Родители строили дом. Почему-то мне кажется, что он был самым первым на этой улице, которой тогда ещё не было. Это потом здесь стали возводить свои жилища другие люди. Строили вдвоём. От малолетних девчонок помощи не было никакой.
Память моя сохранила один летний день, когда мы все трое с приехавшей к нам двоюродной сестрой Галей Терпуговой отирались возле строящегося дома, занятые какими-то своими делами. Галя была ровесницей Томы, они имели свои секреты, а мы с Людой «стряпали» жёлтые калачики из глины. На солнце они быстро высыхали, и я угощала Галю своими кулинарными шедеврами. Она брала калачик, подносила ко рту и причмокивала губами: изображала, будто ест. А мне было обидно оттого, что такую вкусную стряпню, которую Галя нахваливает и говорит спасибо, она почему-то не ест, а притворяется. Но обиду я не высказала, где-то в глубине сознания понимая, что она будет явно несправедливой; к тому же пошёл проливной дождь, и мы все спрятались от него в тесный шалашик, построенный отцом для спасения от непогоды.
Помню наш переезд из барака в новый дом. Идти было далековато, километр пройти четырехлетней девочке, наверное, было сложно, мама посадила меня на телегу со скудным скарбом. В телегу была впряжена наша корова, и папа вёл её в поводу. В этот же вечер в селе разразилась гроза, в нашем огромном зале с девятью окнами во все стороны света царствовала ослепительная молния, мы, сбившись в кучку, закрывали от страха глаза, прижимаясь к маме. А она отчитывала отца, что он поторопился с переездом: в огромном доме не сделано ни одной перегородки!
Наверное, все же папе очень хотелось скорее переехать из опостылевшего барака в новый дом, построенный своими руками. Отец буквально на следующий день начал возводить внутренние стены, и постепенно в доме появились три комнаты: гостиная, столовая, детская. Потом отгородили небольшую кухню с русской печью, а с кухней образовалась и маленькая прихожая. Построил отец позднее и просторные сени с двухступенчатым крыльцом, и просторную кладовую. Но сам процесс этого строительства я уже не помню. Помню только широкий столбик, окрашенный синей краской, на котором Тома вырезала ножичком: 5 августа 1953 года – день заезда в новый дом. Столбик поддерживал большую русскую печь, на которой мы грелись, и где высыхала наша одежда и валенки после прогулок по сугробам.
В столовой мы трапезничали, тут же стояла кровать наших родителей, а на стене напротив обеденного стола висела большая карта Советского Союза. В гостиной, которую мы так никогда не называли, а обозначали простым словом «комната», висело круглое черное радио – репродуктор. Если не с книжкой, то с ним мы коротали в детстве длинные зимние вечера, слушая радиоспектакли или концерты по заявкам радиослушателей. В углу висело большое зеркало в шикарной резной раме тёмного коричневого цвета с венчавшей его высокой «короной», настолько старинное, что стекло его покрылось пятнами. Мама говорила, что это зеркало было её приданым. Видимо, пока мама была в ссылке, родственники сохранили его.
К комоду и большому сундуку с годами прибавился шифоньер для одежды, хотя с одеждой было скудновато, и мои два платья, доставшиеся от старшей сестры Людмилы, когда я уже училась в шестом или седьмом классе, висели на плечиках на гвоздике, вбитом в стенку рядом с дверью. Папин друг краснодеревщик дядя Костя Селявский сделал нам буфет для посуды, а в его нижней части мы хранили небогатую библиотеку. Круглый стол нам подарили перед переездом в другую местность соседи Мешалкины, жившие напротив нас. Вокруг стола позднее мама поставила два венских стула очень красивого тёмно-коричневого цвета с круглыми жесткими сиденьями и гнутыми спинками. Эти же соседи подарили нам две куклы и кукольные стульчики. Последним приобретением из мебели стал черный диван с валиками, когда мы с Людой учились уже в старших классах.
Вечерами папа читал книгу, приблизив её к стеклу керосиновой лампы, читал вслух, а мама, слушая его, в это время пряла овечью шерсть. Я обычно лежала на своём излюбленном месте – на русской печи, отодвинув в сторонку ситцевую занавеску, и тоже слушала папу.
В школе нам ставили на парты керосиновые лампы, мы несколько лет учились при их неярком свете. Когда, наконец, в совхозе в конце пятидесятых годов появился дизельный генератор, который уже в сумерках включал моторист, мы вечеряли с электрическим светом. Примерно в полночь свет выключали, моторист предупреждал жителей об этом троекратным миганием лампочки. Электрическую проводку в нашем доме сделал Алексей Терпугов, мамин племянник. Его мы почему-то называли Лёней – как называли его родители, так привыкли и мы.
Лёня, заезжавший к нам частенько по пути из Омска в командировку или из командировки, собственными руками собрал большой ламповый радиоприёмник для нас, и мы с замиранием сердца ловили волны, порой вслушиваясь в незнакомую речь – диапазон наших познаний мира ширился. А пластинки мы всё ещё слушали на патефоне бордового цвета. Пластинок было совсем немного, но благодаря им, я в детстве полюбила арию Каварадосси из «Тоски», цыганские романсы. Радиолу мы приобрели с Тамарой в Тюкалинске, когда я уже работала.
Мама была портнихой, почти все кошкульские женщины шили у неё свои наряды. Поскольку в немаленьком уже селе не было гостиницы, к нам приводили командировочных или новоявленных специалистов, которые приезжали в совхоз по распределению после институтов. По договору с совхозным начальством у нас был устроен так называемый «заезжий дом». Для жильцов была предоставлена наша детская, а мы переселились в комнату. По году, а то и больше, у нас жили то учителя, то агрономы, были и зоотехник, и инженер по строительству, даже секретарь комсомольской организации. Один из жильцов рисовал картину, помню большой холст, на котором я видела только начало работы живописца по фамилии Козлов: в верхнем углу холста были изображены лес и лось, остальная площадь полотна сияла белизной. Зато Козлов цветными карандашами на ватмане написал портрет наших родителей. Папа был красив, импозантен, мама получилась хуже, с каким-то неживым лицом. Портрет висел в раме на стене долгие годы.
Папа заведовал товарной базой, но никогда ничего не приносил домой. Лишь однажды, когда отсырели розовые монпансье, которое в народе называли «подушечками» за их форму, конфеты списали, и отец угостил нас слипшимся сладким комком. Во второй раз привезли и поставили в комнату новенький голубой диван с красивыми сказочными цветами, витиевато расположенными по ткани обивки. Накрыли его белоснежной вышитой «дорожкой» и строго-настрого наказали нам, детям, на него ни в коем случае не садиться. На складе просто не нашлось места для громоздкого дивана, и он стоял в нашем доме некоторое время. Наказ родителей мы неукоснительно исполняли.
Мне было лет пять, когда почти в полночь к нам постучали и в дом вошли участковый милиционер Александров с двумя понятыми. Я соскочила с кровати и с любопытством наблюдала, как в комнате начался обыск. Маму попросили открыть большой сундук, я помню, как она волновалась, как дрожал её голос. Она выкладывала из сундука отрезы тканей, называя имена и фамилии женщин, которые принесли их маме для пошива платьев, юбочек и кофточек. Было их совсем немного. Открыли и старинную шкатулку, в которой хранились некоторые документы, письмо Якова и папины орден и медали вместе с удостоверениями на них. Участковый что-то записывал в свой блокнот. Мама потом говорила, что видела, как неудобно он себя чувствовал при обыске и кратком допросе, потому что знал и уважал папу, а тут пришлось выполнять такое неприятное указание.
Обыск длился недолго. Из вещей и документов ничего не изъяли. А папу увели.
Следствие шло полгода. Папу содержали в предварительном заключении в Тюкалинске. Мама каждую неделю почти ездила туда, где ей иногда разрешали видеться с мужем. Потом состоялся суд, папу оправдали, и он вернулся домой. Но восстановиться на прежней работе категорически отказался. Был слух, что на отца написал донос про злоупотребления его заместитель, желавший занять место заведующего. Хотя наши семьи дружили, и среди тех отрезов, что мама выкладывала на обозрение понятых, был и отрез жены заместителя, тёти Наташи. После возвращения папы они уехали из Кошкуля.
На фото один из первых строящихся домов в Кошкульском совхозе. Снимок 1956 года.