ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЕ
«Творчество Всеволода Михайловича Гаршина на материале рассказа "Красный цветок"»
У каждого большого писателя есть произведение, без которого он немыслим. Гаршин немыслим без «Красного цветка».
Из письма В. А. Фаусеку:
9 июля 1883 г. Петербург
<...> Пишу, В. А., и пишу разом три рассказа: понятно, что все три (из которых один большой и кончится очень не скоро) подвигаются весьма медленно. Один относится к временам моего сиденья на Сабуровой даче: выходит нечто фантастическое, хотя на самом-то деле строго реальное...
В. А. Фаусек отмечал в своих воспоминаниях, что Гаршин жил среди какой-то особенной напряженности духа, не мог писать спокойно и не волнуясь. Даже его маленькие рассказы требовали от него напряжения всех его душевных сил, и создания его воображения сильно его волновали.
Это делало произведения Гаршина глубоко лирическими, налагало на них отпечаток какой-то его особенной тревоги. Тон большинства его рассказов держится почти на границе, отделяющей взволнованность от болезненного аффекта. В этом смысле «Красный цветок» — самый характерный гаршинский рассказ. Он является символом всей жизни и творчества писателя. Особенность произведения состоит в том, что индивидуальность творчества и индивидуальность судьбы настолько слились, что их трудно различить. В этом рассказе — удивительный символ, воплощающий трагедию человеческого духа.
Рассказ «Красный цветок» посвящен «памяти Ивана Сергеевича Тургенева», похороны которого состоялись 27 сентября 1883 года. На Волковом кладбище в Санкт-Петербурге. Впервые опубликован в журнале «Отечественные записки».
Во вступлении к рассказу эстетически создан образ западнических установок, присутствующих в произведениях Тургенева. Первые строки, представляющие мини-монолог сумасшедшего, вводят образы страстотерпцев-революционеров на гран безумия, а революционность соизмеряется в них с реформатской деятельностью Петра Первого.
Идейный хаос и эклектизм, присущие эпохе 1880-х годов в их болевой для человечества сущности, даны в своих аномальных проявлениях. Мнимый конфликт поясняется в тексте благодаря переводу символических образов в реальный план:
«Цветок в его глазах осуществлял собою всё зло, он впитал в себя всю невинно пролитую кровь (оттого он и был так красен), все слезы всю желчь человечества. Это было таинственное, страшное существо, противоположность богу, Ариман ( (Ахриман) в иранской мифологии верховное божество зла, в европейской литературе – помощник сатаны) принявший скромный и невинный вид».
Герой рассказа «Красный цветок», для того чтобы принести людям счастье, должен был уничтожить красный мак и впитать в себя его яд. В действительной жизни борьба — это всегда борьба человека с человеком. Что допустимо и что недопустимо, гуманно и негуманно в этой борьбе, может ли самая великая и благородная цель быть достигнута негодными средствами, — такова в самой общей форме основная тема последних произведений Гаршина.
Профессор Сикорский, известный в XIX веке психиатр, считал, что в рассказе «Красный цветок» Гаршин дал классическое изображение душевной болезни. К сожалению, многие эпизоды этого рассказа носили автобиографический характер.
Гаршин закончил свой рассказ словами: «Утром его нашли мертвым. Лицо его было спокойно и светло; истощенные черты с тонкими губами и глубоко впавшими закрытыми глазами выражали какое-то горделивое счастье. Когда его клали на носилки, попробовали разжать руку и вынуть красный цветок. Но рука закоченела, и он унес свой трофей в могилу».
Многие критики писали, что Гаршин изобразил борьбу не со злом, а с иллюзией или метафорой зла, показав героическое безумие своего персонажа. Однако в противовес тем, кто строит иллюзии, что он властитель мира, имеющий право вершить чужие судьбы, герой рассказа погиб с верой в то, что зло можно победить.
«Душевная болезнь, -- писал В. Чуйко в «Новостях», -- хотя и дает художнику богатый материал для психического анализа, тем не менее не должна быть предметом художественного анализа, потому что в этой области -- все загадка не только для художников, но и для психиатра... Почтенный автор не посетует на меня, если я прямо и откровенно скажу, что его последний рассказ, напечатанный в «Отеч. зап.», кажется мне очень слабым, бессильным поддержать его репутацию. Г. Гаршин всегда обнаруживал большую наклонность к так называемому психическому анализу; и на этот раз, если хотите, психический анализ составляет содержание рассказа, но самый предмет исследования выбран чрезвычайно неудачно. Гаршин дает нам голый патологический этюд и не поступает даже так, как поступает всякий осмотрительный психиатр, который прежде, чем поставить диагноз, осведомляется об антецендентах больного и доискивается причин болезни. Автор-художник должен был обратить все свое внимание не на симптомы самой болезни, а на обстоятельства, вызвавшие ее, и не забывать, что натура, темперамент, если и не обусловливают психического и умственного строя человека, то во всяком случае определяют его. Тургенев, которому рассказ посвящен, не сделал бы такой крупной ошибки, а тем более не сделал бы ее ни Достоевский, ни Толстой. Они бы нам дали не простой, предположительный этюд из области психиатрии, а глубокую картину молодой натуры, которая вступает в жизнь с надеждами и розовыми мечтаниями, которая не выносит напора грубой действительности и падает в конвульсиях, сломанная и уничтоженная собственной внутренней силой» («Новости"» от 20. X. 1883 г., No 200).
Отзыв В. Л. Кигна, критика «Недели» (псевдоним "I"), был еще более резок:
«Что сказать о «Красном цветке» г. Гаршина («Отеч. зап.», No 10)? Опять мрачный лиризм, опять психология чувства, болезненного и безрезультатного. От лиризма до объективного творчества -- огромное расстояние; от самонаблюдения до наблюдения внешнего мира очень далеко. И пока г. Гаршин не дал нам чего-либо объективнее, чем его произведения до сих пор, -- ничего нового о нем сказать нельзя. Ново разве то, что читатель начинает уже уставать от чтения г. Гаршина, работающего исключительно нервами, без участия мысли. Лиризм хорош в коротеньких вещах, но страницы, листы, -- том, наконец, этой острой духовной пищи производят действие одуряющее»...
Особенно же возмутить автора должны были заключительные строки рецензии Кигна:
«Сумасшедший г. Гаршина порядочно-таки сочинен, механически составлен из довольно-таки обыкновенных болезненных психических явлений и неизмерима далек от безумных Гоголя и Достоевского, с безумно мощной фантазией или безумно сильным, тонким, изворотливым, энергичным умом. Сумасшедший г. Гаршина больше напоминает даму в истерическом припадке; плачет да кричит, да царапается» ("Неделя" от 13. XI. 1883, No 46, стр. 1518).
Гаршин посещал психиатрическую клинику и с разрешения профессора вместе со студентами присутствовал при демонстрациях больных. Впоследствии, сам очутившись в положении больного, он имел случай наблюдать самого себя.
1879 год был полон грозового напряжения. Чувствовалась необходимость какого-то нового пути и нового спасительного слова. Александр II решил диктатуру. Она должна была представлять всю силу и грозу власти, обращаясь вместе с тем к лучшим чувствам потрясенного общества. Катков с меткой иронией, хотя и задним числом, назвал ее "диктатурой сердца".
Между тем страна нуждалась только в определенном и новом праве.
Все это производило глубокое волнение. Общество ждало чего-то... Чего именно? Одни железных репрессий, другие - реформ, но и то, и другое могло прийти только извне, неожиданно, случайно, как экстренная милость, или невиданная гроза. Назначение диктатора Лорис-Меликова состоялось 12 февраля 1880 г.
Через несколько дней (20 февраля) молодой человек, по фамилии Млодецкий, явился к новому диктатору на прием и выстрелил в него. Военный суд приговорил Млодецкого к смерти.
Гаршин все это время был в возбужденном состоянии и в ночь перед казнью почувствовал потребность, как рядовой Иванов (один из гаршинских героев) стать между сильною властью и приговоренным.
Сведения об этом эпизоде, к сожалению, очень скудны. Известно, что он добился, чтобы Лорис-Меликова разбудили в три часа ночи, и "стал умолять его на коленях, в слезах, от глубины души, с воплями раздиравшегося на части сердца, о снисхождении к Млодецкому". Самое содержание разговора осталось тайной. Известно, что заступничество не помогло: диктатуре сердца суждено было все-таки начаться покушением, с одной стороны, казнью - с другой. И характерно, что Гаршин, один тогда во всей легальной России посмевший "схватить за руку" всесильного диктатора (так же, как и его Иванов относительно Венцеля), приходит к реабилитации Лорис-Меликова. "Рано утром, - пишет художник Малышев, - Гаршин пришел в мою комнату страшно взволнованный и, рассказывая о своем посещении, осыпал похвалами своего собеседника и ждал от него великих дел".
В тот же день Гаршина видел также Г.И. Успенский. "Несколько писателей, - говорит он в своей статье, - собрались где-то в Дмитровском переулке, в только что нанятой квартире, не имевшей еще мебели, пустой и холодной, чтобы переговорить о возобновлении старого "Русского Богатства". В числе прочих был и Всеволод Михайлович. Его ненормальное, возбужденное состояние обратило на себя общее внимание... Охрипший, с глазами, налитыми кровью и постоянно затопляемыми слезами, он рассказывал ужасную историю (своего визита к диктатору), но не договаривал, прерывал, плакал и бегал в кухню под кран пить воду и мочить голову. На его беду, в ту самую минуту, как он только что наглотался воды, в кухню вошел матрос с мешком на плече и предложил купить рижского бальзама. Гаршин немедленно купил бутылку, налил целый стакан бальзама и выпил его, как воду, сам, очевидно, не понимая, что с ним творится. Накануне весь день он был в таком же состоянии и перед тем, как отправиться к Лорис-Меликову, тоже пил вино (которого совсем не пил ранее). После этого он несколько дней страшно страдал, плакал и, наконец, совершенно расстроенный, уехал из Петербурга, очутился в Тульской губернии, бродил пешком и верхом на лошади, попал к Толстому в Ясную Поляну. Закончилось это тем, что родные разыскали его, и он попал в харьковскую больницу для душевнобольных (т.н. Сабурова дача)".
Это был один из самых тяжелых припадков психоза, потрясший его так сильно, что Гаршину понадобилось целых два года спокойного пребывания вдали от жизненных впечатлений на бугском лимане, чтобы прийти в относительное равновесие.
Художественным плодом этого душевного кризиса явился "Красный цветок".
Замечательно, что Гаршин превосходно помнил все, что с ним было во время болезни, а некоторые черты рассказа являются прямым отражением личных переживаний. Есть, кажется, большое основание думать, что и центральный мотив - борьба со всем злом мира, воплотившимся в одном образе, - является тоже автобиографической чертой.
В.А. Фаусек, посетивший Гаршина на Сабуровой даче, говорит между прочим: "Мы нашли его в большом саду, принадлежащем больнице. Он встретил нас приветливо, узнал всех троих... и много с нами разговаривал...
Он говорил со мною важно и таинственно о каких-то важных своих предприятиях, но трудно было понять что-нибудь в его речах. Он говорил о своих врагах: где-то за стеной, на которую он робко указывал, жил какой-то принц или князь, его враг, с которым у него должна была быть дуэль. Лицо у него на мгновение вспыхнуло злобой - странное, непривычное для него выражение"*. Более чем вероятно, что таинственный принц и преобразился впоследствии в фантастический красный цветок, находившийся тоже за стеной. Случайное упоминание Фаусека о непривычной для Гаршина вражде странно совпадает даже по форме выражения с тем местом гаршинского рассказа, где у большого впервые является идея о цветке, как о воплощении всего зла мира.
Когда фельдшер стал искать нового больного, ему указали на конец коридора. Больной стоял, прильнувши лицом к стеклянной садовой двери, и пристально смотрел на цветник. Окликнутый фельдшером, "он повернулся к нему лицом, и фельдшер чуть не отскочил в испуге: столько дикой злобы и ненависти горело у него в глазах".
Ему тоже предстояла смертельная дуэль со злом, живущим за стеной сада. Для него это был цветок, для Гаршина - сказочный принц.
Однажды Гаршин рассказал своему сослуживцу Васильеву некоторые эпизоды из своего пребывания в этом страшном доме, и они совершенно совпали с тем, что описано в "Красном цветке". Страдания и ощущения героя гаршинского рассказа были испытаны самим автором. Он рассказывал тому же Васильеву, например, такой эпизод. Как-то раз служитель готовил Гаршину ванну, а он в ожидании "стоял раздетый у окна и о чем-то мечтал. Ему вспомнилось детство, проведенное в доме родителей под наблюдением матери, представлялось и одиночество в мрачном углу этой больницы, освещенной одним окном, глядевшим в глухую стену, защищенным железной решеткой. Вдруг сильный удар в грудь сбил Гаршина с ног, и он упал на пол без памяти. Это было "напоминание" геркулеса-служителя о ванне. "За что ты меня ударил? -- очнувшись, обратился к нему несчастный Гаршин. -- Что я тебе сделал?.." Но служитель не обратил никакого внимания на его вопрос.
"Если бы представился выбор между больницей и каторгой, -- заключил свой рассказ Гаршин, -- то я предпочел бы пойти года на три в каторгу, чем на один год в больницу".
Душевная драма Гаршина, его болезненная восприимчивость к страданиям людей, возбужденное состояние и горячность заставляли окружающих думать, что перед ними человек, потерявший рассудок. Но Гаршин испытывает душевные муки совершенно особого свойства, непонятные окружающим. И эта нота взаимного непонимания болезненно звучит в интереснейшем и чрезвычайно важном для понимания натуры Гаршина письме, посланном из Тулы другу его Герду. Письмо было написано в момент, когда многие уже считали Гаршина безумным и расценивали его поступки, как поступки душевнобольного.
"Не знаю, -- пишет Гаршин, -- вам, может быть, не приходилось в минуту отчаянья, найти правду, к которой я стремился, что было сил всегда, как только начал сознавать и понимать; вам, может быть, не приходилось надевать себе петлю на шею и потом, -- что всего страшнее, -- снимать ее. Я не знаю, доходили ли вы в острые периоды развития до таких минут, но я верю, да, пожалуй, даже чувствую, пожалуй, и знаю, что не легко далось вам то сравнительное душевное спокойствие, каким вы обладали всегда, когда я знал вас. Володя старше меня на полгода, но жизнь его текла все-таки ровнее, чем моя. Она не давала ему medicamenta heroica, как мне. Этим, и только этим я объясняю то обстоятельство, что даже Володя, который понимает меня с полуслова, почти ничего не понял из моего поведения 15-25 февраля. Он думал даже, что со мною повторяется старая история 1872 года, что я схожу с ума... господи! да поймут ли, наконец, люди, что все болезни происходят от одной и той же причины, которая будет существовать всегда, пока существует невежество! Причина эта -- неудовлетворенная потребность. Потребность умственной работы, потребность чувства, физической любви, потребность претерпеть, потребность спать, пить, есть и так далее..."
Гаршин после перенесенного им болезненного приступа до конца своих дней находился в опасном душевном состоянии, могущим в любой момент превратиться в очередной болезненный приступ.
Еще отдыхая в Ефимовке у своего дяди В. С. Акимова, где Гаршин находился в оздоровительных целях, он пишет:
«Живу, как животное и ясно чувствую, что глупею с каждым днем»
или
«А все-таки, как ни крепись, а надо признаться, жутко бывает иногда здесь… Как-то чудно видеть себя одиноким и молчащим, того самого, который всегда отличался неистовой любовью к людской толкотне».
Это в то время, когда его дядя, по словам Латыниной, «добрейший Акимов радуется, что его племянник оживает, коньки и прогулки возвращают ему аппетит, румянец и спокойный сон, что исчезают задумчивость и ночные рыдания и является настоящий Всеволод “с его характером и добродушным юмором”».
Его постоянно мучили воспоминания о своей болезни и ожидание новой:
«Более всего угнетает меня безобразные мучительные воспоминания последних двух лет. Господи, как извращает человека болезнь! Чего я только не наделал в своем безумстве. Хотя и существует мнение, что человек с больным мозгом не ответствен за свои поступки, но я по себе вижу, что это не так. По крайней мере то, что называется совестью, мучит меня ничуть не менее за сделанное во время исступления, как если бы его и вовсе не было».
«Годы не ослабляли в нем этого тягостного чувства, – комментирует Фаусек эти, обращенные к нему, строки Гаршина, – позднее в Петербурге, он не раз говорил мне о своей болезни. Он помнил все, что с ним было, все свои похождения, безумные поступки, и эти воспоминания остались для него навсегда мучительными».
Подвиг безумца из "Красного цветка", готового в одиночку бороться против огромного мира зла и насилия, был укором обывательской успокоенности, которая начала охватывать значительные круги общества. Выступления Гаршина на вечерах Литературного фонта с чтением своих рассказов превращались в триумф. Писатель, зовущий в своих поэтических произведениях к подвигу самопожертвования, вызывал чувства восторга и преклонения.
"Посещая часто театр, -- пишет в своих воспоминаниях писатель Бибиков, -- я привык к овациям, которые устраиваются актерам и актрисам; я видел, как встречали Сарру Бернар, -- но все это бледнеет перед встречей публикой Всеволода Гаршина в тот памятный для меня вечер. {* Бибиков присутствовал весной 1886 г. на вечере Литературного фонда, где выступали писатели с чтением своих произведений. -- Н. Б.} Когда он вышел на сцену, рукоплескания, начавшиеся еще до его появления, усилились до невероятных размеров: встали многие и в партере и в ложах, стучали стульями, дамы -- веерами, и минут двадцать не смолкали плески и крики. Наконец Гаршин сел за стол, раскрыл книгу. "Красный цветок" -- прочитал он заглавие рассказа, и опять затрещали аплодисменты в галерее, их тотчас подхватил партер, поднялась новая буря рукоплесканий; Гаршин должен был встать, и долго восторженная толпа не позволяла ему начать чтения. То же повторилось и по окончании чтения; Гаршина вызывали бесчисленное число раз, и я как теперь вижу его, счастливого и гордого своим успехом: он проходит по сцене к своему столу и, не кланяясь, смотрит на протянутые к нему руки, белые платки галереи и слушает этот слитный, долгий крик тысячной толпы, повторяющей на разные лады его фамилию..."
Особенной симпатией пользовался Гаршин у учащейся молодежи. Обаяние его таланта и грусть, разлитая в его произведениях, столь близкая поколению восьмидесятников, привлекали к нему тысячи сердец.
На студенческих вечерах, где присутствовал Гаршин, его носили на руках, качали. В театре, на публичных лекциях он неизменно привлекал к себе внимание. Из уст в уста восторженным шепотом передавалась его фамилия. Портреты писателя расходились во множестве экземпляров. Альбомы студентов, курсисток, гимназистов и гимназисток старших классов были украшены портретами любимого писателя. Гаршин достиг зенита славы.
"Красный цветок" - это очень сильный, тяжелый и страшный рассказ. Рассказ, ставший в каком-то роде автоэпитафией. Вот только умер Гаршин, в отличие от своего героя, не с умиротворением на лице.
Библиография:
1. Порудоминский В. И. Грустный солдат или Жизнь Всеволода Гаршина. М., Книга. 1986.
2. Современники о В. М. Гаршине: Воспоминания/ Вступ. Ст. подгот. Текста и примеч. Г. Ф. Самосюк. Саратов. 1977.
3. Латынина А. Н. Всеволод Гаршин. Творчество и судьба. М., 1986.
4. В.Г. Короленко Всеволод Михайлович Гаршин
Литературный портрет "История русской литературы XIX века". СПб., 1910. Т. 4.
5. Успенский Глеб. Смерть В. М. Гаршина. -- "Русские ведомости" от 12 апреля 1888 г., N 101. Перепечатано: "Памяти В. М. Гаршина", Художественно-литературный сборник. -- СПБ, 1889 г
6. Фаусек Вячеслав. Из воспоминаний о В М. Гаршине. -- "Современный Мир", 1913 г.
7. "Памяти В. М. Гаршина". Художественно-литературный сборник. -- СПБ, 1889 г.
2014 год
Фото из Интернета