Топор войны и божье милосердие

               
                Посвящается моим родителям,               
                а также всем матерям и жёнам
                солдат Великой Отечественной
               
       РАССКАЗ

     Воскресное утро. Молодой директор  четырёхлетней сельской школы Сагил Арбеков старательно шлифовал новое и крепкое, из ясени, топорище. Его он купил в хозяйственном магазине в Астрахани, куда ездил на августовское совещание педагогов области. Хороший острый топор с удобным топорищем для сельской семьи то же самое, что безотказная винтовка для солдата. Шёл 1940 год.
     К нему подошла Фаризет. Жена, на которой он женился только пять месяцев назад. Семья создавалась по обоюдной любви. Он остановил свой выбор на ней, деликатно отклонив остальных своих поклонниц, в том числе и ту, которую выбрала мать. Невзирая на её протесты. Мать была против Фаризет только лишь из-за того, что она была из очень бедной семьи. Сагил с матерью не спорил, не ругался, а ответил только, посмеиваясь:               
-     Мама, когда-то один умный человек сказал: «Бедность — не порок». Фаризет не только не порочная, она порядочная, понятливая, заботливая, трудолюбивая. Сейчас, может быть, тебе ещё трудно всё это признать, но когда-нибудь ты сама это поймёшь и будешь рада, что у тебя невестка вот такая.
-    Сагил, ты так старательно шлифуешь рукоятку, будто собрался всю жизнь иметь дело с топором, - засмеялась Фаризет. -  Или замечательному учителю положено быть и хорошим плотником?
     Сагил посмотрел ласкающим взглядом на улыбающееся, а от этого становящегося ещё более красивым, лицо своей жены и тоже улыбнулся.
-    А почему бы и нет? Мужчина должен уметь делать всё. По крайней мере, всё то, что не умеет или не может по природе своей делать его жена. Впрочем, моя дорогая, я стараюсь для тебя, - сказал Сагил, продолжив шлифовать рукоятку, затем снова взглянув на жену, добавил, -  Ведь скоро меня могут призвать на службу в рядах РKKA. Ты и мама остаётесь одни. А за дровами, скорее всего, будешь ходить ты. И я не хотел бы, чтобы занозой от рукоятки топора ты поранила свои нежные пальцы.
     Фаризет наклонилась к мужу, нежно обняла его и поцеловала.
-    Да, топор, наверно, станет тогда для меня одним из важных домашних инструментов, вернее, орудием труда, - согласилась Фаризет.
-    И не только для рубки камыша, дров, но и для рубки льда зимой, чтобы сделать прорубь, и, наконец, для самозащиты, если случится нападение на вас, беззащитных женщин. Теперь, в такое тревожное время, всякое может случиться...
-    О, Аллах, побереги нас от этого, -  испуганно промолвила Фаризет и, задумавшись о чём-то, ушла домой. В дверях она остановилась и оглянулась.
-    Мой дорогой, я хотела сказать тебе, что через пять минут завтрак будет готов. Мой руки и иди за стол.

     В Западной Европе было очень не спокойно, земля уже обильно орошалась кровью. Приход к власти в Германии Адольфа Гитлера в январе 1933 года предвещал большую войну. Теперь эта война уже шла полным ходом, хотя её пока ещё не называли Второй мировой войной. С захватом Польши Гитлер мог уже с убеждением сказать, что Третий Рейх состоялся. Немецкие сапоги уже топтали всю Западную Европу, исключая, конечно, союзников Германии. Об этом в последнее время часто вещало радио. 
     Радио — большая черная тарелка, - висевшее под потолком между двумя окнами в гостиной, никогда не выключалось. Трансляция начиналась ровно в 6.00 часов утра со звонами кремлёвских курантов; затем, после секундной паузы, звучал торжественный гимн СССР. Сагил вставал с началом гимна, умывался под рукомойником в коридоре и садился за конспекты уроков. Вечером на это у него не оставалось времени. Вернувшись из школы, он переодевался и шёл в хозяйственный двор, чтобы вынести из хлева или загона использованную подстилочную солому и подстелить свежую солому. Затем рубил дрова для кухонной печки, после поливал огород на приусадебном участке, таская двумя вёдрами воду из реки. В огороде мать с невесткой выращивали помидоры, огурцы, укроп, петрушку, баклажаны, морковь, редиску, зелёный лук, а также дыни, арбуз и тыкву; выращивала их лишь столько, чтобы хватало для семьи с лета до нового года.
      Его небольшой письменный стол с керосиновой лампой с абажуром стоял у окна их спальни, занимавшей небольшую часть большой гостиной комнаты. За этим столом он и писал конспекты. Во второй большой комнате, служащей столовой, стояли сервант, стол и стулья. Здесь же была ещё одна спальня, в ней спала мать.  Эту комнату и гостиную разделяла длинная  и высокая глиняная печь, побеленная гашеной известью. Зимой печь топили сухим длинным камышом. Кухня с небольшой печкой находилась в отдельной комнате с отдельным входом из коридора. Печка была с чугунной плитой, снабжённой  двумя конфорками для готовки и разогрева пищи. Для топки этой печки использовались дрова, в неё не сунешь камыш, к тому же он сгорал очень быстро. Комната одновременно служила в качестве прачечной и сушильной в зимнее время.  Напротив была ещё одна комната — детская игровая, в которой прошла большая часть детской жизни Сагила и его братьев.               
     Мать по привычке вставала раньше всех, с первыми петухами. Следуя давно заведённому порядку, она вначале зажигала трёхфитильевую круглую керосиновую плитку, ставила на неё ведро воды для споласкивания кипятком эмалированное ведро для дойки коровы, мытья посуды после завтрака и стирки чего-нибудь, затем шла в хозяйственный двор. Там её уже с нетерпеливым кудахтаньем ждала семёрка кур, с блеянием пять овец и молчаливо - корова с телёнком. Вот вся домашняя живность, что осталось после конфискации властями в годы коллективизации из её с мужем большого, бывшего барского, хозяйства все излишки, точнее, всё что могли. Иметь больше не полагалось. А этот большой дом мужу достался в наследство от его богатых родителей, но его не стали конфисковать. В селе у всех были свои дома и никто не зарился на него. Хозяйке дома сейчас, летом, нужно было птицам дать немного зерна и воды, а животным только воды. Потом к делу приступала невестка. Она доила корову, затем её и овец выгоняла на пастбище.  Телёнок, насытившись молоком матери, оставался в загоне.
     Ровно в семь часов Фаризет звала мужа к завтраку. В семь двадцать, надев костюм, взяв старый портфель, купленный ещё на первом курсе педагогического училища, Сагил выходил из дома. Без двадцати минут восемь он уже сидел в своём небольшом светлом кабинете, под портретами Ленина и Сталина, выполненные неизвестным художником с большим мастерством на холсте маслеными красками. Это были стандартные портреты того времени, висевшими практически во всех малых и больших кабинетах хоть в селе, хоть в областном центре. Без десяти восемь приходила Амина, учительница первоклассников и второклассников. Ровно в 8.00 Сагил с радостным сердцем входил в один класс вместе с Аминой, приветствовал учеников добрым утром, затем входил в другой, свой, класс и, глядя с улыбкой на воодушевлённые лица своих учеников — второклассников и третьеклассников -, приветствовал и их. Затем начинался урок. И так изо дня в день в течение трёх лет после того, как он закончив училище, вернулся в родное село по направлению районного отделения народного образования. Село стояло на берегу одного из протоков дельты в самой нижней части устья Волги. Река была не широкой, но глубокой и рыбной. Во все времена в голодные годы рыба спасала жителей этих мест от голодной смерти. Раньше эти места считались глухими и непроходимыми из-за множества рек, густых зарослей камыша и лесов, поэтому сюда бежали люди от войн, преследовании и просто ради свободной жизни, и жили в тишине и спокойствии.

                * * *

      В конце мая сорок первого года, распустив школьников на летние каникулы, Сагил занимался  подготовкой школы к капитальному ремонту. В этом году районный отдел народного образования и облоно обещали выделить достаточные средства для проведения капитального ремонта, который не проводился со дня открытия школы в селе в 1925 году.  В 6.00 утра 22 июня 1941 года, сразу после традиционных звонов кремлёвских курантов и трансляции гимна СССР, по радио начали передавать информацию германского информационного бюро. Сагил, уже встававший было с постели, остался сидеть и прислушался к передаче, потому что в ней сообщалось о государственном перевороте в Германии. Далее последовало сообщение о  том, что Гитлер арестован, к власти пришёл новый канцлер Риббентроп и т. д. Сагил в душе обрадовался этому сообщению:  значит СССР больше не грозит война с Германией, следовательно, его призыв в ряды РККА может быть отсрочен на неопределённое время. Он в хорошем настроении сел за стол и на чистом листе тетради фиолетовыми чернилами начал писать план работы на наступивший день, в который включил и телефонный звонок заведующему районо. Он хотел выяснить о сумме, выделяемой на капитальный ремонт, а также о том, предусмотрен ли в ней оплата транспорта для привоза из райцентра и  из Астрахани стройматериалов, а также работы ремонтников. Если ответ будет положительным, то он уже на днях будет договариваться с председателем колхоза о выделении для ремонта школы двух специалистов — плотника и маляра, а также двух помощника для них, и о бортовой машине. Придя в школу, он позвонил в районо. Заведующий районо пообещал похлопотать перед заведующим облоно, чтобы как можно скорее отправили средства для ремонта школы и дополнительных денег для оплаты работы ремонтников. При этом он добавил, что денег для разнорабочих он не будет просить, так как всё равно не дадут, поэтому он, Сагил, ремонтникам-специалистам должен помогать сам и мобилизовать для подсобных работ школьников постарше. Сагил согласился без спора: ведь в конце-концов он всё равно весь день будет находиться в школе. Можно поговорить с родителями школьников четвёртого класса и сколотить из ребятишек стройбригаду.  После разговора по телефону он в очередной походил по школе, по скрипучим полам коридора и двух классов и пришёл к выводу, что в них обязательно нужно поменять полы. У себя в кабинете решил не менять, чтобы сэкономить хоть какие-то деньги для поощрения ребятишек.

      В 12.50 Сагил закрыл школу на замок и направился домой на обед. Проходя мимо сельского магазина, он вдруг услышал окрик завмага Файзуллы. Он окликал его, Сагила. Переступив порог магазина, он услышал взволнованный и хрипловатый голос из репродуктора. Файзулла молча указал указательным пальцем на радиотарелку, дескать, слушай, поздороваемся потом. В магазине в этот час покупателей не было. Сагил прислушался к хрипловатому голосу. Это был не привычный голос Левитана, а чужой, немного даже нервный. Информатор тем временем продолжал: «...без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолётов наши города: Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие...» 
-     Так это же... - Сагил от неожиданно охватившего его сильного волнения запнулся, затем, с трудом восстановив дыхание, спросил, -  Значит, война?
-     Да, началась война, -  подтвердил Файзулла грустным голосом. -  На рассвете, в 4 часа утра напали. Когда все спали крепким сном, в том числе и наши армейцы. Нацисты! Вероломные гады!
      Оба снова прислушались к радио.
-     А кто говорит? - спросил Сагил вполголоса.
-     Вначале его представил Левитан. По его словам, это Вячеслав Молотов, - ответил Файзулла, - нарком иностранных дел СССР, член Политбюро ЦК ВКП(б).  Так что всё серьёзно; началась война с Германией.
      Сагил в знак согласия кивнул головой и внимательно прислушался к словам Молотова. Когда нарком иностранных дел закончил своё выступление, Сагил пожал протянутую руку завмага и спросил:
-     А когда начали передавать сообщение о начале войны?
-     Вот только что! Это первое сообщение.
-     Странно. Напали в 4 часа утра, а передают об этом только в полдень.
-     Там, - Файзулла указательный палец поднял вверх, - видимо, были свои соображения.
-     Значит, со дня на день в СССР будет объявлена всеобщая мобилизация, - задумчиво произнёс Сагил.
-     Наверно, -  согласился Файзулла и вдруг, шваркнув обеими ладонями по прилавку, расстроенно воскликнул, -  Чёрт побери! Я ведь осенью собирался женить своего старшего, Кайрата. А теперь вместе свадьбы война.
-     Да, печально. Его отправят на войну, - грустно сказал Сагил.
-     Не только его! И меня! Мне же всего сорок два года.
-     А из нашей семьи сразу троих, -  печально промолвил Сагил и заторопился домой.
-     Чтобы чёрт тебя забрал, Гитлер! - воскликнул завмаг, понимая, что одной ногой он уже на фронте.

      Дома  мать и жена встретили его трагическим безмолвием. Догадались, что Сагил уже знает о войне. По глазам матери было видно, что она уже поплакала вволю.
-    Получается, что ты будешь призван не на службу, а для отправки на войну? - тихим и печальным голосом спросила Фаризет. Глаза её блестели от слёз.
     Сагил молча кивнул головой и прошёл в спальню переодеваться.
-    Была бы моя воля, никого из вас троих не отпустила на эту проклятую войну, - сказала мать, вытерев краем платка прослезившиеся глаза. - После того, как убили вашего отца, назвав его без никакой причины и доказательства «контрой», «врагом революции», я имею право сказать этим революционерам: «А теперь отстаньте от моих сыновей;  никого из них не позволю трогать. Воюйте теперь сами, творцы революции».
      Сын промолчал, понимая горе матери: и то, которое уже свернулось вечной болью в глубине её души, и то, чем грозило ей эта война. У неё их было трое. Амир, Самат и он, Сагил. Тридцати,  двадцати семи и двадцати пяти лет. Все как на подбор годны к призыву. Амир только недавно вернулся со службы, а Самат уже служил в РККА — на Черноморском флоте; можно сказать, он уже находился на войне. И материнское сердце, конечно, пребывало в страшном смятении от предчувствия, что она может потерять и их всех. 
-     Но безбожникам разве что докажешь, - пробурчала она, помогая Фаризет собрать на стол в столовой комнате.
-     Мама, ладно тебе, -  успокоительным тоном заговорил Самат, выйдя из гостиной. -  С папой понятно. Но тут на нашу страну напал ещё более страшный, ещё более жестокий враг. И тут ничего не поделаешь. Нам всем придётся идти воевать с ним и защищать нашу землю; землю, завещанную нам нашими предками.
     Мать ничего не сказала.
-    Понимаете, - Сагил сел на своё место за столом и перевёл взгляд с лица матери на лицо своей жены, как бы желая приобщить к своей мысли и Фаризет, -  весной, когда обновляется вся природа, и река наполняется чистой родниковой водой из недров нашей матушки-Земли и чистой небесной водой, текущей из ледников высоких горных вершин. Она обновляет, очищает свои воды. Но в процессе этого со дна поднимается вся отложившаяся за год муть: мусор и всё грязное и нечистое, которые имеют свойство собраться воедино, объединиться как одно целое, и в узком месте русла реки они преграждают путь чистой, обновлённой воде. И река, вынужденно выходя из своих берегов, разливается по цветущим уже лугам и полям, топит жилища людей, ввергая их, сама того не желая, в пучину бедствия и горя, Всё то же самое происходит и в человеческом обществе. Например, октябрьскую революцию, по сути, свершил народ, чтобы обновить свою жизнь, но в ходе  бурлящего потока народного стремления к лучшей жизни со дня поднялась и вся муть, всё грязное и нечистое, ждавшее своего часа. Они, благодаря своей сплочённости и единству цели - захватить власть в государстве, быстро обрели могучую силу, создали тиранию и начали уничтожать, убивать всех подряд, не разбираясь, кто прав, кто виноват, кто богател, нещадно эксплуатируя народ, а кто нажил богатство своим трудом, как наш отец. Папа и стал жертвой таких вот обстоятельств. Другого рода тирания возникла и в Германии. Но она обрела более страшную, губительную для всего мира форму, потому что захотела поработить всё человечество, уничтожая, также не разбирая, и всё дурное, и всё хорошее. А теперь вот две тирании сошлись на одной дороге. Мирно разойтись они не могут. Вот и война.
     Мать, продолжая своё дело, сосредоточенно слушала сына. Она понимала всё и соглашалась с мыслями и доводами своего умного сына, потому что получила в своей богатой семье не только хорошее воспитание, но и достаточное для девушки разностороннее домашнее образование благодаря отцу, который в молодости в каждую зиму, когда в хозяйстве было мало работ и оно не требовало постоянной заботы, ездил в Казань и слушал лекции лучших профессоров университета в качестве вольнослушателя. А Фаризет, выросшая в бедной семье, получила благодаря той же революции только бесплатное начальное образование, но учиться дальше не захотела, и родители не поощряли дальнейшее её обучение в семилетке. И в силу этого она вроде бы и понимала все слова мужа, но так и не смогла понять глубинную суть и смысл его удивительной речи. Слушая его речь слишком внимательно и сосредоточенно, она даже забыла о столе. Она остановилась как-то на минутку и осталась стоять, глядя с восхищением на мужа. Она как бы заново открывала для себя своего мужа.  Свекровь, поглядывая на неё изредка и понимая её состояние, не сердилась, сама приготовила всё для семейного обеда.
     Пообедали молча. Сагил выговорился сполна и с удовольствием сосредоточился на вкусной еде. Мать, согласившись с мыслью сына, сидела и думала, что сын прав, всем придётся защищать родную землю, которую у них могут навечно отнять немецкая тирания, а Фаризет, говоря народным языком, задалась вопросом «Куда я попала?!» и, не утруждая себя поиском ответа, просто радовалась в душе, что она стала женой такого необыкновенного человека и что ей попалась такая свекровь, которая не сердится на невестку по пустякам.
     Потом Сагил снова ушёл в школу. Из своего кабинета он позвонил заведующему районо. Пётр Иванович был опечален и не стал скрывать свои эмоции: смачно выругался в адрес Гитлера, затем сказал, что всем мужчинам, всем учителям пора прощаться с семьями и ждать повестки. В конце беседы он пообещал прислать ему заблаговременно, может быть, даже на следующей неделе,  замену; естественно, женского пола, учительницу, чтобы он успел до мобилизации сдать ей школу со всеми делами и ввести её в курс дела относительно школьников, их родителей и жизни на новом для неё месте. О капитальном ремонте школы они не стали затевать разговор, вопрос был капитально закрыт войной.
      В последних числах  июня  из районо  прислали взамен ему  молодую учительницу  по имени Фатима. Ей было лет девятнадцать-двадцать, она тоже закончила Астраханское педагогическое училище. Уборщица школы тётя Салима предложила ей пожить у неё, так как после отправки единственного сына на войну она оставалась в доме одна. Фатима со сдержанной радостью согласилась.  Приём и сдачу дел они закончили за один день, в воскресенье. Сагил посписочно представил каждого из тридцати семи школьников первого-четвёртого классов и рассказал об их родителях коротко и ясно. Их отцы - рыбаки, круглый год занимаются рыбным промыслом, а теперь все они отправятся на войну, а матери работают на овощеводческих бригадах колхоза, выращивая знаменитые на всю страну помидоры и арбузы. Днём  дети представлены самим себе. Поэтому тех, которые не очень заняты по домашнему хозяйству или воспитанием младших братьев и сестёр, желательно привлекать в разные кружки по интересам: хоровому пению, рукоделию или военному делу. Фатима внимала к его словам с большим вниманием.
      В понедельник, ближе к обеденному перерыву, почтальон принёс Сагилу в школу повестку из райвоенкомата. Сагил должен был явиться в райвоенкомате через два дня. На обратной стороне повестки был напечатан приказ наркома обороны СССР о том, что все военнообязанные обязаны незамедлительно прибыть в районные или городские военные комиссариаты в день и час, указанные в настоящей повестке;  неприбытие карается законом военного времени.
      Когда он пришёл на обед, дома застал старшего брата Амира, жившего в райцентре. Он получил повестку вчера утром с требованием явиться к сборному пункту у райвоенкомата уже завтра утром, поэтому приехал на велосипеде к ним, чтобы попрощаться. Сагил сообщил ему и остальным о своей повестке. Мать, уже поплакавшая, снова заплакала, промокая слёзы своей запасной косынкой. Полны слёз были глаза Фаризет. Она, как бы стесняясь Амира, всё время вытирала их краем своего ситцевого платка, накинутого на плечи. За большим обеденным столом они сидели гораздо дольше обычного, говорили больше о житейских делах, Амир рассказывал о своих двух дочурках, как они прилежно учатся в школе и как дома помогают своей матери во всём; тему войны касались лишь вскользь, чтобы лишний раз не бередить душу, особенно матери, и как бы не находили сил встать из-за стола, потому что каждый понимал: после этого они расстанутся надолго, а, может быть, навсегда,  больше никогда не увидят друг друга…

      В последнюю ночь мирной жизни в родном доме Сагилу не спалось. Всё думал о том, как мать и жена будут без него. Им теперь самим придётся косить и привозить на лодке-плоскодонке и сено, и камыш для топки печи. Фаризет придётся одной ходить за дровами. Пожалел, что не успел заколоть одну из овец и засолить мясо, чтобы женщинам до зимы было из чего готовить суп и другую мясную еду. Удивился, что до сих пор не поинтересовался у Фаризет, может ли, умеет ли она резать овцу. Как раз в этот момент Фаризет зашевелилась, затем проснулась , посмотрела на мужа и спросила шёпотом:
-    Сагил, милый, почему ты не спишь? Спи давай, а то ведь завтра будет тяжёлый день для тебя. И кто знает, может быть, вообще не удастся тебе несколько дней спать.
-    Да ну, какой тяжёлый день? Не сразу же отправят нас на фронт, - тоже шёпотом ответил Сагил. - Нас, мобилизованных, наверно, скорее всего погрузят в эшелоны и отправят на места формирования воинских частей. Так что в поезде высплюсь до не могу, - затем, помедлив, спросил, -  Ты, наверно, никогда не видела, как режут овца для мяса и как разделывают тушу? Моя мама не умеет. Поэтому… , - он не договорил.
-    Я умею. Всё умею, - перебила его жена. - Брат как уехал после семилетки в город, так и остался там. Так что я помогала папе всё это делать Поэтому насчёт этого не беспокойся.
     Сагил нежно погладил жену по голове.
-    Вот ты какой молодец у меня, моя красавица. А то я хотел сказать, чтобы вы для этого приглашали одного из стариков.
     В этот момент Фаризет вдруг повернулась к нему боком, обняла его и прижалась к нему всем телом.  Он тоже обнял её и стал нежно целовать… Близость их длилась долго и они испытали такое непередаваемое наслаждение, которое оба будут помнить долго-долго: она здесь, а он в окопах войны. Потом она тихо и долго плакала, лёжа в горячих объятиях мужа. Он не  успокаивал её, не просил не плакать. Он понимал и её и о чём эти слёзы.

      Утром, попрощавшись как полагается с матерью и с женой, Сагил сказал им коротко: 
-    Берегите себя. Пожалуйста, помогайте друг другу и берегите друг друга. - Затем, обращаясь к матери, сказал, -  Если придёт письмо от Самата с обратным адресом, то в своём письме передай ему  привет от меня и моё пожелание  вернуться с войны живы и здоровым.
     Потом он и Фаризет,  оставив плачущую мать в одиночестве, отправились к правлению колхоза, откуда всех отправляющихся на войну сельчан колхозная машина увозила в райвоенкомат.

     Со дня ухода на войну от Сагила пришло только одно письмо, отправленное им из Подмосковья. Он писал, что формирование воинских частей закончилось и на днях он со своей войсковой частью отправляется в район города Пскова. От Амира тоже пришло одно письмо, в котором он сообщил, что из Астрахани всех служивших уже в армии отправили на машинах, ехали через калмыцкие степи, выгрузились в городе Ростов-на-Дону и, судя по слухам, уже завтра их войсковые части вступают в бой с немецкими фашистами. От Самата, наконец, тоже пришло одно, совсем короткое письмо. Он писал, что пока жив здоров, помогают корабельными орудиями с моря защитникам города Одессы.  Письма от сыновей были короткими и мать поняла, что у них нет времени писать долгие письма, их торопили, значит, дела на фронте плохие, прибывающих сразу отправляют в бой. Письма сыновей перечитывала несколько раз за день, как бы боясь, что могла не уловить в них что-то важное… А потом, подвинув керосиновую лампу ближе к себе, садилась за стол в столовой и начинала писать им ответные письма.  Фаризет от мужа получила отдельное письмо. Она читала его, сидя на их общей кровати в спальной, читала долго, как будто это было не одно-страничное письмо, а многостраничный роман.  Из её глаз слёзы капали на письмо и она это не сразу заметила…
      В постоянном ожидании следующих писем с фронта и бесконечных заботах и хлопотах по домашнему хозяйству как-то незаметно проходили дни, недели, месяцы. Новый, 1942 год, в селе не праздновали, как в довоенное время: весело, хождением друг к другу в гости, приглашением на праздничный обед родственников, с традиционной ёлкой и хороводом детей в школе 1 января. Ни у кого не было желания и повода к радости. Новый год принёс только ещё больше тревоги и страха; веру на скорый конец войны и надежду на возвращение сыновей и мужей домой у людей он сильно поубавил, но горю и слезам открывал все двери. По радио ежедневно приходили очень тревожные вести с фронтов. Сильный, многочисленный враг с самой передовой по тем временам техникой и вооружением и солидным военным опытом изо дня в день продвигался вглубь территории Советского Союза. Хотя голос диктора был ровным, без эмоции, само содержание вестей вселяло в душу страшную тревогу и неодолимый страх за близких, находившихся в районах кровопролитных сражений. Шла жестокая кровавая война, в которой мало кто из солдат мог остаться живым. Мать слушала радио и со слезами в глазах думала и думала о своих троих сыновьях, трёх красавцах, которым бы жить да жить.               
     Радиопередачи иногда слушала и Фаризет. Она, сделав все дела по дому, присаживалась позади свекрови, прислоняясь спиной к печи. Фронтовые сводки не то что тревожили её душу, порой они давили на сердце до такой степени сильно, что ей становилось трудно дышать. И тогда она быстро вставала и уходила на улицу, чтобы поплакать по-настоящему, по-женски. Фаризет переживала и плакала, думая не только о муже, но и о своём единственном брате Талгате, воевавшем под Москвой. Иногда она с обидой думала: «Хоть бы свекровь успокоила меня или отвлекла бы какими-то делами». Но свекровь сурово молчала. Она всегда была молчаливой. А теперь, когда у неё трое сыновей, в жилах которых текла кровь древних предков — сарматов-воителей и несгибаемых черкесов-казохов, все трое находились в районах кровопролитных сражений, ей и разговаривать-то было некогда; ей приходилось по каждому думать отдельную думу, вспоминая какими они были в младенчестве, в подростковом возрасте, в юношестве. И поскольку теперь все трое воевали, Самат на Чёрном море в районе Одессы, Амир под Сталинградом, а Сагил на Волховском фронте, на северо-западе большой страны, истекавшей кровью в смертельной схватке с гитлеровской Германией и её сателлитами, решившими уничтожить первое и единственное в мире социалистическое государство, она думала и о том, кто из них по характеру, по сообразительности и другим качествам больше уязвим и может погибнуть первым; по тому больше и плакала. Но плакала она тихо, а иногда вставала и уходила в хозяйственный двор. Там она входила в тёмный хлев и, прислоняясь плечом к его шаткой стенке, давала волю горю и слезам. Плакала в голос, всхлипывая.
     Фаризет понимала свекровь по её глазам, по её движениям, по её частым горьким вздохам. Однако сама тоже молчала. У них не принято было невесткам много говорить, делиться своими мыслями, тем более успокаивать свекровь без важного повода. «Она, наверно, думает о всех трёх своих сыновьях. Мне-то и об одном, о моём Сагиле, думать так тяжело, а каково ей, думать, переживать и бояться сразу о троих», - думала Фаризет, оправдывая молчание свекрови.
     Свекровь всего три раза слушала радио: утренние новости в 8.00 часов, затем в 15.00 и вечерние в 9.00 вечера, перед сном. Слушала молча, при этом о чем-то думая или что-то представляя перед глазами, изредка прерывая свои горькие думы тяжкими вздохами или тихими всхлипами.
     Иногда, чтобы немного развеяться, поговорить на улице с односельчанами в магазин за продуктами ходила свекровь. Однажды в начале июля она вернулась из магазина в глубокой печали. Положив продукты на стол в столовой, она сказала невестке, что Шаймерденовым пришла похоронка о гибели их младшего сына и предложила вместе сходить к ним, чтобы выразить соболезнование. Это была первая похоронка, первая смерть солдата из их села. Начало сенокосной страды совпало с началом великих страданий сельчан. Теперь все со страхом ждали, не желая всей душой, очередную похоронку. Все, особенно матери и жёны солдат, стали бояться почтальона Марусю, женщину средних лет, которую до этого дня ждали с нетерпением.

     В середине августа от Амира пришло долгожданное письмо. Он сообщал, что воюют (сыновья всегда писали так, во множественном числе, не отделяя себя от своих боевых, фронтовых товарищей; наверно, потому, что все воевали за одну родину- за Советский Союз)  в самом центре Сталинграда, на Мамаевом кургане;  что это совсем рядом, и не будь войны, на машине за световой день можно было бы добраться до Астрахани, а оттуда и до них, матери и дочурок с женой. Закончил письмо оптимистично: всё, мол, будет хорошо, перебьём фашистов, выкинем их из города и отправим бумажные кораблики с радостными письмами по Волге-матушке, и она доставит их своим течением матерям и жёнам, всем астраханкам. Представляю, писал он, какой ажиотаж будет на берегах Волги и её рукавов в устье... Мать, читая его письмо, плакала и неожиданно засмеялась. Плакала, зная по радиосообщениям, что творится в Сталинграде, и старший сын находится в самом пекле страшной войны, а засмеялась невольно, представив плывущих по Волге тысячи бумажных корабликов с солдатскими письмами, и то, как женщины и девушки, стоя по колено, а то и по пояс в воде, вылавливают победоносные кораблики и выкрикивают имена тех, на имя кого им попалось письмо... Засмеялась первый раз с начала войны; засмеялась, конечно, невольно, со сжатым в тисках страха сердцем. Но тем не менее после этого письма ей как-то стало легче жить, целый месяц она ждала от него и от двух других сыновей такое же светлое письмо, вселяющее в душу маленькую надежду.
     Этот месяц длился очень долго, но закончился внезапно 21 сентября. В этот день почтальон принёс в семью Амира печальное Извещение о его героической гибели 14 сентября 1942 года в городе Сталинграде. В следующий день, 22-ого утром, невестка Жамиля с двумя дочерями вошла к ней в дом и с порога зарыдала, разорвав сердца матери. Но в тот тяжёлый траурный день, день сплошных слёз, мать, постаревшая на глазах, как-то выстояла. Но к ночи слегла. За ней Фаризет ухаживала как дочь родная. Спрашивала, как она себя чувствует, подносила то чай, то воду, хотела позвонить из сельсовета и вызвать врача, но свекровь тихим и спокойным голосом сказала:
-    Фаризет, моя хорошая, чувствую себя неплохо, вызывать врача не надо, не вздумай делать этого, без него обойдусь.
     Однажды, когда она лежала как мёртвая, не подавая признаков жизни, и Фаризет, подойдя к ней с замиранием сердца, спросила (чтобы убедиться, что она жива), не нужно ли ей подать воды, свекровь медленно открыла глаза и угасшим голосом сказала:
-    Дочка, не беспокойся. Я просто лежу и думаю о жизни и смерти. Раньше мне не приходилось думать об этом. Теперь, видимо, пора пришла. А ты сядь за стол и не дожидаясь его письма, напиши хорошее письмо Сагилу, поддержи его, попроси, чтобы он поберёг себя, насколько это возможно на войне. А потом помолись за него. Напиши письмо и своему брату Талгату и за него тоже помолись. Вот увидишь, твоей душе станет легче. - Она замолчала и, помолчав некоторое время, заговорила снова. -  Но про смерть Амира не пиши. Никогда про смерть не пиши. А когда меня не станет, и про мою смерть не пиши. Вернутся живыми, сходишь с ними, с Сагилом и Саматом, на кладбище и покажешь им мою могилу. А пока молись за них, за мужа , за его живого пока брата и за своего брата. А за меня не беспокойся. Я знаю, что я хочу.
     Фаризет слушала её и про себя удивлялась:  свекровь впервые говорила так много. И радовалась: может это признак того, что сердце её начало восстанавливаться, может она скоро встанет на ноги. Фаризет боялась остаться в таком большом доме одна.
     А свекровь хотела умереть. Умереть до того, как придёт следующая похоронка. Хотела опередить эту похоронку, не хотела увидеть её. Хотела увидеть своего первенца, залечить его смертельные раны и вернуть его на землю. Затем хотела найти своего мужа и остаться рядом с ним. И ещё она просила Аллаха сохранить жизнь двум её сыновьям. «Сохрани жизнь моим оставшимся на земле двум сыновьям и отдай мне их смерть, - просила она Бога. - Я готова трижды умереть, я трижды приму самую ужасную смерть, чтобы избавить сыновей от их смерти; сотвори чудо, чтобы мои оставшиеся сыновья вернулись с войны живыми; пусть ранеными, но живыми. Пусть они приходят на мою могилу, потому что я не смогу и не хочу ходить на их могилу. Отдай мне их смерть и убей меня трижды. Я с радостью приму обе смерти, какой бы она не была ужасна».   Эти слова она шептала каждую ночь до самой своей смерти. Она тихо умерла ночью через две недели после смерти Амира. Умирала с умиротворённой душой, радуясь, что уходит в мир иной раньше двух своих младших сыновей, оставив их на Земле, оставив живыми...

     Похоронив свекровь вместе с Жамилёй, женой Амира, и со своей матерью, погоревав несколько дней в тоскливом одиночестве в большом и пустом доме как на большом, брошенном всеми, корабле в бушующем море, то плача ночь напролёт в страхе за жизнь Сагила и Талгата, то тихо, только в глубине души, радуясь тому, что они ещё живы, Фаризет потихоньку свыклась с новой своей жизнью. Домашнее хозяйство, забота за животными и курами, топка печи, готовка пищи себе, стирка и много другое отвлекали её от постоянной печали и переживаний. Время от времени она стала захаживать к матери и двум сестрёнкам, жившим в двух километрах на колхозной животноводческой ферме, в одноэтажном и узком доме барачного типа, специально построенном для работников фермы. Они и ещё несколько семей жили там постоянно. Мать и две её сестрёнки, а также другие женщины работали доярками, а мужчины, имеющие бронь, и их младшие сыновья 10-14 лет — пастухами или простыми рабочими фермы по уходу и кормлению крупного рогатого скота. Так и текли дни за днями до конца ноября. 
     В  начале  декабря  1942  начались  сильные морозы.  На  реке  встал  крепкий  лёд. Чтобы пробить прорубь для взятия воды ведром, Фаризет каждое утро приходилось лёд проламывать пешней. Печь в доме приходилось топить два раза в сутки:  вечером, в сумерках, и утром после того, как она справлялась со всеми делами в хозяйственном дворе, потому что дом быстро остывал в трескучем ночном морозе.  Утром она выносила использованную подстилочную солому из хлевов и подстилала свежую солому, давала всем подогретую воду, заем курам на их железную миску насыпала зерно, а коровам и овцам приносила сено из сеновала, потом, наскоро позавтракав, топила печь.  Если выпадало много снега, то широкой и тяжеловатой деревянной лопатой чистила от снега весь двор и все тропки к сложенной в виде вигвама снопам камыша за хозяйственным двором, к сеновалу, к месту складывания использованной соломы, которую через некоторое время использовала для топки печи, к туалету и к проруби. От этой работы отваливались руки, ныла спина.  Все эти каждодневные работы утомляли Фаризет, но она была с детства трудолюбивая  и всё делала в охотку.  Да ведь и жаловаться было некому. Однако она и не думала жалеть себя. Она думала о будущем и всё это делала ради будущего. Если Сагил вернётся с войны живым, думала она, он будет рад, что жена не только хранила огонь в очаге его отчего дома, но и сохранила и дом и всё хозяйство в надлежащем состоянии. Потом у них появятся свои дети и им приятно будет жить в большом ухоженном доме с хорошим приусадебным хозяйством.  Она иногда даже с улыбкой представляла себе, как по дому будут носиться их маленькие дети, как они будут играть, шалить, шуметь в просторной детской комнате, как когда-то давно их отец с братьями.
      Однажды, войдя в дровяной сарай, чтобы взять дрова для кухонной печки, она обратила внимание на то, что дров, нарубленных Сагилом про запас, осталось совсем мало. Она прикинула на глаз и поняла, что их хватит только на одну неделю. Решила на днях сходить за ними в лес.
      Вечером, поужинав и затопив печь, она устало села на своё место у печи и стала слушать радио. Слушала вполуха, думая о Сагиле. Никаких вестей от него давно не было. Возможно, в сложившихся обстоятельствах  и полевая почта имела какие-то свои трудности, успокаивала она себя. Но когда вдруг до её слуха дошли слова диктора «Тяжёлые бои идут и на Ленинградском направлении...»  она встрепенулась и вся обратилась в слух, даже приподнялась и присела на колени, словно хотела быть готовой вскочить на ноги и бежать куда-то. Сагил уже несколько месяцев воевал на Волховском фронте, прикрывавшем Ленинград с юго-запада. Между тем диктор продолжал: «Наступательная операция Красной армии Волховского и Ленинградского фронтов, названной «Синявинской», проведённая против 18-й немецкой армии группы армий «Север» с целью прорыва блокады Ленинграда, не увенчалась успехом. Потери живой силы как советских, так и германских войск значительны…». 
      Многое, особенно военную терминологию, постоянно звучавшую в сообщениях Совинформбюро, Фаризет не понимала, поэтому их пропускала мимо ушей. А тут она всё поняла:  два фронта или, проще говоря, много тысяч советских солдат пытались прорвать блокаду Ленинграда, окружённого немцами со всех сторон, но не смогли, в результате погибло много тысяч советских солдат. Поняла и ужаснулась. Ей стало так страшно, что она ничего не придумав, чтобы как-то успокоить себя, проверила, все ли двери заперты на крючки, затем потушила лампу в столовой, зашла в спальню, плотно закрыла её дверь, чтобы больше не слышать радио, быстро разделась и нырнула под одеяло. Укрывшись им с головой, она снова подумала о тысячах советских солдат, которые погибли сегодня и в течение нескольких последних дней там, где находится Сагил, и закричала в отчаянии. Потом заплакала. Плакала долго и, плача, заснула. После этого несколько дней она не слушала и не слышала радио, к матери на ферму не ходила, все дела в доме и в хозяйственном дворе делала бездумно, машинально. И кажется, вообще даже ни о чём не думала. Она впала в состояние полной прострации.
      Через день после полудня к ней пришли сестрёнки с фермы. Первый раз. До этого не приходили, потому что стеснялись и боялись суровой свекрови Фаризет. Заметив, что сестра не в себе, испугались. Подумали, что её муж погиб. Фаризет не проявила к их приходу ни радости, ни раздражения. Посадив их за стол в столовой, она приготовила на скорую руку чай, поставила на стол еду, села за стол сама и только после этого спросила:
-    Как там мать? Как у вас самих дела? Приходило ли письмо от Талгата? Ничего с ним не случилось?
     Сестрёнки растерянно переглянулись, потом старшая из них, Гульмира, ответила на все её вопросы, а младшая Рината сказала, что пришли пригласить и забрать её  к себе на ферму, чтобы вместе встретить Новый год. Услышав это, Фаризет искренне удивилась:  как это «Новый год»?  разве он так близок?
-    Да ведь сегодня тридцать первого декабря! - изумлённо воскликнула Гульмира.
-    Вот поэтому и пришли к тебе, и зовём тебя к нам, чтобы вместе встретить Новый год, - добавила Рината.
     Фаризет в полной растерянности склонила голову на руки и, покачав головой, сказала:
-    У меня он выпал из головы… лучше бы он и не наступал.
     Гульмира и Рината, снова растерянно переглянувшись, молча выпили по чашке чая и сидели некоторое время в полном молчании. Потом Гульмира тихо и осторожно осведомилась о Сагиле. Фаризет ответила, что он жив, но уже давно нет от него письма. А по радио сказали, что там, где он воюет, каждый день гибнут солдаты тысячами и тысячами.
-    Поэтом,  наверно,  и  нет  от  него  письма, -  закончила  она  неожиданно  для  себя  и  сама  испугалась от сказанного необдуманно. Сиди тут кто постарше, наверняка, шлёпнул бы ей по губам, сказав «Не каркай!» И, поняв, что теперь ей оставаться одной в новогоднюю ночь нельзя, останется — сойдёт с ума, Фаризет согласилась пойти с сестрёнками к матери и с ними провести ночь. Хоть отвлечётся немного.
     Сестрёнки  тут же встали и предложили всем вместе сделать все дела по хозяйству, чтобы сестра не волновалась до утра. Они вынесли подстилочную солому из хлевов, заменили их свежей, задали корма животным и птицам, поставили у дверей оцинкованные вёдра с почти горячей водой, чтобы они долго не замерзали, а Фаризет затопила печь двумя порциями камыша, чтобы она дольше оставалась тёплой. Ближе к сумеркам, закрыв все двери на засовы, а дом на амбарный замок, сёстры пошли на ферму.

     Наступление нового, 1943 года  в селе ни у кого не вызвал даже чувства радости и ни в одном доме его не праздновали. Тем более накануне нового года в пять семей пришли похоронки. Встречая кого-то из этих семей, люди обнимали их, тихим, печальным голосом выражали им соболезнование и, поплакав вместе по погибшему, шли дальше по своим делам.  А с началом нового года в этом небольшом селе похоронку получили, включая предновогодних жертв войны, пятнадцать семей. Выходило, что каждая восьмая семья кого-то потеряла: кто сына, кто отца, кто мужа. Для этих семей одна жизнь уже закончилась. Для них наступила другая жизнь… в слезах и печали. Поэтому и не было на лицах сельчан не только улыбки, но и просто хорошего настроения в душах к приходу нового года. Все понимали: чем глубже проникает враг вглубь страны, тем ужасней будет свирепствовать смерть на полях сражений. И похоронки будут приходить вновь и вновь, и в другие семьи… И приходили. От Сагила и Самата писем не было.  Мать Фаризет давно не получала письмо и от Талгата. Все жили в ожидании страшного «извещения», так как надежда у одних уже умерла, у других уже тихо умирала.   

      Утром третьего января, истопив печку последними дровами и позавтракав, Фаризет собралась за дровами. Было очень холодно, пасмурно, но ветра не было. А ветер в этих местах ужасный, пронизывающий до костей. И леса как такового поблизости села не было; были, можно сказать, только лесочки, чаще всего из карагача и ясени, расположенные вдоль реки пониже, в полукилометрах от села. Были там и небольшие берёзовые рощи. Но они стояли немного подальше от берега и находились далековато от села. Валежника на земле и сухих веток на деревьях было теперь предостаточно. Наверно, потому, что в селе теперь не стало неутомимых мужчин и парней, которые обычно осенью заготавливали дрова впрок, на всю зиму.
     Во дворе Фаризет обычно носила тёплый шерстяной жакет и галоши с толстыми шерстяными носками. Собираясь идти за дровами, она оделась теплее: на голову накинула плотный шерстяной платок, на тело надела тёплое платье и поверх него ношеную стёганную фуфайку довоенного образца, на руки шерстяные варежки, а на ноги серые валенки из плотной овечьей шерсти. Перед выходом из дома Фаризет вспомнила вдруг наказы мужа. Один из них: идя за дровами в безлюдные места, обязательно спрятать за голенищем сапожка или валенки кухонный нож. На всякий случай; на случай, если волки нападут и она нечаянно выронит топор из рук. Второй — не отходить далеко от реки. Она в кухне взяла большой нож, предназначенный для разделки мяса, и вложила его за голенище правой валенки так, как показал ей Сагил: чтобы ненароком не поранить ногу и было удобно вытащить его. Во дворе на широкие и длинные самодельные сани, которые смастерил когда-то сам Сагил, она положила топор и длинную верёвку для связки дров и привязки их к сани, и спустилась к реке. Идти по гладкому льду было легко, полозья сани скользили хорошо, так как лёд был припорошён только тонким слоем вчерашнего снега.  Ничто не предвещало смертельной опасности, которой она скоро подвергнется.

               
                *  *  *

     Лёгкость хода незаметно предалась и душе. Она вспомнила, как однажды в прошлую зиму они с Сагилом ходили за дровами. Ей тут же стало тепло, и радостно на душе. И она, начисто забыв, куда идёт и зачем она идёт по льду, с трепетом в душе предалась милым душе воспоминаниям.  Тогда они ещё не были женаты. Он только ухаживал за ней. Стоял морозный, но солнечный день. Когда они шли вдоль села, разговаривали о разных пустяках, которые им тогда казались важными. На улице было много народу, а на льду ещё больше. В основном — детвора, юноши и девушки. Детвора каталась на маленьких деревянных санках, с любовью сделанные их отцами. Пацаны и парни играли в хоккей. У них были разные площадки. У шумных, крикливых пацанов были свои команды и свои болельщики, в основном девочки-одноклассницы, а у мастеровитых и молчаливых парней — свои. 
     Она и Сагил шли рядом и разговаривали, как будто случайные попутчики. Сагил шёл за дровами и как бы случайно встретил её. Между тем ей хотелось, чтобы он держал её за руку. Но оба стеснялись делать это при людях. Он стеснялся своих учеников, хотя им, крикунам, было не до него. Она стеснялась всех: и детей, и взрослых. Ей казалось, что все смотрят на них и строят разные догадки. А она ещё не была уверена, что он, такой важный, умный человек, директор школы, женится на ней, простой девушке из бедной семьи, и она станет его женой… И всё это было всего год назад, а кажется так давно, уже ставшим щемящим сердце воспоминанием из прошлой, полной радости и надежды, жизни. Теперь на улице никого не было: ни прохожих, ни мирно беседующих взрослых, ни шумливой детворы и пацанов на льду; было тихо и печально, как будто село опустело, как будто штормовой ветер войны сдул всех в небытие. Но Фаризет не хотелось думать о сегодняшнем дне, холодящем сердце, ей не хотелось покидать атмосферу тёплых и радостных воспоминаний.
     ...Когда  русло реки повернуло вправо и село скрылось за поворотом, а крики детей и скрежет  коньков парней по льду остались позади, она вдруг почувствовала прикосновение его тёплых рук к своей руке, потом её рука оказалась в его руке, в его такой тёплой и ласковой ладони; и в этот же миг она ощутила мягкое дуновение безмерного счастья, обволакивающее её всю, с головы до ног;  ей почудилось, что она окунулась с головой в тёплое молочное облако бесконечной радости; и это сказочное ощущение длилось для неё целую вечность; и ей так захотелось, так замечталось продлить эту вечность до бесконечности! Однако это было только началом постижения сказочной сладости первой и единственной любви: она неожиданно оказалась в его тесных объятиях! Но не успела она осознать это как следует, как её губы также оказались в объятиях; в умопомрачительных горячих объятиях его сильных  губ. Пытаясь понять, что происходит с ней, с ними, почему так неожиданно для неё слились их губы, почему у неё невероятно приятно закружилась голова и куда она с таким ощущением великой радости падает, она чуть не задохнулась. Потому что она забыла дышать...   
     Она шла, не видя перед собой дорогу, доверившись своим ногам, вновь и вновь и как бы наяву переживая  тот день и те волшебные мгновения, которые запомнились и отложились в её памяти навеки вечные, совершенно не чувствуя, как горячие слёзы ручьями катятся по щекам. Шла и шла, не осознавая, куда она идёт: на вершину женского счастья или на голгофу.   
     К сожалению, ничего в человеческой жизни не длится бесконечно, даже если человек приложит для этого все свои силы, всю свою энергию и умственные способности, будет молиться Аллаху и Богу денно и нощно. Всё хорошее, как впрочем и всё дурное, рано или поздно заканчивается, как заканчивается самый хороший спектакль и опускается занавес. Когда Фаризет вдруг поняла, что идёт и плачет, то остановилась и расстроилась, как будто её разбудили в тот момент, когда она смотрела чудный сказочный сон, и не дали досмотреть его до конца. Она застыдилась своих слёз, быстро вытерли их варежками и оглянулась по сторонам. Никого вокруг не было. Были только студёный лёд под ногами, голые, покрытые инеем печальные деревья по обеим берегам реки и хмурое холодное небо над головой. Она стоит одна в середине пустынной реки, скованной льдом, и никто не обнимет, не согреет её. Какая, оказывается, зыбкая граница между счастьем и несчастьем, радостью и горем. Стирается мгновенно, не подав никакого знака, чтобы человек мог успеть внутренне подготовиться. Точно так, как похоронки первых месяцев войны, которые ничем не отличались от фронтовых почтовых треугольников-писем на обычных, вырванных из тетради, листочках. Матери и жёны фронтовиков, безмерно радуясь весточке от сына или мужа, разворачивали треугольник.. и тут же душа исторгала водопад слёз.  Слёзы лились на страшные слова:  «Извещение… ваш сын… ваш муж... верный воинской присяге... проявив геройство… был убит 5-11-1941 в районе…»  Казённые слова били наотмашь, безжалостно, в самое сердце. Жизнь останавливалась. Радость, счастье, надежда превращались в обжигающий холодом лёд. Сердце и душа тонули в море слёз
 
     Фаризет, вернувшись в холодную и безрадостную реальность и почувствовав безумную тоску и боль в душе, печально вздохнула и ещё раз оглянулась по сторонам. И удивилась тому, что она слишком далеко отошла от села. Но не испугалась, ведь только утро, а не сумерки или ночь. Она окончательно пришла в себя и решительно направилась к берегу. Выйдя на берег и увидев невдалеке небольшую берёзовую рощу, до которой она никогда ещё не доходила, направилась к ней. В роще, где, по всей видимости, очень давно не бывали люди, было много всего: сухого валежника и сухих толстых веток на высоте протянутой руки и даже порубочные остатки проведённого давно лесосечных работ.

                *  *  *

     К полудню, набрав полные сани отличных дров, она начала стягивать их верёвкой, как вдруг почувствовала чей-то взгляд на себя. Её мгновенно охватил безотчётный страх. Она оглянулась по сторонам. Вроде бы никого. Однако страх не проходил. Она быстро достянула дров, затем концы верёвки суматошными руками пропустила под  санями и накрепко прикрепила дрова к ним, схватила топор и верёвку сани и успела сделать всего несколько быстрых шагов к берегу реки, когда сзади услышала скрип снега под чьими-то ногами. Она резко оглянулась и увидела сзади себя высокого худого мужчину с усами и длинной бородой. От страшного страха она  едва не лишилась сознания. Но каким-то образом совладала собой и, волоча за собой сани с дровами, побежала к спасительному берегу. Мужчина, по всей видимости, уже давно следил за ней, стоя за старой, с толстенным стволом,  берёзой.  До этого он, видимо, изучал девушку или не решался напасть на неё, потому что у неё всё время в руках был топор и она, крепкая и сильная, могла не только дать отпор, но и зарубить его. Теперь он, подумав, что она, усталая и расслабившаяся от мысли, что дело сделано, могла оказать слабое сопротивление, решил напасть. Она спиной чувствовала, что он догоняет её.
      Снега на земле было мало, поэтому по мёрзлой земле тяжёлые сани катились плохо. А мужчина догонял её.  Фаризет изо всех сил тащила сани к берегу, подсознательно надеясь, что по льду ей будет легче убегать, или, к её счастью, может быть, увидит кого-нибудь из землячек, идущих за дровами, или сельских пацанов, катающихся на коньках. Она закричит им и они помогут ей спастись от этого страшного мужчины.
     Приближаясь к спасительному берегу, она нашла в себе силы оглянуться ещё раз. Он бежал, но расстояние между ними не уменьшилось. Её на мгновение охватила радость. Но, не веря своим глазам, она снова оглянулась и тут заметила, что мужчина бежит с трудом, гребя длинными руками воздух как вёслами. В её сознании промелькнула догадка: «Он голодный и сильно ослабленный, значит, она сумеет защитить себя, не даст овладеть собой».  И вот, наконец, берег реки. К её счастью, она вышла к тому месту , где берег был более пологий. Она, не замедляя свой бег, забежала на лёд и тут случилось непредвиденное: сани, набрав скорость на береговом откосе, быстро проскользнули по льду мимо неё к другому берегу и, резко потянув её за собой за верёвку, свалили её с ног. При неожиданном падении она выпустила из рук и верёвку сани и топор. К её радости, топор отлетел в сторону села.
     Мужчина тоже спустился на лёд. Но он теперь побежал не к ней, а, сменив направление, побежал в сторону топора.
    Фаризет, дрожа от страха, но больше от сильного негодования на сани, отчаянно быстро поднялась на ноги и тоже побежала к топору, за оружием защиты. Она забыла о другом оружии, спрятанном за голенищем валенки.  Она так быстро никогда в жизни не бежала. На бегу сообразила: мужчине нужна не она, ему нужен её топор. А следом молнией промелькнули в голове жуткие мысли: «Он хочет зарубить им её, потом этим топором  поубивает всех женщин и детей в селе, чтобы нажраться до отвала и хорошо отдохнуть в тепле»  От этих мыслей ей стало так страшно, что она тут же забыла о себе. Думала только о топоре. Страх подгонял её так сильно, что она опередила мужчину метров на десять. Она на бегу схватила топор и побежала дальше. Вдруг она почувствовала, что бежать стало трудно, как будто ноги налились свинцом. И топор мешал. Поняла, что не сможет убежать от него, он догонит её и тогда ей придётся ударить его топором. Эта мысль ещё больше испугала её. Топор превратится в орудие убийства. Она убьёт его. А если он изловчится отобрать топор, тогда он точно убьёт её. Лихорадочные мысли вдруг вывели её к самому простому решению. Она набрала в лёгкие как можно больше воздуха и с отчаянным криком и со всей оставшейся в ней силой бросила топор вперёд, в сторону села. Топор упал на лёд метрах в десяти и покатилась по льду ещё метров на десять. Фаризет побежала за ним. Без топора стало легче бежать. В голове промелькнула ещё одна мысль:  если так делать всё время, то скоро, за поворотом реки, покажется окраина села. И крик её услышат в селе.      
      Мужчина продолжал бежать за нею.  Было похоже, что и его подгоняет отчаяние;  как будто он был готов умереть ради этого топора. Топор стал для обоих делом жизни или смерти. Еле, из последних сил, добежала Фаризет до топора, схватила его и снова швырнула вперёд. И уже готова была рухнуть без сил на лёд, когда по совершенно непонятной ей причине мужчина, не добежав до неё шагов на семь, внезапно остановился. Тяжело дыша, Фаризет посмотрела тому в глаза. Мужчина тоже смотрел ей в глаза, и тоже едва переводил дыхание. Неожиданно, подняв правую руку, он сделал знак, чтобы она успокоилась. Но Фаризет не могла и не желала успокоиться. Вдруг мужчина нагнулся и, опираясь руками на колени, стал кашлять. Закашлял он так нехорошо и долго, что Фаризет, собравшаяся было бежать к топору, остановилась. Подумала, что он сейчас упадёт на лёд и умрёт на её глазах. Во время паузы кашлевых приступов мужчина поворачивался назад и отхаркивался. Фаризет подумалось, что у него воспаление лёгких. Пришедшая в голову мысль о его серьёзной и опасной для жизни болезни внезапно для неё самой смягчило её сердце.  Ненависть к нему сменилась безотчётной жалостью. Она стояла, не зная что делать. Мысли покинули её. Наконец, мужчина перестал кашлять. В последний раз отхаркался, тщательно вытер рот и губы лоскутком тряпки с красными пятнами, который он вытащил из кармана армейской фуфайки, и через плечо посмотрел назад. Он, вероятно, подумал, что она уже далеко. Но, увидев, что она стоит там же, где стояла, и смотрит на него с жалостью, он выпрямился, повернулся к ней.
-     Девушка, пожалуйста, успокойся, - сказал он охрипшим и слабым голосом, глядя ей в глаза. Он всё ещё тяжело дышал.  - Прошу, успокойся. Я не собираюсь причинить тебе зла. Мне не нужна твоя жизнь. Я не хочу никого убивать. Ни тебя, ни других.
-     Тогда иди своей дорогой!  - закричала Фаризет, но без злобы или страха в голосе. -  Или ты думаешь, раз я девушка, я не умею защищаться?! Я хорошо умею защищаться! Меня муж научил как защищаться топором и ножом при нападении на меня. - Случайно слетевшееся с языка слово напомнило ей о кухонном ноже в голенище валенки. Она тут же хотела вытащить его, но в последний миг остановила себя. Решила не показывать его преждевременно.
-    Я верю, верю тебе, - сказал мужчина негромко, с усилием выдавливая из себя слова. -  Мне просто нужен был твой топор. Очень нужен.
-    Я не дам тебе топор! У нас с матерью он единственный. Как мы можем в такое время жить без топора? А потом… -  она осеклась, оставив при себе слова о том, что имея в руках топор, он, голодный и злой человек, может использовать его как орудие убийства; и если он убьёт её топором хоть одного человека, то она станет соучастницей убийства, вложившей в его руки орудие смерти. После паузы спросила, -     А зачем тебе мой топор?
-     Вчера ночью я нарвался на стаю волков. Но они не разорвали меня на куски и не съели только потому, что были, видимо, сыты. Они только покусали мои ноги. Хорошо, что я в кирзовых сапогах, а в руках была палка... А покусали, наверно, только из-за ненависти к человеку.  Теперь я очень боюсь, что второй раз встречусь с голодными волками. Поэтому и нужен мне твой топор. Ведь у тебя дома, наверное, есть ещё один топор.
-     Я же сказала: это единственный топор. Нет у меня второго топора. И его я не отдам тебе.
-     Да, я понимаю тебя, - сказал мужчина. В его словах и в глазах не было агрессивности или жестокости.  - Конечно, понимаю. Если он у вас единственный, то я понимаю тебя. Очень жаль, что он у тебя единственный.
      Фаризет, немного успокоившись и вглядевшись в мужчину повнимательней, поняла, что это не совсем взрослый мужчина. Просто худоба лица, а также не ухоженные, безобразно обросшие усы и брода сильно состарили его лицо.  Ему было лет не больше двадцати трёх-четырёх. Её сверстник. Молодость его выдавал и его голос. Когда он говорил, временами голос его обретал оттенки юношеского — высокий тембр. Поняв это, она ещё больше успокоилась и, осмелев, спросила прямо:
-    Ты, случайно, не дезертир? Не сбежал с фронта?               
-    Да, дезертир, - ответил он просто, без особого смущения. Но потом, запоздало смущаясь, стал рассказывать, как это случилось: - Понимаешь, вначале у меня даже мысли не было сбежать с фронта. Но когда бывалые старослужащие сказали, что  в Сталинграде будет такая «мясорубка», что от нашего батальона и даже от всей нашей дивизий вряд ли кто останется в живых, мне стало страшно… - его голос задрожал, но он сделал паузу и успокоился, затем сказал: - Это ужасно, невыносимо, когда заранее знаешь, что тебя непременно убьют и ты превратишься в труп.
-    Так ты с сталинградского фронта сбежал?  Это ведь не так далеко от нас! - невольно воскликнула Фаризет.
-    Вот поэтому я и оказался в этих местах, - сказал беглец. - И отсюда по замёрзшему берегу Каспийского моря я могу дойти до Казахстана или даже до Туркменистана, а оттуда на товарных составах поездов добраться до Ташкента, затем и до Душанбе. Только мне надо запастись хоть какой-то едой, чтобы не умереть с голода на пустынном морском берегу...  А мне пока не хочется умирать. Не хочется превратиться в труп. Там, - он кивнул головой в сторону Сталинграда, -  трупами усеяны огромные поля... я это своими глазами видел.. - вдруг его юношеский голос осёкся и он замолчал, глядя себе под ноги, а потом отвернул голову в сторону и тихо заплакал.
     Неожиданно вспомнив Амир ага и как бы увидев глазами этого человека огромные поля, усеянные трупами советских солдат, среди которых наверняка был и брат мужа, она против воли заплакала навзрыд. Но тут же, уже силой воли, прекратила плач, быстро вытерла слёзы и набежавшие сопли варежками, затем вдохнула полной грудью морозный воздух и остыла. Беглец услышал её плач, повернул голову и со слезами на глазах с удивлением уставился на неё. У него закончилась минута слабости. Он вытащил из кармана фуфайки тот же окровавленный лоскуток тряпки и им вытер непрошеные слёзы.
-     Почему ты заплакала? - с сочувствием в голосе спросил он.
-     Там, под Сталинградом недавно погиб брат моего мужа. Среди тех солдат на поле, наверно, лежал и он.
      Беглец понимающе покивал головой. Они некоторое время стояли молча, печально понурив голову. Он кашлянул, потом ещё несколько раз. Виновато посмотрел на неё, тяжело вздохнул.
-    Ты не сможешь представить себе это…, - как бы оправдываясь, сказал он - Только час или даже полчаса назад весёлые, уверенные в своей неуязвимости, настроенные на героический подвиг ребята лежат на мёрзлой земле сотнями ...навеки мёртвые. А ты, чудом оставшийся живым,  смотришь на них и в голове не укладывается:  как это так?  только что были живыми, бежали рядом с криком    «Ур-ра!», вдруг упали и всё, все мертвы, все превратились в трупы.
      Фаризет вдруг почувствовала, что из глубин своего организма начинает подниматься вверх какая-то неприятная вязкая муть. Она поняла, что надо немедленно прекращать эту жалобно-слезливую беседу, иначе её вырвет или она закричит как дикарка и сойдёт с ума. Она с трудом сделал глубокий вздох.
-     Ладно, мне надо идти домой, - сказала она огрубевшим голосом.
-     Подожди! -  неожиданно попросил беглец. -  Ты не могла бы хотя бы помочь мне с продуктами. Я так голоден, что всё время сводит желудок. Поэтому и не могу идти дальше, к морю, зная, что там уже не будет ни деревень, ни сёл, ни людей. Вот и кружусь вокруг населённых людьми сёл.
      Для Фаризет это была неожиданная просьба. Она не смогла быстро сообразить, что она может дать ему из продуктов, которые у неё имеется. Не придумав ничего, она спросила:
-     А ты вообще откуда родом? Из Душанбе?
-     Ну зачем тебе это знать?  -  сказал он негрубо и добавил, -  Просто в Душанбе сейчас находится моя любимая девушка. Я иду к ней.
-     А-а… понятно. А почему не к родителям?
-     Их нет у меня, - ответил он просто, как-то буднично. -  Папу расстреляли в тридцать седьмом как врага народа, а маму отправили в ссылку куда-то, а куда — я до сих пор не знаю. Наверно, в Сибирь. Поскольку оба работали в институте, преподавали там, им было не до меня, поэтому я с трёх лет жил с бабушкой. Наверно, поэтому меня не наказали вместе с ними. После этого бабушка мне дала свою фамилию, сказав, что с фамилией врага народа мне не будет нормального житья в стране.
      «Наверно, обида за отца и мать стала причиной неожиданного решения сбежать с фронта, не воевать за власть, которая так жестоко поступила с его родителями», - подумала Фаризет, вспомнив слова свекрови в первый день войны. Но тут же вспомнила и ответ Сагила матери.  А он молчал смотрел на неё. Видимо, ждал ответа на свою просьбу о продуктах питания. А Фаризет уже забыла об этом.
-     Понятно, - сказала она. -  Но Родина ведь не виновата в том, что люди власти убили твоего отца и отправили маму в Сибирь.
      Он некоторое время молчал, потом сказал:
-     Я сказал тебе правду: я убежал с фронта потому, что очень испугался смерти, испугался стать трупом. Но, между прочим, моего папу расстреляли, а маму отправили на каторгу от имени этой родины. Все приговоры начинаются со слов «именем Союза Советских Социалистических Республик...» Хотя отец никаким врагом народа или СССР не был. Его просто кто-то из сослуживцев оклеветал.
-     А откуда ты это знаешь?
-     Бабушка мне рассказала.  После ареста отца, она с мамой каждый день ходили в тюрьму, один раз даже свиделись с ним, за день до вынесения приговора и его расстрела. Во время этого первого и последнего свидания он им сам сказал, что его оклеветал один из его сослуживцев-завистников, даже его фамилию и имя назвал. После этого, ещё не зная, что папу уже расстреляли, мама подала в суд на клеветника и потребовала освободить моего папу, ну, то есть, мужа.. Из-за этого её саму арестовали и отправили сначала в тюрьму, потом в Сибирь.
      Фаризет была потрясена услышанным и, забыв про опасность быть увиденной с дезертиром кем-нибудь, даже самим уполномоченным НКВД, который приходил недавно к ним в село и расспрашивал, не заметили ли каких-то незнакомых мужчин. И почему-то всем сердцем пожалела этого незнакомца.
-    Как тяжело всё это носить в душе, -  произнесла она, глядя на него с жалостью.
-    Да, очень тяжело. Наверное, поэтому силы у меня надломились. И война для меня потеряла всякий смысл, -  сказал он. И вдруг он мыслями снова вернулся к полям сражений.
-    Ты же не знаешь, что там происходит на самом деле?  Я особенно очень сильно испугался и война для меня потеряла всякий смысл, когда, во время последней атаки для меня, на моих руках умирал мой заводской друг. Он смотрел на меня и всё время говорил: «Я хочу жить… Я хочу жить… Мне хочется ещё пожить. Ты можешь что-нибудь сделать? Посмотри, что там у меня случилось… Прямо такая невыносимая боль...» Я посмотрел и увидел, что его фуфайка и брюки быстро набухают кровью. Что я мог сделать? А он схватил мою руку и сказал: «Слышь, друг, я очень хочу жить».  С этими словами он и умер. Я потом посмотрел вперёд. А там одни трупы. Наших ребят. Вот после этого во мне что-то надломилось, мне не хотелось умирать, мне тоже очень захотелось жить. И эта мысль, это желание жить, не умирать, настолько овладели мной, а уже был вечер и скоро стало совсем темно, что я бросил винтовку и пополз к лесу. Там я встал и пошёл куда глаза глядят. Под утро наткнулся на сожжённую деревню. У некоторых домов лежали женщины, дети. Конечно, трупы. Я нашёл более менее уцелевшую от огня сарай, там я упал в углу и заснул. Всю ночь и весь день проспал. Когда снова стемнело, сориентировался по выстрелам немецких пушек и пошёл на восток, - он сделал паузу, думая о чём-то, затем заговорил снова. -  Там, - он кивнул головой в сторону фронта, -  про меня, конечно, говорят, что я предатель, трус, дезертир. Пусть говорят. Мне всё равно. 
-    И что дальше? -  Фаризет хотела ещё что-то сказать, однако промолчала. Увидев и поняв, как он страдает, ей не хотелось прибавлять ему новые страдания.
-    Поймают — расстреляют или отправят в штрафбат, а это тоже смерть; а если не поймают — разыщу любимую в Душанбе и с ней уйдём в горы, в те места, где людей никогда не бывает... Она — единственный на всем белом свете человек, который поймёт и простит мне дезертирство. Я знаю это. Потому что она тоже очень любит меня, - он вновь неожиданно замолк, о чём-то подумал и заговорил снова, - Вот за неё, ради неё я могу умереть, совершенно без страха смерти. Смерть ради любви имеет смысл... Надеюсь, и Бог простит мне. Простит за то, что я больше не хочу убивать и сам не хочу быть убитым без вины. А умирать из-за чьей-то идеи, из-за чьих-то амбиции, из-за каких-то идеалов, которых я не понимаю, мне не хочется. Потому что не вижу в них смысла. А умирать без смысла, я считаю, это тоже грех. Грех перед жизнью, данную мне Богом. - Он снова прервался, тяжело вздохнул. - Но я до своей любимой могу не добраться. Могу завтра встретить голодных волков или послезавтра умереть с голоду. Я уже несколько дней не ел ничего, кроме внутренней коры деревьев. Если умру, то пусть… Может этим и искуплю свой грех…
     Фаризет стало невыносимо слушать его душераздирающую исповедь. И решила сменить тему.
-    Душанбе очень далеко отсюда, - сказала она. -  Я не представляю, как ты собираешься добраться до своей любимой девушки.
-    Я же говорил уже: на товарняках. Я слышал, что сейчас из-за войны поезда в южных регионах Союза ходят во все направления регулярно и часто, потому что к фронту подвозят мобилизованных, военную технику, продукты питания и многое другое, а в обратном направлении идут порожняком. И мне будет не сложно спрятаться в товарном вагоне поезда, идущего в направлении Ташкента или Алма-Аты, а, если мне посчастливится, то и до Душанбе.
     Фаризет хотела спросить, от кого он обо всём этом узнал, но спросила про другое.
-    А почему ты не пошёл в сёла, где живут русские? Здесь за рекой есть два больших русских села, -  сказала Фаризет.
-   Неделю назад поздно вечером я заходил в одно русское село. Там одна бабка с краю села накормила меня и строго наказала больше не заходить в русские сёла, потому что в них постоянно есть специальные уполномоченные НКВД, которые ловят дезертиров и уклонистов.  Она ещё сказала, что безопаснее казахские сёла, потому что там нет уполномоченных НКВД, они туда только заглядывают время от времени. Сказала ещё, что здешние казахи — народ замкнутый, не любят болтать лишнего, а попросишь помощи — помогут, не жадные.
-    А ты ведь не попросил, сразу хотел отнять, - сказала Фаризет, испытующе глядя на беглеца.
     Он усмехнулся, глядя перед собой.
-    Но ведь топор — не еда, не деньги. Это опасное холодное оружие. А в таком месте, в котором мы с тобой находимся, просить у незнакомого человека уступить топор всё равно что сказать: «дай мне твой топор, я хочу им убить тебя». Поэтому я хотел отнять его у тебя и убежать. Честно говоря, поначалу я хотел просто украсть у тебя топор, если ты оставишь его на санях и пойдёшь осматривать рощу или станешь ломать ветки руками. Но ты не выпускала его из рук. Поэтому я был вынужден идти на проступок: отнять его силой. Клянусь богом, я говорю правду, я ни за что не стал бы причинять тебе зло, даже если на твоём месте был парень или старик. Я просто намеревался украсть и убежать. Потом, вечером, спрятав его где-нибудь, у другой женщины или бабушки хотел попросить продукты питания и уйти на море.

     Фаризет, понимая беглеца сердцем и душой, в то же время не могла в словах поддержать или прощать его. В конце-концов она твердо сказала ему, что топор она не может ему уступить, это однозначно. После этих слов она несколько секунд стояла в раздумий, глядя на него. Он молчал, глядя на неё.
-    Но я помогу тебе едой, - вдруг сказала она. -  Больше ничем не могу помочь,  Положу в мешочек то, что смогу дать, и оставлю мешочек под крыльцом запасной двери клуба, с задней стороны деревянного здания. Оно стоит особняком в центральной части села. К нему можешь подойти в темноте незамеченным никем со стороны хозяйственных дворов.
     Он поблагодарил её и спросил, во сколько ему можно забрать мешочек. Фаризет подумала и сказала, что после девяти вечера. 
-    У меня нет часов, - сказал беглец.
-    Это легко узнать по тому, что к девяти часам вечера в домах тушат керосиновые лампы и ложатся спать. Село погружается в темноту.
-    Понял, -  сказал он.
-    Ты только не ищи топор по дворам. На ночь свои топоры все забирают в дом. На всякий случай. Ведь все мужчины на фронте. В селе остались только женщины, дети и старухи. Есть только несколько немощных стариков. К тому же у многих есть во дворе собаки. Незнакомых людей они могут покусать так, что врагу не пожелаешь этого.
-    Понял, - повторил беглец без лишних слов.
-    Ну, всё. Мне надо возвращаться домой. Я желаю тебе быстрее добраться до Душанбе и встретиться со своей любимой девушкой, -  пожелала ему Фаризет на прощание.
     Она повернулась и пошла в сторону села. Вдруг он, воскликнув: «Постойте! Вы сани с дровами забыли!» неуклюже побежал назад.  Оказалось, что они довольно далеко отошли от сани. Добежав до сани, беглец крепче привязал верёвкой дрова к саням, и вскоре привёл их к ней. Она поблагодарила его и таща сани за собой, пошла в сторону села. По пути она подобрала заждавшегося её топора. Нежно погладила рукоятку. А он какое-то время, забыв об опасности быть увиденным нежелательными людьми, одиноко стоял на льду в середине реки и смотрел вслед Фаризет, потом опомнился и быстрым шагом направился к лесочке на берегу.
               
     Фаризет, возвращаясь домой, думала о своём муже Сагиле, о тяжёлых боях на Волховском фронте, вспоминала рассказ беглеца об усеянных трупами полях и Амир-ага и горько плакала. Перестала, когда показались крайние дома села. Но она была ещё молодой женщиной, поэтому не могла долго думать о смерти, о её неизбежности. Она верила в любовь и в её силу, наивно полагая, что любовь может отвести беду от любимого. Любовь была несовместима со смертью. Ведь и этого несчастного человека от верной гибели спасла Любовь, для которого любовь была ценнее смерти, даже героической смерти...

     Вернувшись домой и выгрузив сани во дворе возле двери дровяного сарая, она вошла в дом, скинула валенки, тёплый платок, фуфайку и бессильно упала на кровать в спальной, раскинув руки в стороны. Она чувствовала ужасную усталость, и не столько физическую, сколько психо-моральную. Никогда ранее ей не приходилось за один день пережить и испытать столько! Она неожиданно для себя крепко заснула коротким сном. Проснувшись она взглянула в окно и как ужаленная вскочила на ноги. За окном уже смеркалось. Будильник на серванте показывал пять вечера.  Она быстро оделась, взяла деньги, холщовую сумку и вышла из дома. Надо было купить сахар, хлеб и плитку калмыцкого чая, которые уже кончились.
     Идя в магазин, Фаризет подумала, что надо купить две буханки хлеба: одну для несчастного беглеца. Обрадовалась, что подумала о хлебе для него. Можно было бы для него купить две буханки, но на одни руки дают теперь только две буханки. Вернувшись домой, одну буханку на всякий случай спрятала в сервант. Остаток времени дня она провела в хозяйственном дворе, вынося из-под животных подстилочную солому с навозом и заменяя его свежей соломой, коля дрова для кухонной печки и готовя камыш для топки большой печи.
    В половине девятого вечера в серванте она нашла пустой старый ситцевый мешочек для крупы, положила туда десять головок крупного репчатого лука, десять штук крупной вяленой воблы, кусок варёного мяса, которого она хотела поесть утром, пять варёных яиц (больше варёных не было), буханку хлеба, завернув её в кухонное полотенце, затем, подумав немного, положила туда  коробку спичек. Постояла ещё с минуты, раздумывая, что бы ещё положить в мешочек, но класть больше было нечего. Она завязала мешочек тесёмкой, завернула его в тёмную тряпку, оделась и вышла из дома. Она пошла не по улице, а, на всякий случай хоронясь от случайных прохожих, направилась к клубу задними дворами. Мешочек аккуратно спрятала под крыльцо запасного выхода из сельского клуба и оглянулась по сторонам. Никого не было.
     Возвращалась домой со смешанными чувствами: чувством исполненного милосердия к человеку, который оказался в очень тяжёлой жизненной ситуации и нуждался в её помощи, и ощущением душевного облегчения и одновременно — чувством ужасного стыда перед тремя сыновьями свекрови, перед своим любимым мужем и своим братом, которым даже в голову не придёт никогда мысль сбежать с фронта, чтобы спасти свою жизнь, перед миллионами других солдат, живых ещё и павших. Она шла в полной безлунной темноте, не разбирая дорогу, чувствуя, что голова идёт кругом от неожиданно нахлынувших вопросов: правильно ли она поступила или совершила преступление? А если он позже, снова цепляясь за свою жизнь, убьёт кого-нибудь, совершенно безвинного человека? Почему она не пошла в сельский совет и не рассказала о нём?  Но как тогда поступил бы Аллах со мной, который говорит в Коране, что один человек не должен лишать жизни другого человека, если тот не намеревался убивать его? Она смутно, отрывочно вспомнила ещё слова, услышанные когда-то от муллы: «А кто убьёт верующего преднамеренно, наказание тому — вечный Ад… Убийство человека — это посягательство на творение Создателя, на Его собственность...»  Но если он всё-таки убьёт кого-то? Тогда ведь она станет как бы соучастницей этого убийства, которого она могла предотвратить, содействуя властям поймать его? Чувствуя, что голова начинает болеть, она, войдя в свой двор и желая как-то избавить душу от дальнейших терзаний, посмотрела в тёмное небо, увидела одну только звезду, мерцавшую в разрыве свинцовых облаков, и, не отрывая взгляда от этой одинокой звезды, прошептала: «О, Аллах, о Господь, помогите несчастному быстрее добраться до своей любимой девушки и не дайте ему по дороге совершить еще один грех —  какое-либо злодеяние. А меня, пожалуйста, великодушно простите, если я поступила не правильно». 
    Она легла спать. Только сон мог избавить её от терзаний...

    На следующее утро, быстро сделав домашние дела, Фаризет придумала причину снова сходить в магазин: купить кило муки и спички. По пути она быстро завернула за здание клуба и заглянула под крыльцо. Мешочка не было. Чтобы быть уверенной, что он забрал еду, она наклонилась и внимательно осмотрела нишу. Мешочка точно не было. Она успокоилась и пошла дальше.  Вернувшись домой, попила чай и, посидев немного за столом, вышла во двор. Надо было уложить вчерашние дрова в сарай и поколоть немного для топки кухонной печки. Сделав всё это, она взяла колотые дрова и направилась в дом. И тут она увидела почтальона Марусю. Она как раз подходила к калитке. Фаризет остановилась как вкопанная, вся похолодела и смотрела на почтальона со страхом. Забыла даже поздороваться. Маруся, глядя на неё с улыбкой, спросила:
-   Чего это ты так смотришь на меня? Я ведь тебе весточку от мужа несу.
-   Письмо от мужа?! - не помня себя от радости, закричала Фаризет и, бросив дрова себе под ноги, подбежала к калитке, широко распахнула её и впустила во двор Марусю. Та вытащила из своей большой почтовой сумки маленькую бумажную треуголку и с улыбкой отдала её ей. Фаризет лихорадочно развернула письмо, сразу узнала почерк Сагила, бегло прочитала первые строки, в которых Сагил сообщил, что жив-здоров, но бы тяжело ранен и сейчас находится в госпитале, и заплакала от радости, целуя письмо как мужа. Затем, улыбаясь сквозь слёзы, обняла Марусю и крепко поцеловала её в обе щеки.
-    Значит жив-здоров. Ну и слава Богу! - засмеялась она и, выйдя за калитку, пошла по улице дальше.
     Фаризет ещё несколько раз поцеловала письмо и, переступив через разбросанные дрова возле входной двери, вбежала в дом, чтобы немного успокоиться и прочитать письмо с начала до конца. Это был первый счастливый день с того печального дня, когда она проводила мужа на войну.
               
 
               
      Карл Иса Бек
 
               
      Красный Яр, 2024