- Ну ведь хорошо же, хорошо! – горячится Женя. – Уже давно можно писать, а мы тратим время!
Он брюнет, чёрные раскосые глаза, говорит с южнорусским акцентом, мягко произнося «ж»: «хорошо ж’е, уж’е».
Илья Арнольдович, худой, строгий, в пенсне, ходит по комнате, покручивает жёсткую прядку надо лбом и говорит с недовольной капризной интонацией:
- Но это же неправда! Так не бывает – штатный рикша в уездном городке, это какая-то дичь, я не знаю!
- А я говорю – не дичь! И писать уж’е мож’но! И нуж’но! – кипятится Женя.
- Ой, Женя, не крутите мне голову! – отмахивается Илья Арнольдович. – А лучше-ка сходите на кухню, да вздуйте дяде самовар.
Женя, шипя от нетерпения, хватает чайник и выскакивает из комнаты.
Он вихрем вбегает в кухню, где соседи ведут утренние разговоры, полные каверз и контркаверз.
Женя кричит: «Салют!», с размаху ставит чайник на колченогий примус, зажигает горелку, но она не горит.
- А, чёрт! – говорит Женя и в расстройстве чувств хватает ёжик, чтобы горелку прочистить.
- Ёжик, между прочим, - медово говорит Дуся, - положьте где взяли, товарищ! Ёжик, может, не для вас куплен!
- А, чёрт! – говорит Женя. – С вашим ёжиком! Я вам новый куплю.
- Новый возьмёте себе! – сладко говорит Дуся. – А мой старый положьте взад! Я, может, не для того…
- Да работа же без чаю стоит, понимаете вы или нет, умная добрая женщина! – кричит Женя и убегает, забыв чайник.
- Писатели! – иронически говорит Пахомыч.
- Маркс и Энгельс! – с ненавистью говорит князь Гогиридзе.
- Тс-с-с!.. – говорит Василиса Егоровна.
- Ничего, тут партейных нет, - говорит Дуся.
В маленькой комнатке, приличной, впрочем, для Москвы квадратуры, работа потихоньку налаживается.
- Ну, хорошо, - говорит Илья Арнольдович, - посмотрим. Пишите, Женя.
Женя хватает ручку-самописку и красивым круглым почерком начинает писать, при этом говоря вслух:
- «Лужа на вокзальной площади в городе Арбатове была выдающаяся лужа. Она была городской достопримечательностью, так что даже предуисполкома товарищ Фетюшинг говорил: «Да-а, капитальная лужа! Фундаментальная! Марианская впадина!»
Лужа и впрямь была замечательная – не пересыхала даже в жаркое лето, а отдельные её места скорее напоминали сомовьи омуты, где легко могли утонуть и пропасть неопытные, не знающие брода, приезжие…»
- Ой, ну плохо, плохо! – кричит Илья Арнольдович. – Это было, Женя, уже было, у Гоголя, в «Повести о том, как поссорились…», помните? Слабо и пошло! Неталантливый плагиат! Думаем, думаем, не ленитесь!
Женя вскакивает и делает забег вокруг стола, причем задевает головой чёрную тарелку репродуктора, который неожиданно оживает и говорит: «Кр-р-х… радио Коминтерна. Передаем речь товарища Мануильского…», - а потом так же неожиданно замолкает.
- Да нет! – кричит Женя. – Это только вам кажется, что уже было, а дальше зато – шик модерн!
И он, не давая слова сказать своему строгому соавтору, пишет дальше, смеясь от удовольствия: «Великий комбинатор немало подивился такому коммунальному арбатовскому новшеству. Но, утешив себя мыслью, что таковы старинные туземные обычаи, он взобрался на спину детине в закатанных штанах и, очутившись на другом берегу, пробормотал: «За неимением передней площадки схожу с задней», - после чего дал рикше гривенник. «Прибавить бы надо, товарищ», сказал рикша и…»
- Ай, молчите, Женя! – страдальчески стонет Илья Арнольдович и, схватив себя за волосы, ходит туда и сюда по комнате, морщась как от зубной боли. – Это ужас! Какой-то ранний Аверченко! Мхатовский «капустник»! Тэффи, любимица императорской семьи! Перестаньте!
- Ну и пож’алюста! – обиженно говорит Женя, кладёт самописку на газету, которой застелен стол, откидывается на венскую спинку, закидывает ногу на ногу и умывает руки.
- Всё, - говорит Илья Арнольдович. – Оставим эти игры, нам нужно прогуляться. Ходить, ходить! Что-нибудь придумаем на ходу.
- Тоже мне, перипатетики! – говорит Женя.
Илья Арнольдович уже одевает свое приличное летнее пальто:
- Представьте себе, - говорит он. – Эти Платоны и Аристотели, не кончавшие филфака, сеяли иногда разумное и вечное. Форвертс!
По-военному шагая в ногу, они проходят Кропоткинский переулок, сворачивают в Соймоновский проезд и уже хотят припустить за трамваем, чтобы на нем ехать в редакцию, как вдруг разом останавливаются, смотрят перед собой и кричат:
- Пешеходы!
Илья Арнольдович, более степенный и рассудительный, первым берёт себя в руки, надвигает кепку на нос товарищу Петрову и проникновенно говорит:
- Пешеходов надо любить!
Евгений Петрович, более молодой и непосредственный, бьёт вокруг товарища Ильфа чечётку и подхватывает:
- Ведь пешеходы – это лучшая часть человечества!..
Ильф и Петров тигриным скоком взлетают на подножку, цепляются за поручень и трамвай звенит, трамвай поёт и уносит их, вечно молодых и весёлых как боги!