Помещаю на своей страничке статью Томаса Манна, посвященную роману Кнута Гамсуна "Женщины у колодца"(1922). Статья переведена с немецкого языка известным переводчиком Е. Н. КОЛЕСОВЫМ ( 1951- 2017 ), с которым мы были дружны. Ранее не публиковалась . На мой взгляд,она может быть интересна как любителям творчества Гамсуна , так и поклонникам Томаса Манна…
Томас Манн."Женщины у колодца"1922
Половому бессилию посвящено много романов, самый жуткий из которых принадлежит норвежцу Хансу Йегеру , чье имя благодаря воодушевлению переводчика (Нильса Хойера) и смелости издателя начинает сейчас приобретать известность и в Германии, хотя еще Юнас Ли объявил сию книгу великих признаний – "Больную любовь" – актом человечности. В сравнении с этим возмутительным документом, этой трагедией импотенции в трех томах "Арманс" Стендаля выглядит милой забавой, умным, элегантным и проникновенным произведением, причем это именно произведение искусства, заинтересованно-объективное, вдумчиво-психологичное и, несмотря на трагический конец, полное внутренней радости, к тому же написанное под заметным влиянием немецкого романтизма: уже одна игра автора в поиски ключа к главной загадке романа, его деликатное умалчивание причин меланхолии героя, который вдобавок ко всему красив, богат и порядочен, поэтизирует этого героя, вводя его в круг романтических страдальцев наподобие Шлемиля , Голландца и Ханса Хейлингса , короче, перед нами все тот же тип героя в черном, носящего в себе некую "мрачную тайну" и мучающегося угрызениями совести, оттого что позволил невинной простушке разделить с ним его роковую судьбу, после чего означенная простушка за муки, выпавшие на долю героя, залюбливает его до смерти...
Сексуальная несостоятельность как психолого-социальная форма шлемилевского романтизма – вот какова, мне кажется, основная формула этой замечательной книги Стендаля, о которой так прекрасно отозвался недавно Андре Жид ; да и сам выбор темы, мотив "бэбианства", глубоко сокрытого в душе, выглядит экзотикой романтизма, блестящей эксцентричной находкой избалованного бурными страстями писателя. Короче, повторяю: "Арманс" – это искусство, умная отвлеченная игра, утонченное развлечение духа, роман, выстроенный умелой и твердой рукой: признания же Йегера – обнаженный документ человеческой муки, написанный "с револьвером у виска", по выражению Юнаса Ли, чем он, конечно, потрясает читателя еще более, но потрясает не как произведение искусства, а самым прямым и безжалостным образом: здесь человек, давно живущий вне этого мира и общественных условностей, приносит самую кровавую жертву своей биографии, швыряя ее к ногам Бога и самой Жизни и видя в том и искусство, и дух, и игру, и форму. Время во многом подтверждает правомерность такого писательства, это чувствует каждый. Да есть ли сейчас вообще писательское искусство? Вот в чем вопрос.
Между тем в новом романе Кнута Гамсуна, носящем столь замечательное эпическое название, оно есть – не только потому, что эта история норвежского матроса, в результате несчастного случая в юности, как в "Армансе", утратившего свою мужскую способность, стала еще и глубоко юмористическим произведением, но и потому также, что в нем идет речь об искусстве – искусстве как жизнеутверждающей силе, как умении жить.Вот в чем, как мне кажется, состоит идея этой добродушно-ироничной книги. Процитирую несколько строк из ее заключительной части. Вот что говорится там об одноногом кастрате Оливере:
"Калека идет домой. Разумеется, все сторонятся его, все прячутся от него, он так изувечен, так непохож на человека, что противен всем. Может ли он надеяться на чей-нибудь доброжелательный взгляд? Отвислый жир его просто ужасен, весь он производит отталкивающее впечатление, его припрыжка по улице невыносима для глаз. Он не просто калека, а пустой, холощеный калека! Когда-то и он был человеком... В один прекрасный день он лишился общего содержания жизни людей, это сделалось быстро, одним взмахом ножа; с того дня он живет вне человечества, он утратил свою реальность, он стал измышлением... Подождите малость!.. Ему оставлено было так много, что у него нашлось мужество влачить бремя существования.Вот оно как. Он прибегал к уловкам, чтобы сделать это; он лгал, чтобы спасти аппарансы, симулировал мужчину, ходил в длинных штанах. Чтобы замаскировать свое калечество, он выдумал историю насчет бочки с ворванью; он придал случайному событию огромную важность, и называл его роком. Он должен был реабилитировать себя посредством обмана: притворяться, что он такой, как и все, что он соизмеримая величина; несчастный применял собственный масштаб и должен был заставить себя поверить в него! Может быть, в этом даже было его маленькое счастье, – другого ведь у него не было! Стало быть, все – искусство! Все это было искусство! И неплохое искусство! "
Вот до каких масштабов вырастают у Гамсуна людишки крохотного городка. Это величественные слова, жесткие и добрые одновременное, глубокие, чудовищные и смешные. И они продолжаются:
"И вот наступил день, когда искусство раскрылось, когда его разоблачили: докторская служанка слышала у колодца неудобь сказуемые вещи: Петра удостоилась посещения месяца и от него получила детей, хи-хи! Сам же Оливер был хозяином; он двадцать лет у всех на глазах стоял в складе и разыгрывал мужчину. Другого подобное несчастье заставило бы уйти в себя, искать уединения, искать Бога – для чего же в таком случае ниспосылаются испытания? А Оливер что? Ничего подобного! Это была какая-то закоренелость!.. И к чему в сущности привело то, что он так искалечен? Он только выиграл на этом! Инвалид он, это правда, но ветеран! Он все время стоял прямо, на собственных ногах, на своем колышке, и стал ни мало, ни много, как своего рода стоиком! Хо-хо, неисповедимы пути Господни !"
Величественные слова! Страшные в своей радости и чудовищно глубокие, заглядывающие в самую глубь жизни и человеческой души, – и, возможно, не только той смешной жизни, что ограничена рамками маленького норвежского городка, но и иной, более широкой, высокой, торжественной... Хо-хо! Вот оно, пути господни ! В этом возгласе есть нечто вакхическое, в нем слышится смех высокого стиля, выходящий далеко за пределы романа о маленьком городке, всемирный смех, – без яда, без сатанинского нигилизма, но всеобъемлющий и вседозволяющий, звучащий скорее за пределами радикалистского познания: вспомним Ницше с его Дионисом и кое-что из его мыслей об искусстве и художниках, о художниках великих и величайших, и о милосердной любви – той любви, которую толпа, "и главное – восхищенная толпа" всегда готова опошлить своим любопытством и самодовольством... Во всяком случае, эти слова составляют вершину книги; именно они и делают Гамсуна крупнейшим из художественных критиков жизни, пишущих в наши дни.
Я любил его всегда, с юных лет. И рано почувствовал, что ни Ницше, ни Достоевский не оставили после себя в собственной стране ученика такого ранга. Несравненная прелесть его художественных средств воистину очаровала девятнадцатилетнего юношу, который никогда не забудет, как много значили для него тогда "Голод", "Мистерии", "Пан", "Виктория", новеллы и дневники этой чувствительной души. Всемирная слава, озарившая его имя благодаря Нобелевской премии, наполнила и меня почти что личной гордостью; на свете нет и не было никого, думал я, кто был бы более достоин ее, – пусть даже французские газеты удивлялись, спрашивая, кто же собственно такой этот Гамсун. Его это, кажется, не слишком обижало. И, если я не ошибаюсь, в этом новом романе он отдает французской литературе скромную, но весьма яркую дань. Стендаль в одном письме (к Мериме), которое, кстати, цитирует Жид в своем предисловии к роману "Арманс", а Франц Блей – в примечаниях к его немецкому изданию, сообщает, что намерен вывести меланхолического любовника в своем новом романе под именем Оливье. Это имя, пишет он, уже содержит в себе намек, причем не слишком приличный. Он имеет в виду заглавного героя одного романа Латуша , обращающегося все к той же деликатной теме, благодаря которому это имя стало своего рода видовым понятием: "У женщины, – пишет Стендаль, – которую вы увидите в понедельник, есть свой Оливье". – Так случайно ли, что Гамсун назвал своего столь тяжко изувеченного героя "Оливером"? Или он намеренно позволил себе эту милую и в то же время величественную шутку? Дав герою такое имя, он придает своему произведению, своему новому, полному глубокого смеха обращению к этому классическому предмету звучание частицы широкого исторического контекста, он облагораживает своего героя, выводя его общелитературную родословную – Гамсун всегда был в чем-то аристократом...
Его жизнь в искусстве движется по странной кривой. Начавшись с "Пана" и "Виктории", этих воистину бессмертных произведений, ставших ее первой вершиной, далее она идет на спад, если судить по "Бенони", "Розе" и "Мечтателям ", и это в годы, которые принято называть лучшими, зато потом, между пятьюдесятью и шестьюдесятью, когда у многих уже дает о себе знать утомление, он создаёт романы о местечке Сегельфосс. А там, наконец, "Соки земли", новая вершина, шедевр, ставший жемчужиной и скандинавской, и европейской литературы, поэма глубоко личного отношения ко всему, что движет нашим временем, увлекающая своей смесью консерватизма и революционности, своим единством раздвоенного, этим извечным пристанищем духа. Наверное, нордические критики правы, говоря, что новый роман не достигает высот подобной целостности. Нет, он не настолько важен и близок времени, я согласен. Что толку сравнивать? "Соки земли" были уникальным явлением, невероятной удачей, выигрышем высшего ранга. Но это не мешает нам считать "Женщин у колодца" в высшей степени очаровательным произведением.
Пожалуй, это самое чудесное из того, что создал Гамсун – недаром он давно, еще со времен "Голода", зарекомендовал себя мастером смешного, автором, чтение которого вызывает смех неудержимый, но до крайности одинокий; феномен сам по себе жуткий, если вдуматься. Само собой разумеется, что его Шлемиль-Оливер далек от какой бы то ни было "мрачной" романтики: он подчиняется своей нелепой судьбе с трезвой веселостью. Его фигура насквозь трагикомична. Взять хотя бы его "ревность", когда жена рожает очередного ребенка явно от другого, точнее, уже от третьего отца, потому что глаза у него не "фамильные" карие, а голубые: ничего более странного и забавного я никогда не встречал. В общем, перед нами четыреста страниц, буквально набитых всеми теми творческими находками, техническими приемами, поэтическими чувствами и душевными потрясениями, которые и составляют тайну и бесконечно милое чудо гамсуновского искусства – искусства, сочетающего в себе необычайную утонченность и эпическую простоту, по-своему синтезирующего русские и американские литературные влияния, и при всей очевидной цивилизованности по-аристократически сберегающего свою этническую культурную традицию, древнейшие элементы нордической народной поэзии, дух саг.
Это искусство демократично в своем модернизме, интернационализме и несомненной прогрессивности. Это не духовная позиция художника, да и никогда не была ею. Однако здесь нет противоречия, как могло бы показаться на первый взгляд: это всего лишь извечная противоречивость порядочности, жизни, личности, и она заслуживает уважения. В толпе обитателей маленького городка, убогая и смешная жизнь которых сопровождается болтовней сплетниц у колодца, выделяется фигура адвоката Фредриксена – несимпатичный шарж, оратор, человек "слова", политик, целеустремленный, подлый. Для Гамсуна это возможность юмористического выражения некоторых черт собственного душевного склада – антилитературности, антириторичности, антидемократизма, можно было бы сказать даже антигуманизма , тоже ему присущего, однако в романе у него есть и диалектический антипод, фигура, выражающая другие черты личности автора. Это почтмейстер – одно из тех проблематичных, приговоренных к гибели созданий, которых Гамсун любит делать выразителями своих идей. Почтмейстер, мыслящий против течения, говорит “двойному консулу”: “В последние столетия ничто не пользуется таким уважением, как культура учености; высший класс заразил низшие классы этим уважением, так что все и каждый жаждут причаститься к ней. Какое огромное уважение получила во всем мире техника чтения и письма! Усвоить ее – не позор, обладать ею – благословение! Ни один из великих основателей религии не практиковал этого искусства; но в настоящее время оно равно необходимо и ребенку, и старцу! Никто не считает нужным склонить голову в раздумьи, люди дочитались и дописались до того содержания мысли, которое нужно современному человеку. Оно как-то благороднее читать и писать, чем делать что-нибудь руками, говорит высший класс! Низший класс прислушивается к этому. – Мой сын не будет обрабатывать земли, которую живет каждое дыхание в мире, он будет жить другой работой! – говорит высший класс. И низший класс слушается. И вот в один прекрасный день раздался рев, рев массы, масса сама в достаточной степени изучила навыки высшего класса, она умеет читать и писать, подавайте нам мирские блага, они наши, к черту работу над собою для грядущего бытия, от этой работы ведь избавил себя высший класс!”
Разумеется, Гамсун не сам произносит это, этого он не берет на свою шею, как Толстой, говоривший нечто подобное. Он не варвар и не реакционер, он не проповедует неграмотности и темноты, а лишь вкладывает эти мысли в уста полупомешанному, верящему в переселение душ почтмейстеру, и самое большее, что он, вероятно, согласился бы признать, – то, что в этом “что-то есть”. Признаем ли мы с вами тоже, что в этом “что-то есть”, причем нечто весьма важное для нашего времени?
Адвокату почтмейстер говорит: “Теперь мы бессмысленно норовим спихнуть друг дружку в сторону, чтобы самим выдвинуться, мы вынуждены конкурировать, как говорится, и даже больше, чем конкурировать. Что, если б мы немного больше работали над собою, чем для себя?
– Но если именно эта работа над собою сделает нас менее работоспособными в мирском смысле? Ведь тогда не будет мирового прогресса!”
Почтмейстер отвечает:
“Но зато будет прогресс в жизни… Несомненно так, г-н адвокат, мы движемся вперед, даже если и не обгоняем других”.
Неужто этот роман гротеска связан с движущими силами времени менее тесно, чем “Соки земли”? – “Хо-хо, это провидение людей!”СТРАННЫЕ СЛОВА – такова неудержимо-веселая песнь Гамсуна. Учение же его гласит: “Работа над собой – вот подлинное действие. Через него мы движемся вперед, даже если, возможно, при этом и не обгоняем других”. – Что ж, это учение тоже принадлежит великому художнику.
перевод с немецкого Евгения Колесова
Йегер, Ханс Хенрик (1854-1910), норвежский писатель, автор романа "Больная любовь" (1893).
Ли, Юнас Лауритс (1833-1908), норвежский писатель.
Стендаль (Мари Анри Бейль, 1783-1842), французский писатель, автор романа "Арманс" (т. 1-3, 1827).
Шлемиль, Петер: герой повести немецкого писателя Адельберта фон Шамиссо (1781-1838) "Необычайная история Петера Шлемиля" (1814, п. 1841).
Голландец – "Летучий Голландец", название легендарного корабля и прозвище его капитана, голландца ван Страатена.
Хейлингс, Ханс – герой...
Жид, Андре Поль Гийом (1869-1951), французский писатель.
Перевод здесь и далее цит. по: Гамсун К. Соки земли. Женщины у колодца. Романы. М., "Эй-Ди-Лтд", 1994. Имя переводчика не указано.
Латуш, Анри де (1785-1851), французский поэт и писатель.