Пролог
Я Вам расскажу правдивую историю, скорее былину, мало, кто в неё поверит, и напрасно.
Это было очень, очень давно, когда по странам и городам проходили тяжёлые паровозы с длинными, пронзительными гудками, оповещающие о прибытии поезда.
Из Польши, а точнее из Варшавы сбежала девочка не из просто богатой семьи, а чуть ли не из семьи самого польского княжества и королевской династии. Девочке ещё не было и шестнадцати, и денег у неё своих тоже не было. При ней был только небольшой сафьяновый саквояж, а дальше она сама вам обо всём расскажет.
I
Я родилась а канун Рождественской ночи и, поэтому, меня назвали Мирра, в честь благостного цветка, с ярко красными листьями, который на Рождество приносят в дом на счастье.
В моей многодетной семье были одни мальчики, их игры были жестокими и кровожадными. Такими они впоследствии и выросли. Я не хотела быть с ними наравне и не могла больше терпеть их издевательства. Жаловаться было не в моём характере, поэтому решила сбежать.
Сбежать с наших земельных угодий трудно, чтобы не сказать, практически невозможно, поскольку вооружённая охрана всегда на страже интересов высокого рода. Но мне удалось спрятаться и я вам сейчас расскажу, как это произошло.
Весь день я обдумывала свой побег, но ещё за несколько месяцев до этого, ко мне приставили новую гувернантку, немногим старше меня для того, чтобы мне было с кем играть, кроме разбойничьих братьев.
Матильда была француженка, очень хорошенькая, но играть ей со мной не хотелось, ей хотелось рассматривать и примерять мои туалеты; блузочки, шляпки и перчатки.
Матильда была покрупнее меня и, однажды, примеряя блузочку, одна пуговка оборвалась и закатилась. Нам удалось её найти и, когда Матильда пришивала пуговичку, в её глазах нарисовался испуг.
- Что случилось – спросила я, - что не так с пуговицей?
- С ней всё в порядке, просто я испугалась, чтобы со мной стало и со всей моей семьёй, если бы мы с тобой её не нашли.
- Почему? Она что, заколдованная?
- Нет, она просто необыкновенная, вот смотри, твоя пуговка, как цветок ромашка, только лепестки ромашки усыпаны мелкими белыми брильянтиками, а в середине один крупный жёлтый брильянт и стоит такая пуговка целое состояние, и никто бы не поверил, что она закатилась, а признали бы меня воровкой и высекли бы, и меня, и всю нашу семью.
С тех пор я отрывала по одной пуговице раз в месяц и перешивала их на другие блузки, пряча свои тайны под ковром кукольного домика, с которым я никогда не расставалась, он охранял память моего одинокого детства. Собранные пуговицы я пришила на две блузки и по моим представлениям, этого было достаточно, чтобы отправиться в дальнее путешествие без конечной остановки, оставалось только выйти незамеченной, но с этим я справилась.
В сумерки, когда небо потемнело и опустилась мглистая тяжесть, можно было незаметно проскочить в конюшню, в которой находилось много лошадей, у каждой было своё стойло, в углах которых обычно лежало сваленное сено. Я и раньше часто бегала в конюшню, особенно я любила белую лошадку в серых яблоках, она была самая молодая и самая приветливая, не запуганная ещё кнутом моих братьев. В этом запахе свежескошенной травы с нотками молока, леса, клеверного сена и прочей зелени, я спряталась до рассвета.
Чтобы добраться до Волыни, а потом и до Львова, мне потребовалось отдать шесть пуговиц. Судя по моим, к тому времени потёртым лайковым перчаткам, одна зажиточная пани меня приютила, понимая, что я из приличного дома, но с какой-то трагедией. У неё хватило такта меня не спрашивать, а мне не хотелось её обманывать.
– Что ты умеешь делать? Чтобы жить с нами тебе деньги не нужны, но на одежду, учёбу и пропитание, ты должна зарабатывать. Так что ты умеешь?
Мне пошёл семнадцатый год, всё это время в Варшаве меня безуспешно искали, но из страха наказания, даже те, кто встречал меня на дорогах, молчали, крепко спрятав мои драгоценные пуговицы.
Я могла свободно переводить с польского, английского и французского, я закончила детскую музыкальную школу в домашнем обучении и ещё я умела вышивать гладью круглые шёлковые подушечки, меня этому научила китаянка, которая давала мне уроки акварельной живописи.
Две дочки пани были вдвое моложе меня и ещё не учились музыке, поэтому пани Агнесса решила, что будет полезнее держать репетитора без жалованья, но при этом кормить меня и одевать.
Я была искренне рада, и мы дружно прожили два года пока однажды, в цветочном магазине, я не столкнулась лицом к лицу со своим будущим мужем. Между нами оказались только фиолетовые фрезии и толи от их сумасшедшего аромата, толи от одновременно вспыхнувшего чувства весны в наших сердцах, остановилось время.
Никто на свете не может запретить любить, как невозможно речке запретить журчание. С чувством окрылённой любви, мы пришли к пани Агнессе, она хоть и сделала вид что обрадовалась за меня, но ещё больше ей прибавило радости то, что я буду продолжать приходить к девочкам заниматься музыкой. Уходя, я подарила ей седьмую, последнюю пуговку с первой блузки. На второй, все пуговки оставались нетронутыми.
II
Не успела закончиться моя авантюрная юность, как началась война; долгая, морозная, жестокая и беспощадная. И опять пришли мне на помощь драгоценные пуговицы. Три из последней блузки спасли нас; кормили, прятали, сохранив жизнь мне и детям. А четвёртую, обливаясь слезами и горячо поцеловав, я отдала на достойные похороны любимого мужа, так рано ушедшего от нас.
Послевоенный Львов выглядел плачевно, Аннушке было пять лет, Станиславу – четыре. От мужа осталась разбитая квартира, последняя буханка принесённого им чёрного хлеба и связка мокрых дров.
Говорят, что люди, рождённые в Рождество, сильные и никогда не опускают руки. Дети держат и не позволяют сдаться, сила нужности и любви к ним поднимается из измученного тела, не прислушиваясь к плачу души. Мне только пошёл двадцать пятый год, а у меня уже стали опухать от голода ноги, руки покрылись красными пятнами от морозов и от увиденных ужасов войны появилась седина…
К тридцати двум годам моё тело почувствовало оттепель; кожа рук восстановилась раньше, чем отогрелась душа, подросли дети и с ними стало легче договориться.
Меня пригласили работать в редколлегию Львовской газеты. Львов очень красивый старый польский город, завораживающий европейской архитектурой и множеством старинных костёлов. После войны он стал принадлежать Украине и перешёл в состав Советского Союза.
Я в политическую жизнь вмешиваться не хотела, да от меня этого никто и не требовал, но изучение русского языка теперь вошло в мою жизнь; для меня он оказался нетрудным, я находила много общего с польским и вскоре я говорила уже на четырёх языках. Зарплаты были небольшими, но нам с детьми хватало.
Блестел начищенный паркет, весеннее солнце играло с промытыми окнами и цвели безумной красотой розовые пышные каштаны. На ремонт, одежду и прочее возрождение квартиры, я срезала пятую пуговку из второй, последней блузки.
III
Ему было пятьдесят пять лет, он прошёл всю войну, дважды был ранен, контужен и очень одинок. Вся его семья пропала без вести, говорят, что под Уралом был обстрелян весь вагон с эвакуированными. Замкнутость и одиночество его не отпускало, но, однажды, засидевшись на работе дольше обычного, он зашёл в мой кабинет и спросил:
– Не найдётся ли у Вас кипятку?
- Конечно Андрей Александрович, я Вам чаю сейчас согрею и аспиринчику дам.
- А это зачем?
- Затем, что я вижу у Вас температура, и Вас знобит.
- А Вы, что врач по совместительству?
- Нет, у меня просто двое детей, закалённых войной, болеют по очереди.
- Представляю, как Вам досталось с маленькими-то – он сказал таким искренним и заботливом тоном, который я и забыла, что бывает.
- Спасибо, – сказала я и дала ему чай с каплей случайно оставшегося мёда и с таблеткой аспирина.
- Так это я Вам говорю спасибо, почему Вы мне?
- Потому, что тронули меня нотки Вашей заботливости.
- Неужели война не вытравила в людях сердечное тепло?
— Это невозможно вытравить, оно как материнское тепло, которое навсегда остаётся в памяти.
- И это помогает Вам выжить во всех перипетиях жизни?
- Нет, Андрей Александрович, меня другая память держит, что-то другое заложено в моей душе.
- Мирра, какое у Вас странное имя, я никогда не слышал его прежде.
— Это имя произошло от цветка, цветка благости, имя подарено мне в Рождество, когда я родилась.
- Какая прекрасная сказочная история. А Вы где родились?
- В Польше, в Варшаве.
- А какими судьбами во Львов перебрались?
- А эту былинную историю я когда-нибудь Вам расскажу, в другой раз.
- В другой раз, когда я опять простужусь?
- Может быть в другой раз, когда я простужусь, – улыбнулась она.
- Ой нет, лучше я умру от любопытства, чем Вы захвораете от простуды.
Надо сказать, что через полчаса Андрею Александровичу стало легче, очевидно аспирин подействовал и чай с мёдом, и настроение приподнялось, и, как будто, в душе что расстегнулось.
Дети его приняли открыто, и он быстро нашёл с ними общую душу, они оба были лёгкими, музыкальными, оба хорошо рисовали и за их жизнь в обнимку с искусством, я не волновалась.
Я же хворала часто, отголоски войны давали знать и через пару месяцев, когда я опять захворала, Андрей Александрович кротко и осторожно сказал:
- Мы тут с Аннушкой решили, что лучше было бы мне переехать к Вам, чтобы спокойно за Вами ухаживать и Славик не против, - так по-русски он называл Вацлава.
- Ну, если Вы с детьми договорились, то располагайтесь.
С ним было спокойно, как бывает в пору золотой осени в тёплом лесу, когда на некоторых кустах с каплями дождя оставались ягоды, или когда мягко ступаешь по лежавшим опавшим листьям и находишь забытые грибы.
Эта была та короткая, тёплая моя последняя осень, за счастье которой мне не пришлось расплачиваться пуговицами.
Оставшиеся две пуговицы давно ждали своего радостного часа. Много лет тому назад мною были приготовлены две овальные бархатные коробочки, перевязанные золотой репсовой лентой, в каждой из них лежало по пуговке – приданное детям… Свадебный подарок.
На этот раз болезнь затянулась дольше обычного, всё труднее становилось справиться с простуженными лёгкими, температура была высокая и я, собрав свои оставшиеся силы, позвала детей, Андрея Александровича и сказала:
– Я не хочу, чтобы Андрей Александрович умер от любопытства, и чтобы вы тогда остались одни, поэтому я расскажу вам историю своего путешествия без конечной остановки…
В конце рассказа её сознание терялось, куда-то проваливалось во что-то вязкое, бездонное и последнее, что на секунду всплыло, тот кукольный домик, мираж со щемящей тоской, его видение хранила цепкая память, всё остальное было покрыто тяжёлой паутиной, которая бывает на старых чердаках…
Эпилог
Казалось, нет последней остановки,
Кусочек детства память сохранила,
Войну, буханку хлеба, голодовки,
Детей спасла, а мужа схоронила.
Сводила я концы с концами
Из детских пуговиц в облицовке,
И жизнь, умытая слезами,
Пришла к последней остановке.
Наташа Петербужская. @2023. Все права защищены.
Опубликовано в 2024 году в Сан Диего, Калифорния, США.