Цветаева Германия - мое безумье! Германия - моя лю«Моя страсть, моя родина, колыбель моей души! Крепость духа, которую принято считать тюрьмой для тел!» - пишет Марина Цветаева в своих дневниках в 1919 году. И далее: «Когда меня спрашивают: кто ваш любимый поэт, я захлебываюсь, потом сразу выбрасываю десяток германских имен. Мне, чтобы ответить сразу, надо десять ртов, чтобы хором, единовременно... Гейне ревнует меня к Платену, Платен к Гёльдерлину, Гёльдерлин к Гёте, только Гёте ни к кому не ревнует: Бог!» — Что вы любите в Германии? Называя Германию своей родиной, Цветаева, конечно, имеет в виду свою духовную связь с этой страной. Она родилась в России и, как известно, очень ее любила, но в то же время «…страсть к каждой стране как к единственной» была совершенно в духе ее характера и темперамента. Только почему именно Германия занимала в душе поэта такое огромное место? Чтобы ответить на этот вопрос, мы обратились к документальным источникам: дневникам самой Марины («Выдержки из дневников 1919 года), «Воспоминаниям» ее сестры Анастасии (сестры не просто без слов понимали друг друга, они одинаково чувствовали и думали, в унисон читали стихи и в унисон жили) и мемуарам И.Одоевцевой «На берегах Сены». А. Цветаева в полной мере воссоздает атмосферу семьи профессора Ивана Цветаева. Сам он всю жизнь верой и правдой служил науке и прекрасному античному искусству. Воспитанием детей (от первого и второго браков) в основном занималась его вторая жена - Мария Мейн, наполовину полька, наполовину немка по национальности и страстный романтик по характеру. Прекрасно образованная и необыкновенно одаренная, особенно в музыкальном плане, она передала двум своим дочерям (Марине и Анастасии) все, чем жила сама: «…музыка, природа, стихи, Германия…», и настоящую любовь к высшему проявлению немецкого искусства – романтизму. В своих дневниках 1919 года Марина писала: «От матери я унаследовала Музыку, Романтизм и Германию…» И далее: «Я, может быть, дикость скажу, но для меня Германия — продолженная Греция, древняя, юная. Германцы унаследовали. И не зная греческого, ни из чьих рук, ни из чьих уст, кроме германских, того нектара, той амброзии не приму…» Первая очная встреча Марины и Аси Цветаевых с Германией состоялась в 1904 году. Летом этого года - с 19 июля по 13 сентября - они всей семьей жили в маленькой деревушке Лангаккерн в Шварцвальде (а до этого сестры год учились во французском пансионе в Швейцарии). Радость встречи с отцом и матерью в уютной гостинице Gasthaus «Zum Engel» была еще полнее от того, что они снова окунулись в привычную атмосферу своего детства: Мы лежим, от счастья молчаливы, Это было волшебное, сказочное лето, и каждая из сестер вспоминает о нем с огромным удовольствием. По воскресеньям юноши и девушки в шварцвальдских нарядах пением и танцами радуют стариков. И через, все это летит наше детство! Обе сестры в то время живут самыми светлыми, самыми счастливыми гранями действительности. С юного возраста они полюбили прекрасную потусторонность: игру, сказку, мечту… Но даже по приведенным выше отрывкам текста чувствуется, что характеры у них совсем разные. Анастасия спокойнее и объективнее. Она стремится описать происходящее, рассказать, как это было... А Марина концентрируется на собственных эмоциях, восхищается романтической фигурой Наполеона (разница жанров текстов и возраста авторов, безусловно, тоже имеет значение). Но для них обеих это были последние безмятежно счастливые дни… Впереди много горестных событий. И даже самое большое горе – болезнь и смерть матери – не разрушило для Марины и Анастасии Цветаевых уже созданный в их душах прекрасный романтический мир. В «стране лучших сказок», в Германии, сестры Цветаевы снова оказались через шесть лет уже почти взрослыми: Асе 16 и Марине 18 лет. Летом в июне 1910 года Иван Цветаев едет в Дрезден в очередную научную командировку по созданию нового музея. А девочек – по совету своего друга Георга Трея - устраивает в курортном поселке Вайсер Хирш в доме пастора Бахмана: отдохнуть, оживить разговорный немецкий язык. Предполагалось, что сестрам, растущим без матери, будет полезно пожить в строгом немецком пансионе и поучиться ведению домашнего хозяйства у жены пастора. …Мы были не одни на пансионе у Бахман: кроме нас там жили еще мальчики-подростки: Кристьян пятнадцати и Хельмут семнадцати лет. Насколько был неинтересен первый — настолько выделялся Хельмут. Единственный сын богатого и строгого отца, живший, как мы, без матери, он нам очень пришелся по душе, и мы быстро сдружились. Умный, воспитанный, много читавший. Невысокий, тонкий. Волевое начало Хельмута сквозило во всем. …Соскучилась ли Марина в покос и в мире? Но вскоре мы с Хельмутом решили сделать что-нибудь тайное, оживить пашу покоренную жизнь. В нашей затее — это было всего веселее — принял участие и Кристьян. В тех рамках, что были нам доступны в Вайсер Хирш, мы задумали вот что: никому не говоря, отлучиться, якобы каждый по своим делам (будто в магазины, в парк, в купальню), и уехать в Дрезден — погулять вместе где-нибудь на окраинах, где меньше вероятности быть встреченными кем-нибудь из знакомых Бахманов… Были приняты все меры предосторожности. Мы вели себя, как всегда, естественно и весело, но Кристьян был так польщен тем, что участвует в головокружительной поездке, внес в наше предприятие столько своего восторга, что нам, глядя на его праздничную, почти высокопарную манеру поведения, стало еще веселее. Он почувствовал себя взрослым, студентом-буршем. Он выступал со всей германской торжественностью, ведя меня под руку, будто невесту, и сиял от сознания своего достоинства так блаженно, что на него нельзя было спокойно смотреть… Марина Цветаева (выдержки из дневников 1919 года): Что ж — отталкивала? Нет, любили, нет, терпели, нет, давали быть. Было мне там когда-либо кем-либо сделано замечание? Хоть косвенный взгляд один? Хоть умысел? Это страна свободы. Утверждаю… …О мальчиках. Помню, в Германии — я еще была подростком — в маленьком местечке Wei;er Hirsch (Белый олень), под Дрезденом, куда отец нас с Асей послал учиться хозяйству у пастора, — один пятнадцатилетний, неприятно-дерзкий и неприятно-робкий, розовый мальчик как-то глядел мои книги… «Zwischen den Rassen» («Между расами») Генриха Манна… А Асю один другой мальчик, тоже розовый и белокурый, но уж сплошь-робкий и приятно-робкий, — маленький commis, умилительный тринадцатилетний Christian — торжественно вел за руку, как свою невесту… А другой — темноволосый и светлоглазый Hellmuth, которого мы, вместе с другими мальчиками (мы с Асей были «взрослые», «богатые» и «свободные», а они Schulbuben (Школяры, которых в 9 ч. гнали в постель) учили курить по ночам и угощали пирожными, и который на прощанье так весело написал Асе в альбом: «Die Erde ist rund und wir sind jung, — wir werden uns wiedersehen!» («Земля круглая, а мы молоды, — еще увидимся!») А лицеистик Володя, — такой другой, — но так же восторженно измерявший вышину наших каблуков — здесь, в святилище доктора Ламана, где и рождаются в сандалиях! Hellmuth, Christian, лицеистик Володя! — кто из вас уцелел за 1914-1917 год! Общие для обеих сестер темы - мальчики, легкомысленные молодые шалости, столь простительные в эти годы… Но Анастасия отчетливо понимает превосходство Марины и во всем ей уступает. А сама Марина в это лето по-юношески самоутверждается: короткая стрижка, «пятивершковые» каблуки (это на курорте - по горам и лесам!) и уж что совсем неприлично для молодой девушки, - курит!– в противовес всем остальным обитателям этого оздоровительного места. И главное, она вся погружена в собственный внутренний мир: свидания с кентавром, грезы, стихи Гете, Новалиса, Гейне... Впоследствии Марина вполне оценила, что тогда ее никто не осуждал - принимали такой, какая она есть: «Это страна свободы». Но наиболее значительное событие этих дней - литературно-музыкальный вечер на богатой вилле, куда повела сестер фрау пастор, и встреча с «волшебного вида старушкой», сказочницей, «старой феей»: Серая, еще не белая голова, старомодная, но небрежная прическа,— точно сами волосы на такой голове превращались во что-то, освобождались; худые плечи и руки, старенькое черное платьице, только что бывшее почти «королевским», пока она говорила... И ее уход назад, в ее одинокую комнату — со старым кофейником? любимой кошкой? Усталость членов, голоса, рушение в сон... Разве можно позабыть тебя, Сказочница?! Мы возвращались с фрау пастор по темным уличкам, взволнованные, отдохнувшие и уставшие, жадно расспрашивая о старой фее. Да, она живет этим, одинокая давно уже. Это — ее хлеб... Марина Цветаева (выдержки из дневников 1919 года): О, я их видела: Naturmenschen (Людей природы) с шевелюрами краснокожих, пасторов, помешавшихся на Дионисе, пасторш, помешавшихся на хиромантии, почтенных старушек, ежевечерне, после ужина, совещающихся с умершим «другом» (мужем) — и других старушек — M;rchenfrau, сказочниц по призванию и ремеслу, ремесленниц сказки. Сказка, как ремесло, и как ремесло кормящее. — Оцените страну. О, я их видела! Я их знаю! Другому кому-нибудь о здравомыслии и скуке немцев! Что больше всего поразило и восхитило на этом вечере Анастасию и Марину Цветаевых? Импровизация, вдохновение, – проникновение сказочницы в их любимый романтический мир сказки. Но Марина, кроме того, обращает внимание на востребованность ремесла местной сказительницы, это ей кажется особенно ценным: «Мое вечное schwarmen (увлекаться, мечтать). В Германии это в порядке вещей, в Германии я вся в порядке вещей, белая ворона среди белых...» Не случайно через 4 года (1914 год, начало мировой войны), привычно и легко рифмуя русские и немецкие слова, Марина бросается на защиту своей Германии: Ты миру отдана на травлю, И где возьму благоразумье: Ну, как же я тебя отвергну, Где Фауста нового лелея Ну, как же я тебя покину, — От песенок твоих в восторге — Когда меня не душит злоба Нет ни волшебней, ни премудрей (Москва, 1 декабря 1914) В дневниках 1919 года, Марина вполне зрело анализирует свое особое отношение к немецкому романтизму: «Исполнительность немецких тел вы принимаете за рабство германских душ! Нет души свободней, души мятежней, души высокомерней! Они русским братья, но они мудрее (старше?) нас. Борьба с рыночной площади быта перенесена всецело на высоты духа …У них нет баррикад, но у них философские системы, взрывающие мир, и поэмы, его заново творящие…» Однако для большинства людей той эпохи немецкий романтизм был уже исторически отдаленным, пройденным этапом культурной жизни. А Марина Цветаева все еще жила по его законам. Переносила их в реальную действительность. Окружающим это было непонятно и даже странно, но для сестер Цветаевых – совершенно нормально. Доказательством тому вся дальнейшая жизнь Марины… Следующая ее встреча с Германией состоялась только в начале эмиграции. В 1922 году Марина принимает решение ехать в Чехию к своему мужу, Сергею Эфрону, чудом уцелевшему во время революции и гражданской войны (он воевал в белой Добровольческой армии). Любящая женщина, спасающая свою семью, она действует безоглядно и бесповоротно, бросаясь к нему навстречу с дочерью Ариадной (младшая, Ирина, к тому времени уже умерла с голода). Но Марина не просто женщина, она - поэт и к тому же убежденный романтик: Я с вызовом ношу его кольцо! - писала она в стихотворении, посвященном Сергею Эфрону в 1914 году. И еще: В его лице я рыцарству верна, Но, как оказалось, именно в те - самые обездоленные и голодные революционные годы - она была вполне счастлива и любима как поэт. Можно сказать, что тогда ее не просто любили, - обожествляли! И покинув Россию, Марина Цветаева навсегда потеряла любовь и понимание своей публики. По ее собственному признанию, «…из страны, в которой ее стихи были нужны, как хлеб, она попала в страну, где ни ее, ни чьи-либо стихи никому не нужны». В какую страну? Несколько месяцев М.Цветаева жила в Берлине, затем в предместьях Праги, а последние годы – недалеко от Парижа. Эмигрантский мир принял Цветаеву более чем сдержанно. И.Одоевцева вспоминает, что многих тогдашних русских в Берлине или в Париже раздражало и коробило в Марине как раз то, что так восхищало в Москве: «неудержимый размах», «мифотворчество», «эгоцентризм»…Поэтому с большинством из русских литераторов-эмигрантов (Адамович, Иванов и др.) у нее сложились непростые или даже неприязненные отношения. А сама она всегда выглядела так, «как будто готова принять бой… » Период эмиграции для Цветаевой был трудным во всех отношениях. Она старалась, держалась, как могла. Родился сын, росла дочь, семья жила случайными заработками. Сочетать художественное творчество и повседневный домашний труд – удел обычного человека, совсем не такого, какой была Марина. Но именно в то время она создает много талантливейших произведений, к сожалению, так и не разбивших равнодушия эмигрантской публики. А когда стало известно о связях С.Эфрона с советской разведкой, ее просто обдали обидным холодным презрением. И в самые страшные годы сталинских репрессий Цветаева принимает решение вернуться в Россию, рыцарски последовать туда вслед за своим мужем (вынужденным бежать в СССР) и дочерью (в 16 лет принявшей советское гражданство). В 1938 году в Париже, в одну из самых сложных минут своей жизни, накануне возвращения из эмиграции, на вопрос Ирины Одоевцевой, действительно ли она рада, что возвращается в Россию, Марина ответила: «Ах нет, совсем нет. Вот если бы я могла вернуться в Германию, в детство… В России теперь все чужое. И враждебное мне. Даже люди. Я всем там чужая». К сожалению, предчувствия ее не обманули: С.Эфрон очень скоро погиб в сталинских застенках, дочь Ариадна была арестована и много лет находилась в заключении. Та же кара постигла и сестру Анастасию только еще раньше (расплата за то, что однажды в Праге она навестила Марину). Последние два года жизни в Советском Союзе были омрачены не только полным забвением и оскорбительной нищетой (заметим, что когда-то профессор И.Цветаев подарил стране три музея!), но и драматическим разладом отношений с семнадцатилетним сыном Георгием. И наконец – выход из положения: Марина сама сводит счеты со своей жизнью. Итог вполне закономерный. Для такого романтика, какой была Марина Цветаева. © Copyright: Альфия Давлетшина, 2016.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
