Княжеская власть была представлена не одной только личностью князя, но и его ближайшим окружением. Княжие служилые люди составляли замкнутое военизированное общество, делившееся на собственно, военный класс – дружину и хозяйственную прислугу.
Лучшей, самой значимой для князя и потому наиболее привилегированной частью обитателей «двора теремного» была княжеская дружина. Вообще в древней Руси слово дружина имело несколько значений. Дружиной называли: 1) войско в целом (Мстислав Владимирович накануне сражения с братом Ярославом «с вечера исполчил дружину», которая состояла из ополчения северян, поставленного «в чело», и собственно, княжеского отряда – дружины своей, вставшей «по крылам»); 2) всякое сообщество (в одной статье Русской Правды дружиной названы члены верви); 3) друзей, в значении «боевые товарищи, соратники» (в начале сражения с «древлянами» Свенгельд призвал Ольгино войско: «Князь уже почал; потягнете, дружина, по князе»); 4) вообще «своих» людей (в 1068 г. киевляне собрались у «погреба» – тюрьмы, где томился любимый ими князь Всеслав Полоцкий вместе с двумя своими сыновьями, и порешили: «Поидем, высадим дружину свою из погреба»); 5) группу лиц, исполнявших некое поручение, например исправлявших посольство («древляне» спрашивали Ольгу: «Где суть дружина наша, которую послали к тебе?»).
И все же преимущественно под дружиной подразумевали служилых людей князя, его собственную воинскую силу. У нас нет даже приблизительных данных о пропорциональном соотношении численности дружины киевского князя и других категорий княжих людей для этого времени. Скажем, двор норвежского короля Олава Святого (1015–1030) одно время насчитывал 60 дружинников, 30 купцов и 30 слуг. На Руси принадлежность воина к дружинным верхам не исключала его личного участия в торговле. В «дружинных» погребениях (с оружием) часто встречаются «купеческие» атрибуты – весы и гирьки*. Правда, археологическое подразделение древнерусских погребений IX–XI вв. на «дружинные» и «купеческие» носит довольно условный характер, поскольку у археологов нет надежного вещественного признака для определения социального статуса погребенных в подобных «богатых» могилах**. Поэтому на основании одного вещевого материала «трудно провести грань между древнерусской военной дружиной и купцом, которые в ту пору почти неотделимы друг от друга: дружинник выступал в качестве купца, а купец являлся и воином» [Фехнер М.В., Янина С.А. Весы с арабской надписью из Тимерева // Вопросы древней и средневековой археологии Восточной Европы. М., 1978, с. 184–192]. Но следует помнить, что если археология и свидетельствует о «неотделимости» дружинников от купцов, то исключительно в смысле схожести их занятий, а отнюдь не социальных статусов. Никакого сословного совмещения этих категорий лиц в исторической действительности Х в. не происходило. Письменные памятники этого времени четко отделяют дружинника от купца-«гостя», как, например, договор Игоря с греками («мы от рода русского – послы и гости») или трактат Константина Багрянородного «О церемониях» (прием княгини Ольги и ее свиты), где княжьи послы и купцы отнесены к разным социальным группам.
* Этими предметами пользовались для денежных операций. Славяне и русы резали арабские дирхемы, чтобы получить мелкую разменную монету. Например, в одном монетном кладе Х в. из Рязанской земли вместе с 15 цельными дирхемами находилось до 900 кусочков, самые мелкие из которых равнялись сороковой части дирхема [Ключевский В.О. Сочинения в девяти томах. М., 1989, I, с. 224]. Резаными кусками монет рассчитывались на вес.
** Вследствие этого оценки исследователей крайне противоречивы. Н.Г. Недошивина относит погребенных в могилах с оружием к «феодализирующйся знати» [Недошивина Н.Г., Фехнер М.В. Погребальный обряд Тимеревского могильника // Советская археология, № 2, 1985, с. 113]; В.В. Седов определяет их как «воинов-дружинников» [Седов В.В. Восточные славяне в VI–XIII вв. М., 1982, с. 255]; А.Н. Кирпичников полагает, «что меченосцы были воинами-дружинниками, нередко купцами или сборщиками дани, иногда, может быть привилегированными ремесленниками» [Кирпичников А.М. Древнерусское оружие // Свод археологических источников Е 1–36 (1). М.; Л., 1966, с. 24].
От ратников городового и сельского ополчения княжеские дружинники отличались более грозным вооружением: они облекались в кольчуги и шлемы, в бою орудовали мечами и боевыми топорами. В начале Х столетия в русских дружинах появились первые всадники, наличие которых прослеживается по «всадническим» погребениям с конем, или так называемым срубным камерам. Их сооружение очень точно описано в былине о Михайле Потоке:
А и тут стали могилу копать,
Выкопали могилу глубокую и великую,
Глубиною, шириною по двадцати сажень.
И тут Поток Михайло Иванович
С конем и сбруею ратною
Опустилися в тое ж могилу глубокую.
И заворочали потолком дубовым
И засыпали песками желтыми.
«Всадническая культура» пришла на Русь вместе с русино-моравскими дружинниками Олега Вещего и Олега II, от которых в Среднем Поднепровье остались «всаднические» захоронения, сходные с многочисленными погребениями, содержащими оружие и снаряжение всадника, на территории Великой Моравии [Ширинский С.С. Археологические параллели к истории христианства на Руси и в Великой Моравии // Древняя Русь и славяне. М., 1978, с. 204, 205]. В юго-восточном русском пограничье сказывалось влияние Великой степи (через салтовскую культуру асо-булгарского населения). Однако в Х в. конное дело у киевских русов так и не получило сколько-нибудь заметного развития. Константин Багрянородный отметил, что русы покупали коней у печенегов, следовательно, сами коневодством не занимались. Одной из сдерживающих причин была дороговизна всаднического снаряжения: полный комплект тогдашнего всаднического вооружения (шлем, панцирь, меч с поясом, щит, копье) вместе с лошадью и упряжью равнялись по стоимости стаду в полсотни коров [Рутткаи А. Войско и вооружение в великоморавский период // Великая Моравия и ее историческое и културное значение. М., 1985, с. 150]. Конь по-прежнему оставался лишь символом сакрального могущества и социального престижа князя и русской знати.
Подавляющее большинство дружинников сражалось пешими, а основным средством передвижения в военных походах была ладья. Вот характерные замечания иностранных писателей X–XI вв. о постановке военного дела у русов: «Они совершают походы на отдаленные земли, постоянно странствуют по морю на судах, нападают на каждое встречное судно и грабят его. Могуществом они превосходят все народы, только что у них нет лошадей» (это сообщение Ауфи относится, скорее всего, к таврическим и азовским русам, разбойничавшим на Каспии); «сражаются они копьями и щитами, опоясываются мечом и привешивают дубину и орудие подобное кинжалу. И сражаются они пешими, особенно эти прибывшие [на судах]» (Ибн Мискавейх о русах, напавших на Бердаа); «скифы [русы] всегда сражаются в пешем строю; они не привыкли воевать на конях и не упражняются в этом деле» (Лев Диакон о войске Святослава); «тогда весь народ Рузов, бывший там, поднялся на бой: их было 6000 человек пеших, вооруженных копьями и щитами, которых просил [византийский] царь Василий у царя Рузов [Владимира Святославича]» (армянский историк XI в. Степанос Таронский). Впрочем, во время походов вглубь Болгарии войско Святослава могло передвигаться на конях, но перед сражением все русы, не исключая князя, обязательно спешивались* и строились «стеной». Единственный раз мы видим русов сидящими на лошадях во время сражения только в одном эпизоде из «Истории» Льва Диакона, где этот случай преподан как забавный курьез. Дело было под Доростолом, в котором заперся князь Святослав: «…скифы [русы] к концу дня выехали из города верхом – они впервые появились тогда на конях. Они всегда прежде шли в бой в пешем строю, а ездить верхом и сражаться с врагами [на лошадях] не умели». Византийский историк отметил, что ромейская кавалерия легко и быстро разметала необученную русскую конницу. Во всех других «редких случаях, когда в составе войска русов упоминается конница, оказывается, что в походе участвовали союзники-степняки» [156, с. 99]. Иначе говоря, конные отряды в русском войске состояли из нанятых на время ведения войны кочевников – печенегов, торков, венгров и т. д. Среди объективных причин, обусловливавших такое положение дел, главной была та, что восточноевропейские породы лошадей, слабые и малорослые (всего до 130 см в холке), были плохо приспособлены для того, чтобы носить на себе тяжеловооруженного всадника. На Востоке же с давних пор существовали боевые породы, отличавшиеся выносливостью и высоким ростом (до 150 см в холке) [Витт В.О. Лошади пазырыкских курганов // Советская археология. Т. XVI. 1952, с. 186–187].
* К.А. Михайлов, ссылаясь на Льва Диакона, пишет, что в одном из сражений под Доростолом Святослав сражался «на коне, посреди пешей фаланги русов, когда его ранил Анемас из свиты императора Цимисхия» [Михайлов К.А. К вопросу о формировании всаднической субкультуры в Древней Руси // Новгород и Новгородская земля. История и археология (Материалы научной конференции. Новгород, 26–28 января 1994 г.). Выпуск 8. Новгород, 1994, с. 98]. На самом деле это известие принадлежит Скилице – византийскому историку XI в. У современника событий Льва Диакона нет прямого указания на то, что Святослав бился верхом. Ополчения восточнославянских племен также сражались пешими. Новгородская I летопись передает слова новгородцев, изъявивших свое согласие поддержать князя Мстислава: «Княже, не хочем измерети на коних, но яко отчи наши билися… пеши».
Дружинная организация у киевских русов имела характерную особенность, которая заключалась в том, что, наряду с князем, своей личной дружиной обзаводилась и его супруга. В сказании о мести древлянам Ольга повелевает «дружине своей», но упоминает также о «дружине мужа моего». Более подробные сведения о двух дружинах княжеской четы приводит сага об Олаве Трюггвасоне: «У сильнейших конунгов того времени [имеются ввиду «конунги Хольмгарда», т. е. русские князья] был обычай, что супруга конунга имела половину гридней и содержала их на своем иждивении и получала на то казну и все, что нужно было. Так было и у конунга Вальдемара, что супруга его имела не менее гридней, как и сам конунг, и они очень спорили между собою об отличных людях, ибо тот и другая хотели иметь их в своей службе». Жену князя Владимира сага об Олаве именует Алогией (искаженная форма имени Ольга)*, что позволяет приурочить свидетельство о дружине киевской княгини к середине Х в. Известие саг о численном равенстве дружин князя и княгини имеет подтверждение в древнерусском эпосе. В былине об Иване Годиновиче князь Владимир говорит, посылая богатыря на подвиг:
Гой еси, Иван Годинович!
Возьми ты у меня, князя, сто человек
Русских могучих богатырей,
У княгини ты бери другое сто.
* Тождество Алогии и Ольги прослеживается и по эпитетам: Алогия из саги – «мудрейшая из жен», летописная Ольга – «мудрейшая всех человек».
Здесь как бы молчаливо предполагается, что на каждые «сто» князя княгиня может выставить свои «сто»*. Точного количества дружинников Игоря источники не сообщают. Имеются данные Ибн Фадлана, относящиеся к началу 20-х гг. Х в., о «400 богатырях» Олега II, «царя русов». Примерно ту же цифру называют былины, оценивая воинскую силу Красного Солнышка. Собираясь в поход против Чурилы Пленковича, Владимир «взял с собою князей и бояр и могучих богатырей… тут собралось их пять сот человек». По всей видимости, численность дружины Игоря, постоянно находившейся при нем на «дворе теремном», вряд ли превышала пять-шесть сотен человек. Судить об этом по аналогии с положением дел у соседей Киевской Руси невозможно. Если у Олава Святого поначалу было всего 60 дружинников, а позже их число возросло до 300, то польский князь Мешко I (ум. в 992 г.) содержал при себе разом 3000 вооруженных людей; примерно такой же, а, может быть, и большей воинской силой располагал моравский князь Святополк I [Рутткаи А. Войско и вооружение в великоморавский период // Великая Моравия и ее историческое и културное значение. М., 1985, с. 145].
* Подчеркну, что сведения саг и былин о дружинах киевских княгинь относятся к христианской эпохе. Как обстояли дела в предшествовавший, языческий период? Все ли супруги князей-многоженцев обзаводились дружиной или только дочери владетельных, титулованных особ, как Ольга? Никаких данных на этот счет у нас нет.
Этнический состав княжеской дружины (или, точнее, обеих дружин – князя и княгини) был неоднороден. Судя по материалам киевского некрополя, видное положение в ней занимали русы – прямые выходцы из славянского Поморья или их потомки, еще не вполне забывшие «варяжскую» культуру, более или менее общую для всех «народов моря» европейского севера*.
* Характерный пример – т.н. высокие наконечники ножен мечей из листового серебра с напаянной орнаментальной полоской, чаще всего с изображением птицы или трилистника с процветшим «корневым» стеблем и боковыми побегами, заканчивающимися завитками (время изготовления вт. пол. Х–нач. XI в.). Имеющиеся в распоряжении археологов образцы происходят из Киева, Ливонии, Литвы, Пруссии, Готланда. Производились эти изделия в двух восточноевропейских центрах: в Среднем Поднепровье и на Нижнем Немане. При этом замечательно, что художественно-стилистические особенности их орнамента не несут отличительных черт «скандинавского» декора, а используют орнаментальные мотивы Византии и исламского Ирана [Зоценко В.Н. Высокие наконечники ножен мечей конца Х–начала XI вв. // Раннесредневековые древности Северной Руси и ее соседей. СПб., 1999, с. 35–47].
Древнеславянский эпос помнит этих «варяго-русских» богатырей. Соловей Будимирович приезжает в Киев из-за Веряйского (Варяжского) моря, из Веденецкой (Венедской) земли [Халанский М. О некоторых географических названиях в русском и южно-славянском героическом эпосе // Русский филологический вестник. № 1. Варшава. 1901, с. 318–338]. Оттуда же, из Индеи/Виндеи, земли прибалтийских славян-виндов, прибывает к князю Владимиру «молоды» Дюк Степанович. Среди могил знати очень заметен также моравский культурно-этнический компонент [Ширинский С.С. Археологические параллели к истории христианства на Руси и в Великой Моравии // Древняя Русь и славяне. М., 1978, с. 204]; богатыри Святогор (Святые горы – Карпаты) и Дунай Иванович* – одни из самых древних былинных персонажей.
* Название реки Дунай в восточнославянском языке совпадает с западнославянской (чехо-моравской) формой Dunaj, в отличие, например, от южнославянской (болгарской) Дунав [Шрамм Г. Реки Северного Причерноморья: Историко-филологическое исследование их названий в ранних веках / Перев. А.В. Назаренко. М., 1997, с. 29–32].
Дружинники алано-булгарского происхождения в Киеве были менее многочисленны: в киевском некрополе могилы с трупосожжениями, близкие к погребальной обрядности салтовских захоронений, единичны [Каргер М.К. Древний Киев. М.;Л., 1958. Т. 1, с. 136–137]; но в могильниках Черниговской земли их доля значительно больше.
Некоторые детали погребальной обрядности «дружинных» могил, филологический анализ имен княжих послов и «гостей» из договора 944 г., а также наличие в княжеском пантеоне финского божества Макеши свидетельствуют о присутствии в Игоревой дружине финноугров и балтов [Ширинский С.С. Археологические параллели к истории христианства на Руси и в Великой Моравии // Древняя Русь и славяне. М., 1978, с. 204].
Восточнославянская погребальная обрядность, как и восточнославянский атропологический тип, в «чистом виде» среди «дружинных» захоронений Х в. не наблюдаются. Тем не менее, полностью исключить восточнославянский элемент нельзя*. Гардизи пишет, что многие славяне приходили служить к русам, чтобы этой службой приобрести для себя безопасность (в контексте его сообщения – чтобы не быть захваченными русами в рабство). Один подобный случай вхождения в княжескую дружину славянского юноши положен в основу летописного предания об основании Переяславля-Русского (на Трубеже). Выйдя на единоборство со степным богатырем, «середний телом» сапожник-кожемяка Ян Усмошвец «удави печенезина в руку до смерти и удари им о землю». Князь Владимир Святославич почтил его подвиг тем, что «створи» юного героя и его отца «великими мужами». Так городские ремесленники, словене, сделались княжими дружинниками, русью. Вспомним также, что на «дворе теремном» киевских князей стояло шесть идолов, и двое из них – Дажьбог и Стрибог – были божествами восточных славян. Достойно внимания такое же количество кумиров «иранского» происхождения (Хорс и Симаргл), что даже как будто указывает на примерное численное равенство славянских и аланских дружинников.
* Археологический материал из древнерусских захоронений, по меткому определению А.Н. Кирпичникова, с источниковедческих позиций «можно сравнить с кривым зеркалом, в котором искажаются образы действительности» [Кирпичников А.М. Древнерусское оружие // Свод археологических источников Е 1–36 (3). М.; Л., 1971, с. 46, 52].
Кто был почти совершенно не представлен в дружинах Игоря и Ольги, так это скандинавы. Антропологические исследования человеческих останков из могил киевского некрополя показали, что захороненные здесь люди имели с германцами гораздо меньше общих расовых черт, чем любая группа славян [Кузьмин А.Г. Падение Перуна: становление христианства на Руси. М., 1988, с 65–66].
Для подтверждения «норманнства» киевской знати, заявившей в 944 г. о своей принадлежности к «роду русскому», норманнисты выдвигают только один аргумент – имена послов, будто бы в массе своей скандинавские. Но этот довод неприемлем даже с излюбленной норманнистами лингвистической точки зрения. «Принято считать, – с иронией пишет по этому поводу А.С. Королев, – что являвшийся к славянам из иных земель конунг приводил дружину из своей страны. Однако на встречу с греками (в 944 г. – С. Ц.) «славянин» Владислав посылает «чудина» Улеба, «славянка» Предслава – «чудина» Каницара, «иранка» Сфандра – «кельта» Грима, «кельт» Акун – «иранца» Прастена, «семит» Аминод – Истра (имя, происходящее от одного из названий Дуная), а Гунар (имя, скорее всего, фризское) – Ятвяга и т. д.» [Королев А.С. История междукняжеских отношений на Руси в 40-е–70-е годы Х века. М., 2000, с. 34].
С источниковедением и археологией норманнизм и вовсе не в ладу. Древнерусские источники не знают ни одного чистокровного скандинава, обретавшегося в Х в. на Руси (если только не причислять к скандинавам Свеня (шведа?), — однако это не дружинник, а "гость", то есть купец). Что касается вещевого материала из «дружинных» погребений Киева, то его этническая идентификация не оставляет норманнистам никаких лазеек. Не кто иные, как С. Франклин и Д. Шепард*, констатируют отсутствие по отношению к нему не только прямых скандинавских аналогий, но даже «чего-либо близкого» [Франклин С., Шепард Д. Начало Руси: 750–1200. СПб., 2000, с. 184]. Этот прискорбный факт знаком и отечественным скандинавофилам, что, надо отдать должное их исследовательскому оптимизму и умению не принимать близко к сердцу разные досадные мелочи, отнюдь не мешает им с воодушевлением слагать научные саги о засевших в Киеве викингах**. Для нас же очевидно другое: подавляющее большинство Игоревых дружинников «от рода русского» чувствовало свою кровную связь не со Скандинавией, а с Русской землей, где обитала «полянская» русь.
* «Гипернорманнисты», по меткому определению их переводчика на русский язык Д.М. Буланина. В своей совместной книге «Начало Руси: 750–1200 гг.» эти историки так увлеклись организующей и направляющей деятельностью викингов в Русской земле, что умудрились на протяжении первых 120 (!) страниц, посвященных VIII–IX вв., вообще не обмолвиться о славянах и, видимо, с удовольствием обошлись бы без них и в последующем изложении, если бы вездесущие сыны Скандинавии не стали вдруг стремительно превращаться в Святославов, Владимиров, Ярославов и т. д.
** Например, Г.С. Лебедев, как ученый, извещает своих читателей, что, согласно археологическим данным, только в одной из 146 могил киевского некрополя, предположительно мог быть похоронен скандинав: «Особую группу богатых дружинных захоронений составляют парные погребения городского киевского некрополя. Среди них определенный интерес представляет могила № 114 в городе Ярослава – камера столбовой конструкции с безынвентарным женским захоронением, сопровождавшим мужчину с оружием. Судя по многочисленным аналогиям в Бирке, это единственное в городском могильнике Киева скандинавское погребение» [Булкин В.А., Дубов И.В., Лебедев Г.С. Археологические памятники Древней Руси IX–XI веков. Л., 1978, с. 12]. В качестве скальда он преподносит читателям свою «Эпоху викингов», где Киев уже во втор. пол. IX в. оказывается густо заселен норманнами [Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной Европе. Л., 1985].
Намного вольготнее норманнисты чувствуют себя, удаляясь из Киева на древнерусскую периферию, где они заселяют город за городом скандинавами и превращают их в местную военно-административную элиту, поскольку многие могилы знати и воинов поспешно определяются как «типично скандинавские» по погребальному обряду.
В порядке дискуссии остановлюсь на «полиэтничности» населения Гнездова, упорно подчеркиваемой норманнистами. Например, И.В. Дубову «совершенно ясно, что норманны в Гнездове были не только как проезжие воины и купцы, но и как постоянные жители»* [Дубов И.В. Новые источники по истории Древней Руси. Л., 1990, с. 31]. Впрочем, по большому счету такая интерпретация социально-этнического состава гнездовского населения для норманнистской теории совершенно бесполезна, ибо наличие на далекой северной окраине Русской земли кучки скандинавов никоим образом не может служить доказательством скандинавского происхождения династии киевских князей. Речь, следовательно, идет о сугубо частном вопросе, касающемся масштабов скандинавского присутствия на Руси.
* Кстати, фраза грешит против грамматики.
Однако и в нем тоже необходимо правильно расставить акценты. Норманнистам всегда не хватает чувства меры. Что ни говори, «полиэтничность» – чересчур громкое слово для характеристики населения города, 96% которого принадлежало к одному этносу – восточнославянскому (кривичам). Следовало бы сказать так: незначительная «варяжская» примесь почти совершенно терялась в массе кривичского населения Гнездова – это ближе к истине. Но и оставшиеся 4% (такова доля «варяжских» захоронений от общего числа раскопанных курганов) могут считаться скандинавами лишь по недоразумению. В конце концов в Гнездове, как и в других древнерусских поселениях, «характеристика варяжского элемента в числовых выражениях оказывается гипотетичной» [Седов В.В. Восточные славяне в VI–XIII вв. М., 1982, с. 252].
Взять «типично скандинавское трупосожжение в ладье» из кургана № 13, исследованного Авдусиным [Константин Багрянородный. Об управлении империей (текст, перевод, комментарий)/Под ред. Г.Г. Литаврина и А.П. Новосельцева. М., 1989, прим. 11, с. 313]. Норманнистам пора усвоить раз навсегда, что ничего «типично скандинавского» в этом обряде нет*. Викинги Северной Европы заимствовали его у населения южного берега Балтики – русов, славян-вендов и их соседей датчан (об этом пишет Саксон Грамматик). У восточных славян также известен обряд захоронения в ладье, которую ставили на сани.
* Нельзя сказать, что этот факт совершенно неизвестен ученым-норманнистам. Но если факт мешает норманнской теории – тем хуже для факта. В результате появляются фразы, вроде следующей: «Самые большие курганы Гнездова, с характерными для Скандинавии… обрядами сожжения в ладье и т. п., имеют ближайшие аналогии не на севере Европы, а в Чернигове…» [Петрухин В.Я. Начало этнокультурной истории Руси IX–XI веков. Смоленск; М., 1995, с. 97]. Почему тогда они «характерны для Скандинавии»?
Весьма компрометирующей находкой для «викинга» из кургана № 13 является обнаруженная здесь же корчага с древнейшей русской кириллической надписью (первая четверть Х в.). Единого ее прочтения пока что нет. Часть ученых считает, что надпись относится к содержимому корчаги: «гороуща», «гороушна» – горькая пряность, может быть, перец. Однако более взвешенным представляется мнение Р. Якобсона, что ее следует читать как именительный падеж притяжательного прилагательного от славянского личного имени Горун – Gorunja (то есть корчага Горунши). Сосуд, во всяком случае, несомненно принадлежал покойному*.
* «Сакральность обычая разбивать принадлежавший умершему сосуд при насыпке кургана, – пишет А.А. Медынцева, – позволяет предположить, что в кургане № 13 был похоронен владелец корчаги (Горун?), воин-купец (в составе погребального инвентаря находятся и весы)…» [Медынцева А.А. Надписи на амфорной керамике Х – начала XI в. и проблема происхождения древнерусской письменности // Культура славян и Русь. М, 1998 с. 189].
Чтобы спасти положение, норманистам не остается ничего другого, как объявить данное захоронение «памятником вероятного двуязычия “росов” в первой половине Х в.» [Константин Багрянородный. Об управлении империей (текст, перевод, комментарий)/Под ред. Г.Г. Литаврина и А.П. Новосельцева. М., 1989, прим. 11, с. 313].
Когда факты указывают норманнизму на дверь, он норовит влезть через форточку. Где же тут хотя бы намек на двуязычие? Напротив,, языковое самоопределение хозяина корчаги выражено с ясностью, не допускающей какой бы то ни было двусмысленности – для загробных бесед он предпочитал «словенский» язык, а «словенский язык и русский один есть», по неоспоримому свидетельству Нестора. Думается, мы не ошибемся, сказав, что многие из гнездовских «варягов», похороненных по обряду сожжения в ладье в конце IX–начале Х в., были славянскими переселенцами из вендского Поморья. Находки западнославянского происхождения (украшения и керамика) в Гнездове весьма многочисленны. С середины Х в. обряд сожжения в ладье вообще теряет какие бы то ни было четкие этнические характеристики и становится социальной привилегией «высшего слоя гнездовского населения» [Седов В.В. Восточные славяне в VI–XIII вв. М., 1982, с. 252]. А этот слой тогда уже бесспорно состоял из русской дружинной знати – представителей власти киевского князя.
В трудах норманнистов можно прочитать и о том, что парные (мужские и женские) захоронения Гнездова «характерны для Скандинавии» [Дубов И.В. Новые источники по истории Древней Руси. Л., 1990, с. 29]. На самом деле именно в Скандинавии их меньше, чем где бы то ни было. Согласно исследованиям погребальной обрядности на территории Скандинавии, «в большинстве курганов, датируемых эпохой викингов, похоронены в основном мужчины, но в Скандинавии обнаружены и женские могилы, очень богато убранные» [Пенник Н., Джонс П. История языческой Европы. СПб., 2000, с. 254]. Как видим, парных захоронений в «викингской» Скандинавии нет. Подавляющее большинство находок парных могил приходится на славянское Поморье и Русь.
Не лучше обстоит дело со скорлупообразными фибулами, считающимися традиционной принадлежностью скандинавского костюма. Однако в волжском Тимереве процент погребений с трупосожжениями, в которых они найдены, – больше, чем процент содержащих эти фибулы могил с трупосожжениями в самой шведской Бирке [Франклин С., Шепард Д. Начало Руси: 750–1200. СПб., 2000, с. 107]. В Гнездове они встречаются исключительно в женских могилах.
Вдобавок ко всему норманнистская трактовка археологического материала из «варяжских» курганов Гнездова находится в непримиримом противоречии с письменными источниками, и в первую очередь с сагами, которые иногда упоминают скандинавских купцов, разбогатевших на торговле с «Гардами» (Русью), но хранят полное молчание об оседании скандинавов на древнерусских землях (равно как и археология не знает в древнерусских землях ни одной скандинавской колонии, ни одного поселения, основанного выходцами из Скандинавии).
Вот «типично норманнистское» методологическое затруднение: «В последней четверти Х в., судя по материалам могильника (в Гнездове. – С. Ц.)… типичные элементы скандинавской культуры почти полностью исчезают. Но Смоленск известен сагам лишь с XI в.» [Булкин В.А. «Курган 97» из раскопок С.И.Сергеева в Гнездове // Северная Русь и ее соседи в эпоху раннего средневековья / Под ред. А.Д.Столяра. Л., 1982, с. 138–142].
Поясню обозначенную здесь проблему: начиная с XI в. древнерусские и скандинавские письменные источники отмечают частые приезды в Русскую землю «настоящих» викингов, которые, однако, практически не оставили после себя археологических следов; в предыдущем же столетии норманнистская археология повсюду обнаруживает пышное цветение «типично скандинавской культуры» на восточнославянской почве, но не может найти в источниках ни одного указания, относящегося к этому времени, на проникновение скандинавов в глубь восточнославянских земель.
Древнерусская археология, а вместе с ней и историческая наука сделают огромный шаг вперед, признав наконец, что этот странный факт не может означать ничего другого, кроме отсутствия непосредственной связи «варяжского» археологического материала с действительным пребыванием скандинавов на Смоленской земле и в целом на Руси.