Маше Троицкой, только в присутствии взрослых читать, а лучше вообще не знакомиться с реальной прозой жизни честного коалы, ты, Краснушка, лучше папе отдай эту сказочку, мала еще для такого чтива
Был у меня в позапрошлой жизни один приятель, с кем общались мы плотно и крепко, но до дружбы так и не дошло, разбросала нас судьба напрочь, из - за выбранного кайфа разметала, тот выбрал квас, спившись быстро и вусмерть, а я, разумеется, подсел на тяжелые, сразу и коренным образом изменившие как мою жизнь, так и существование окружающих. Опойный - он и есть опойный, ему по хер ветер с кем бухать, его заботит оборотность и спиртовая составляющая употребляемого с кем угодно напитка, я же кипел и пускал сопли, вообще не видя нужды в посторонних, создав себе иллюзорный мирок, куда не было входа вообще никому. Нарк на тяжелых - это нечто особенное. Даже такие же уроды, как и я, были нужны лишь для поиска или употребления, кайф - дело личное, можно, конечно, поделиться, но делишься - то ты не кайфом, а лекарством, кайф остается при тебе и он всегда личный, к тому же любой нарк - алчное животное, в первую очередь крыса, а во вторую стукач, имеющий в мыслях лишь одну ясную и чоткую цель. Свою вену, конечно. Так вот, этот мой приятель обладал странной способностью одним словом точно и метко характеризовать встречающихся на нашем пути человеков. Скажет он мне, к примеру, видал, мол, вчера Честь имею, у того наколка, вроде, недурная имеется, надо пробить. И я сразу понимал, без траты слов и времени, что речь идет об опойном, вечно отиравшемся по кафешкам и рюмочным Старого Канавино. Высокий такой, подтянутый, всегда чистенький и с усами, когда выпьет или стрельнет сигарету, то непременно скажет : " Честь имею ". Хер его знает, отчего он так выражался, но выражался, может, Пикуля перечитал, алкаши любили перекумаривать из запоя чтением, а возможно, что и косил под белогвардейца, не знаю, меня никогда не интересовали особо - то посторонние, но наколки он иногда выдавал в масть и цвет. Мы неплохо латались с его подсказок, выделяя долю и пребывая в уверенности, что сдавалова не будет, ему просто было невыгодно нас сдавать, сам же выходил подельником, это уже как явка с повинной и чистуха до кучи получились бы.
А соседа по подъезду, знаменитого Мордвина, я о нем писал, он почему - то прозвал Жучком. Тому лет тринадцать было, уже здоровый и хулиган, а приятелю моему - пять. И вот торчит он среди старух на лавочке у подъезда, скучает, а тут Мордвин домой рулит. Ну, приятель мой отчего - то и скажи, что Жучок. Причем не просто Жучок, а протяжно в начале : Жжжжучок. Так и звали мы его Жучком, хотя для всех остальных он был Мордвином или просто Талалаем, это от фамилии.
Или была такая держательница блатхаты Тамара, тезка прям моей мамы, а у нее был сожитель, невысокий такой мужик, жутко блатной, он еще при Хрущеве отмотал червонец за мокруху в пьяной драке, смешной мужик, короче, весь такой на шарнирах и в наколках. Блатхата их была не просто блатхатой, а для ограниченного круга вхожих. Забегали бухнуть, ширнуться в тепле, девок водили и трахали, в общем, блатхата как блатхата, но для тщательно отобранного круга. Поэтому там всегда было чисто и без кипеша, Тамарка умудрилась найти общий язык не только с участковым, но и с операми из старой Четверки, что была тогда у Московского вокзала, ее еще Балабанов втиснул в "Жмурки ", ну, там где Сукачев плюет под ноги мусорам, идя в кабинет к Сухорукову в смешном парике, позднее построили новое здание той же Четверки между Марата и Ярмаркой, туда меня позднее таскали. И был ее сожитель инвалидом, у него правая нога жутко изуродована была, извивалась так страшно, перекореженная, уж не знаю причин и названия болезни, но жуткая такая байда. Так вот, этот ушлый мужик додумался вставлять в извив ноги трость и ловко передвигаться, вообще не наступая на изуродованную ногу, левой ногой - шлеп, вместо правой тростью - хлоп, так и шоркался, боком почему - то, как краб, но быстро и ловко. И мой приятель, осмотрев его манеру передвижения, тут же сказал, что Вьюн. Пояснил это тем, что вьюн - паразитарное растение, обвивающее любую поверхность, так и этот вот обвил ногой трость и шагает себе смело. Однажды, я уже устряпывался постепенно в лукошко - то, пересеклись мы с приятелем в "Трактире ", его вместо кинотеатра " Прогресс " открыли, закрыв на хер советско - пролетарский кинотеатр в угоду бухлу и шлюхам, я туда заниматься время от времени забегал, обнести лебедя или подцепить какую шалаву, неплохо иногда служившую приманкой для командировочных, кишевших и клубившихся по Московскому вокзалу, а приятель мой там вообще был завсегдатаем, бухал чуть не каждый вечер. Отзанимались мы, короче, быстро и легко, понесли хабар спуливать, а скупка была в той же девятиэтажке, где и держала Тамарка с Вьюном блатхату. До сих пор помню, кстати, ее фамилию. Случаева. У нее вся семья была уголовная, и сын, и отец, и брат, и даже вот неказистый сожитель. Потомственные каторжане и арестанты, в те годы лихих девяностых таких было много, особенно в Нижней части Горького, это потом они вымерли как класс и вид особенных совков. Короче, спулили мы и тут мой приятель сказал, что надо обмыть. Я обмывать отказался, уже не пил тогда, хотя и до тяжелых к алкоголю был равнодушен крайне, предпочитая план, я его с шестнадцати лет плотняком жадал, предлагаю составить компанию, мол, поприсутствую, но сам пить не буду, а долю свою я сразу заберу, мне она утром понадобится крепко, кумар придет. Ладно, он ведет меня на эту блатхату, там никого, лишь хозяйка и Вьюн. Вьюну - лавэ в мозолистую длань, тот метнулся и притаранил им квасу. Тут я и увидел, как умеют жрать квас на Руси. Я не из впечатлительных, но тут реально удивился, увидев своими глазами, как трое двуногих могут убиться водкой буквально за час. Вдруг мой кореш вскакивает и подрывает на коридор, слышим : дверью хлопнул. Скоро возвращается. Они все лыка не вяжут, руля вообще не видят, вуматину. И тащу я приятеля на выход, хрена опойными любоваться, мне до утра бы продержаться, ночь простоять, как Мальчишу - Кибальчишу, а там - здравствуй, кубов с семь черного, отбитых димедролом и проберюшенных начисто. Вывожу я его под руку, а держатели блатхаты зачем - то нас провожать идут в подъезд. И тут вижу я, что мой приятель нассал, пока выходил, огромная лужа лежит между лифтом и дверью в квартиру Тамары и Вьюна. Не знаю, что там ему в пьяную башку торкнуло, почему не воспользовался, как все белые люди, туалетом, но факт. А Тамарка выскочила в одних носках. И п...дец. Хлюпает по луже и смешно руки развела, как канатоходец, а сама все спрашивает : " Чо за на х...й ? " Мой приятель почему - то с диким кавказским акцентом орет, тыча в меня пальцем, что вот он нассял и убижаль, он нассял и убижаль. Я хохочу, до рези в животе угорая, а Вьюн подбирается к приятелю моему и шипит уголком рта : " На перышко напрашиваешься ? " Ну, я тута чуть не рухнул от смеха, такой советский жаргон мне лишь в книжках попадался, не в жизни. Ладно, вовремя вспомнил, что там внизу, на полу подъезда, огромадная лужа. А приятель мой, крепко уцепившись в перила лестницы, говорит Вьюну, что обращайся к Старшему, мужик, старший вон он. И снова тычет в меня пальцем, а потом добавляет, что я Старшой потому, что у меня кепка десять баксов стоит. Я тогда гарцевал в жириновке, были такие кепарики смешные, но после такого шоу подогнал я по - босяцки эту самую жириновку столь развеселившему меня приятелю.
Каждое слово - правда, Сергей Евгеньевич, да Вы и сами, ненамного отличаясь от меня возрастом, сами, наверное, помните это странное, но охрененное время - начало лихих девяностых, а по мне, так не лихих, а веселых и шустрых.