Ночью снилась всякая чертовщина. Не сон – мусор какой-то. Как Наташка над ним все подшучивала:
– Пашка ходит, как сломанный робот: у него какая нога вперед пошла, такой рукой вперед машет!
– Не выйдет из него лыжника, – поддакивала Наташке мать, и обе смеялись.
И зубы у обеих были большие, лошадиные. Мать еще хоть как-то пыталась их платком прикрыть, а Наташка не скрывала – разевала рот все шире, шире:
– Не выйдет лы-ы-ыжника, Паш! Не выйдет!
И снова тянула это мерзкое «ы-ы-ы», пока совсем не заржала.
Проснулся еще до рассвета, что бывало не редко, посидел немного за компьютером, поиграл в танки, потом пошел на кухню и жарил яйца. Пока ел – опять вспомнил эту дуру Наташку, долго чертыхался. Наташка была его двоюродной сестрой. Она осиротела лет в десять или одиннадцать, и мать стала ее опекуншей, растила вместе с Пашкой. Спелись они сильно, постоянно над ним подшучивали. И это сильно злило. А потом Наташка болела, тяжело. У нее был рак. И Пашка с омерзением вспоминал последние ее месяцы – она лежала в спальне, окна наглухо закрыты, хоть на улице лето (мать почему-то боялась, что больную просквозит), и в квартире поселился стойкий едкий запах мочи и разложения. Перед тем, как открыть дверь в квартиру, Пашка несколько раз глубоко вдыхал и прислушивался – лишь бы соседи не вышли или где-то в подъезде не оказались, стыдно из-за этой вони. И друзей не пригласить. И самому дома хоть не сиди – нужно быть тихим, не тревожить больную. И радостей никаких для него – все для больной. А она просто лежала в постели – белая, высохшая, как будто восковая, и только иногда поворачивала голову в его сторону, если он входил в комнату или проходил по коридору. Ничего не говорила, только глаза у нее в этот момент были такие, как будто она ждет, что он ей что-то даст или что-то сделает такое, от чего ей сразу станет легче. Он старался не смотреть. Даже не говорил с ней. Пробегал мимо и закрывался у себя.
Когда Наташка умерла, все стало как прежде. Мама больше не подшучивала над ним, баловала только его. Все забылось. Но вот снится и снится до сих пор.
Столько же потом всякого было. Мамины романы, поездки в Ялту и Сочи, а Наташка все снилась и снилась. И выгнать ее из головы почти не получалось.
А детство было нормальным. Хорошим даже. Учился он легко, просто как-то без интереса. С большой охотой посещал разные кружки. Однажды даже выпросил у мамы швейную машинку и, после нескольких неуклюжих попыток, на удивление всем маминым подругам вдруг соорудил вполне привлекательную фланелевую рубашку. Чуть-чуть на вырост и с такими широкими манжетами и пышными рукавами, что в ней было что-то викторианское.
Потом он занимался радиоэлектроникой, пилил лобзиком, выращивал кристаллы из соли и сахара, мастерил из картона объемные модели замков. Но как только у него начинало что-то получаться достаточно хорошо, он немедленно бросал занятие. Как будто, нащупав собственные возможности, немедленно к ним охладевал. И в школе точно так же – мог поразить учителя своей увлеченностью какой-то темой, два дня просидеть в библиотеке, накопав материала почти на полную тетрадь, но на следующем же уроке делать вид, что он напрочь забыл и свой интерес, и даже все усвоенное ранее. Четверть вытягивал на четверку, иногда и кое-как на вялое «отлично». И все. Никаких звезд с неба. Никто не пытался его вдохновить на большее, только лениво пеняли – нет настойчивости, невнимателен, скучает…
Только учительница географии однажды вызвала его мать для беседы, пригласив в кабинет и самого Пашку:
– Паша, да с твоими мозгами вообще много чего добиться можно, только немного усилий… Ну, неужели тебе самому не интересно и не хочется в чем-то себя проявить?
Паша пожимал плечами.
– Ты же иногда и сам увлекаешься, почему теряешь интерес?
– Скучно…
Учительница театрально обижалась:
– Разве я не интересно рассказываю? Мне это даже немного обидно слышать… Столько наглядных пособий, карт! Мы даже ролевые уроки делаем. Помнишь, как у нас Колумб Америку открывал?
– Помню… – морщился Паша, совсем без удовольствия вспоминая этот странный фарс, в котором кто-то из одноклассников разыгрывал испанского короля, а кто-то – туземцев с Багамских островов. Ему тогда выпало быть представителем острова Гваделупа, и Зина Минакер, главная классная шутница, любившая переиначивать имена и фамилии одноклассников, выдала нескладный каламбур, коверкая ударения в словах: «От лоба и до пупа у Пашки Гваделупа!»
Хорошо хоть, не прицепилось. Но мерзкое слово еще долго мерещилось в перешептывании одноклассников где-то за спиной.
Мать слушала беседу спокойно. Не проявляя восторгов от комплиментов сыну, не расстраиваясь из-за его сонных ответов, а потом сухо резюмировала:
– Мне не важно. Я выращиваю не замученного отличника или библиотечного червя. Мне нужен обычный счастливый сын!
– В целом это правильно… – смутилась учительница. – Человек он не пропащий, это главное. Но если все начинать и бросать, так и недоделав, как же он выберет, кем он хочет стать? Что ему нравится? Мы бы из него такого ученого могли бы сделать!
– Пусть станет счастливым, а кем будет работать, уж как-то и сам выберет! – отрезала мать, и больше к этой беседе в школе никто не возвращался. Правда, ему начали давать какие-то поручения и назначения, избрав то старостой класса, то главным дежурным. Видимо, кто-то решил, что повышенная ответственность как-то его оживит. И, наверное, социально активизировавшись, Паша и правда начал кому-то казаться более вовлеченным. За это хвалили, пусть он, как и раньше, делал все кое-как. И табель успеваемости у него начал сиять по большей части уверенными «отлично», чем сомнительными «хорошо».
Так Паша и дотянул до выпускного. И он даже получил золотую медаль, которую ему вручали, приговаривая, что это, скорее, авансом, так как все ценят его ум и таланты и верят, что он не подведет.
Всунув свой свеженький аттестат и медаль маме в руки, Паша удалился в мужской туалет и, задыхаясь от слез и злости, сам не понимая – почему и зачем, на побелке прямо над писсуарами он нацарапал: «Наташка – дура!»
И в этот день он первый раз напился. Все так же – без интереса и удовольствия, просто стараясь забыть эту постыдную сцену, в которой так и сквозили знакомые интонации:
– Смотрите, это же наш Пашка! Он так смешно ходит, как сломанный робот. А выйдет ли из тебя лыжник, Пашка? Может быть, это мы тебе авансом аттестат даем... Ну, какие лыжи, Паш?
И когда он под утро вернулся домой с выпускного, весь испачканный тополиным пухом и пылью, пьяный и разбитый, сны ему потом снились такие же – гаденькие. С каким-то недосказанным укором.
В институт он поступил вообще без желания. Просто потому, что в армию или на работу хотел идти еще меньше, а у мамы как раз появился новый сожитель, и очень удачно – проректор по научной работе. На семейном совете Пашке всунули в руки брошюры для абитуриентов, и он наугад выбрал факультет, куда его потом и зачислили, хотя вступительные экзамены он сдавал почти формально. Зачли и золотую медаль, и «связи».
Мама, впрочем, очень быстро сошлась с другим человеком и даже на несколько лет переехала к нему в другой город, но Сергей Анатольевич, продолжавший вести дела института, своего отеческого отношения к Паше не переменил. Он часто забегал на факультет, интересовался делами, даже несколько раз убалтывал упрямых преподавателей, стойко не желавших ставить зачет или принимать экзамен, наконец сменить гнев на милость и «вытянуть» проректорского протеже. Пашка даже несколько раз ходил к Сергею Анатольевичу в гости, знакомился с его новой женой, сидел в лаборатории или разорял его домашнюю библиотеку. И каждый раз выслушивал, причем по большей части от новой хозяйки дома:
– У тебя светлая голова. Просто не всегда понятно, чем она на самом деле забита…
На втором курсе Пашка начал встречаться с девочкой с исторического факультета, но после того, как ее отчислили, первым перестал ей звонить. Не посчитал нужным даже объясниться. При одной мысли о ней на него вдруг нападала такая скука и сонливость, что он, даже понимая всю подлость своего поступка, никак не мог себя заставить ей хотя бы что-то написать.
И девочка тоже однажды звонить перестала. Правда, Пашке еще долго мерещилось, что в институтских коридорах за ним идут и загадочно перешептываются какие-то ее бывшие сокурсницы. Но в лицо он их почти не помнил, так что и не мог понять наверняка – может, ему просто кажется? И он не обращал внимание.
А вот с друзьями ему определенно везло. Они ему ничего не стоили. Никаких усилий, никаких любезностей, дружеских жестов. Ничего. Его прямолинейность и манера всегда искренне озвучивать свои желания и ощущения почему-то многими ложно трактовались как дружелюбие и открытость. Ребятам почему-то нравилась даже его манера откровенно скучать тогда, когда вокруг происходило что-то, по общему мнению достаточно интересное. Особенно, наверное, это нравилось девушкам, которые видели в нем загадочного Пьеро или грустного «Мистера Х», который все время о чем-то тихо тоскует. И они липли к нему, как мухи. Иногда с праздными вопросами, иногда со своими развлечениями, а бывало – и с какими-то глупыми подарками, угощеньями. Ему приносили феноменальное количество домашней выпечки и дурацких вязаных шарфов с носочками. Обязательно уточняя, насколько сильно ему это понравилось. И Пашка не врал – нравилось. Но не сильно.
Первое время Пашку все это не особо интересовало – толпа вокруг, постоянные приглашения на какие-то вечеринки. Это происходило само собой и не имело магнетической силы. Он становился частью компании как будто по инерции, влетая туда без желания и какой-либо воли для этого, потому и за людьми вокруг него он следил как-то отстраненно, как будто это был какой-то эксперимент, а ему досталась роль наблюдателя. Но курсу к четвертому вдруг вошел во вкус и в своей прямолинейности и манере поведения стал доходить до эпатажности. Ему нравилось отталкивать и тем самым еще больше привлекать к себе. Но особенно ему понравилось то, как быстро можно прочно расположить к себе человека, решив какую-то его маленькую проблему. Всего-то и нужно было – найти какого-то другого человека, который все решит и сделает. А лавры любви и уважения получит он, Пашка. Он даже стал казначеем в студенческом активе и очень бурно принимал участие в любой общественной работе, стал своим в ректорате и даже в секции борцов, где он не тренировался, а просто с важным видом заходил и пожимал руки.
Когда он защищал диплом, Сергей Анатольевич пришел послушать его речь и поддержать. И даже похвалил, хотя работа явно была слабовата. Но комиссия единогласно поддержала высокую оценку, а кто-то даже предложил Пашке и после дипломирования остаться в институте.
– Не планирую, – сухо сказал он. – Я хочу заняться бизнесом…
– Если передумаете, наши двери открыты! Вы – светлая голова! – сказал Сергей Анатольевич, а Пашка вдруг залился краской, как после оплеухи.
– Это… это аванс? – переспросил он, но никто его не понял.
А у него вдруг стало горько во рту, когда руководитель диплома, седая старушка с кафедры, вдруг расчувствовалась и даже приобняла его, жеманно сообщив:
– Вот кем я буду гордиться. Конечно, если мне еще доведется видеть вашу фамилию под какими-то научными публикациями.
Все кивали. А Пашка горел огнем и долго еще раздумывал потом, почему бы ей не похвалить его какой-то более однозначной фразой. Например, «Паша, вы редкостный олигофрен, но свою фамилию на дипломе смогли написать без ошибок, это моя педагогическая победа и ваш интеллектуальный прорыв!»
Отметив получение диплома, он тут же засунул его куда-то в папку и пообещал себе больше никогда не вспоминать, что у него образование именно по этой специальности. Работать он устроился на маленькую фирму, где его почти никто не контролировал и никаких завышенных требований не выдвигал. Работа как-то двигалась, и этого было всем вполне достаточно.
В тот же год, когда Пашка получил диплом, мама собиралась переезжать к новому сожителю в Испанию и пригласила Пашу на праздничный ужин. Долго и монотонно расспрашивала о планах, звала с собой. Он отказался. В конце концов, квартира оставалась в его распоряжении.
Мама покачала головой, потом, со свойственной ей долей философствования, сказала:
– Ладно. Наверное, ты по-своему прав. Разве это не то, чего на самом деле хотят все юноши твоего возраста? Полная свобода быть самим собой и не подстраиваться под чужую жизнь…
Она говорила с долей грусти, но было ясно, что к такому его решению она была готова.
А когда он уходил, она взяла и приколола ему на свитер какой-то значок.
– Вот, нашла случайно. Может, тебе он тоже дорог. Оставь себе.
И она, наверное, хотела сказать еще что-то, но передумала.
Пашка в этот момент жеманничал, дурачился, изображал немощь в обувании ботинок и вразнобой застегивал пуговицы на пальто. Ему казалось, это развеселит загрустившую маму. Его инфантильные шутки заставляли ее начинать суетиться и опекать его, как младенца, от чего они оба хохотали и чувствовали себя довольными.
Настроение у Пашки и правда было хорошим. До маминого отъезда оставалось еще много времени, он не чувствовал грусти и больше переживал о том, как бы успеть реализовать всю ту гору интересных планов, которые у него были намечены.
И даже вернувшись после ужина с мамой на свою съемную квартиру, куда он сепарировался еще на третьем курсе, завалившись на диван и вертя в руках странный значок с нелепым цирковым слоником, он сообразил не сразу, что же это такое. А когда вспомнил, ему стало обидно, гадко и страшно одновременно. Это было… Наташкино. Мама купила этот сувенир в тот год, нет, даже в тот месяц, когда Наташке только поставили диагноз. До всех страшных симптомов, медленного угасания с мучительными процедурами было еще далеко. Даже в сам диагноз еще никто толком не верил, никто не принимал. Кажется, даже врачи пытались поверить, что дело в чем-то другом – были назначены повторные анализы, наблюдение, был даже найден какой-то профессор, который должен был все перепроверить и уточнить. И мама, отложив все повторные проверки, тогда взяла на работе отпуск, попросила учесть все неиспользованные отгулы и почти на полтора месяца сняла дачу у моря. В каком-то очень отдаленном поселке, посреди высушенной степи, с дикими пляжами, к которым нужно было спускаться по крутым скалам. Днем там бегали суслики, а вечером начиналось нашествие ежей, которые подходили и к дачному домику, рыскали на летней кухне и гремели консервными банками, если кто-то забывал закрыть и убрать подальше мусорное ведро.
Домик был старый, душный, с протекающей крышей, из него было невозможно изгнать комаров, которые очень больно кусались, а во дворе, насколько хватало глаз, были джунгли из разросшейся малины. Но этот домик был уютным, потому что мама старалась превратить все внутри него в сказку, приключение.
– Мы Робинзоны! – говорила мама и во время дождя, когда все сидели на одной кровати, накрывшись брезентом, рассказывала, что это на самом деле такое испытание на выносливость, которое выпадает всем путешественникам.
За продуктами они ходили на рынок в соседний поселок. И именно там однажды забрели в магазин с канцтоварами и игрушками. Там Наташка и увидела целый прилавок со значками. Они с Пашкой прилипли к стеклу.
– Сколько это стоит? – деловито поинтересовалась мама у продавца и, услышав ответ, воскликнула: – Это же дорого!
Но, не меняя изумленно возмущенной интонации, чем сильно рассмешила и детей, и самого продавца, немедленно скомандовала:
– Дети, немедленно выбирайте все, что нравится!
Вот тогда Наташка и купила этого слоника. А Пашка уже и забыл, что тогда взял он. Да и свой значок он потом быстро забросил куда-то, затерял, а Наташка со своим слоником носилась все лето. Даже прозвище придумала, но уже не вспомнить – какое.
И вот, теперь Пашка снял его со своей одежды и долго крутил в руках и, так и не придумав, что с ним сделать, прицепил обратно к свитеру.
– Ты не слон, ты демон Бехэма, – сказал он значку и только после этого как будто почувствовал себя легче. Как обруч с головы сняли. Странное дело, он так долго думал, что все вокруг него только и ищут повода подшутить или поиздеваться, а он… глупый, неуклюжий и трусливый, никак не сообразит, что смешного и колкого сказать в ответ, и будет осмеян дважды. Он долго думал, что ему вспомнят и губернаторство на Гваделупе, и то, что он не хотел и ленился учиться, и что все детство стеснялся приводить друзей домой, так как живет он только с мамой и Наташкой. И только сейчас он подумал: так почему он терпел? Как так получилось, что он так долго не видел очевидного – нельзя терпеть. Можно подшучивать и издеваться самому. Жонглировать людьми, их чувствами, их сомнениями. Он же сам может диктовать все правила, все условия и не ждать никаких сюрпризов и обидных недомолвок от других. Особенно от женщин. Во всем виноваты именно они. Они умеют говорить гадости в глаза с таким видом, как будто они просто шутят. И остальные готовы за ними повторять…
Пашку прорвало, как плотину. Ему стало легче, свободнее. Поглаживая холодный значок на свитере, он сам себе пообещал, что он больше не будет наблюдать за цирком со стороны. Теперь он станет шпрехшталмейстером и будет вызывать на арену всех, кого ему заблагорассудится. И руководить номерами будет только он. Вот это будет шоу!
И на следующий же день Пашка пригласил в свою фотостудию самую красивую девушку, которую знал еще по институту, и, пообещав ей самую модную фотосессию, два часа заставлял ее кривляться. А сам даже камеру не включил, только иногда деловито смотрел в видоискатель, ощупывал пальцем спусковую кнопку и придумывал новые нелепицы:
– Ногу выше. Волосы распусти. И рот, открой рот. Давай добавим эротики, засунь в рот каблук! Глаза вверх! А можешь встать на руки возле стены?
Это было глупо. По-детски глупо. Но восхитительно приятно. Ему было даже не важно, что потом придется придумывать глупые отговорки по поводу якобы неудавшихся кадров. Соврет что-то. Или просто перестанет брать трубку. Но сам процесс, как он был восхитителен! Полная власть. Пашку это привело в полный восторг.
На работе он стал появляться с сильными опозданиями, на звонки начальства отвечать через раз. И, к его удивлению и удовлетворению, такое поведение вдруг оказалось только на пользу – после двух замечаний с угрозами урезать зарплату или и вовсе уволить ему в результате дали карт-бланш вести тот образ жизни, который ему нравится – лишь бы на результате работы это не сказывалось. А зарплата, вопреки разным намекам и угрозам, вдруг стала немного выше.
– Авансом? За мои будущие заслуги? – спросил Пашка у бухгалтерши, рассматривая ведомость. И лицо в этот момент у него было злое.
Бухгалтерша немного изумилась – откуда такая злость, если радоваться надо, и ответила нейтрально:
– Не знаю, у шефа спрашивай.
Но он не стал ничего спрашивать. Для него все было очевидно: к миру, к людям, даже к близким добрым быть нельзя. Чем ты больше сам себе на уме, тем больше тебя будут уважать и ценить. Ты сам у себя главная ценность. А остальные пусть даже не сомневаются.
Выходя из кабинета бухгалтера, он столкнулся с бывшей секретаршей шефа. Он перестал видеть ее в офисе месяца полтора назад, но особо не задумывался об этом.
Маленькая, худенькая, с отросшей челкой, почти закрывшей глаза, со странным, не черным, а каким-то мышиным цветом волос, она мялась в коридоре и кинулась к нему с какой-то отчаянной надеждой:
– Пашенька!
– Света? За зарплатой?
Она неопределенно махнула рукой:
– Да ну… У меня к тебе просьба. Мне очень нужно с Захаром поговорить.
– А я что? Пойди, он, наверное, у себя. Если нет на месте, то к вечеру точно приехать должен.
Светка со всхлипыванием вздохнула:
– Нет, Пашенька, у меня вопрос не совсем рабочий. Не хочу здесь… Пожалуйста, будь другом, передай ему записку.
Она порылась в сумке, вытащила какую-то бумажку и сунула ему в руки:
– Пожалуйста… Это очень важно для меня!
– Ладно, – Пашка кивнул, взял листик и пошел прочь, больше ничего у Светки не уточняя. И куда она потом делась, он не смотрел. Только проходя мимо урны, совершенно не испытывая никаких угрызений совести, выбросил записку в мусор.
Правда, легко и быстро забыть эту историю у него тоже не получилось. Смутное ощущение, что вот той выброшенной запиской он запустил череду каких-то пока не совсем понятных и не явных событий, его преследовало. Да и на работе потом начались какие-то проблемы. Дела лихорадило, все метались, все рассыпалось, и Пашке в конце концов просто пришлось уволиться, чтобы не стать свидетелем агонии и затухания.
Потом он занимался чем попало. Пробовал себя в торговле, открывал магазины, планировал какие-то выставки, пытался зачем-то попасть в союз художников и даже сделал себе визу в США, но в самый последний момент не поехал.
Ему было скучно. Все скучно. Скучно настолько, что он однажды вышел на улицу с твердым намерением выйти на мостик, ведущий на остров, залезть на перила и прыгнуть в реку. Мама, конечно, расстроится. Но поймет. А все остальное уже было совсем не важно и не интересно.
И, уже вышагивая по мосту и прислушиваясь к тому, как от волнения у него странно ныли колени, он услышал за спиной:
– Паш! Пашка! Нет, твою походку даже со спины не спутать!
– Да, – охотно согласился он и оглянулся. – Мне говорили, что лыжником мне не стать… Привет, Наташка…
Но тут же опомнился и поправился:
– Привет, Ника!
Он помнил только имя. И то – смутно. Но почему именно она, прямо сейчас, прямо тут решила окликнуть его, еще и этой странной фразой про походку?
– Привет! – кивнула знакомая. – Пойдем, что ли, кофе выпьем в честь встречи… Ты не спешишь?
– Нет, – охотно отозвался он. Они вышли на остров и сели за ближайший столик уличного кафе. На пластиковом столе лежал толстый слой пыли, и кроме них никого вокруг не было.
Официантка принесла две чашки кофе и блюдце с двумя маленькими целлофановыми свертками:
– Конфеты? – зачем-то переспросил Паша у официантки. Та улыбнулась:
– Это печенье с предсказаниями. Очень сейчас модно…
Павел немедленно взял один сверток, раскрошил хлебную корку, выудил бумажку и прочел:
– «Выпей море, Ксанф!» Что это значит?
Официантка пожала плечами:
– Может быть, вам пора поехать на море?
– Ника, а у тебя что? – заинтересованно заглянул Пашка в руки своей знакомой, которая тоже распаковывала печенье.
– «Берегите слезы ваших детей», – прочла она. – Чепуха какая-то. Грустная чепуха.
Паша на минутку задумался. А потом радостно расхохотался:
– Нет, не чепуха, не чепуха! Это предсказание! Поймешь, когда сбудется!
И, продолжая загадочно ухмыляться, он погладил значок со слоником, прикрепленный к карману рубашки. Старая застежка как раз в этот момент решила его подвести и больно ужалила иголкой прямо в грудь. Как будто хитрый маленький демон тоже ухмыльнулся и шепнул: «Ну, вот, дурак! Видишь, как произошло? А ты думал, что будет скучно. Все самое интересное только начинается!»
Пожертвовать на корм Пегасу – карта МИР 2202 2023 3930 9985