Кому хоть раз случалось провести ночь на пустынном морском берегу,
тот замечал, как желтый, призрачный, туманный лунный свет* причудливо
преображает весь пейзаж. Как ползут, бегут, сплетаются и замирают
распластанные по земле тени деревьев. Когда-то, в далекую пору крылатой
юности, эта фантасмагория пленяла меня, навевала грезы, теперь же приелась.
С унылым стоном треплет листья ветер, зловещим, леденящим душу басом
причитает филин. В этот час во всех дворовых псов округи вселяется безумие*;
одичав, сорвавшись с цепи, они несутся прочь без оглядки. Но вдруг, застыв
как вкопанные, тревожно озираются по сторонам горящими глазами и, подобно
слонам, что в смертный час отчаянным усильем поднимают головы с беспомощно
висящими ушами и вытягивают вверх хоботы, - собаки поднимают головы, с
такими же беспомощно висящими ушами, вытягивают шеи и лают, лают... то как
плач голодного ребенка звучит этот лай, то как вопль подбитого кота на
крыше, то как стенанья роженицы, то как предсмертный хрип в чумном бараке,
то как божественное пенье юной девы; псы лают, воют и рычат на звезды, на
луну, на горы, застывшие вдали мрачными громадами, на хладный ветер, что
наполняет их грудь и обжигает красное нутро ноздрей; на ночное безмолвие, на
сов, что со свистом прочерчивают во тьме дуги, едва не касаясь крыльями
собачьих морд и унося в клювах лягушек и мышей, живую, лакомую пищу для
птенцов; на вора, что скачет во весь опор подальше от ограбленного дома; на
змей, скользящих меж стеблей папоротника и заставляющих псов скалить зубы и
злобно ощетиниваться; на собственный лай, что пугает их самих; на жаб,
которых они звучно цапают зубами (а кто велел этим тварям вылезать из
болота?); на ветки, что скрывают столько тайн, непостижимых тайн, в которые
они пытаются проникнуть, впиваясь умными глазами в колышащуюся листву; на
пауков, что зацепились и повисли на их долговязых лапах или спасаются
бегством, карабкаясь вверх по древесным стволам; на воронов, что маялись
весь день, ища, чем поживиться, а сейчас, голодные и чуть живые, разлетаются
по гнездам; на береговые скалы; на разноцветные огни, что зажигаются на
мачтах невидимых судов; на ропот волн; на рыбин, что, резвясь, выныривают из
воды, мелькают черными горбами и вновь уходят вглубь; и, наконец, на
человека, который обратил их в рабство.
Но вот они снова срываются с места и летят напропалую, кровавя лапы,
через поля, овраги, вдоль дорог, по кочкам, рытвинам, по острым камням, как
одержимые, как будто неуемная жажда гонит их на поиски прохладного
источника. Их протяжный вой полнит ужасом округу. Горе запоздалому ночному
путнику! Псы, прислужники смерти, набросятся, и вопьются острыми клыками,
загрызут - что-что, а зубы у собак отменные! - сожрут, давясь кровавыми
кусками. Даже дикие звери в страхе мчатся прочь, не смея присоединиться к
жуткой трапезе. А после нескольких часов такого безумного бега псы,
изнуренные, вывалив из пасти языки, в остервенении набросятся друг на друга
и в мгновенье ока разорвут друг друга в клочья. Но это не просто
жестокость... Я помню, как однажды, глядя на меня остекленевшими глазами,
матушка сказала: "Когда услышишь, лежа в постели, лай псов поблизости,
накройся поплотнее одеялом и не смейся над их безумьем, ибо ими владеет
неизбывная тоска по вечности, тоска, которою томимы все: и ты, и я, и все
унылые и худосочные жители земли. Но это зрелище возвышает душу, и я
позволяю тебе смотреть на него из окна". Я свято чту завет покойной матери.
Меня, как этих псов, томит тоска по вечности... Тоска, которой никогда не
утолить!.. Уверяют, что мои родители - обычные мужчина и женщина. Странно...
