Время неслось стремительно и вдохновенно!
Нет, времени не было, были вечность, дело и свобода. Рассказывая детям историю предков, готовя обед, отвечая на вопросы, спрашивая, распоряжаясь и даже во сне — я помнил о главном.
Очень скоро я закончил первую часть и отпечатал ее. Были и выводы! Пока контуры будущих, бескомпро¬миссных — один, доиюньский этап.
Задыхаясь от гордого чувства итога, в зябком полусумраке комна¬ты я крестил свое новорожденное детище. Четверо гостей представ¬лялись мне в этот вечер человечеством, а один из них был для меня всем — и судьей, и сыном, и истиной, перед которой бесполезно и нелепо лгать. Многолетние оковы робости и сомнений превратились в жалкий прах, в глупую детскую боязнь открыть дверь в темную комнату. Сказочный свет озарил дом, и он обрел реальные очерта¬ния, стал уютным, спасительным, и не пугали лица усопших, предо¬стерегающие глаза предков в окнах траурных рамок.
— Да,— после длительного молчания веско и одобрительно про¬тянул Рясов.— Многое ты, Аркадий Александрович, открыл. Я вот был, вроде, свидетелем, а цифр и имен таких не слыхал и предполо¬жить не мог, и таких хлопот за власть. Подозревать-то все подозре¬вали, да только у них там своя жизнь, а у нас своя, и они нам о политическом мародерстве не докладывали. Жуткие образы употреб¬ляешь, однако.
- Художественно у вас во многих местах получилось, на ученый труд мало похоже,— не то одобрив, не то осудив, вставил Забавин.
- И прекрасно!— воскликнула Наталья Аркадьевна.— Верю, что художественным у Аркадия Александровича не искажено действи-тельное. Сколько судеб! И каких людей повырезали! Вы давно это написали? Почему же скрывали?
- Нет, вчера закончил и сразу же вас созвал. Материал был и раньше, я его собирал лет пятнадцать, часть использовал, на осталь¬ном буду дальше писать.
- Совместно бы сесть да до косточек разобраться, что откуда взялось. А то мы все боимся, что не туда сядем... Архивчики-то тайну хранят, многое бы они приоткрыли. Неужели первые начинали зря?
- Выходит, Иван Павлович! И еще выходит, что мы безобразно слепы, что нас считают производителями и потребителями, которым должно работать и молчать, а знать необязательно. Недостойны мы, выходит, знать свое прошлое, недоразвиты!
- Да не горячись ты, Сергей! Действительно, всем знать ошибки не следует, не дозрел народ, ему и не любопытно прошлое. А заяви всем, что тогда получится?— философски вопросил Забавин,— Тол¬чея пойдет, людям не во что верить будет. Что конкретно ты предла¬гаешь?
- Предлагаю? Куда мне предлагать? Я учитель, мне некогда ждать, покуда мои предложения рассмотрят, мне бы успеть дать осознать обманутым, что они хозяева истории и правды. Почему выдергивают цитаты и вдалбливают, что нужно смотреть так, а не эдак? Может быть, потому, что я пойму больше, чем те, кто не дает прочесть? Может быть, потому, что они сами топориками помахали? Или они боятся уступить нам свое место?
- Ну, это ты загнул!
- С чего ради загнул?— вмешался в разговор возмущенный Рясов.— Ты, Виктор, опасаешься до исходных категорий думать. Ты мне давал прочесть свой рассказ в этом, как его, альманахе. Так там у тебя все какие-то поддевочки, подколочки, намеки, мол, я хотел бы сказать так, но вы люди умные и сами понимаете, что нужно эдак. А кому нужно? Как это ты там спрашиваешь? Что выше — жизнь или судьба — демагогия да и только.
- Да вы все не так поняли!— покраснел Забавин.
- Почему же не так? Я тоже читала и злилась, что герой у тебя больно мудрый, работящий, думающий, прямо мраморный исполин, хоть сейчас на плакат, а в то же время ограниченный он и жалкий. А ты его и в идеалы навязываешь. Он же у тебя все острые углы обходит, он и не идеал вовсе, на животное больше похож, которого судьба побила. А больных животных всегда жалко:
- Не налетай ты на него, Наталья Аркадьевна,— заступился Ве¬ковой. Все-таки первая вещь, гонорар. По молодости в струю нужно было попасть, для этого тоже талант нужен — струю почувствовать.
- Я не собираюсь с вами соглашаться, тем более Наталья Арка¬дьевна твоими словами говорит, да и остальные!..
Наталья Аркадьевна покраснела и громко вызывающе рассмея¬лась.
- Дурачок ты, Витя, мы все говорим на русском языке и ты, кстати, тоже.
Вековой сказал примирительно, совсем беззлобно, но Забавина прорвало, он соскочил с дивана, взъерошился, как потрепанный, но готовый к бою петушок, подбоченился и заораторствовал:
- Я-то хоть это опубликовал, и люди читали! Они стали задумываться, сомневаться. Да я, может, своими недомолвками людей возбуждал и с мертвой точки сдвигал, в то время когда ты сжигал свои правдивые вещи, обращал их в пепел или складывал, чтобы их по¬том... сжигали другие. Вот тебе и награда за гордость! Да ты напиши так, чтобы люди видели действительное положение вещей, и тот, кому надо, поймет; главное — чтобы напечатали! А если так не можешь,
если у тебя один метод — в лоб, то к чему других винить, себя вини!
- Аллегория хороша не для всех тем,— сказал я,— есть области, в которых иносказание запутывает подход к истине.
- Да что вы — истина, истина! Как попугаи твердите об этой истине! Мы еще многое знать не знаем, нам нужно учиться, разви¬вать свой интеллект, освобождаться от комплексности, а потом уже выдвигать претензии!
- А ты не обобщай, что за привычка — навязывать людям то, чего не хватает у себя?
- Ну, знаешь!— Забавин с ненавистью смотрел на Векового.— Ты хочешь быть первым любой ценой!
Никто не успел его задержать. Он стремительно выскочил вон и на мой окрик с крыльца, не оборачиваясь, небрежно и категорично махнул рукой.
Он мчался по улице, застегивая на ходу пальто, и конец его шарфа мотал из стороны в сторону ветер. Его отвергнутая фигура вызвала у меня жалость и досаду на наш ожесточенный спор.
- Вы, Аркадий Александрович, не переживайте, меня наоборот его гнев обрадовал. Он сам готов отказаться от этого альманаха, да как? Напечатанное, как бельмо... Он оживает.
- Самолюбив он очень,— качнул седой головой Иван Павлович.
- Но это неплохо,— заступилась Наталья Аркадьевна.
Иван Павлович согласился:
- Конечно, неплохо; плохо другое — в нем желание любым путем доказать свою исключительность; дай Бог, чтобы со временем оно переросло в действительную активность.
Рукопись я с некоторой торжественностью вручил Вековому, ко¬торый зарделся и стыдливо посмотрел на Рясова. Иван Павлович добродушно сказал:
- Бери, бери, от души.
- А как же вы, Аркадий Александрович? У вас-то есть экземпляр? Вдруг... этот сгорит!
- Конечно, есть,— понял я причину волнения,— у меня и еще один есть — в голове, никто не выжжет.
- У Аркадия Александровича на исторические имена и даты память феноменальная. Вундеркинд!— похвалил меня Рясов.— Он по¬мнит дни рождения, свадьбы, похороны царей, их преемников и близ¬ких родственников, как будто сам из царской фамилии происходит.
После его слов последовала небольшая пауза, каждый обдумывал смысл сказанного, и смысл этот каждому показался донельзя смеш¬ным, словно по команде мы дико захохотали: так бывает после дли¬тельного нервного напряжения или тревожного ожидания, когда сда¬ет воля и критическая тяжесть духовных мук нейтрализуется здоро¬вым очистительным смехом. Главное — вовремя остановиться.
У меня заколол правый бок, у Натальи Аркадьевны по щекам струились крупные слезы, Рясов больно ударился лбом о собственную коленку, Сергей Юрьевич задыхался от кашля, но стоило нам посмотреть друг на друга, попытаться сказать слово, сделать отчаянный жест, как дрожь пробегала по нашим телам, наэлектризовывала их энергией, и мы еще пуще давились собственным бессилием, зажмуривали глаза, раскрывали рты и уже не смеялись, а стонали, рычали, плакали.
Прошла истерика, истощились силы. Мы отдыхали. Блаженные, рас-крепощенные позы. Подобное в последний раз я пережил в далекой юности.
- Плакать будем,— пролепетала Наталья Аркадьевна.
На комичный тон ее голоса один Рясов сумел булькнуть нечто ни на что не похожее.
Всем плакать не пришлось, а вот что случилось вскоре.
На следующий день Сергей Юрьевич по обыкновению оставался до позднего вечера в школе. В девять часов у него закончилась репе¬тиция, а когда ребята разошлись, он отправился искать Рясова, спу¬стился по ступенькам в подвал — света в мастерских не было.
Он был уже в двух шагах от лестничной площадки, когда за дверью кабинета физики услышал чьи-то голоса. "Наверное, факультатив",— подумал он и двинулся дальше, как вдруг его остановил полупросящий громкий шепот, который, без сомнения, принадлежал женщине:
- Да отпустите меня! Я вам рожу расцарапаю! Закричу!
Сергей Юрьевич дернул за ручку — дверь заперта, а голос Буряка глухо забулькал за нею:
- Ну зачем ты будешь кричать? Ты давно обо всем знаешь. Ну, ты же умница, у тебя же с Никифоровым было, ну, ну, было? Я знаю, зачем тебя мать в город возила. Ты хочешь, чтобы все узнали?
- Отпустите!— взмолился плачущий голос, и тут Сергей Юрье¬вич вспомнил, кому он принадлежал.
Десятикласснице Баксиной.
Я мимоходом замечу: Верочка числилась в школе разбитной и преждевременно созревшей девицей. Она причиняла немало хлопот учителям и несколько раз доводила Валентину Марковну до непеда-гогического бешенства. Верочка была единственной из старшекласс¬ниц, кто не подражал Ксении Львовне, Валентина Марковна ее "пре¬зирала". Фтык ненавидела за "дезорганизацию уроков физкульту¬ры". Верочка то и дело давала о себе знать, и в учительской о ее вызывающем поведении говорили ежедневно. Строптивость натуры, бесшабашная неуемность, неопределенность ума — все это заставляло ее ехидно дерзить и отвергать моральные требования взрослых, савинцы не раз ставили вопрос об ее исключении, а весною, когда Баксина окончила девятый класс, савинцы провели активную кампа¬нию — что-то там разузнали об "аморальной жизни" Верочки, тре¬бовали общественного дознания и немедленного исключения. Конеч¬но, если бы я получил официальное или, так сказать, явное подтвер¬ждение слухам, если б в это дело вмешалось гороно, то мне пришлось бы уступить. Но собирать судилище и выпытывать у Верочки какие-то щекотливые сведения, попросту нагло травмировать девушку, даже если бы подтвердились слухи, я не был вправе и не дал бы этого делать другим, что и заявил Валентине Марковне, для острастки на¬мекнув ей, что мать Верочки, бухгалтер сельсовета, устроила бы не одним нам грандиознейшие скандалы. Савина, вспомнив о шумли¬вой, пробивной защитнице любых прав — Баксиной-старшей, поду¬мала, подумала и отступилась — в конце концов директору отвечать перед начальством, которое всегда можно проинформировать о "зло¬употреблении властью конфиденциально".
В принципе, Верочка была способной ученицей, не хуже других, много читала, и Сергей Юрье¬вич считал, что ее дикий темперамент ищет возможности проявить себя, обозначиться в серьезном, нужном деле, но ее искренние порывы не находили ни поддержки, ни понимания со стороны взрослых и одноклассников, отчего она озлобилась и бросалась в невозможные крайности.
С появлением Векового, на удивление всем, она по мно¬гим предметам стала получать пятерки и вскоре вошла в число луч¬ших учеников школы. Особенно полюбила литературу; Сергей Юрь¬евич одной из первых заманил ее в театральный кружок, где она блестяще проявила свои игровые способности. Она, я прошу заме¬тить, как и многие ее сверстницы, почти боготворила Векового, но наши дамы не замедлили пустить слушок, что "фанатик влюбил в себя бедную девочку" и что из этого еще выйдет скандальная исто¬рия. Они пошли на хитрость, попытались обласкать и приблизить Верочку, на что та отреагировала презрением и "наглой неблагодар¬ностью".
Верочка — наглядное педагогическое бессилие савинцев, которые всячески принижали ее успехи, а позже и бойкотировали ее занижением оценок. Так что ей приходилось туго, но она держалась молодцом, особенно на уроках Савиной.
Лисица увидела спелый ви¬ноград, но не смогла достать его и сказала, что он зелен — эта прекрасная басня Эзопа как нельзя лучше подходит к поведению наших зловредных кумушек.
За стеной завозились, что-то упало. Сергей Юрьевич принялся та-рабанить в дверь.
— Откройте!— требовал он.
Через минуту в полной тишине щелкнул замок, дверь распахну¬лась, и мимо Сергея Юрьевича проскочила пунцовая от гнева и сты¬да Верочка. Несмотря на необычайность своего положения (порази¬тельна женская натура!), она успела кокетливо и вызывающе усмех¬нуться в глаза своему растерявшемуся спасителю, а затем уже упор¬хнула в коридор.
Следом появился возбужденный физик. Лицо и шея в красных пят¬нах. Увидев, что Сергей Юрьевич один, он тут же сменил смущение на раздраженную и пренебрежительную мину.
- Что же ты, Сергей Юрьевич, барабанишь, как угорелый? По¬жар, что ли?
- Я слышал, что ты тут задумал.
- Вот те на! Ты еще и подслушиваешь! Ну и наглец ты, между нами, бабочками, говоря! Нехорошо ты поступаешь, и за что тебя ученики любят — ума не приложу!
Жжжжжжж
Естественно, не мог не понимать Буряк, чем ему грозит огласка случившегося, но в силу своего настырного характера не желал быть уличенным этим "зарвавшимся литературишкой", как он за глаза называл Векового, он готов был признать вину перед кем угодно, пусть бы перед женой, лишь бы не заискивать и не унижаться перед тем, кто мешал ему спокойно и уверенно пребывать в этой "девствен¬ной, но не соблазнительной дыре".
И сейчас, приосанившись, он повел разговор в компанейском тоне, желая показать, что никакой вины за собой не чувствует, что ничего особенного не произошло, что он спокоен и не боится нежданного свидетеля, который неизвестно за¬чем нарывается на неприятности.
- Ну заходи, раз рвался. Я зла не помню, ты меня за порог, а я тебе — милости прошу! Заходи, заходи, не стесняйся! Может, ты чего про эту подумал, про Баксину? Нехорошо ты думаешь, Сергей Юрьевич, выбрось из головы!
Вековой смотрел на скоморошество Буряка с открытой брезгливос¬тью — эка невидаль жизнелюбивый сладострастник, но не знал, как лучше поступить: молча уйти, высказаться или выслушать объяснения?
"Ну какие у него могут быть объяснения!"— подумал он, а вслух сказал:
- Суровые законы. Не сужу, справедливы они или нет, но что неприятные штуки за подобное вытворяют — факт. Отвратительные штуки, обезличиванье... Не любят там сто семнадцатую статью. Не думаешь ты о последствиях.
- Где это — там?— помрачнел Буряк,— ты шути да не завирайся! Писака! Все жизнь делаешь, все спектакли стряпаешь! Все пыжишься да тужишься в нравственности преуспеть! А если человек в душе о том и мечтает, чтобы побольше сожрать, урвать да переспать, что тогда?! Ты оглянись, открой глаза, что ты все души людям бередишь! Есть один настоящий жизненный спектакль — блуд и убожество, ложь и клевета, а действующие лица — либо ублюдки, либо слепцы, в резуль¬тате — ни комедии, ни трагедии — свинство и законы, законы и деловье. Совесть пробуждаешь? Ну давай, давай! Я вот, когда безу¬сым был, на женское тело посмотреть боялся, пальцем дотронуться боялся. Что ты — это ведь королева! А пробил час, и понял, что дурак был, что меня просто потуже в этот твой корсет нравственности за¬тянуть хотели, что королева эта одного жаждет, если и вида не по¬дает.
- А, может быть, это ты хочешь, чтобы она именно такой была? Тебе-то так удобней, жаждешь-то больше ты. Ты сейчас Баксину уго¬варивал, а не она тебя.
- Милый мой, это с какой стороны посмотреть. Верочка еще та краля! Ты сам прекрасно видишь, брось! Сидит на уроке, ножку заголяет, к доске вызовешь — самочка. А сейчас на факультатив при¬шла — объясните, я не понимаю, а сама бедрами дрыгает и глазки закатывает. Я и объяснил... А ты треск поднял. Она в этих делах больше нашего преуспела, не сомневайся! Я же не дикарь какой-нибудь, мне девственности ни к чему, хватит, набаловался. Да что я
тебе объясняю, мальчик ты, что ли? Садись, Сергей Юрьевич, раз пришел!
Буряк взял Векового за локоть, но тут же быстро отдернул руку, потянулся, хрустнул сжатыми в замок пальцами, прошел в лаборан-тскую, поднял с пола книгу, сел к столу.
Верхний свет не горел, об¬становку освещала небольшая настольная лампа, стоящая на другом столе среди тетрадей и приборов. Сергей Юрьевич прикрыл двери и занял место у огромного обшарпанного шкафа, прислонился к нему плечом, спросил с искренней задумчивостью:
— Ты мне тут про спектакли, про жизнь кричал, а сам-то зачем живешь?
Ловко выдернув сигарету из пачки "Примы", Буряк повернулся к Вековому, поправил кончиком ногтя табак, сунул сигарету в полные губы и облегченно заулыбался:
— Ты мне такой интересный вопрос второй раз задаешь,— он основательно прикурил, задул спичку, бросил в пепельницу, затарабанил пальцами по столу.— Живи пока живется — если тебе требу¬ется, так сформулируй мое персональное кредо. А ты что, хотел бы,
чтобы я на себя руки наложил? Видишь ли, еще неизвестно, кто полнокровнее жизнь проживет: ты, со своими творческими исканиями, или я, в естественном и полном исполнении своих, прошу отметить, человеческих желаний. Ты сделал ставку, а в конце жизни можешь за нее шиш получить — и сам не наслаждался, и другим не давал. Твое дело вилами на воде писано. Стараешься, высунув язык, пишешь,
героев выводишь, спектакли ставишь, и, если не врут, бессмертием увлечен, а помрешь — все ветру достанется. Вон, Толстые, Достоевские пылятся, возьмут два-три подобных тебе томик, полистают, взбесятся и давай мир переиначивать, а то они забывают, что человек от обезьяны произошел, что по закону всемирного тяготения все к земле стремится и на нее падает, на обыкновенную землю — из камней, грязи и дерьма. Ты это учти. А на земле все физическими и химичес¬кими законами объясняется, без всяких духов и без нравственности,
она и нужна-то, нравственность, чтобы подобные Верочке цену себе набивали да друг другу глотки не перегрызли. Вот и получается, что я от жизни положенное возьму, а ты с минимумом останешься, так-то... да ты садись, не стой.
Вековой смотрел на съедаемую темнотой улицу, молчал. Это под¬бодрило физика.
— Стой, если хочешь. Я тебе откровенно скажу: конечно, ты способный и достоин большего, но ты же не карьерист, так какого черта тебе вся эта возня с методами и спектаклями? Ты здесь единственный верный шаг сделал — со Злобиным сошелся. Мне этого не удалось, он меня не любит. А я его уважаю. Он — сила, дела такие делает, что ахнешь, и скоро фью — ищи ветра в поле! Мафия! Ты этого не упус¬кай: так жить будешь, как мало кому дано. Злобин — голова, ему-то не поймешь чего нужно, да главное, чтобы рядом с ним, а там — что душа пожелает... Я не циник, ты не думай. Я просто не хочу, чтобы ты повторял мои ошибки. Так вот,— он глубоко и жадно затянул¬ся,— разве ты не видишь, что вокруг творится? Каждый тащит в дом, что может, и при этом, учти, не вставай ему поперёк дороги со своей нравственностью. А моральный закон, как там по Канту, что внутри нас должен быть — успехи цивилизации затмили или истребили, то бишь — вкусная пища, красивые модные вещи. Ада и рая нет и, надеюсь, не будет. Бога тоже нет, совесть? Ну, это дело хорошее, и я могу краснеть, опять же от притока крови, но душа естественного требует, физического, телесного, а не небесного, учти! Потому и со¬вестно без штанов ходить, что на твои прелести зариться будут, желающих-то пруд пруди. А в наслаждениях норма требуется. И потом, каждый любит самого себя и хочет иметь все, что ему нравит¬ся — здоровый эгоизм — и это дело неизживаемое. Время такое еще не настало, чтобы все в искусство ударились. И не настанет. Творче¬ство — роскошь, а роскошь не для всех, и потом, зачем искусство всем, что оно переделывает? Кого? Как? Какими путями? Да и зачем творить, коли прахом все пойдет при затухании нашего доблестного светила. Красиво жить — это я понимаю. Вот физика — дело нуж¬ное: законы служат человечеству, производим больше, прочнее, ком¬форт и прочие нюансы. Ну, а искусство — это блеф, что бы ты мне ни доказывал. Но я эту слабость понимаю, да, понимаю, и потому, учти, в твои сердечные дела не вмешиваюсь! Каждый добивается це¬лей как может и как ему удобно. Я даже Натальиной любви к твоей персоне не замечаю, но хочу для размышления один советик подки¬нуть: вот, к примеру, ты бы поддал ей пару раз — и вся любовь бы прошла, как с белых яблонь дым. Женщина ждет, когда к ней подой¬дут, нашепчут разных разностей да мордой посмазливее будут. А нет этого, она, будь ты хоть сто пядей во лбу, повздыхает, да к другому кинется — пора пришла, время уходит, рожать треба. Вот этому их твоя нравственность и научила, да что толку?
В комнате витал густой сизый дым, Буряк докуривал вторую си¬гарету, а Вековому казалось, что он уже где-то видел подобную об¬становку, пережил подобную ситуацию, слушал подобную речь подобного этому человека, подрагивающего худощавой ногой, часто затягивающегося, то и дело поправляющего на великолепном носу затемненные очки в шикарной массивной оправе. И нос, и такие же очки, и жесты, и поза — все, все это когда-то было, может быть, сто или сто пятьдесят лет назад? …Да, такого же интеллигентного вида, с повадками а-ля умен, а не какого-нибудь примитивного представите¬ля отряда человекоподобных самцов.
И тогда так же, как и сейчас, росло желание противоборствовать тискам циничной безысходности, вторжению агрессивного чванства, и так же, как когда-то, воля от¬казывалась сдерживать силу, что наливала взрывной яростью каж¬дую клеточку тела.
Собственная речь окрылила физика, он посматривал на Векового, как на мальчишку, которому он открывает сокровенные тайны жиз¬ни и который может стать исполнительным и благодарным учени¬ком.
— У тебя все еще впереди, Сережа,— самодовольно и поощрительно улыбнулся Буряк,— да ты садись, в самом-то деле! Я вот тут слышал, что ты теорию какую-то имеешь, расскажи, обсудим? Я на досуге думал — на эту тему твою долю девочек подманивать, ну тех, что расположены к одиночеству и тоске. Они от скуки любят безумные приманки. Как сейчас помню свои студенческие годочки! Эх, сколько ножек, и все до одурения глупы! Мца!— залился физик откровенным смехом, но, взглянув на Векового, резко сменил тон.— Ты
не обижайся на мои выступления на педсовете, это я из-за жены. Ты бы знал, между нами мужиками говоря, до чего она ненасытная... А о Верочке ты, Сережа, не думай. Если у тебя какие-то виды, она, я слышал, в тебя влюблена... то я пас! Я пас, Сережа...
Тут-то Вековой и сделал эти три роковых шага вперед и резко, со всей силы съездил физику по физиономии.
Удар был нанесен без вся¬ких приготовлений, без видимой подсказки, без слов и суеты, так, что бедный Буряк не ожидал совсем — расслабленно и мирно воссе¬дал с сигаретой в вялых губах.
Прекрасные массивные очки хрустну¬ли, сальтанули в воздухе и шмякнулись об пол, сигарета, рассыпав веер мелких искр, последовала вслед за ними, стул шатнулся, физик навалился на его спинку, задел затылком о стену, крякнул и кувыр¬кнулся под стол, забрызгивая кровью валявшиеся плакаты.
Но, не¬смотря на неожиданную силу удара, скорость падения и боль, Буряк быстро пришел в себя, вскочил и с лютым отчаянием ринулся на врага, гортанно прохрипев:
— Ты что же, сволочь, подохнуть захотел?!
Когда голова физика оказалась совсем рядом и в лицо жарко уда¬рило его дыхание, Сергей Юрьевич запоздало уловил перегоревший запах спиртного. "От дыма, наверное, не замечал",— не к месту про¬неслось у него в голове и, собрав все силы, жестким рывком освобо¬дившись от цепких, подбиравшихся к горлу пальцев, он сумел ото¬двинуть на расстояние вытянутой руки нападавшего и еще раз отры¬висто выбросил кулак прямо-вверх, почему-то стараясь попасть в по¬красневшую переносицу. Физик вскрикнул и отлетел к окну. Близо¬руко щурясь, он хрипел и отплевывался, потом схватил стул, швыр¬нул его в Векового, и тотчас, по-бычьи, устремился на приступ.
Гро¬хот поднялся необычайный. Падали приборы, звенело стекло, шурша летели тетради и учебники, накренился набок и высыпал содержимое ящиков письменный стол, мигала завалившаяся набок лампа, под ногами топтавшихся лопалось, трещало, гудело...
Драка длилась недолго — минут пять от силы. Невероятно, как такое короткое время можно было произвести такой катастрофичес¬кий бедлам.
На шум прибежала завхоз, увидев дерущихся, она дико завизжала и с расширенными от страха глазами, дрожа и спотыка¬ясь, бросилась в подвал к Рясову. К счастью, на этот раз он оказался у себя и с первых же причитаний завхоза понял, что где-то дерутся, выскочил за дверь, стремительно влетел в лаборантскую и, сделав львиный прыжок, навалился всем весом на стоящего на четвереньках физика. Буряк долго не мог разглядеть, кто его держит, он отчаянно вырывался, нещадно ломал Рясову пальцы. Поняв, что сопротивле¬ние бессмысленно, физик обмяк и с трудом оглянулся:
- Он первый начал! Убить меня хотел!— жалостливо завопил он, узнав Ивана Павловича.
Завхоз зажгла верхний свет и еще громче запричитала.
Сергей Юрье¬вич болезненно, ядовито усмехнулся, машинально одернул помятый пид¬жак, вышел в коридор, похрустев разбитым стеклом, не сказав ни слова.
Буряк пострадал основательно: лицо покрылось кровавыми ссади¬нами, кровь запятнала рубашку и костюм, правый рукав пиджака был оторван начисто.
- Подлец! Каков подлец!— слезливо повторял пострадавший, раз¬мазывая ладонью кровь, бегая по комнате в поисках очков.— Пер¬вым же врезал! Интеллигент! Первым! Учтите! Теперь и не докажешь, сволочь!
- Да ты же пьян,— сказал ему Рясов.
- Не пьян я, не пьян! Вы, Рясов, какого черта!.. Это вы вечно пьяны! Все уходите отсюда! Сговорились! Защищаете все, а он уже на людей бросается! Видеть никого не хочу!— физик чуть не заплакал.
Покинув лаборантскую, Вековой, не помня как, попал ко мне. Уви¬дев его, я ужаснулся: его трясло так, что было слышно, как цокают зубы, искусанные губы дрожали, обнажая окровавленные десны, в глазах лихорадочно пульсировал огромный зрачок ужаса.
— Я... я его мог убить!— чуть слышно, но внятно произнес он.— Как я его ненавидел!
Он остановил на мне взгляд, силился сказать еще что-то, опустил¬ся на стул, уронил голову и натужно захохотал.
23. Тет-а-тет