Согласно метрике, Маня числилась Манерой. Но все, кто когда-либо имел дело с этой паскудной кобылой, напрочь отказывались звать ее полным именем. В чем причина подобной фамильярности, толком объяснить не могли. Но и полное имя лошади заучивать отказывались. Так что Маня до преклонных лет вынужденно носила грубоватую подростковую кличку.
В колхоз она попала благодаря чудным извивам лошадиной судьбы, криволинейности которых позавидовал бы диагональный спил карельской березы. Положив всю молодость и зрелость на охрану границ нашей родины, Маня умудрилась попасть не на бойню, а в конюшню хозяйства-миллионера, решившего вдруг обзавестись собственным гужевым парком. И, учитывая удаленность Центральной России от любой из тогдашних погранзастав, кобылью тропу не бралось проследить даже конторское начальство, вооруженное полным набором родословных, накладных и ветеринарных выписок.
Собственно, лошадей завели по двум причинам. Во-первых, решили увеличить поголовье крупного рогатого скота – согласно очередному пятилетнему плану в соседнем районе приняли решение реконструировать старый мясокомбинат. Так что участь штатных пастухов от инфантерии решили облегчить, переведя их в кавалерию. Во-вторых, правлению пришла счастливая мысль к новому клубу, обновленной восьмилетке и СПТУ добавить еще и конно-спортивную школу. Что в теории разнообразило бы досуг молодежи и отвлекало ее от насущных пороков вроде пьянства и стихийных гонок на мотоциклах с кустарно выгнутыми рулями из полудюймовых сантехнических труб.
Лошадячий парк собрали довольно быстро, подключив скрытые ресурсы в виде телячьей полутуши, ушедшей на представительские расходы и фрагментарной эксплуатации поэтического дара заведующей клуба, сочинившей годную реляцию в областное правление. А вот с жокеями вышла загвоздка.
Последний местный буденовец, вроде бы помнивший Чапаева, на должность тренера мало подходил, поскольку лет пятнадцать тому назад впал в жестокий маразм и годился только на то, чтобы писать копии шедевров Поллока. Причем достиг в этом деле удивительного сходства с оригиналом. Правда, слегка подкорректировав авторскую технику, подогнав ее под собственные нужды и возможности – дед ежедневно малевал фрески собственным дерьмом на стенах комнаты. И только несгибаемый вандализм невестки и сына, регулярно смывавших в ноль новообретенные шедевры, мешал старику пробиться к серьезным аукционерам мирового уровня. Так или иначе, помыслы пенсионера явно тяготели к дальним перспективам и слабо сочетались с насущными проблемами родного села.
Еще имелся пастух, известный в народе как Птенчик, вроде бы недурно державшийся в седле. Имея карманные габариты профессионального жокея, Птенчик отличался гигантизмом и несгибаемостью духа, что толкало его в регулярные боестолкновения с женой, наносившей супругу в минуты воспитательного вдохновения раны и увечья легкой и средней степени тяжести. Правда, часть этих травм Птенчик нанес себе сам, пробуя самостоятельно освоить вольтижировку и рубку лозы, для чего преступным образом (стянул пару лет назад) обзавелся мачете, сделанным из сплющенной строительной арматуры – тесаками подобного образца колхоз вооружал своих крестьян на время уборки капустных полей. Но слабое понимание техники и отсутствие вразумительной методической литературы сделали свое дело – во время первой же экзерсиции Птенчик (заранее хлебнувший для храбрости, раскованности мышц и поднятия боевого тонуса) порезал собственную ляжку, пробил голенище новых кирзачей и, вдобавок, подбрил кобыле, явно незнакомой с тактикой кавалерийских лав и сшибок, правое ухо. Так что до детей Птенчика решили не допускать. Пусть уж и дальше с коровами возится.
Ситуация исправилась совершенно случайным образом, когда в центральную усадьбу по квартирному обмену приехал уроженец Кавказа Ибрагим. Этот действительно понимал в лошадях и имел диплом учителя физкультуры. Так что годился по всем статьям.
Тут довольно скоро выяснилось, что для обучения детишек верховой езде из всего лошадячьего парка идеально подходит только Маня, поскольку всегда отличалась покладистостью и незлобливостью характера. Правда, нашлось несколько нюансов, слегка корректировавших идиллию. Ибо Маню дико пугали любые милитаризированные аксессуары – ремни, пилотки, фуражки и бушлаты. Вызывая, судя по всему, ненужные воспоминания о прежней милитаризированной жизни на погранзаставе. Еще Маня обожала валяться в навозе: как в своем, так и коровьем. Поэтому все натужные старания конюхов и юных кавалергардов сводились к нулю – Маня постоянно имела вид туповатой, густо унавоженной овцы.
Непрезентабельность ее облика усиливалась привычкой выкатывать язык в сторону и на максимально возможную длину. Что еще можно было терпеть в конном строю, но никуда не годилось для парадных портретов, которыми старались обзавестись все неофиты, испытавши радость общения с лошадью – Маня на всех фото выходила сущим придурком, демонстрируя язык и кося умильным сизым взором в объектив.
Как известно, овца есть единственное животное на свете, которое стремится погибнуть не своей смертью. И тут Маня выходила полной противоположностью этой глупой животины. Кобыла ходила предельно осторожно, с оглядкой. И даже входя летом в воду (а купали лошадей по настоянию ветеринара в жару регулярно) в знакомой заводи тщательно пробовала копытом воду – не горяча ли?
Надо сказать, что Маня отличалась удивительной стойкостью окраса – ее вороная шкура не выцветала даже к концу жаркого лета и всегда чернела ваксовой плотностью отборной сажи. Добавьте к этому обязательный алый язык, оттененный дьявольским взором серо-голубых глаз, куски сухого навоза на крупе – вот и будет вам примерная картина Маниной привлекательности. Спасало то, что в то время цветная фотография получила слабое распространение из-за несовершенства технологий и дороговизны исходников. Так что черно-белые отпечатки хоть как-то умягчали облик старушки. И все же никто из тогдашних родителей, получив снимок дитяти верхом на лошадке, не отважился вставить его в рамку и разместить на парадной стене жилища – все без исключения прятали картинки с Маней на дальних страницах фотоальбомов, маскируя их колодой несортированных снимков, для которых не хватило монтажных уголков в основной экспозиции.
Еще Маня обожала чесаться. Причем исключительно со всадником на спине. Делала она это самозабвенно и повсеместно. Годились столбы, камни, заборы, деревья, кусты, стены домов и даже рога коров – только бы потверже и на подходящей высоте. Ветеринар, приглашенный для консультации, протравил превентивно Манин организм от всех известных науке паразитов, но так и не смог определить этиологию лошадиной чесотки. Хотя высказал мысль, что стоит поискать не коновала, а звериного психолога, если такие имеются в природе. Вдобавок специалист также озвучил предположение, что данная пациентка есть выраженная полукровка и явно имеет в ближайшем родстве какого-то знатного скакуна. Правда, породу этого предка определить затруднился – уж очень благородно и вульгарно единовременно выглядели все Манины обводы и повадки, маякуя скорее о трудной судьбе спившейся субретки, нежели о ровной стезе продуманной дворянки.
Впрочем, столь незначительные грехи нивелировались уникальным спокойствием кобылы. Как уже говорилось, выводил из себя Маню только вид отдельных элементов армейской униформы. А на остальные раздражители лошадь реагировала со стойкостью Сократа, уже накачанного цикутой – то есть никак. Хотя один раз она дала слабину. Но то был исключительный случай, форс-мажор.
Для лошадиных прогулок и занятий долго выбирали место потише и поровнее. В результате остановились на луговине в пойме местной речушки. Правда, до туда приходилось топать километра полтора. Но что такое полтора километра для скучающей в деннике лошади и молодых ног любителей конной езды? Вот только каждый раз приходилось проходить через путепровод, протянутый над действующей веткой железной дороги. Правда, к обычным поездам Маня как-то сразу проявила равнодушие. Но в ту пору не все составы относились к данной категории. Словом, километрах в пятидесяти по железке стояла резервная база, хранившая паровозы на случай войны. А паровозы, стоящие на хранении, полагалось время от времени снимать с консервации и гонять под нагрузкой. Что и делали, давая им с непредсказуемой периодичностью таскать сборные поезда. Вот такой-то пыхтящий демон и озадачил Маню, аккурат проходившую в тот момент над железной дорогой. Мане не понравился ни его непривычный силуэт, ни сопение пара, ни клубы дыма, висевшие по пути локомотива. Но и это получилось бы пережить, не примись паровоз гудеть. А в свисток этого исчадья подается пар непосредственно из котла с рабочим давлением атмосфер эдак в тринадцать. И мощь этого локомотивного рыка весьма внушающа. Особенно там, где его отродясь не слыхивали.
Так что как только Маня услышала трезвучие паровозной дудки, пусть и воспетое поэтами и прочими возвышенными бездельниками, но малопонятное лошадиному племени, Маня подскочила на пару своих холок в высоту, умудрившись на пике подъема в едином импульсе развернуться на сто восемьдесят градусов. После чего бодрым галопом чесанула домой в денник, держа направление строго по азимуту и не затрудняясь выбором дороги. Поэтому попутно лошадка сбила пару калиток, вытоптала несколько соток картошки и проложила просеку в доселе не прореживаемых зарослях смородины и малины. И только у поилки обратила внимание на седока, сумевшего удержаться в седле больше по причине дикого удивления, нежели мастерства. Отчего Маня сама пришла в изумления и потом долго выпрашивала прощения, мотая лобастой головой и норовя потереться о рукав изрядно перетрухнувшей девочки. В итоге истории все оказались рады и счастливы (включая Ибрагима и родителей пострадавшей школьницы), а для переезда крамольного путепровода сочинили специальную инструкцию, исключавшую повторение внештатной ситуации подобного плана.
И все же Маню дети любили без всяких оговорок. Пылко, честно, точно мечту. Таскали ей морковку и яблоки, натертые солью горбушки и свежие огурцы. А заодно висли на шее и норовили чмокнуть в нос. Лошадь отвечала взаимностью, отличая маленьких посетителей от общей людской массы, стараясь ходить под седлом мягко и плавно, не позволяя себе дурить или выказывать норов – Маня крайне ответственно подходила к работе.
А потом пенсионерка еще больше постарела. И ежедневные походы под седлом с кучей сменных ездоков стали ей явно в тягость. Тогда ветераншу забрал председатель (это его дочь хватила адреналина на Мане во время паровозного анабазиса), ради чего поменял свой шестьдесят девятый газик на двуколку, перешедшую в гужевую из старого легкового прицепа. Шайтан-арба с дерматиновыми арбалетными сидениями из клуба производила неизгладимое впечатление на всех, кто хоть раз ее видел воочию. Но Маню это не смущало – она добросовестно таскала легкую на ходу тележку по коротенькому ежедневному маршруту от конюшни до конторы, умудряясь дремать все свободное время. Правда, при виде председателя всегда оживлялась и, даже если тот и не садился в двуколку, послушно брела за ним, точно собачонка, мимоходом обдирая попутную листву и смешно кивая в такт шага головой со сдвинутым на сторону языком.
Эта новая преданность Мани не осталась незамеченной. Ветеринар и Ибрагим, как-то встретившись на пути в магазин, долго обсуждали эту кобылью черту. После чего пришли к единодушному выводу, что у Мани в крови явная примесь ахалтекинца. И что с требованиями к экстерьеру не совпадает только масть кобылы. А в вопросах сообразительности и преданности Маня, пожалуй, превзошла своих предков. С тех пор местные гордо рассказывали, что в их хозяйстве водится самый настоящий аргамак. Правда, самого представителя породы демонстрировать все же стеснялись – Маня так и не избавилась от привычки показывать всем встречным язык.