В ПАСХАЛЬНУЮ НОЧЬ
Рассказ Александры Платоновой
Зоя Григорьевна Муромцева всю Великую Субботу провела в хлопотах хозяйки. Вот, уже 3-й год, как она замужем, и постоянно праздник Пасхи приносит ей весёлые, но многочисленные хлопоты. Она сама приготовляет и куличи, и пасхи, и мазурки, и сдобные «бабы», сама ходит на рынок, запекает окорок, и, кажется, её хорошенькая головка в эти дни ни о чём другом, кроме пасхальных снедей, не способна думать.
Поэтому, должно быть, и выходить у ней всё на славу; в этом большом шумном городе у неё нет своих родных, но родные и знакомые мужа, его начальники и подчинённые восхищаются Зоей Григорьевной как удивительной женой и образцовой хозяйкой. О, этой похвалы для неё вполне достаточно! С таким же напряжением, как кабинетный учёный за развитием своей науки, следит она за малейшим изменением и нововведением в поварском искусстве, не оставляет без внимания ни одной поваренной книжки, прислушивается и присматривается к тому, как готовят в других семьях.
А задолго до праздника Пасхи затейливые печенья уже не выходят у неё из головы.
Вот и нынче она не заметила, как прошла вся Страстная, как подходила к концу Суббота.
Вот уже пошел 7-й час, мимо окон побежали женщины, мужчины, дети с подносами и узлами - святить куличи, не заметишь, как и к заутрене придётся собираться, а Зоя Григорьевна ещё не успела разрисовать и раскрасить с десяток пасхальных яиц (она каждое красила отдельно, одни - краской, другие - лаком), да и один кулич ещё в печке.
- Хоть бы к плащанице сбегать приложиться! - мелькает в голове Зои Григорьевны. - Всю Страстную в церкви не была, а к заутрени придёшь уже поздно: плащаницу унесут.
Ей некогда однако останавливаться слишком долго на этих мыслях, потому что из кухни несётся подозрительный запах.
- Уж не сгорел ли кулич? Марфуша, открой духовую! - кричит она.
- Слава Богу! Вышло... ишь, какой красавец! - ахает Марфуша.
И у Зои Григорьевны отлегло от сердца. Бережно, почта нежно вытащила она кулич маленькими белыми ручками и любовно осмотрела его со всех сторон. Попутно вспомнила, как три года тому назад пекла куличи её мама, такие же сдобные и румяные, причудливо разукрашенные изюмом и миндалём, как один кулич у неё дал трещину по самой серёдке, так что буква X осталась на одной половинке, а В отошло на другую, и как тогда мама предсказала, что уж недаром это: расколется их семья, быть скоро свадьбе! Не ошиблась мама: в тот же год вышла Зоя Григорьевна замуж, зажила своим домом.
От этих воспоминаний, от нахлынувших на душу ощущений первой молодой любви Зое Григорьевне стало безотчётно весело. Мимоходом, идя из кухни в столовую, взглянула она на себя в зеркало: совсем ещё юная, с пышными, растрепавшимися теперь волосами, в домашнем, но изящном капоте, она сама залюбовалась собой: чего ещё могло не хватать ей для полного счастья? Она и не просила ничего у судьбы...
- Не полнеть бы только больше, - думала она иногда с мимолётной тревогой, глядя на свою маленькую и пока совсем в меру полную фигурку.
На душе у ней было так светло и радостно, как только может быть у хорошенькой женщины в 21 год, выросшей без забот в тихой помещичьей усадьбе, а потом хотя и оторванной от родного гнезда, уехавшей в чужой город, но зато обожаемой мужем, счастливой женой, а через год счастливой матерью.
Вот и сейчас, на высоком плетёном кресле у стола сидит с девочкой-няней маленький Миша, вылитый портрет матери и её гордость. Полненький, румяный, он походит сам на сдобную булочку, а его глазки, живые, карие, напоминают изюминки. Волосики у него тёмные и все в крупных кольцах, ручки пухленькие, с перехватами.
Он следит глазами за каждым движением матери и что-то лепечет на своём, только ему и ей понятном языке.
- Что, моя прелесть? Что, мой маленький? Хочешь смотреть, как мама яички будет красить? Вот, сейчас так, наденет мама передник, станет красить Мише яичко... Поди, няня, погрей ему молочка, а он с мамой посидит, - говорит Зоя Григорьевна и садится за стол красить яйца.
В девятом часу, уложив Мишу спать, Зоя Григорьевна выходит с мужем на улицу «потолкаться», как он говорит, у церковной ограды. В это время, ведь, уже чувствуется приближение праздника: на улице предпраздничная суета, а у церкви в саду в несколько рядов стоят столы с пасхами и куличами, и мерцавшие огоньки свечей будят в душе что-то радостное, торжественное и, в то же время, детски чистое, хорошее.
Ночь обещает быть холодной, но тихой, и свечи не гаснут.
- Отчего мы не посылаем святить куличей? - вдруг приходит в голову Зое Григорьевне, и, слегка дрожа от прохлады весеннего вечера, она прижимается к мужу.
- Ну? - он улыбается и подымает брови, несколько удивлённый её вопросом. - Народный обычай – что ж тут больше? Ты зайдёшь в церковь? Я давеча заходил...
Пётр Игнатьевич не заходил в церковь и не намерен заходить, но он знает, что его жена религиозна, - правда, больше по привычке, от которой, он надеется, она со временем отвыкнет, - и он не хочет её стеснять...
- Иди, я подожду тебя...
Зоя Григорьевна оставила руку мужа и пошла в церковь.
Навстречу ей попался священник, седенький, дряхлый старик в порыжелой скуфейке и золотой истрёпанной ризе. Разбитым, дребезжащим голоском он подпевал немилосердно гремевшему за ним басу-псаломщику: «Ег-да... снишел еси к смерти, животе безсмертный»... - и кропил куличи и пасхи на столах святой водой. За священником и псаломщиком бежал мальчуган, обиравший свечи, за ним ещё несколько ребятишек и все пели то же, что и батюшка...
Зоя Григорьевна посторонилась, пропустила мимо себя священника, и опять что-то шевельнулось в её душе от этого нестройного, но умилительного пения, смутно-смутно вспомнились картины ещё недавнего детства...
- Зоя! - окликнул её кто-то, когда она входила в притвор храма.
Она остановилась, но впотьмах никого не узнала.
- Не видишь? Темно тут, - продолжал знакомый женский голос, и чувствовалось, что говорящая улыбается и смотрит на Зою Григорьевну. Она взяла протянутую ей руку, и обе вошли в церковь.
- Маруся! - вырвалось у неё, едва свет от электрической лампочки за выручкой упал на лицо незнакомки. Оказалось, это была её гимназическая подруга, вышедшая по болезни из последнего класса N-ской гимназии, а потом переехавшая в Петербург, куда перевели её отца.
Зоя Григорьевна страшно обрадовалась неожиданной встрече: такой уж сегодня выдался день, что разные обстоятельства напоминали о доме, о тихой провинции, и никогда почему-то Зоя Григорьевна не находила, что эти воспоминания так приятны, как сегодня.
- Ты давно здесь? Почему не писала? Что делаешь? Не замужем ещё? - закидала она вопросами подругу.
- Нет, - улыбаясь, отвечала Маруся, и хотела рассказать о себе, но Зоя Григорьевна её перебила:
- А я замужем третий год, страшно счастлива... Муж - чудный человек, хозяйничаю, нянчу ребятёшку... Сегодня ужасно устала: понимаешь, пасха, мазурки, не хочется, чтоб хуже, чем у других, вышло... У нас всегда кто-нибудь из родни мужа разговляется... Но это пустяки, что устала! Всё-таки это такое счастье: любить и быть любимой...
Маруся слушала её с некоторым любопытством, но спокойно, нисколько не зажигаясь от её огня.
- Да, - сказала она, соглашаясь с ней, но Зое Григорьевне показалось, что она сказала так только для приличия.
- Ну, а ты что делаешь? Чем занимаешься?.. Я, кажется, перебила тебя.
- Я? - тихо улыбнулась Маруся. - Кончила здесь гимназию, теперь поступила на курсы, записалась в наше приходское братство и бегаю...
- Как бегаешь?
- Да по бедным... К празднику столько прошений было... Работы было много, но и радостей...
- Какая же тут радость?
- Ну... это долго рассказывать, - опять улыбнулась Маруся. - Ты всё такая же, как прежде!
- Не знаю, право, Зоя...
- Так же ходишь каждую субботу и каждое воскресенье в церковь, в посту, наверно, говела?
- Конечно, - просто отвечала Маруся, - я сегодня причащалась, а теперь так зашла на минутку, прислуга пока куличи святила.
- Причащалась? Поздравляю, - Зоя пожала руку подруге. - Какая ты религиозная, Маруся... Я всегда удивлялась тебе...
- Ну...
- Правда, а вот мне так некогда и в церковь зайти, - виновато улыбаясь, продолжала Зоя Григорьевна, - и прежде я не очень богомольна была, а теперь совсем от церкви отвыкла... Да, знаешь, просто некогда! А я сегодня и то вспомнила: как у нас в соборном храме торжественно утреню служили в пасхальную ночь! Мама всегда святить посылала пасхи, яйца, куличи...
- А ты не святишь теперь?
- Да не начала как-то с первого года, а теперь уж и неловко… И никто из наших знакомых не святит куличей... - По лицу Зои Григорьевны пробежала едва уловимая тень. - А ты где у заутрени?
- Да здесь, в этой церкви!
- Здесь? - Зоя Григорьевна хотела ещё что-то спросить, но вспомнила, что её дожидается муж. - Ну, до свиданья пока! Заходи, Марусенька!..
Подруги расстались. В церкви было сумрачно, немножко холодно, и только впереди и перед плащаницей горел сноп свечей.
Длинная очередь, преимущественно из баб и мужиков, медленно двигалась к плащанице. Зоя Григорьевна тоже встала в очередь, и опять на неё пахнуло чем-то далёким, родным, забытым; отчего-то стало грустно, словно чего-то жаль. Она, вообще, не умела разбираться в себе и на этот раз не отдавала себе отчёта в своём настроении.
Но отчего так больно и сладко сжимается сердце? Отчего замирает оно? Отчего какой-то странный холодок, вдруг, ледяной струйкой пробежал по спине? Всё ближе и ближе подвигается Зоя Григорьевна. Вот уже слышно, как над самой плащаницей какой-то мужичок, истово крестясь, невнятно, иногда путая слова, но с большим усердием читает «Деяния», вот уже доносится тонкий аромат цветов и розового масла, вот первая ступенька, ещё одна, вот и Он... Бледный, скорбный лик, крестообразно сложенные на груди руки. Зоя Григорьевна быстро наклоняется, прикладывается, как в детстве, к ногам и рукам Христа, к маленькому Евангелию, которое лежит на плащанице; в её голове мелькают обрывки слов и образов: Иосиф Аримафейский, тёмная ночь, чьи-то рыдания, какое-то пение: «Како погребу Тя, Боже мой». «Увы! Мне, Чадо Мое»...
Но сзади уже надвигается народ, кто-то теснит Зою Григорьевну, и она быстро спускается со ступенек.
Только уже совсем подойдя к притвору, она оборачивается и кладёт последний раз земной поклон Тому, Кто, скорбный и одинокий, лежит там, в глубине храма, повитый пеленами, убранный розами и гиацинтами.
И не замечает Зоя Григорьевна, что слёзы струятся по её лицу, что сердце бьётся в какой-то смутной тревоге.
- Как ты долго! - встречает её муж, собравшийся уже было идти искать её в церковь.
- Там... подруга одна из гимназии... мы встретились... - пробует она ответить, как можно естественнее, но опускает глаза, чувствуя, что он смотрит на неё с беспокойством и недоверчиво.
……….
Давно уже пробила полночь, давно уже прошёл крестный ход, и не умолкая раздаётся в нарядной, залитой электричеством домовой церкви пасхальное пение: «Христос воскресе». Публика самая изысканная, избранная; туалеты дам ослепительны. Пётр Игнатьевич во фраке и белом галстухе, стоит рядом с женой и не без гордости смотрит на свою «прелестную куколку», как он мысленно зовёт её: в бледно-розовом газовом платье она - олицетворение весны, юности, а эти искусно завитые локоны делают её головку очаровательной. Пётр Игнатьевич эстетик и не может не ценить таких достоинств своей жены. Только почему она так бледна сегодня, почему немного растерянна, задумчива? Эти вопросы мельком приходили в голову Петру Игнатьевичу, но ему некогда было на них подробнее остановиться: очень скоро кончилась заутреня, началось всеобщее христосование.
А Зоя Григорьевна, в самом деле, чувствовала себя странно: точно не для неё звучали эти радостные пасхальные песнопения, никакой радости не доставляло чудесное пасхальное приветствие «Христос воскресе», душно и почти тошно становилось от духов, которыми были пропитаны платье и волосы окружающих дам и её собственные, жарко было от свечей, и тянуло куда-то в прохладный сумрак.
Её тянуло туда, где, казалось, и сейчас лежит, одинокий и забытый, покрытый погребальными пеленами, распятый, изгнанный из мира Сын Божий - Христос...
И здесь, в этом светлом, нарядном храме, хотелось уйти к Нему на гроб и плакать.
(Русский Паломник. 1912. № 13. С. 205 – 207).