"Никчемный старик"
Ефим Дроздов
Вскоре после моего переезда в Германию, как было сказано в официальных бумагах на ПМЖ (постоянное место жительство) я оказался в Берлине в окружении таких же бедолаг как я сам, русскоговорящих иммигрантов. Но немцы не понимали различия кто ты: русский, украинец или еврей, и не заморачивались на сей счет, а для простоты называли всех нас "русскими". Как шутил мой сосед: "Всю жизнь я был евреем, а теперь наконец стал русским." Поначалу мы чувствовали себя неуверенно, как, наверное, чувствовали бы себя пингвины, которым случайно удалось вырваться из-за решетки зоопарка и оказаться на улице шумного города. Но со временем мы попритерлись, пообвыкли к новым условиям, и жизнь покатилась дальше.
Я вспоминаю, что тогда среди нашей братии были популярны недлительные, скажем так на недельку, поездки по немецким городам и весям. Многие впервые вырвались из-за "железного занавеса" за границу, поэтому для нас все было вновь, в диковинку. Я тоже не составил исключения и однажды записался на автобусную экскурсию. Первые пару дней действительно было интересно, но потом я стал все чаще зевать и уже безразлично смотрел в окно автобуса: во многом немецкие города похожи друг на друга. Чистые, вылизанные, но холодные, впрочем, как и их обитатели. Лишь турки выпадали из общей обоймы: смуглые, черноглазые и черноволосые, по-южному шумные. (В ту пору арабов и черных было еще немного.)
От скуки я стал рассматривать своих соседей по автобусу. Мое внимание привлекла еврейская семья: отец, мать и дочка. Они сидели несколькими рядами впереди меня. Отец, представительный мужчина где-то за 50, уже начавший лысеть, в роговых очках, мог быть, скажем, преподавателем столичного ВУЗа, доцентом или директором магазина. Мать, скорее всего домохозяйка, посвятившая свою жизнь семье и в первую очередь, конечно, ребенку.
О, этот ребенок! Это еврейское шлимазеле. Девочке было лет 17-18. "Но это уже не девочка, а скорее девушка", - скажете вы. И да и нет. Хрупкая, со светло-пепельными волосами и нежными чертами на бледном еще детском лице. Большие темные глаза с тревогой смотрели из-под дрожащих ресниц. Бескровные губы полуприкрывали ровный ряд белых зубов. Я мог биться об заклад, что еще никто не целовал этих губ.
Она чувствовала себя в безопасности рядом с родителями. Внешний мир пугал ее, но в то же время она тянулась ему навстречу, как привязанная за ногу птица машет крыльями и хочет взлететь да не может. Родительская любовь приковала девушку.
Глядя на нее, у меня родилась дерзкая мысль. На небольшом листке бумаги я написал очень трогательное письмо со многими нежными эпитетами и, когда автобус в очередной раз остановился в каком-то городке, название которого я забыл, не успев прочитать его на дорожном щите, и все двинулись к выходу, я как бы замешкавшись и выходя последним, сунул письмо в кофточку, оставленную девушкой на кресле.
Когда все снова вернулись в автобус, я стал пристально следить за нею. Вскоре она, видно почувствовав дискомфорт, стала шарить рукой по сиденью и нашла письмо, но не вынула его сразу, а дождалась следующей остановки и, пропустив родителей вперед, взяла его. "Ей бы жить во время революции. Прирожденный конспиратор", - подумал я про нее.
Когда все снова вернулись, и автобус тронулся в путь, поведение девушки резко изменилось: она ерзала, крутила головой по сторонам, оглядывалась назад. Я понял: наживка проглочена, она прочитала письмо, и теперь ей ужасно хотелось узнать, кто же его написал.
Назавтра я решил продолжить игру. Написал новое письмо, даже более нежное, чем первое, и снова подкинул его ей.
Эффект превзошел все ожидания. Прочитав его, она повернулась назад и вперлась взгядом в парня, сидевшего прямо за ней. Это был белобрысый увалень с выгоревшими ресницами и здоровым румянцем во всю щеку. Казалось, что такой мог вырасти где-нибудь на Рязанщине на парном молоке. Было непонятно, как он вообще попал в нашу компанию. Но парень, видно, был не дурак и сразу смекнул, что и как.
На следующей остановке молодые вышли друг за другом. Им каким-то образом удалось отклеиться от всей остальной группы и, воспользовавшись тем, что ее родители на миг потеряли бдительность, слушая, кем был Теодор Шторм, чье имя носила кривая улочка, юркнуть в придорожный парк. Я поспешил за ними. В это время дня там почти никого не было. Ярко светило солнце, лениво пересвистывались птицы, ветер затих в кронах деревьев, словно ожидая чего-то значительного. Парочка скрылась за деревьями. Я мелкими перебежками следовал за ними, уже потирая руки в предвкушении от увиденного.
Вдруг послышались шум, крики: "Юля! Юля!" и топот ног, словно бежало стадо слонов. Это родители девушки, увидев, что она пропала, мобилизовали всех на ее поиски. Я заплакал от обиды. Спектакль, который мне с таким трудом удалось отрежиссировать, был сорван.
"Никчемный ты старик", - подумал я про себя.