Предыдущий мой рассказ о болезни, лечении и прочих приключениях закончился тем, что меня отпустили на два месяца домой.
И вот, последние дни дома. Всё думаешь – сколько осталось. Неделя, пять дней, два дня, один день. Наконец – не осталось нисколько. Едем в Екатеринбург всей семьёй. Написано – подойдите в поликлинике к такому-то окну. Поликлиника при Первой Областной больнице.
-Вы в списке есть?
-Должен быть.
-А вас в списке на операцию нет. Но мы ещё уточним.
Потом позвонили кому-то и сказали, что можно меня отправлять дальше. Дальше – это здесь же, в поликлинике, тут кардиологи занимают целый этаж. Оформляют документы, а потом мы идём на вещевой склад. И на всю мою верхнюю одежду натягивают серый холщовый мешок с номером 715. Одежда мне не понадобится долго. Всё. Теперь я уже не принадлежу ни себе, ни своей семье. Я стал частью больничного организма. Буду жить теперь «в высоком терему, а в терем тот высокий нет хода никому».
И опять на тот же третий этаж, где я лежал два месяца назад. С трудом нашёл своё отделение. В нём – отдельный лифт. С надписью: «Лифтом не пользоваться, он идёт в реанимацию». Вот так вот – один у лифта маршрут, строго определённый. И каждый, кто идёт мимо, видит эту бумажку жутковатого содержания.
Подписываю кучу каких-то бумажек вплоть до обязательства соблюдать правила пожарной безопасности. И опять шестиместная палата, железная регулируемая кровать с электроприводом. И ожидание. Распорядок уже привычный. Таблетки утром, таблетки вечером, укол в живот утренний, укол вечерний. И ждать, что доктор скажет.
У каждого, кто сюда попал свои способы провести время. Кто спит, кто смотрит в телефончике новости или видео, кто-то читает, но читающих мало. А кто-то гуляет по коридору. Коридор длиной метров двести. Он соединяет все четыре девятиэтажных корпуса. Это местный променад, проспект. По нему ходят доктора, ходят весёлые студенты, жующие пиццу, ходят грустные больные в масочках. По нему же и ездят. Ездят тележки с нашими обедами и ужинами, ездят приборчики для снятия кардиограмм.
И нас, больных, тоже возят по этому коридору на тележках. Кого на операцию, кого с операции, а кого и в тот самый лифт, который идёт одним маршрутом – в реанимацию. И заслышав шум колёс, шустро прижимаешься к стенке. Не помешать бы. Ведь тут бывает дорога каждая секунда. Прижимаешься. А мимо проплывает тележка с больным. Бледный и неподвижный человек, прикрытый простынёй до подбородка. Чаще пожилой, но бывают и люди средних лет. И дети.
Несколько дней я так слонялся по коридору, ожидая операции. Вот и сегодня не прооперировали. Вроде и хорошо - цел остался. А вроде и плохо – впереди ещё один день грустного ожидания. И сколько их впереди ещё будет? Однажды набрёл на профсоюзный стенд. Какие-то объявления, путёвки, экскурсия в Висим. И вдруг стихи, очень странные для профсоюзного стенда.
Мне отец недаром,
В детстве говорил,
Лето юкагирам,
Ленин подарил.
Операции по шунтированию, как мне сказали, проходят так. Утром человека забирают, везут в операционный корпус. Там его режут-пилят и подшивают к сердцу новые сосуды, вырезанные из ноги. Сердце при этом останавливают. Потом сердце вновь запускают, распиленную грудную клетку заматывают проволочкой и зашивают. Операция вполне рутинная, их делают тысячами, так что бояться нечего. Человек в течении суток лежит в реанимации, а потом его возвращают в палату и на другой день он уже может ходить. Всё вполне оптимистично и жизнеутверждающе.
И вот, наконец и мне доктор сказал:
-Готовьтесь, завтра ваша очередь.
Перед операцией каждый пациент должен пройти две обязательных «процедуры» - бритьё волос на теле и клизму. Сбривать волосы с самого себя – дело малоприятное и довольно трудное. Я попросил у медсестры машинку для бритья. Мне сказали, что машинкой удобнее, меньше вероятности порезаться. Я, конечно, не порезался, но машинка довольно сильно «покусала» мне самые нежные части тела. Зато клизму мне ставили под красивую армянскую музыку. Одна из медсестёр у нас была армянка. И музыка несколько смягчила для меня впечатления от того, как три литра кипячёной воды заливают через задницу в кишечник.
После того, как всё это закончилось, я долго думал, а почему нельзя удалять волосы с тела каким-нибудь более щадящим способом. Вспомнился мне старик Хоттабыч, который отправился в Тбилиси за средством для удаления волос. И он ведь привёз это средство. Я даже запомнил его название – таро. Почему в седой советской древности оно было старику Хоттабычу доступно, а нам в 21-м веке – нет? Странно, что я спал в эту последнюю ночь перед операцией. Наверное, сильно намучился с бритьём и клизмой.
На другой день меня повезли в операционный корпус. Везли мимо того самого стенда, где «лето юкагирам Ленин подарил». Перевалили с каталки на стол с подогревом. Я лежал, смотрел в потолок и слушал, как весело переговариваются между собой работники операционной. У них был обычный рабочий день, чего тут грустить. А сама операционная огромная как какой-нибудь цех. Потом мне поставили капельницу. А потом вдруг стремительно перевалили со стола назад на каталку и увезли в палату. У кого-то в отделении обнаружился ковид и все операции на сегодня отменили.
Вечером того же дня я долго ходил по коридору и думал о превратностях судьбы. Надолго ли мне выпала отсрочка? Оказалось, что всего лишь до завтра. Этим же вечером мне пришлось пережить «счастье» клизмы вторично. Да уж. Те девушки, которые работают медсёстрами, наверное, смотрят на мужчин совершенно другими глазами. Им приходится ставить мужчинам клизмы. И на них, наверное, не производят особого впечатления какие-нибудь романтические свидания, ухаживания, цветы. Какие уж тут цветы, если «дырочку для клизмы имеют все живые организмы».
И вот я опять лежу на том же столе. Медсестра пытается сделать мне укол в вену и всё не попадает. Подходит доктор.
-Можете помочь?
-Попробую. Но я ведь ставлю обычно с «проводником».
Насколько я понял, «проводник» - это такое приспособление, чтобы тыкать именно в вену, а не мимо. С «игловдевателем» дело пошло быстрее. А потом я увидел прямо перед лицом довольно большую маску, бежевую с зелёным. Через неё и будут подавать «веселящий газ» - сообразил я. Я успел мысленно произнести молитву, передать себя в руки Божьи. Закрыл глаза, а когда открыл их снова, то увидел над собой другой потолок, не тот, что был раньше. И тогда я понял, что операция состоялась и прошла она более-менее успешно. А из моего рта уже тянули наружу трубку искусственной вентиляции лёгких.
Мне предстоит провести сутки в реанимации. Я то сплю, то открываю глаза и прошу пить. Санитар подносит к моим губам небольшой жестяной чайничек. Просыпаюсь. Мне дают надувную игрушку, небольшой зелёный, детский спасательный круг.
-Надувайте. Вам нужно расправить лёгкие.
Я старательно дую в эту резиновую штучку и смотрю по сторонам. Вокруг меня стеллажи и стоит ещё одна каталка, на которой лежит какой-то мужик. А чуть дальше, за ещё одним рядом стеллажей лежит женщина. Мы все тут голые, лишь слегка прикрытые простынями, и я вижу грудь этой женщины. Да уж. В реанимации о нашей стыдливости не думают, более важные тут у людей дела. Меня переваливают с каталки в кресло на колёсиках. Всё. Пребывание моё в реанимации закончилось. И вдруг, проезжая мимо, я вижу лицо и взгляд той самой женщины. Взгляд страдающий, измученный, затравленный. Наверное, и у меня сейчас такой же. Минут через десять меня привозят в палату и кладут на кровать. Теперь нужно найти телефон и позвонить Але. Я жив, я могу говорить. И это главное.
Пока я лежал в реанимации, Аля звонила в отделение, пытаясь разузнать о моём здоровье.
-Ну, как он там, очнулся?
-Звоните завтра, ничего не знаем.
Она пошла на работу, плачет. С работы позвонила ещё раз. На этот раз ей сказали, что всё прошло успешно и я пришёл в сознание. Она опять плачет. Но уже от радости. А я хочу поблагодарить всех, кто переживал за меня все эти дни, всех, кто за меня молился. И тех, кто меня оперировал, тоже поблагодарить хочу. Хирург, который делал мне операцию, потом пришёл ко мне, сообщил, что он меня оперировал и вкратце рассказал, что именно он с моим сердцем делал.
-А звать вас как? – спросил я.
-Владислав Игоревич.
Первый день отхожу от наркоза. Днём дремлю, а ночью снится всякая гадость. Мышка, замотанная в гибкую пилу с зубами, какие-то черви, реклама с Вовкой в тридевятом царстве. Ночь в палате – какие-то совершенно особые впечатления. Море звуков, которые издают ещё пять моих соседей. Храп, сопение, иногда вздохи и кашель. И звон железных суставов наших регулируемых кроватей. Это похоже на звуки тренажёрного зала. И мысли – как же я до жизни такой дошёл. До операции спал и ничего этого не слышал, а сейчас…
Спать приходится на спине, на боку нельзя, ведь рёбра ещё не срослись. А подушка сшита из какой-то плотной прорезиненной ткани. Её конечно удобно отмывать от крови и блевотины, но спать на ней – не очень. К тому же, за все прошедшие дни я отлежал копчик. И спать на спине просто больно. Я складываю простыню и подсовываю её под правый бок, чтобы больное место не так сильно давило на кровать. Так и сплю. И ничего нет удивительного в том, что просыпаюсь три или четыре раза за ночь. Просыпаюсь - засыпаю – опять просыпаюсь. Когда спишь в неудобной позе – всегда снится что-нибудь нелепое.
Вижу во сне родную деревню Рудянку. Музей, актовый зал. Ищу своих, ищу Алю. А она далеко, из-за густой толпы не пробраться. Ко мне подходит какая-то девушка в школьном платье.
-А ты умеешь танцевать так?
И показывает мне какой-то танец, не совсем приличный.
- Танцевать так – дело нехитрое, но я ведь женат – говорю я ей.
А потом, желая от этой девушки отделаться, спрашиваю:
-А где тут экспозиция с «юртой моего потолка»?
Оказывается, юрта где-то здесь же, только почему она – «моего потолка»? Иду, смотрю. В юрте мебель пятидесятых годов, коммунистические лозунги, чернильный прибор зелёного стекла. Её привезли в музей откуда-то с Севера и в ней был красный уголок. Может это юрта тех юкагиров, которым Ленин лето подарил? А потом я иду по солнечной улице, по снегу. В гардеробе мне почему-то брюк не выдали. Иду по родной деревне в трусах, куртке и шапке-ушанке. Вокруг народные гулянья, все ходят весёлые. Вдруг вижу полицейских. Ой! Они же должны меня задержать за неподобающий вид. А с другой стороны, за что? Я же свой, я ж как говорится «член Массолита», какие ко мне могут быть претензии? И, мило улыбаясь, прохожу мимо полицейских и направляюсь к дому.
Выздоравливаю потихоньку. Выздоровление – это прежде всего освобождение от «арматуры». Из реанимации пациент приезжает, увешанный разными штуками, которые вживлены в него. Это и есть «арматура». Из шеи торчат катетеры, три штуки. Из заклеенной грудины – проволочка-электрод, которая идёт прямо к сердцу. Из-под грудины, прямо из тела две трубки-дренажи. По ним откуда-то из плевральной полости отходит сукровица, красная жидкость, похожая с виду на томатный сок. Она собирается в пластиковую ёмкость. Ещё один дренаж вставлен в мочеиспускательный канал. Он тоже оканчивается мешочком, но уже для сбора мочи. Это чтоб человек не напрягался, когда ходит в туалет. Моча течёт и течёт в мешочек постоянно, и даже без участия твоей воли. Изредка приходит медсестра и выливает содержимое мешочков в унитаз.
Первым отсоединяют мочесборник.
-Ты только сам его не пытайся вытащить – говорит мне мой сосед Максим – Я попробовал, так чуть член себе не оторвал.
Эту штуку вставляют очень глубоко. И вставляют так, чтоб невозможно было случайно вытащить. На том конце трубки, который вставлен в глубину моего организма, есть какой-то шарик, который надувают воздухом. Именно он и препятствует вытаскиванию. Чтобы снять мочесборник, нужно откачать воздух из шарика с помощью шприца. И вот, воздух откачали, один мешочек сняли. Теперь я почти свободный человек и могу ходить в туалет как нормальные люди.
-Дренаж из груди вынем, когда сукровицы будет отходить меньше ста пятидесяти граммов в день.
После операции у пациентов бывает кашель. Это называется послеоперационный бронхит. От кашля и чиханья болит грудь. Если глубоко зеваешь – тоже болит. От любого сильного или резкого движения грудной клетки - больно. Сильный кашель гасят таблетками, а от слабого помогают леденцы. А голос собственный звучит слабо и глуховато, как будто постарел лет на двадцать.
Постепенно всех моих соседей сначала увозят на операцию, а потом возвращают в палату. Все мы теперь прооперированы, все порезаны и зашиты. В других больницах по-другому – одни палаты дооперационные, другие – после. Распорядок дня у нас привычный. Лежим и ждём. Сидим и ждём. Слоняемся по коридору и опять ждём. Поедим и опять-таки ждём. Развлечений никаких нет. Даже телевизора. А книги читать неохота. Сидя читать неудобно, а если читать лёжа, то начинает болеть копчик. Даже в окно не посмотришь. За окном всё пространство занимает громада операционного корпуса. Окна каких-то подсобок, картонные ящики на полках. Вот и весь вид из окна.
Впрочем, для тех, кто курит, одно развлечение есть. Это поход в курилку, которая расположена в подвале. Надо спуститься на лифте, потом долго идти тёмным коридором. Покуришь – и тем же путём обратно. Рассказывают, что кому-то стало плохо прямо в курилке. Человек потерял сознание и стал сползать со скамейки на пол. И помочь этому человеку остальные курильщики ничем не могли. Всё ведь после операции, всем нельзя поднимать тяжести. Хорошо, хоть успели вовремя вызвать санитаров с каталкой.
Однажды вечером ходил по коридору. Видел за окном какого-то зверька, который бегал по крыше пристройки. В темноте зверёк был почти неразличим, только видно было, что рыжий. Белка что ли? Или мышка? Потом часто ходил к тому окну, надеясь увидеть мышку. Не увидел.
С восьмого этажа больницы виден «весь мир». Дома пониже, дома повыше, машины и трамваи. И стеклянная башня «Исеть», до которой кажется рукой подать. На самом же деле она далеко, в центре. Геннадий, мой сосед, ходил на восьмой этаж на процедуры. И видел, как к больнице подлетает красивый жёлтый вертолёт. А с нашего третьего этажа слышен только его шум.
Кто-то видел вертолёт,
А тебе не повезёт,
Кто-то видел мышку,
А ты только люка крышку.
Загадка таинственной белки-мышки скоро разрешилась. Я увидел зверька при свете дня. Это оказалась крыса. Здоровенная, длинная, рыжая и противная. С высоты третьего этажа было хорошо заметно, как она медленно, никого не боясь, идёт куда-то по своим делам. А наших подвальных курильщиков предупредили.
-Вы, когда в подвал пойдёте, будьте осторожнее. Сейчас на улице стало холодно. И крысы потянулись в тёплые подвалы.
Грызуны залезают в отверстия, через которые в подвал входят трубы и кабели. И бегают по этим трубам часто над головами у людей. Могут упасть сверху и укусить. Хотя, может быть, эти жуткие истории – не более чем выдумка для того, чтобы напугать курильщиков. Ведь с курением как-то надо бороться. А как?
Иногда смотрю я на тех, кто нас лечит. На докторов и медсестёр. Все они как на подбор стройные, красивые люди. Толстых среди них нет. Наверное, те, кто здесь работает, знают цену здоровью. И я рад, что похудел. Полежишь тут в кардиологии – напугаешься. И будешь думать, что лишний вес – это смертельно. Как говорится, толстый кот недолго живёт. Кстати, к женщинам это почти не относится. Женщинам можно быть толстыми, их сердечные болезни не одолевают так люто, как мужчин. И женщин у нас в отделении существенно меньше.
Однажды доктор мне сказал:
-Я ведь не вылечу вас от вашей гипертонии…
Вот ведь как. Меня тут резали-пилили-сшивали, а от гипертонии так и не вылечат. Придётся весь остаток жизни на таблетках сидеть. И я иногда не понимаю, ради чего это всё. Люди, у которых инфаркт был, те понимают, а я только уговариваю себя, что, сделав мне операцию, меня спасли. Уговариваю, но до конца в этом так и не уверен.
Очередной сон. Снится мне, что я уже дома, сплю. А с кухни слышится чей-то мужской голос. Ну, кто в моём доме разговаривает, что за мужик у меня на кухне? Я просыпаюсь и слышу довольно громкий разговор из соседней палаты. Двери-то у нас не закрываются, всегда настежь, даже ночью. И возмущённый возглас медсестры:
-Вот разговорились, дайте поспать, ведь четвёртый час на дворе.
Оказывается, она спит на каталке прямо в коридоре.
Наконец вытаскивают трубки-дренажи из грудины. Остались лишь электрод и катетеры на шее. Электрод, оказывается, нужен для того, чтоб при необходимости запустить сердце. Начнёт оно останавливаться – подадут к нему ток и снова заведётся. Всё просто, всё как у автомобиля.
-А с висюльками этими на шее мы как гусары – говорит кто-то из соседей.
«Гусарить» нам ещё долго, эти штуки снимают с шеи в последнюю очередь, прямо перед выпиской. Зато теперь не нужно колоть нас в вену. Заливай лекарство прямо в шею через катетер.
А лежу я тут уже… Шесть дней от поступления до операции, и после операции уже больше недели. А надо пролежать после операции двенадцать дней. Или больше, смотря по состоянию здоровья. Наверное, прогресс в медицине всё-таки есть. И раньше после операций на сердце люди восстанавливались месяцами. Но я точно не знаю. Не было у меня в роду сердечников. Я первый. И дай Бог, чтоб их не было и дальше.
Разговоры у нас, у пациентов, примерно такие.
-Хорошо, что ты интеллектуальным трудом занят. После больничного сможешь опять на работу вернуться. А если кто серьёзным делом занят, то тому нужно на лёгкий труд переходить. А если по своей специальности лёгкого труда нет, то и работу новую искать.
Я, конечно, слегка обижаюсь, что мою педагогику серьёзным делом не считают. Но потом понимаю, что проблемы у людей действительно серьёзные. Искать новую работу в нашем возрасте – это всегда стресс. И людям просто страшно. И у меня тут действительно положение гораздо лучше, чем у многих.
Наконец с меня снимают всё, что можно было снять. Вытаскивают «гусарские» висюльки из шеи. Отсоединяют электрод. До сих пор я сомневался, что он идёт прямо к сердцу. А когда отсоединяли, то почувствовал, что это не фигура речи. Я почувствовал, как эту проволочку из меня тянут. Сердцем почувствовал.
Наконец настал последний день. Сегодня меня должны выписать. Я собираю своё барахло, складываю в пакеты. Выписанных из больницы направляют на реабилитацию в санаторий «Озеро Чусовское». Кому-то удаётся отбрехаться от такой реабилитации. Они говорят, что лучше всего им будет дома. Я тоже так думаю, но всё-таки соглашаюсь на Чусовское. Да и Аля говорит, что лучше побыть ещё 12 дней под наблюдением профессионалов. А мне хоть в Чусовское, хоть куда, лишь бы из больницы выбраться.
Мне долго объясняют, как до этого Чусовского добраться.
-Доедете до Института связи, а там садитесь на 95-й автобус.
Это кажется мне лёгким издевательством. Отправлять человека на городских автобусах, когда у него ещё не зажили рёбра. Да ещё человека иногороднего, который плохо знает, где тут и что в этом Екатеринбурге. Его ж могут придавить в толпе, он может поскользнуться и упасть. Автобус ходит с часовым интервалом, нужно стоять и мёрзнуть на остановке. Потом я узнал, что из других больниц в Чусовское пациентов возят на машинах, и только у нас… Хорошо, что меня отвезёт сын.
Последнее напутствие от лечащего врача.
- Не перенапрягайтесь, не совершайте каких-либо усилий. А то один наш бывший пациент, выйдя из больницы, стал помогать вытаскивать из грязи чью-то машину. Навалился плечом – и проволочки, скрепляющие рёбра лопнули. Пришлось его оперировать вторично.
И вот, мне выдали на складе тот же холщовый мешок с номером 715. Я переоделся. И сижу на скамейке перед больницей. Впереди 12 дней в санатории. Я уже не в больнице, но всё равно ужасно далеко от дома. Холодно, задувает ветер. От холода я там, в больнице, совершенно отвык. И в больницу уже не вернёшься, чтобы погреться, меня обратно просто не пустят. И вот сижу я на скамеечке, мёрзну потихоньку. Никому особо не нужный, не больной, но и здоровым не назовёшь. И что-то грустно мне стало. Так грустно, как никогда не было в больничной палате. Слава Богу, что скоро приехал сын, подхватил мои пакеты, и уехал я в свой санаторий. Но это будет уже другая история.