Набросив на плечи поверх штормовки дырявый дедов бушлат, я сидел в сыром, мартовском пятистенке, пил водку и… слушал божественную Лакримозу. Чадила печь, на столе горела свеча. Слева от рюмки (я правша) посверкивал экран ноутбука и звучала музыка. Грандиозный Амадеев минор, как меч Александра(!), терзал свалявшуюся в Гордиев узел паутину моей молчаливой и малозначительной жизни. Я спрашивал себя: «Мог бы ты совершить нечто, подобное Моцарту, например, взлететь в небо? – и отвечал, стыдливо отводя взгляд от ноутбука. – Нет, не мог б. Никак, ну, никак не мог б-с…»
В упрёк моим сиротствующим бла-бла-бла Лакримоза от такта к такту погружалась всё глубже в небо и на верхних ступенях небесной лестницы звучала с такой умопомрачительной силой, что моя силиконовая оболочка коллективного бессознательного треснула и дала «течь»! Откликаясь на призыв Моцарта, я вослед Лакримозе взлетел в вечерние предгрозовые сумерки, пробив острием лба потолок, стропила крыши и особо прочный, если верить фабричному свидетельству о качестве товара, переложенный прошлым летом кровельный лист.
Неведомая сила подняла меня на высоту, с которой, если посмотреть вниз, земля видится как огромный валун с заваленными краями. Здесь не летают птицы, а волнистая гряда облаков исчезающе мала и схожа с овечьим стадом, гуляющим по пастбищам предгорья. Вдруг всё пропало, и я опять оказался в сыром, не оттаявшем после зимы пятистенке, перед дисплеем, в гуще Амадеева минора…
Стоп! Я поставил музыкальный файл на паузу и погрузился в размышления: «Что это было? Мой полёт зашёл слишком далеко, или я попросту испугался высоты?» Вдруг чувство благодарности к Лакримозе (Какая разница? Ведь я едва не долетел до ноосферы!) охватило меня и, как сорвавшийся с горы сель, смыло привычное желание житейского рационалиста разобраться в случившемся. Я ткнул «Создать документ» и накатал, как Моцарт, без единой помарки, вот такой хвалебный верлибр:
О, божественная Лакримоза!
Как сорвавшийся с горы сель,
бегущий по перепадам акведука,
Ты переливаешь из такта в такт
зелье неведомой гармонической силы.
В твоих хоровых минорах
присутствуют отголоски
всех возможных человеческих персоналий.
Твоя партитура - иероглиф бесконечности...
* * *
Довольный словесной - эк! - верлибристикой, я снял Лакримозу с паузы и вернулся к со-присутствию бесконечности. Увы, в мире конечных величин кончается всё, даже бесконечность. Последний аккорд растаял в сумраке вечера и наступила плотная гармоническая тишина.
- Концерт окончен. Занавес!
Я сложил ноутбук, как папку с партитурой, и оглядел залу моей деревенской консерватории. Взгляд задержался на зеркале с резным подзеркальником (ещё Николаевское!), томящимся в простенке низких рубленых окон и почти полностью задёрнутом узорчатой паутинкой тюлевых занавесок.
- Даже отражение в паутине! – расхохотался я, переливая оставшуюся в бутылке водку в крохотную хрустальную рюмку - сколько же я их выпил!
В зеркале шевельнулась рука. «Ну, надо же! – подумал я, вглядываясь в ожившую Николаевскую давность. – Выходит, жизнь не кончается с окончанием Лакримозы!»