Живу я в Израиле четверть века. И в этой маленькой стране, то ли любимой всеми, то ли ненавидимой ими же, такое количество миров, что куда там. Ты о них забываешь, но их есть. Как есть и темперамента восточного. Такого, что маца хрустит. И крошки кругом. И все же. За тонкой нашей сучностью мы часто не находим цымиса в постижении один до другого и ходим себе. Но иногда, попадая, например, в какое-то закрытое пространство, тебя ждут такие персонажи, что ты, невзначай, нажимаешь на кнопичку, и – опля! – начинается действо.
Так вот. Пейсах, через й, застал врасплох. Так как не успел купить того и даже сего. Война идет, день сменяет ночь. Жара, пыль. Не жара, но все равно пыль. Кто-то умирает. А желание поесть остается. Да и от Пейсаха никуда не деться. Как и от той мацы, что хрустит и крошки с нее везде. И пошел я до русского магазина. Так у нас называют магазины, где продается все некошерное и значит вкусное и просроченное. И спрятан этот мир не так чтобы старательно. Хотя наполняют его гномы, эльфы, Сары Наумовны да Гриши, как правило, без отчеств. В чем и убедился.
Если честно, то в магазины я не ходок. Пойти в магазин, наполненный евреями, скажу вам, немного испытание. А переступить порог русского магазина, наполненного евреями, так вовсе окунуться в далекое прошлое, ибо я немолод и прошлое с каждым днем становится все более далеким, и тянет как та аденома простаты, что делает позывы. И еще. Необычное ощущение, что ты в тут фраер совсем не козырный. Хотя себя, как минимум, в короли записал. Даже взять вот стоянку около магазина. С объявлением на таком русском, что моя первая учительница повесилась бы сразу на надежной резинке советских рейтузов. И предупреждение. Чисто конкретное. О возможности покинуть этот клочок в течение двух часов. И тогда ворота откроются, гласит. А если нет. И ниже неразборчиво. Поймите, что русский мир суров. И евреи, играя в русских, суровее льда якутского Тикси, за который не буду в сейчас. И, устанавливая хронометр, подумал, раз бежали и из Варшавского гетто, то смогу и я. И стрелки сдвинулись.
А передо мной список. Недлинный, прямо скажем, скромный. И там, например, за мясо. И я, по снегу, идущему сверху, пошел ничтоже сумняшеся. И спросил за свинину. Пейсах, а тут такой вопрос. Пока слова еще срывались с моих уст - появился поросенок Пеппе. - А за что ты меня, - поросёнок глядел в упор. И я подумал, что если не куплю свинину, то, скорее всего, спрос упадет, и Пеппе беззаботно пробежит, подмигивая и сбивая розовой попой своей росу с трав всяких разных. Русские люди за прилавком, по имени Абрам и почти Абрам, с большими ножами в натруженных руках, молчали. Умеющие в отличие обращаться с этими самыми острыми сталями. И подумалось, что скорее всего не мой этот день. Потому что нож свистел об нож и очень даже быстро. - Как вы и что вы за это все думаете, - быстрее, чем того следовало, спросил, желая подружиться, сразу, пока не началось. - Вашими молитвами, хорошо, - ответили Абрам и почти Абрам. А я скоропостижно парировал, что не молюсь, ибо желал еще минуту назад бок Пеппе или ногу Пеппе. А они заметили, что мне желательно помолиться. - А почему мне желательно помолиться, - всполошился я. Вставляя, не надо ли?, а надо ли? Ой вей, ой вей. Они мне ответили, что этого достаточно и молитва принята. Даже в таком полудраматическом виде. Потом они мне показали на пустую витрину, потом на часы. И заметили, уставая за навязанный мной до них текст, что рано мы пришли. То есть я. И, вообще, - сказали они. И предложили ждать. Именно два часа. Те два часа, когда гетто неумолимо заглотит меня, как так голодная щука. Так я ретировался. Не поворачивая до них то, что зовется спиною. И пошел искать, например, креветки. И Пеппе хрюкнул. Как и я бы на его месте. И мы договорились разойтись до следующего Пейсаха. И Пеппе перекрестился своим дьявольским копытцем по всем законам христианства.
Так вы когда-то искали в гетто морепродукты? Без списка Шиндлера, но со списком Гольдмана. Я тыкался со стороны в сторону и все мимо. Но тут в момент метаний попалась женщина в курточке с названием этого самого русского магазина. В меру полная, радикально крашеные волосы. Не в меру наложенные румяна. И она не достигла таких лет, чтобы не ответить на любой вопрос. - Так как ваши дела, женщина, - сказал я женщине. - И могу ли я задать до вас любой вопрос. – Так да, - ответила она. И я поинтересовался, а где ж тут шримпс. То есть креветки. Потому что на иврите они шримпс, а я так давно не произносил слово креветки, что и забыл. А она, вспыхнув всем килограммом не в меру наложенных румян, резко осадила. - Что это вы такие слова говорите. Что это вы пристаете. Что это вы имеете в виду за шримпс. Вы домогаетесь, - констатировала она с осторожной надеждой и напускным гневом. - Галя, - крикнула она в зияющую пустоту. - Галя, - заполошно и вновь. - Тут морально трогают. Требуют, чтобы я показала свои шримпс. - Отойдите уже от меня, - это мне. - Я не такая, - снова мне. Но Галя возникла вовремя и уверила, что отведет меня до того шкапа, где есть все и даже шримпс. Румяна, весь килограмм, не успев взлететь, снова покрыли густо природно-красные щеки. И мы разошлись бортами, как те шаланды. В бурлящем, но еще не штормящем море. Бризы бывают всякие. Уж поверьте. Я живу не со вчера. И где бурлит, там не всегда девятый вал. И даже не крошки ломкой до всего мацы.
Я выбрал среди многообразия самые правильные креветки. И взял три упаковки, чтобы закрыть этот гештальт на тающем в сознании побережье несостоявшихся катастроф. Теперь бы найти пакет. Ибо, волнуясь за всего лишь два часа до сбежать, не удосужился зацепить тележку. И мои руки, обхватывающие креветок и незаслуженно забытый киевский торт, оказались вдруг занятыми. А хотелось бы продолжить. Но тут на глаза попалась стопочка чудных бумажных пакетов. И рядом с ними суетилась девочка. Как мальчик, но девочка. С такими беспринципными сисечками, нарушающими так досконально выстроенный ей образ юноши. Эти сисечки прыгали туда-сюда. - Бунт в гетто, - скажете вы. И чтобы не согласиться за это, так нет. Я решительно взял пару хлипких, а не чудных, пакетов. А она странно на меня посмотрела. Вообще, ежесекундно, я ощущал себя тут совершенно лишним. О чем напоминала каждая морковка. Потому что человек без тележки, нагруженной так, что рессоры гнутся, выглядит как засланный шпион. И атмосфера накалялась. Такие вольные стрелки - вызов системе. Беззаботные и однопакетные. Люди из в тут привыкли к объемам. За несколько минут я потревожил мужчин в черном, женщину и ее румяна, и упрямые сисечки девочки, считающей себя мальчиком. - А ведь это не конец, впереди, как минимум касса, - подумалось. - Иди на свет, - ответили дружно на не заданный вопрос о кассе потревоженные мной. Чего проще, чем идти на свет. Ну, в самом деле.
До кассы стояла очередь, как и сказал, из просевших до пола тележек. И когда пришел мой черед, то кассир, интеллигентная и возможно окончившая какой-нибудь университет и знающая за Растрелли, посмотрела так, как смотрят на шлимазлов, которых есть в любой мишпухе. – Где ты взял пакет, - услышал я сразу. – Там, - махнул я неопределенно в сторону покинутого мной пространства. – Этот пакет стоит денег, - живот, не знающий за упражнения на мышцы пресса колыхнулся. – За какую сумму мы имеем, - мое хладнокровие не покидало меня. – Так я скажу, - сказала она. – Так скажите уже, - сказал я, подражая принцу Флоризелю, проигравшемуся в карты. – Восемьдесят агорот, - припечатала. Я бы приняла его обратно, но ваши шримпс привели пакет в мокрое состояние. Скорее всего она окончила юридический. Никак не меньше. Такие доводы. – Восемьдесят принято, – согласился я. – И вы не будете протестовать, - удивилась кассир. – Так отнюдь.
И пока мы вели теологические споры с мадам за кассовым аппаратом, так за мной пристроилась пара стариков. Тележка их оставалась полупустой. Они обсуждали мои креветки. - Сара Наумовна, дорогая моя, мы купим их тоже, но не в сейчас, - слышал я жаркий шепот. – Гриша, а когда. – В следующую пенсию. – Ну и хорошо, Гриша, - соглашалась с Гришей без отчества Сара Наумовна. Так я повернулся до них и предложил после кассы не расходиться и принять от меня один пакет сейчас, чтобы как бы месяц прошел и у них креветок есть уже. Но они ожидаемо не согласились. И даже это я знал сразу. От гордости, пусть ты и без отчества, избавиться трудно.
Кассир дала мне пропуск на выехать. Время до двух часов оставалось. И когда я приблизился к шлагбауму то увидел, что его нет вовсе. Вернее, он поднят вверх. И подпирает собой небо. Я покидал этот добровольный галут с надеждой, что не сильно его разрушил собой. Затем поспешил домой, вспоминая довольно хрюкащего Пеппе. Ибо Пейсах это как раз об обретении свободы, которая не знает ни за какое, поймите и это, гетто. И не спорьте, и не думайте сказать в ответ. Спокойней, товарищ, пока я держусь за вас. За тех, из реала, людей, настоящей породы, которых, казалось, уже нет со мной, но которых я все равно отчаянно и безответно люблю.
Тель-Авив
25.04.24