Зимой в доме было прохладно, дров давали не много, сельсовет обеспечивал школьные дома дровами хоть и ограниченно, но бесплатно. Об угле никто и не мечтал, о нем знали только кузнецы. Поэтому дрова экономили. Грубку, которая была в комнате, топили на ночь, а утром мать топила русскую печь в кухне. Она вставала затемно и растапливала ее, положив внутрь несколько сухих поленьев и подперев их берестой. Пока труба холодная, а зимой еще и промерзшая, тяга очень слабая и дым попадал в помещение. Иногда заполнял всю кухню синим туманом, но запах смоляного дыма был даже приятен, он создавал ощущение леса. Постепенно труба разогревалась, тяга налаживалась и в печку на ямках заезжали чугунки с утренней картошкой и обеденными щами. Где-то там в глубине печки чапельник находил место и для большой сковороды с салом, будущей яичнице на завтрак. Топить по вечерам грубку в комнате было отцовским делом, мы же с удовольствием наблюдали за огнем, засовывали туда лист фикуса, и он взрывался, как винтовочный выстрел. Конечно, смотреть на бегающие по поленьям языки огня было всегда интересно. В темной комнате, когда отблески огня из открытой печки пляшут по стене, вообще явление сказочное. Когда в комнате становилось совсем темно, зажигалась керосиновая лампа и каждый раз перед зажиганием надо было ее заправить керосином, вычистить стекло комком смятой бумаги из газеты, снять нагар с фитиля, оставшийся с вчерашнего вечера. Поскольку лампа была одна на весь дом, то в кухне какое-то время пользовались лучиной. Сухое полено расщепляли тоненькими полосками, защемляли в трещину полена и лучина горела почти без дыма издавая тонкий и приятный лесной запах. Но вскоре кто-то сделал из латунной гильзы небольшого снаряда партизанскую коптилку. Гильзу вверху сплющили, сбоку пробили отверстие для керосина и вставили фитиль. Коптилка мало чем уступала лампе, разве что была более пожароопасна. И были случаи, когда пожар возникал из-за такой коптилки. Кто-то нечаянно зацепил, она упала, растекся и воспламенился керосин. В то время стали очень популярны у подростков стрелялки из пули. Пулю клали в огонь, выплавляли свинец, а потом вставляли в пустую катушку, к торой привязан на шнурке гвоздь. В пулю крошили серу от спичек, вставляли гвоздь и ударяли об какое-то бревно или кирпич. Раздавался взрыв, который казался всем винтовочным. Хотя с гвоздем и резинкой делали пистолеты из медной трубки. Тоже стреляли хорошо, но однажды нашему товарищу порвало руку, когда он набил в трубку слишком много серы. Правда больница у нас была рядом, хорошая, бесплатная, а медики в ней были опытные, из фронтовиков. Однажды я засунул в грубку пулю от винтовочного патрона, чтобы выплавить из нее свинец. Положил и жду, когда потечет свинец. А она каак рванет и полетели из печки на меня куски горящих головешек. Оказалась она разрывной. Пришел отец, выгреб золу с моей пулей, осмотрел и сказал, что эта пуля была в полене, а туда попала, когда немцы очищали леса от партизан. Моя пуля стала, как самолетик-ее бока развернулись и выставили два крыла. Можно себе представить, что было с человеком, в котором такая пуля развернула свои крылья. Ну, а я и возражать не стал. Немецкая лесная, в полене? Пусть будет так от греха подальше, да и самому оно безопасней. Вообще остатки боеприпасов попадались часто, то в полях, то в каких-нибудь тайниках во дворах и на чердаках. Наши друзья через дорогу, Рыжиковы Толик и Коля, нашли дома под застрехой железную коробку, в которой было десятка два взрывателей карандашного типа. Несколько раз ходили мы за околицу и взрывали их там. Все-таки громкий взрыв создает настроение. Но часто подростки калечились и погибали, находя эти боеприпасы. Обычно это случалось, когда из снарядов пытались выплавить тол, чтобы глушить рыбу. Или неосторожно обращались со снарядами, натыкались на мины в местах, где прошли бои. Почти каждый день через село проезжал грузовик с солдатами саперами в кузове. Потом слышались отдаленные взрывы, саперы рвали опасные находки. Но неумение пользоваться боеприпасом приводило к трагедии. Иногда в центре села на речке, где была большая и глубокая водяная яма, оставшаяся от водяной мельницы, ребята взрывали толовые шашки, глушили рыбу. Этим увлекалась коммунская братва. Эти были вообще оторви головы, как в коммуне имени Дзержинского у Макаренко. Не обращая внимания на пешеходов, идущих по мосту и шоссейке, они бросают взрывчатку в воду и стремительно отбегают, прячутся за толстые вербы, растущие на плотине. После взрыва бегут назад и сачком вылавливают оглушенных щук и плотву.
Возле заготларька лежали груды выплавленных мин, каски, стволы винтовок, снарядные гильзы, железные коробки от немецких противогазов. Выплавив тол ребята еще зарабатывали на металлоломе, сдавая пустые корпуса мин и что еще находили на полях боев. А бои здесь были сильные, как в 1941 так и в 1943 годах.
Дрова, которые нам привозили, мы пилили зимой прямо перед крыльцом. Пилили родители, а нам с братом доставалось сидеть на бревне, и удерживать его, чтобы оно не каталось. Это было интересное занятие, и оно нам нравилось не смотря на мороз. Посидишь на бревне, понюхаешь запах свежей древесины и как будто побывал в лесу. Пила мелодично взвизгивала, а из разрезанного ствола исходил обворожительный запах леса, воли, смолы. Позже люди в селе освоили добычу торфа прямо рядом с селом. Первым этим занялся необычный для этой местности пожилой поляк, Кузьма Иванович. Он жил обособленно у самой речки, занимался разными слесарными делами, ковал, паял, лудил. Его ремесло пользовалось большим спросом. Вот он и придумал или где-то присмотрел, а потом и сделал специальный резак, которым нарезали брусочки торфа. В дальнейшем он обеспечивал всех таким резком. У реки были болотистые луга, на которых под небольшим слоем чернозема залегали пласты мягкого ноздреватого торфа. Это был молодой торф, мягкий, мокрый, пронизанный сгнившими тростниками. Тепла он давал мало, а золы и возни с ним было очень много. Позже торф добывали возле деревни Вежонка. Там он залегал глубоко, но это был твердый почти сухой торф, который давал много тепла и мало золы. Торф нарезали брусочками, раскладывали по траве, сушили и складывали в большие штабеля. На этих торфоразработках приходилось проводить почти все лето, не разгибая спины. Это была натуральная детская каторга, про которую ее узники до сих пор не могут вспоминать без вздоха. Хотя и с некоторой ностальгией. Как, впрочем, о всем ушедшем кроме войны. Но все село до единого двора топливо заготавливало именно на болоте. Зато результатом этого каторжного труда становилось большое число торфяных ям. Они заполнялись водой, вода в торфе быстро фильтровалась, и они превращалась в маленькие бассейны для детей. Малыши здесь проводили почти все свободное время. Здесь учились плавать, нырять, соревновались в ловкости и выносливости. Рядом с торфяниками были поля с пшеницей, и в перерывах между купаньями рвали колоски, связывали их в пучок и на небольшом костерке из сухой травы их обжаривали. Вкуснота была неописуемая, тем более что на природе да на воде аппетит приходит быстро. Но за это можно было заработать, как минимум, кровавый рубец на спине и ниже от объездчика, если тот застанет за таким занятием. И то еще какой объездчик, а то мог бы и погнать в контору колхоза, а там составят акт и жди расправы. И родителям не поздоровится. Взрослых за колоски могли посадить в тюрьму. И сажали. А когда погода была не купальная, дождливая или прохладная, можно было добраться до горохового поля. Там быстро набить карманы, напихать за пазуху и быстро удалиться. За горохом объездчик следил более бдительно, чем за колосками. Потому, что на гороховое поле заходили то гуси, то какая-нибудь блудливая корова или телята. Тут попадались объездчику чаще всего. Объездчик охранял поля верхом на коне и поле просматривалось хорошо и далеко. Заметив стадо гусей или корову, пасущихся на колхозном поле, он гнал скотину в колхозный сарай и получить ее хозяева могли только после уплаты штрафа. Убежать от него, от его коня было невозможно.