ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ (1635-1637)
Глава 22.416. МИЛЕДИ…
Я вступил в свет семнадцатилетним юношей, обладая всем, что требуется, дабы не остаться незамеченным. От отца, умершего в 1632 году, я унаследовал прекрасное имя, блеск которого он приумножил личными заслугами; со стороны матери Мари де Фурси (Marie de Fourcy) меня ожидало большое состояние.
Овдовев в том возрасте, когда женщине молодой, красивой и богатой нетрудно заключить новый брачный союз, матушка моя из любви ко мне отказалась от супружеских радостей, чтобы дать мне надлежащее воспитание и по мере сил возместить все то, что я утратил со смертью моего отца.
Редкая женщина способна взлелеять подобный замысел; еще меньше таких, что в силах исполнить его. Но госпожа де Фурси, как мне рассказывали, не была кокеткой и в молодые годы; на склоне же лет – я сам тому свидетель – и вовсе не помышляла о сердечных делах и потому меньше ощущала тяжесть взятой на себя заботы, чем любая другая женщина ее круга, которая решилась бы на подобное испытание.
Вопреки обычаю, меня воспитывали в строгости. От природы я не был склонен преуменьшать свои достоинства, а в таких случаях нетрудно их переоценить. Если матушке не удалось искоренить во мне самодовольства, то, во всяком случае, она приучила меня сдерживать его проявления. Правда, впоследствии это не помешало мне стать изрядным фатом, но без матушкиных стараний я стал бы им намного раньше и бесповоротно.
В ту пору, когда началась моя светская жизнь, я ни о чем не помышлял, кроме удовольствий. Время было мирное [В отличие от царствования Людовика XIV, время Регентства (1715-1723) и первые годы правления Людовика XV были относительно спокойными], и я всецело предался опасной праздности. Светские люди моего круга и возраста обычно ничем не заняты; к тому же обманчивая легкость светского тона, свобода нравов, пример окружающих – все влекло меня к погоне за наслаждениями: я был одарен пылкими страстями или, вернее сказать, пылким воображением, которое мог смутить и самый малый соблазн.
Среди суеты и блеска, слепивших меня со всех сторон, я страдал от сердечной пустоты; я жаждал блаженства, имея о нем понятие самое смутное, и долго не понимал, какие именно наслаждения мне нужны. Напрасно старался я рассеять в светских забавах томившее меня уныние. Только в общении с женщинами я находил некоторую отраду. Не сознавая еще, какая неодолимая сила влечет меня к ним, я неустанно искал их общества и не мог не почувствовать в скором времени, что только женщины способны дать мне то счастье, то сердечное упоение, которое нельзя сравнить ни с чем иным; да и годы мои усиливали это расположение к нежным порывам и делали меня еще более уязвимым для женских чар: словом, я хотел найти себе подругу и, узнать любовь, во что бы то ни стало.
Это оказалось нелегким делом: ни одной я не отдавал предпочтения и в то же время ни одна не оставляла меня равнодушным; я не пытался остановить на ком-нибудь свой выбор, да, собственно, и не мог этого сделать: влечение к одной через мгновение забылось перед чарами другой.
Как часто мы увлекаемся не той женщиной, которая пленяет нас, а той, которую мы надеемся быстрее пленить! Я был подвержен этой слабости не менее всякого другого; мне хотелось любить, но я еще не любил. Я мог бы влюбиться по-настоящему – или считал бы себя влюбленным – лишь в ту, которая легче других пошла бы мне навстречу. Но в один и тот же день мне случалось ловить то там, то здесь благосклонный взгляд, и уже к вечеру меня одолевали тягостные колебания, ибо я не знал, на ком остановить свой выбор; но если бы даже я выбрал, как объясниться с той, что мне понравилась?
Я был так наивен, что боялся объяснением в любви оскорбить свою избранницу. К тому же я считал вполне возможным, что меня вообще не станут слушать, а такого рода небрежение казалось мне самым постыдным, какое только может выпасть на долю мужчины. Терзаемый подобными мыслями, я сверх того страдал неодолимой робостью, которая помешала бы мне поймать удобный случай, даже если бы дама сама хотела мне помочь явными знаками расположения. Скорее всего, моя почтительность достигла бы тех пределов, когда она превращается в прямое оскорбление для женщин и делает мужчину смешным.
Из всего этого нетрудно понять, что представление мое о женщинах было насквозь ложным; в те времена их образ мыслей был таков, что скрывать от них свою любовь было куда опаснее, чем давать понять любыми средствами, сколь неотразимое впечатление они производят.
Любовь, в давние времена робкая, почтительная и нежная, сделалась столь нескромной и доступной, что бояться признания мог только такой неопытный юнец, каким был тогда я.
То, что и мужчины и женщины называли любовью, было какими-то совсем особыми отношениями, в которые они вступали часто даже без всякой нежности друг к другу, неизменно отдавая предпочтение удобству, а не влечению, корысти, а не наслаждению, пороку, а не чувству.
Достаточно было три раза сказать женщине, что она мила – и больше ничего не требовалось: с первого раза она верила, после второго – благодарила, после третьего обычно следовала награда.
Иной раз мужчине вообще не надо было ничего говорить; более того – хотя в наш чопорный век это может показаться невероятным – порой от него и не ждали никаких слов.
Мужчина вполне мог понравиться, вовсе, не будучи влюбленным; случалось, от него не требовали даже быть любезным.
Первый взгляд решал все дело; зато и связь редко длилась до завтрашнего вечера. И, быть может, самая молниеносная разлука опережала отвращение.
Стараясь облегчить себе общение, мы отказались от условностей: но и так оно представлялось слишком затруднительным; и тогда мы упразднили благопристойность.
Если верить воспоминаниям о старинных нравах, женщины когда-то считали более лестным для себя уважение, нежели любовное чувство; и, быть может, они этим много выигрывали; в самом деле, хотя признание следовало не так быстро, зато любовь была куда глубже и постоянней.
В те времена женщины полагали, что не должны сдаваться ни за что, и действительно долго противились страсти. Моим же современницам даже в голову не приходило, что от мужчины можно защищаться, и они уступали сразу, при первом же натиске.
Из слов моих, разумеется, не следует, что все они были одинаково уступчивы. Мне довелось знавать женщин, которые после целых двух недель ухаживания все еще колебались, а иногда и месяца не хватало, чтобы добиться полной победы над ними. Правда, подобные примеры были весьма редки и не распространялись на остальных. Но я не ошибусь, если скажу, что столь суровых дам многие укоряли в ханжестве.
С той поры нравы неузнаваемо изменились; не удивлюсь, если то, что я здесь рассказал, сочтут выдумкой и басней. Нам трудно поверить, что пороки и добродетели, исчезнувшие в наше время, могли когда-то существовать; и все же я говорю чистую правду и ничуть не преувеличиваю.
Я совсем не знал, как завязываются любовные связи в высшем кругу; вопреки тому, что происходило каждодневно у меня на глазах, я полагал, что только выдающийся человек может надеяться на успех у женщин; хотя втайне я был довольно высокого мнения о себе, я считал себя недостойным женской любви; думаю, если бы я даже лучше знал и понимал женскую натуру, я все равно оставался бы все таким же застенчивым и робким. Пример других и уроки чужой жизни мало значат для молодого человека; он учится лишь на собственном опыте.
Что же мне было делать? Открыться в своих затруднениях матери и просить ее совета? Об этом не могло быть и речи; а среди молодых людей, с которыми я постоянно встречался, ни один не был искушенней меня, или, во всяком случае, опыт их ничем не мог бы мне помочь. Целых полгода я пребывал в сем недоумении; возможно, оно продолжалось бы и дольше, если бы одна дама, занимавшая мои мысли более других, сама не пожелала взяться за мое воспитание.
С Марией-Анной Граппэн* (так ее звали) я встречался почти ежедневно, то у нее, то у моей матушки, которую связывала с ней близкая дружба.
*) Марион Делорм (фр. Marion Delorme, 3 октября 1611, Блуа — 2 июля 1650/1741)(см. гравюру) — французская аристократка, хозяйка литературного салона, куртизанка, проживала в Париже на площади Вогезов.
Родилась в городе Шалоне-на-Марне, в Шампани, в семье судебного пристава мэтра Граппэна и его супруги Франсуазы. Её восприёмниками при крещении стали маркиз де Вилларсо и его двоюродная сестра графиня Сент-Эвремон.
Очень молодой прибыв в Париж и получив значительное наследство, пленила своей красотой поэта Жака Валлэ-Дебарро, сына министра финансов Генриха IV; его вскоре сменили герцог Бекингем, несчастный Сен-Мар, от которого она родила трёх признанных детей, д'Эмери и др.
В числе её обожателей были весьма высокопоставленные особы: Ришельё, принцы Конде и Конти, даже сам Людовик XIII**.
**) Про Людовика XIII - у короля было только две фаворитки - обе фрейлины его жены, Мари д`Отфор и Луиза де Лафайет. С принцем Конти еще смешнее - такого просто не было. Франсуа (1558-1614) (один из младших сыновей Луи I Конде) к моменту созревания Марион уже умер, не оставив законных детей. Следующим принцем стал только Арман (1629-1666), младший сын Анри II Конде - но он был слишком юн, чтобы вступить с ней в связь при ее жизни. Она для него - старуха. И в отличие от ее современницы Нинон де Ланкло, умением сохранить красоту она не обладала. Так что - увы, не исторично. Если реально разбирать подробности взаимоотношений людей в эпоху Ришелье, это будет гораздо интереснее любого вымысла.
Людовик был дико застенчивый. А такие дамы как Делорм у него никакой симпатии не вызывали. А вот его фаворит Сен-Мар (про которого внезапно позабыли) как раз чуть не любовью всей ее жизни считается.
Что же до Ришелье, то есть версия, куда более правдоподобная, что Марион для него шпионила. У нее был свой салон - идеальное место для сбора сплетен различной степени ценности.
Во время Фронды её дом сделался сборным пунктом вождей этой партии. Кардинал Мазарини приказал её арестовать, но она внезапно умерла.
Отражение в художественных произведениях
Марион Делорм выведена на сцену в романе Альфреда де Виньи «Сен-Мар», драме «Марион Делорм» Виктора Гюго (заглавную роль исполняла, среди других, Сара Бернар), её черты вошли в образ Миледи Винтер в романе Дюма Три мушкетера, книгу о ней написал Жозефен Пеладан и др.
Русский композитор Павел Макаров создал оперу «Марион Делорм», также ей посвящены оперы Амилькаре Понкьелли и Джованни Боттезини, Antonio Scontrino [Antonio Scontrino (англ.) // Wikipedia]
В честь Марион Делорм во французской кухне назван гарнир из донышек артишоков, начинённых пюре из шампиньонов с луком, и орехового картофеля, который подают к мясу и птице [Erhard Gorys. Marion Delorme, a la // Das neue K;chenlexikon. Von Aachener Printen bis Zwischenrippenst;ck. — M;nchen: Deutscher Taschenbuch Verlag, 1997. — S. 334].
Литература
Таллеман де Рео. Марион де Лорм // Занимательные истории / пер. с фр. А.А. Энгельке. — Л.: Наука. Ленинградское отделение, 1974. — С. 186-187.
Муромов Игорь. 100 великих любовниц.
Делорм, Марион // Еврейский энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890-1907.
Знаменитая французская куртизанка
Она была первой женщиной из тех, которых впоследствии назовут кокотками. Марион не являлась тривиальной проституткой и развратницей, хотя ими в царствование Людовика XIII кишмя кишел Париж. Нет, это была истинная "героиня романов" - красивая, умная, популярная. Кроме того, с ее смертью связана одна из самых загадочных историй.
На родине шампанского
Мария-Анна Граппэн, впоследствии прославившаяся под именем Марион де Лорм, родилась в 1606/11 году в городке Шалоне, находящемся в Шампани. Отец - скромный судебный исполнитель. Однако крестной матерью новорожденной волею случая стала графиня Сент-Эвремон, оказавшаяся проездом в тех краях. Это сыграло решающую роль в судьбе юной красавицы. В 16 лет (1622/27) она навсегда покинула свой скучный городишко и по приглашению графини приехала в Париж.
Первые шаги
В столице Франции Мария-Анна под опекой графини почувствовала себя как рыба в воде. Посетители салона аристократки были восхищены прелестями шестнадцатилетней провинциалки, и вскоре один из наиболее напористых, Жак Валлэ-Дебарро, лишил ее невинности (впрочем, "крепость" уже давно была готова к сдаче). Говорят, после этого Дебарро тайно провел целую неделю в доме графини, днем отсиживаясь в каком-то дровяном чуланчике, куда Мария-Анна украдкой носила ему еду, а ночь проводя в объятиях своей новой любовницы. Когда же ему поднадоели томительные часы в обществе поленьев, он переманил девушку к себе домой. Графиня не возражала. Дебарро придумал Марии-Анне новое звучное имя Марион де Лорм взамен старого, провинциального.
Четыре категории любовников
Марион становилась все более популярной, число ее любовников росло, и среди них мы обнаружим имена кардинала Ришелье, герцога Бэкингема (ну прямо "Три мушкетера"), а также десятки других, более скромных. Существует даже версия, что Бэкингем поплатился жизнью именно за то, что переманил 19-летнюю Марион у всесильного Ришелье во время своего визита в Париж в 1625 году. "Красный человек" обид принципиально не прощал, и в 1628 году герцог был убит в Портсмуте Джоном Фельтоном. Кем-то было остроумно замечено, что все любовники куртизанки делились на четыре категории: первым она отдавалась по любви, вторым - ради денег, третьим - из политических расчетов и четвертым - просто от нечего делать.
Салон куртизанки
К 1635 году двадцатидевятилетняя Марион уже владела собственным домом на Королевской площади, где был ее салон. Его посещали не только вельможи, но и литераторы, и философы, среди которых можно упомянуть поэта Мильтона, "отца философии" Декарта, юного Поклена, впоследствии прославившегося под псевдонимом Мольер. Именно Декарт представил Марион своего земляка, молодого аристократа, более известного под именем Сен-Мар. Карьера его в Париже поначалу удалась (он стал фаворитом Людовика XIII), а потом с треском рухнула - в 1642 году Сен-Мар был казнен по приказу Ришелье. По одной из версий при первой встрече 20-летнему Сен-Мару не понравилась 34-летняя насмешливая смуглянка, впрочем, как и он ей. Но вскоре они влюбились друг в друга, и эта любовь была, по-видимому, самой сильной в жизни Марион.
После смерти Ришелье и Людовика XIII де Лорм ввязалась в политику, интригуя против кардинала Мазарини на стороне Фронды, в результате разгрома которой ей угрожали арест и Бастилия. По официальной версии, Марион умерла в 1650 году. При очередной беременности она, как пишут, "прибегла к слишком сильному средству", отчего и простилась с жизнью. А умирая, исповедовалась раз десять, вспоминая о всё новых грехах. Но самое интересное начинается дальше.
"Загробная" жизнь
Утверждали, что накануне ареста Марион распустила слух о своей смерти. Гроб, по воле мнимоумершей, не открывали, и она, полюбовавшись из окна на собственные похороны, уехала в Англию, где вышла замуж за богатого лорда. Овдовев в 1661 году, Марион возвращается во Францию и вновь выходит замуж. Затем ее заносит на окраину Европы, в Померанию, где гибнет ее второй муж, бывший, как бы мы теперь выразились, "криминальным авторитетом". Марион опять добирается до Франции и находит нового супруга - прокурора Ф. Лебрэна.
В третий раз Марион овдовела в возрасте 99 лет, в 1705 году, а к 1723 году она совершенно лишилась средств к существованию. Древняя старуха решается обратиться с письмом к Людовику XV, где пишет, что видела и его прапрадеда Генриха, и прадеда Людовика XIII, и деда Людовика XIV, и отца, великого дофина. Удивленный молодой король даже посещает сей редкостный "антиквариат" и назначает пожизненную пенсию.
Все это можно было бы принять за досужие байки, если бы не некоторые документальные свидетельства. В "Летописях Круглого Окна", где собраны записки современников, можно прочесть, что "смерть Марион де Лорм в 1741 году, за два месяца до 135-го года ее жизни, почти удивила парижан, привыкших смотреть на нее, как на незыблемый памятник, наподобие башен собора Нотр-Дам".
Имеется также свидетельство о смерти Марии-Анны Граппэн, скончавшейся 134-х лет и 10-ти месяцев от роду. Если все это и мистификация, то весьма ловкая...
Мария-Анна знала меня уже много лет. Она не упускала случая похвалить мой ум и мою наружность, я давно с нею освоился, привык бывать в ее обществе, успел к ней привязаться и чувствовал себя с нею много свободней, чем с любой другой особой ее пола. Эти чувства, порожденные давним знакомством, незаметно перешли в желание нравиться; я видел ее чаще других, и потому желание то крепло во мне все больше.
Не подумайте, однако, что я надеялся завоевать ее благосклонность с большей легкостью, чем любовь других женщин. О, я был весьма далек от столь утешительных мыслей; успех казался мне недостижимым, и я не раз позволял иным надеждам увлечь себя; но после подобных измен, длившихся не более двух дней, я вновь обращал к ней свои мечты, еще более нежные и робкие, чем прежде.
Хотя я, прилагал все усилия, чтобы скрыть свои чувства, Мария-Анна меня разгадала: моя крайняя почтительность, возраставшая день ото дня, мое смущение при всяком разговоре с нею – смущение иное, уже не то, какое я выказывал в детстве, – мои взгляды, более выразительные, чем сам я мог подозревать, старания быть во всем приятным, частые визиты и, может быть, более всего остального – собственное ее желание завладеть моими чувствами навели Марию-Анну на мысль, что я тайно влюблен в нее. Но репутация ее в свете была такова, что ей не следовало торопить события и идти на неосторожный шаг, который мог бы поставить ее в ложное положение.
Некогда она слыла кокеткой и даже ветреницей; любовная связь, наделавшая шуму и бросившая на нее тень, навсегда отвратила Марию-Анну от удовольствий большого света. Сохранив пылкость чувств, но став осторожней, она поняла, наконец, что женщин губят не столько любовные увлечения, сколько неумение беречь себя и свое доброе имя и что счастье возлюбленного ничуть не менее глубоко и не менее сладостно, если никто о нем не знает.
Несмотря на усвоенный Марией-Анной тон, строгий и добродетельный, в ее благонравии продолжали упорно сомневаться, и я, возможно, был единственным, кто верил в ее неприступность.
Я вступил в светское общество (1639) много лет спустя после того, как заглохли ходившие о ней слухи; неудивительно, что они до меня не дошли. Да если бы кто и вздумал очернить эту даму в моих глазах, вряд ли он успел бы в этом намерении: я не допускал и мысли о том, что она способна оступиться; это было ей известно и, обязывало ее к еще большей сдержанности: если бы ей и пришлось сдаться, она желала совершить это со всей благопристойностью, какой я был вправе от нее ожидать.
И внешность, и возраст Марии-Анны поддерживали ее в сих намерениях. Это была женщина красивая, обладавшая той величественной красотой, которая даже и без умышленно строгих манер внушала бы почтение. Одеваясь без кокетства, она отнюдь не пренебрегала своей наружностью, и хотя я говорю, что она вовсе не желала нравиться, все же она старалась всегда выглядеть так, чтобы смотреть на нее было приятно, и потому прилагала все усилия, чтобы туалет ее восполнял прелести, утрачиваемые женщиной, когда ей (1644) уже почти сорок. Впрочем, утратила она не так уж много. Если не считать свежести красок, которая свойственна лишь самой первой юности и часто увядает раньше времени из-за стремления женщин сделать ее еще ослепительней, Марии-Анне пока не приходилось сожалеть о былом. Она была высока ростом, прекрасно сложена, и, если принять во внимание ее притворное небрежение своей наружностью, немногие дамы могли бы поспорить с ней красотой. Выражение ее лица и глаз было намеренно строгим, но, когда она переставала следить за собой, в них сияли оживление и нежность.