Наш Пушкин. 6-2ОТСТУПЛЕНИЕ О СТУРДЗЕ. Собственно, в эпиграмме "<На Стурдзу>", в самом тексте этого произведения, можно указать... только один явный, сразу бросающийся в глаза признак принадлежности ее Пушкину! Да и то, честно сказать, "очевидность" этого признака - результат скрупулезного, длительного изучения поэтики пушкинских произведений, и боюсь, что далеко не каждый исследователь Пушкина в состоянии этот признак указать... А выявляется он - в результате сопоставления с другими произведениями, несомненно принадлежащими Пушкину, и прежде всего - того же времени, что и сама эпиграмма, и прежде всего - на ту же острозлободневную политическую тему, что и она. В шифрованных строфах романа "Евгений Онегин" мы можем найти автобиографическое признание, сделанное в третьем лице, об участии поэта в собраниях политических заговорщиков конца 1810-х годов. Помимо всего прочего, там -
Упоминание о себе в третьем лице - далеко не только является очередным указанием на "разность" между поэтом Пушкиным и повествователем в его романе. В основном тексте романа, где эта "разность" составляет развивающуюся на всем его протяжении интригу, имени Пушкина... не появляется вовсе! И его появление в разрозненных "декабристских" строфах, как бы находящихся "за горизонтом" романа, - парадоксальным образом знаменует слияние этого отчужденного, персонажного повествователя с реальным автором: подобно тому, как на горизонте пейзажа сливаются две параллельные линии... Речь о самом себе в третьем лице - характерная черта именно документальных (письма, автобиографические записки), а не вымышленных, беллетристических высказываний Пушкина (срв. знаменитое восклицание в связи с окончанием "Бориса Годунова": "Ай, да Пушкин! ай, да сукин сын!"). Упоминая о своем участии в деятельности тайных политических обществ в третьем лице, Пушкин как бы... отстраняется от себя самого, преподносит свое собственное чтение вольнодумных "noёl'ей" - как маску, как маскарадный костюм, и обратим внимание на то, что это преподнесение замечательно гармонирует с рождественским, новогодним характером самой стихотворной формы! Что же в данном случае является звеном, скрепляющим маску с личностью поэта, что обеспечивает искренность поэтического выступления Пушкина, избавляет его от неизбежно нависающих над ним упреков в нечестности по отношению к своим тогдашним слушателям? Все дело в том, что "вольнодумный" характер этого стихотворения, и в частности - приведенных первых двух его строк, и во времена чтения его Пушкиным заговорщикам, и даже до сих пор - существует лишь в воображении его слушателей! Слушатели и читатели Пушкина... сами создают для него маску политически вольнодумного поэта, ведущего антиправительственную пропаганду. И от этой, навязываемой ему маски, от этого мнимого "Пушкина" и отстраняется поэт, говоря в "декабристских" строфах романа о своем чтении "noёl'ей" в третьем лице. Впрочем, надо признать, что повод для того придумывания, сочинения мнимого Пушкина - он же сам и предоставлял. Но только необходимо одновременно уточнить, что предоставлял он своим читателям - возможность выбора: так ли, или диаметрально противоположно построить в своем сознании "образ поэта". За собой же - он оставлял неотъемлемое для любой свободной личности право согласиться или не согласиться с тем или иным построением, поддерживать и продолжать ту линию, которую он считает своей собственной человеческой, гражданской и литературной позицией. Возможность альтернативного, противоположного принятому подавляющим большинством пушкинских современников и потомков прочтения содержится в лексике уже первых двух строк "Noёl'я". "Деспот" - наименование восточных властителей, обладавших неограниченной властью, которой они могли злоупотреблять; слово это сделалось синонимом "тирана" и "самодура" и, примененное в отношении русского императора, оно, казалось бы, придает стихотворению безусловный характер политической сатиры и революционной пропаганды. Однако поэтическое произведение не ограничивается значением входящих в него отдельных выражений и слов. Все они объединены поэтическим замыслом, художественной концепцией, - и лишь в этих рамках становятся осмысленными. Выражение "кочующий деспот" может быть воспринято как элемент политической сатиры лишь при наличии на то соответствующего желания читателя: будь ли он заговорщиком-революционером, или, наоборот, апологетом самодержавия. Антагонисты в этом отношении на удивление единодушны: они охвачены единым стихийным порывом - могущественным Эросом политической власти, противостоять которому чрезвычайно трудно, будь ты Л.И.Брежневым или А.И.Солженицыным. Пушкин в своей поэзии борется против порабощения этой уродующей людские души стихии, борется за свободу человека. Он берет расхожее клише политической пропаганды и... совершает нечто противоположное тому, что происходит в его же "Анчаре" (недаром же это стихотворение зарождается, как мы говорили, на тех же журнальных страницах, на которых напечатана "Загадка", которую нам еще предстоит разгадывать, разбирать): он вырывает его ядовитое жало, лишает его силы, возбуждающей лихорадку политической борьбы, идеологическое беснование... В самом деле, то же самое выражение, то же самое слово "деспот" может быть прочтено... совершенно нейтрально, вне какого-либо существенного оценочного значения. "Деспот" в греческом языке первоначально означало... всего-навсего "хозяин дома" - лишь потом оно стало обозначать правителя, сначала греческих городов-государств, потом - персидских, восточных царей, и уж затем, возвращаясь от этих, враждебных грекам правителей, приобрело тот негативный оттенок, который с таким энтузиазмом был воспринят и пушкинской, и нашей современностью. Слово "деспот", таким образом, может означать то же самое... что и специфически русское, крестьянское выражение, употребленное Пушкиным в том же самом романе "Евгений Онегин", в котором упоминается стихотворная форма "noёl'ей"
И если мы взглянем теперь на эпиграмму "<На Стурдзу>", то мы обнаружим, что в ней ведется та же самая литературная игра, направленная на нейтрализацию и, так сказать, художественное сублимирование стихии политической пропаганды. Выражение "кочующий деспот", адресованное императору Александру в "ноэле", полностью эквивалентно в этом отношении адресованному ему же выражению "венчанный солдат" в эпиграмме. © Copyright: Алексей Юрьевич Панфилов, 2010.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
