В поселке поветрие – переселение Кати Корец. Катю Корец вытягивают в лучшую жизнь, а она противится. Она не любит белые ночи.
Как заведено, началось с главы администрации Кореповой – в июле. Сначала узким активом: кроме Кореповой, еще две здешние. Позаседали и постановили, чтоб ее в другую квартиру перевести. В той, где Катя живет, крыша провалилась, печь дымит, проводка сгнила – хлам, халупа. А есть в поселке на балансе администрации и не совсем халупа – с целой почти крышей, и печка целая, только с трубой непонятно. Но если мужикам наряд, то выправят и крышу, и трубу. И проводку тоже. Пенсия по инвалидности у Кати немалая по здешним меркам и есть теперь прибавка на опекунство.
Потом и Катю впустили на актив. Обсказывали всю ситуацию. Внушали, что должна переселиться туда, где будет ей лучше жить. Тем более, что все тебе устроят, а сама только печку не ленись топить. (Дров на пилораме закажем и телегу нагрузят и привезут трактором.) От печки и тепло, и еду себе сготовишь. Поняла теперь!
Ведь и опека оформлена, так что оставлять тебя в твоей халупе нельзя. Как не можешь понять? Вдруг ты замерзнешь зимой. Ведь ответственность на опеке, вот и подумай. Мы тебя в лучшую жизнь выводим, но и сама цепляться должна. Теперь поняла!
Катя Корец – самая молодая в поселке из женского полу и хоть тело у нее тугое и округлое, но ни один к ней не подкатывал, нетронутая осталась. Вот как такое могло? Допустим, что мать ей так внушила, что нельзя ни за что ни одному мужику дать, если не расписаны. Но такое по деревням в обычае, и мужикам до этого похер. Допустим также, что у нее с головой не того. Так это у многих баб, и мужикам тоже похер до ее головы, им надо другое. Но тут будто такая табу, что позора не оберешься. Будто не матерью ее, а откуда-то еще, с потусторонних пределов, заповедано об ней.
У Кати к пенсии на опеку добавили, и администрация ее в опеку. Катя, если кто не знает, самая молодая пенсионная не только в поселке, но и в округе. И когда все старухи поумирают, она еще даже и не старуха. А только тогда старуха будет, когда среднего возраста умрут.
Сколько поселок проживет? Пока смогают. А детям не нужно, у детей свои дачи поблизости от городов и сюда ездят только родителей наведать. И внукам такая жизнь скучная, если за интернетом надо на сосну лезть.
Есть несколько хозяйств, в которых все устроено: и гараж, и баня, и сарайки с дровяниками, и огород с теплицей, а то и не одной. А детям зачем? Умрем, они все бросят, все пропадет.
Потому и вкладывают в городскую квартиру – в ипотеку.
Катя Корец, может, здесь последняя останется. Ей некуда.
*
Катя еще и потому днем спала, что днем сны ей снились. А ночью она и не спала.
– Ленище! Ленище! – дудит Кате в уши тетя Оля. Тете Оле скоро девяносто, она с матерью Кати работала когда-то вместе – учетчицами обе работали.
*
Кладбище пятнадцать километров от поселка. Тетка Оля с дочкой и сыном ездили на могилки и потом выговаривала тетя Оля Кате, а потом сарафанила по поселку, как она Кате выговаривала:
– Ты, спрашиваю, у матери была. Не была, нет? Ты, говорю, пять лет у матери не была. Какая ж ты ей дочь? Мы с Надей ездили, так твоей и не видать. Лежит она одна с самого краю, и травой заросло, и памятника нет. Какая ж ты ей дочь?
– Она мне снится, – распространяет тетя Оля то, что ей отвечает Катя.
– Она тебя ругает.
– Не-е, не ругает. Мамка веселая.
Ведь понимает: мать не может ее ругать. А сама, Катя эта, разве может мать свою родную ругать? Что не научила ее мамка печку топить, не научила ее кушать себе сготовить, не научила в избе прибираться, не научила и в огороде работать. Все мамка сама делала. Пять лет, как умерла мать Кати. А тетя Оля самая старая на поселке.
*
Таскает Катя из магазина картонные коробки – значит, готовится на новое жилье.
У Пятириковых видно в окно, как Катя идет из магазина. С коробкой опять? – спросит бабка. – С коробкой, – скажет дедко. И в любом другом доме, где видят это в окно, такой же разговор. – Катя Корец идет, – говорил тот, кто смотрел в окно тому, кто в окно не смотрел. – С коробкой? – должен был спросить тот, кто не смотрел. А если не спрашивал, то тот, кто смотрел, обязательно спрашивал, почему не спрашиваешь. Наверно, кто в доме был один, и некому ему было сказать про проходящую Катю, он чувствовал неустойчивость, шаткость.
Зачем Кате коробки? По первости ее спрашивали. Так, и ответить по-настоящему не могла. Просто так, – говорит. Народ улыбается: хоть из коробок, а все ж таки хозяйство. Коробка по цвету от песка не отличишь, но не как песок: не течет и горит. В магазине, в лавке не жалеют – бери задарма.
Коробку Катя носила на правом плече, но иногда и на левом. И если шла она теперь без коробки, ей нехорошо, как будто без одежды. А с коробкой она будто в домике.
– На что коробки? Какая у них цена? – спрашивают на всякий случай. А были б нужны, так и в лавке бы даром не отдавали. С коробкой только чтоб пройтись, чтоб и на улице будто в дому. А держит их в сарайке, будто поросенка. В сарайке крыша текучая, но ведь не полностью. И в дому, как на улице, и на улице как в дому. Не отличишь.
*
Катя заказала Наде, дочке тети Оли, чтоб привезла из города зонтик. Надя привезла простой черный. Катя взяла, а потом пришла опять, на возврат – в коробке, и на коробке зонтик нарисован. Надя уже уехала, а тетя Оля заступается за дочь.
– Ты же сказала, что тебе все равно какой.
– Мне черный теперь не надо, мне розовый теперь надо.
– Вот ты какая теперь? – удивляется тетя Оля, а потом заступается за дочь:
– А Надя разве свободная? Это ведь надо ходить, надо искать. А разве ты понимаешь? Ведь в городе не в лавке, надо в больших магазинах искать. Время надо затратить. А Надя разве свободная?
В конце августа опять приехала в поселок Корепова и опять взбух вопрос, почему еще не переселилась Катя Корец. Созвался теперь расширенный актив: присоединились две сестры Тужилковы, которые из своих городов приехали на клюквенный сезон. Сестры Тужилковы, пока в отпуску, согласны на то, чтоб обоями оклеить комнату. И занавески на окна у них есть очень хорошие. А если из мебели не хватает, так по пустым домам, которые на казенном балансе, можно наискать.
– Ленище! Ленище! – тетя Оля дудит Кате в уши и по поселку распространяет.
Постановили: раз не понимает по-хорошему, назначить срок. Построжить: не переедешь, подгоним телегу телегу и силком перевезем.
**
Внутри себя тетя Оля не хочется оставаться в поселке на зиму. Зимой в поселке делать нечего. Смотреть телевизор. Снег откидывать. Играть в дурачка. Дорогу чистят до моста. А мост и от моста – это поселок. И надо уговаривать, у кого трактор. А трактор только у
Продавщицы за товаром к машине с санками. От моста до магазина – с километр – тягай сама. Помогают и бабки. Бабкам любо, что магазина два, и почта. Чтоб почту поддержать, газеты выписывают – районную и областную.
Но в городе не сахар, у дочки в трехкомнатной городской квартире. Там зять – к зятю не сунься. Тетю Олю завтра увозят зимовать в город, к дочери. Она бы еще до конца октября жила в своем дому, но хотят ее на внучкину свадьбу. А потом ведь не возвращать в остылый дом. И тетя Оля пошла проститься с Нюрой, задушевной подругой. Нюра покажет как плести лук в косы. Оля раньше не плела лук в косы, держала навалом на полатях, у потолка. А с Серегой, сыном Нюры, можно договориться, чтоб принес с болота клюквы. Клюква в поселке в два раза дешевле, чем в городе.
У Нюры дочка в райцентре, но Нюра к ней не хочет зимовать: хоть и у родной дочери, а все ж таки не в своем дому, все равно унижаться надо. Да и сын у Нюры здесь, из поселка не уезжал, работает здесь в лесничестве. Заработок, считай, что ничего. (Какие в лесничестве теперь заработки? Одно название, а не заработки.) Но с матерью вдвоем в огороде наращивают всего. И рыбалить. И из лесу принести хоть ягод, хоть грибов – хоть себе, хоть сеструхе, хоть в приемный пункт за деньги. Да и с мясом – на их век в лесу мяса хватит. У Нюры к тому же и пенсия леспромхозовская – настоящая, с колхозной не сравнить.
**
Витька, сын Нюры, по случаю уборки лука и проводин тетки Оли сидит не в кухне, а в комнате и сосед Саша Диденко с ним. Этот тоже в лесничестве работает, а сегодня оба не пошли на работу. Может, попозднее, Саша Диденко-сын захватит их попутно. Сейчас он в начальниках – инженером у газовиков, с хорошей зарплатой и на хорошем счету.
Бабкам слышно мужиков, мужики слышат бабок. Гуторят повторно про одно и то же, как в телевизоре. И телевизор тоже гудит, никому не мешает.
Тетя Оля опять клянет бригадира, который в войну наряд выписывал ей, чтоб на лошади возить. Ей тогда и десяти не было, но без отца, так некому заступить (за кого заступ был, те с двенадцати). «Чтоб его черти в аду на углях беспрестанно жарили.» .
…Вспомнили прошлую зиму. Пересчитали, кто умер. Ох, много перемерло, много. Не так чтобы и старые. И карантин был, и не болели короной, а все ж таки много умерло. А теперь, кто остался из старых, кого уже увезли дети к себе на зиму, а кого еще собираются. А кому только мечтать, чтоб в благоустройстве пожить зиму. А две таких есть старухи – старее восьмидесяти пяти лет. У одной дочка далеко, а сын есть близко в райцентре, но невестке не до свекрухи, у нее своя мать на первом плане. А вторая опять не смогла добиться, чтоб в райцентре в социальном доме комнату дали – никто за нее не вступился, и опять перепустили ее в очереди, за ее счет какую-то старуху с блатом вселили.
Так насчитали, что зимовать в поселке останется по сравнению с тем годом человек на десять меньше. Если еще сосчитать Марусю Пассарар, которая квартиру купила в поселке газовиков, то на одиннадцать. Маруся – надвое: может, уедет, может, и не уедет еще в эту зиму. Здесь у нее простор, и внуков привезут, так места вдоволь. А квартира – купленная, никуда теперь не денется, не убежит. Так Маруся может еще и лучше в зиму на поселке остаться, она еще и до семидесяти не дошагала. В семьдесят Оля с Нюрой еще держали и поросенка, и кур. Корову нет, корову уже не держали.
Оля – про свою корову. Молодая была корова, плохо дорогу знала, и вот не пришла с другими. Искали, и пастух бегал, и еще. Нашел пастух мертвую. А была застрахована – дали за нее 225 рублей. И мужик засобирался на Север. Двое тогда было всего парнишек.
– Ну, и езжай к лешему.
– Как? Ты можешь без меня? -
– А езжай, говорю, к лешему.
Просит: дай сто сорок рублей. А мне Нина, почтой заведовала, говорит: не держи, пусть едет, если хочет. Он мне маслит: денег заработаю, свой дом построим. (А какой с выпивохи толк.) Потом из области пишет: вышли пятьдесят рублей, чтоб на поезд. Я опять к Нине на почту, она говорит: высылай. Выслала сорок. Потом, уж осенью, просит еще: вышли еще пятьдесят. Что-то на северах нет денег, надо обратно. Бабка-свекровь говорит: надо высылать. Я говорю: все, все деньги кончились, шли сама.
*
Распространяет тетя Оля про Катю
– Сидела у меня вчера с трех часов до девяти вечера. Коробку в коридорке на табуретке оставила. На мати свою опять грешила, почему мать ее не научила печку топить и варить. Почему не научила? Я ей говорю, сама должна смотреть, приглядываться, как делают. И сама так делать, вот и научилась бы, как все. А ты, говорю ей, ленище.
**
Сделали в поселке, в старой конторе, общежитие для старух и Катиной матери комнатку дали. Катя к матери утром приходила, весь день сидела у нее в тепле, грелась. А в девять вечера комендантша ее выгоняла. Посторонняя ты и иди в свою халупу. А кто б натопил? Коли не сама, так никто. И дров не напасено ни полена. Морозные тогда зимы были, с нынешними не сравнить. Но выжила.
– Так ведь дочка не посторонняя.
– Но общежитие же для старух, а она не старуха же, вот и гнала ее комендантша. Вот и уходила к себе не в топленое. И выжила зиму. Две зимы или три, пока общежитие для старух не закрыли.
– А закрыли, так старухи куда делись?
– Туда и делись.
**
Опять про зонтик – тетя Оля распространяет Нюре.
А разве она свободная? – тетя Оля о дочери.
У дочери, у Нади – семья и работа. В семье муж с дочкой двенадцати лет, да еще взрослая дочь недавно замуж вышла, и работает учительницей. И Надя тоже работает учительницей, и первый класс у нее опять. Большой класс опять набрался и трудных ребят опять много.
**
Бабье лето. Журавли над поселком. И переселилась Катя Корец. С новосельем и приснись жених невесте.
**
Жених не приснился. А приснились цветочки. Что за цветочки? По цвету как незабудки, а по виду как колокольчики. Или наоборот.
- Цветные, что ли сны у тебя?
– А какие еще? Разве другие бывают?
- У меня раньше тоже цветные были. А в городе черно-белые, да и те редко. Скучные сны.
– Видно, жизнь веселая.
– А я бы посмотрел с тобой твои сны – шутит Пятириков с продавщицей.
– А как бы ты их увидел? Просто так не передаются, это тебе не вирус.
**
Потом одернулись, чтоб не мешать Кате ее сон вспомнить. Газ – трубочки как цветочки, по форме, как незабудки, а по цвету как колокольчики, или наоборот.
– Хватит уже про цветочки. Давай про газ. Из баллона газ или еще какой?
Заступилась опять Нюра. Откуда Кате знать про другой газ. У нее и баллона отродясь не было. И мать была жива, не было баллона.
– У других видала, вот и приснилось.
Это мать ее ей сон послала. Мать теперь то видит, что в жизни не видела. А что видит, то и дочери своей посылает. Нет у них там баллонов, так и во сне, откуда во сне баллону взяться.
– Цветочки, и ни почто не гаснут. В одном месте погасишь, они в другом из ничего появляются. Никак не загасить.
**
В лавке сарафанят: вдруг, не дайбог, к пожару.
Летом опять дом сгорел. У Черепкова. Поселился теперь Черепков в старой конторе. В магазине объявление, чтоб дали «на пожитки». Дед Пятириков сказал, что ни копейки не даст. Помнит Пятириков, как Черепков в девяносто каком-то году забирал у него налог на курицу. Есть-де курица, плати.
– А где ты увидел у меня курицу?
– А в бане, под крышей кто у тебя? В сене?
– А курица разве веник, чтоб в бане под крышей усидеть?
Ничего не слушал Черепков и выписал налог, а теперь Пятириков отмстил и не дал ни копейки на пожитки.
**
В лавке сарафанят.
– Про пожар нечего распускать. Не дайбог, накаркать.
– А, слыхали, губернатор по телевизору говорил, что газ вести будут.
– Губернатору в телевизор сказать, как в лужу пернуть.
– Это не губернатор, это газовики. Газовики к постному не привыкшие, у них лопаты широкущие, руки загребущие.
– Что ж раньше мимо нас? Все за границу.
– А за границей деньги не наши – басче.
**
Молодой Сашка Диденко, сын старого Сашки Диденко, сказал Нюре, чтоб бабка Оля позвала Катьку придти.
– А зачем тебе?
– Спрошу.
– А скажет, что не у себя дома не командуй. Скажет, кому надо, тот и идет.
– Не скажет. А скажет, так передай, что не придет, так сам приду. Поди-ко не заплутаю.
Ждут Катю и она приходит. Ей наливают и дают закусить. Она снимает куртку, запах нестиранной одежды и немытого тела. Морщатся все.
Сашко Диденко-отец спрашивает ее про сон. А Сашка Диденко-сын смеется.
– Тревожится мать?
– Нет, мамка веселая.
– Она послала тебе сон?
– А то кто же? Мамка и послала. А пожара мамка не хочет.
**
– А нарисовать можешь?
Катя смотрит.
- А если я сам нарисую.
Он рисует:
- так или не так?
Катя кивает, что так. Так все и было у нее во сне, как он рисует. Вот цветочки рядками посажены ровно, будто грядки. А это не цветочки, а газ. Голубенький, как ленок. Вот так тушим, вот он вроде затухнет, а гляди в другом месте. Вот в этом месте (она показывает на рисунок, который правее первого) опять цветочками, как посажены, ровными рядками. Голос у Кати умный. Диденко смотрит на нее – не всхохотнет. Забирает листок.
Катя уходит. Открывают форточки и двери – проветривают избу.
У молодого Диденки спрашивают, что значит. Тот отмахивается, не дает ответа. Вскоре уезжает на КС-ку, на смену.
И поползло. Газ будут к ним проводить. От газопровода до поселка четыре километра – это за казенный счет. А к своим домам – это за свои.
И поползло. Осторожно-осторожно, а разбег набирает. И дети, и внуки по городам, в ипотечных своих квартирах тоже за подсчеты взялись: сколько оно встанет?