А кто не слыхал о дивной сестре Свято-Троицкой общины – баронессе Ю.П. Вревской, положившей и жизнь свою на алтарь любви в эту войну. Ей Тургенев посвятил эти чудные строки40.
«На грязи, на вонючей, сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на скорую руку превращеннаго в походный военный госпиталь, в разоренной болгарской деревушке – слишком две недели умирала она от тифа.
Она была в беспамятстве – и ни один врач даже не взглянул на нее; больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока еще могла держаться на ногах, поочередно поднимались с своих зараженных логовищ, чтобы поднести к ее запекшимся губам несколько капель воды в черепке разбитого горшка.
Она была молода, красива; высший свет ее знал; об ней осведомлялись даже сановники. Дамы ей завидовали, мужчины за ней волочились... два-три человека тайно и глубоко любили ее. Жизнь ей улыбалась; но бывают улыбки хуже слез.
Нежное, кроткое сердце... и такая сила, такая жажда жертвы! – Помогать нуждающимся в помощи... она не ведала другого счастья... не ведала – и не изведала. Всякое другое счастье прошло мимо. Но она с этим давно помирилась и вся, пылая огнем неугасимой веры, отдалась на служение ближним.
Kaкие заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом ее тайнике, – никто не знал никогда, а теперь, конечно, не узнает.
Да и к чему? Жертва принесена... дело сделано.
Но горестно думать, что никто не сказал спасибо даже ее трупу, – хоть она сама и стыдилась и чуждалась всякого спасибо.
Пусть же не оскорбится ее милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь возложить на ее могилу!»
Ей же и поэт Я.П. Полонский посвятил это дивное стихотворение.
Под Красным Крестом
Семь дней, семь ночей я дрался на Балканах,
Без памяти поднять был с мерзлой земли,
И долго в шинели изорванной, в ранах ,
Меня на скрипучей телеге везли.
В каком -то бараке очнулся я снятый
С телеги и понял, что это барак.
День ярко сквозил в щели кровли дощатой,
Но день безотраден был – хуже, чем мрак.
А вот подошла и сестра милосердья!
Волнистой косы ея свесилась прядь...
Я дрогнул: «К чему молодое усердье?
Без крика и плача могу я страдать...
Оставь ты меня умереть ради Бога!»
Она поглядела так кротко и строго,
Что дал я ей волю и раны промыть
И раны промыть и бинты наложить.
И вот над собой слышу голос я нежный:
«Подайте рубашку!» и слышу в ответ, –
Ответь нерешительный, но безнадежный:
«Все вышли, и тряпки нестираной нет!»
И мыслю я: Боже, какое терпенье!
Я, дышащий труп, я одно отвращение
Внушаю, но нет его в этих чертах
Прелестных и нет его в этих глазах.
То грезил я, то у меня дыбом волос
Вставал; то в холодном поту я кричал:
«Рубашку, рубашку!» И долго мой голос
В ту ночь истомленных покой нарушал.
В туманном мозгу у меня разгорался
Какой-то злой умысел, и порывался
Бежать я, как вдруг, слышу, катится гром.
И ветер к нам в щели бьет крупным дождем
Притих я, смотрю, среди призраков ночи
Сидит, в красноватом мерцание огня,
Знакомая тень, и бессонные очи,
Как звезды сквозь сумрак, глядят на меня.
Вот встала, идет и лицо наклоняет
К огню, и одну из лампад задувает...
И чудится, будто одежда шуршит,
По белому темное что-то скользит...
И странно, в тот миг, как она замелькала –
Как дух, над которым два белых крыла
Взвились, – я подумал: бедняжка устала,
И если б не крик мой, давно бы легла.
Но вот снова шорох, и снова в одежде
Простой (в той, в которой ходила и прежде),
Она из укромного вышла угла
И светлым виденьем ко мне подошла,
И с дрожью стыдливой любви мне сказала:
«Привстань! Я рубашку тебе принесла»...
Я понял: она на меня надевала
Белье, что с себя потихоньку сняла.
И плакал я... Детское что-то, родное,
Проснулось в душе, и мое ретиво;е
Так билось в груди, что пророчило мне
Надежду на счастье в родной стороне.
...
И вот я на родине! Tе же невзгоды...
Но нет, не забыть мне сестрицы святой!
Рубашку ее сохраню я до гроба...
И пусть наших недругов тешится злоба...
Я верю, что зло отзовется добром:
Любовь мне сказалась под Красным Крестом!
Православная энциклопедия.