ТУННЕЛЬ
[интернет-роман]
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ Армейская история
(Внимание! Ненормативная лексика!)
[1 глава]
Шел второй год перестройки. Советская армия ещё стояла в Восточной Европе и со страной, которая сейчас, увы, уже не существует (а это была моя Родина) там тоже считались - о политиках говорю. А попросту – боялись. Но наших солдат и офицеров простые люди, «аборигены» той страны, где располагался полк, надо сказать, в большинстве своём – любили. Только жизнь солдатская, срочная служба вдали от Родины была очень похожей на отбывание срока в местах не столь отдаленных. Всё-таки срочники в восемнадцать-двадцать лет - пацаны ещё. Хочется с мамкой и папкой встретиться. Ан-нет, доступ на два года был просто закрыт и нам, и им, по причине заграницы.
Гарнизон. Два КПП. Внешнее и внутреннее. Высокий, хорошо укрепленный забор. Солдаты разные. И по характеру, и по ментальности, и по этнической принадлежности. Русских, конечно же, большинство, причём, с украинцами и белорусами, а также молдаванами, не говоря уже об удмуртах, марийцах и мордве, – последних просто никто не выделял - мы тогда особо не разнились, считали русскими и всё. Второй по численности была диаспора из Средней Азии, третья – с Кавказа. «СССР – интернационализм, дружба народов!» Офицеры тоже были разные и из разных мест, одни с характером и амбициями, иногда – жесткие, даже жестокие, другие – более человечные, которые по-отечески любили нашего брата, срочника…
Полк находился рядом с небольшим городком. Рядом за солдатским КПП – гарнизон, где жили офицеры и их семьи, если они у них, конечно, были. Молодых офицеров и прапорщиков было тоже немало. Некоторые - старше нас всего лишь на несколько лет.
Командир полка сменил на своём посту очень известного по последующей истории России генерала, сыгравшего свою роль в будущем югославском конфликте. Командир дивизиона был уже не молод, с Украины, службист, но всё же понимающий простого солдата.
Начштаба. Да, вот это был настоящий командир! Будто сошедший прямо из предармейских и юношеских грёз, которых, чего греха таить, у каждого призывника в СССР было вдоволь. Он был дальневосточник, служил в Афгане, имел ранение. Один вид этого начальника штаба, просто его внезапное появление, уже немолодого, но спортивного и хорошо сложенного полковника приводил всех в дикий ужас. И, что странно, это в равной степени относилось как к старослужащим - «дедам», так и, тем более, к молодым - «слонам».
Было ему лет сорок пять, рост выше среднего, тело плотно сложенное, хотя и слегка полнеющее, но всё же свидетельствующее о хорошей физической подготовке в недавнем прошлом. Коротко бритая голова, начинающаяся лысина и плохо выбритое лицо с постоянно пробивающейся и чернеющей щетиной, пронзительные голубые глаза из-под огромного лба, из-под нахмуренных черных бровей, - вот это всё и придавало ему тот особый, свойственный только ему одному, угрожающий вид. И поэтому те, кто попадались ему под горячую руку, потом долго об этом жалели.
Как-то раз, он задержался до вечера, работая с картами, вышел на вечернюю поверку, медленно прошел перед строем батареи, осматривая внешний вид солдат. И вдруг вижу я, - о, Бог, – подходит ко мне. Мои икры свело, ноги стали ватными и их тут же настигла мелкая дрожь. Он пристально всматривался в мои глаза, мне вдруг показалось, что его взгляд пробуравил мозги насквозь, затем влез внутрь тела куда-то сверху-вниз и вышел в районе пяток, а затем проделал обратный путь, вывернув все «внутренности» наизнанку.
Полковник осмотрел меня с головы до ног и прошел дальше по линии строя, но вскоре тут же вернулся назад, породив уже во второй раз всю ту же гамму неизгладимых и непередаваемых ощущений. По всей видимости, я чем-то его заинтересовал. «Вот только чем?» - Вертелось в голове. «Подворотничок, вроде, свежий, сапоги начищены, что ещё, думай, ну!» Я насмелился и, наконец, также дерзко взглянул ему в глаза. От души отлегло: «Не сердится, а и то ладно!» Мне на миг показалось, что смотрит он на меня с некоторым интересом и одобрением. «Что, солдата не видел, что ли? Вот здорово…» - Эта мысль пробудила во мне какое-то смутное, неясное чувство гордости за себя. А потом он наклонился и под самое ухо сказал:
- После отбоя, ко мне в штаб. - Это было сказано тоном, не терпящим возражения.
- Есть, - ответил я, как и следовало по уставу.
Войдя в штаб после отбоя, как было приказано, доложив о своём прибытии, я увидел его, склонившимся за столом над командирскими картами. Он поднял голову и как-то по-отечески, по-доброму посмотрел в мою сторону, а потом - сказал:
- Надо прибрать здесь немного, солдат, подмести, мой «писарь» из ваших дембельнулся недавно, вот выбрал тебя, не против? Как звать-то тебя, боец?
- Да просто, товарищ полковник, родители Иваном кличут. Конечно, не против, тем более у Вас. Вас уважают.
- Хорошее имя, распространённое! - Начштаба встал из-за стола, подошел к окну и взглянул в черноту безмолвной ночи, о чём-то размышляя. Окно было приоткрыто, и приятная свежесть проникала внутрь кабинета, охватывая всё собой изнутри. Раньше я никогда не видел начштаба таким и не слышал в его голосе такие нотки, такой незнакомый мне тембр, это весьма меня удивило и где-то даже обрадовало. Полковник сел за стол, склонился опять над своими картами, но я заметил, он стал наблюдать за моими движениями по уборке его личной территории. Иногда наши взгляды пересекались, и я отмечал - он слегка улыбался. Или это только казалось?! Было удивительно, но, пожалуй, впервые за многие годы совместной службы я увидел на его лице улыбку, и это было так необычно…
***
«…Наивным по-детски и тихим был он, Любил жизнь на зависть всем им. Теперь только стон... Глаза распахнуты в синь, Время бежит. Кадык кровавый в траве лежит...Что за, жизнь!? Скажи!"
***
Я рос обычным ребёнком в простой советской семье. Детсад. Школа. Институт. Армия. Которая притягивала, страшила и отталкивала одновременно… Афганистан... И эта непонятная затянувшаяся война, дающая о себе знать время от времени тяжелыми цинковыми гробами, слезами матерей и отцов. Везли оттуда близких, друзей или совсем незнакомых солдатиков, пацанов еще, в общем-то, на чью долю выпало чудовищное на фоне всеобщего застоя испытание. Нет, не выпало, конечно же, нет, его выписали, выдали под подпись, принесли, положили в почтовый ящик в форме повестки-призыва на «действительную военную службу», а кое-кому - повестки на СМЕРТЬ...
...Сашка. Друг мой. Старше меня на год. Проводили весело. Вернулся цинковый гроб. И он. Одетый в него. Слезы матери, маленькое оконце в иной, теперь уже в Его мир. Отрезанная бледная голова. Наспех пришитая к телу военврачами. Крепко сжатые в мертвой хватке челюсти. И мертвенно-бледные губы. С мелкой бесцветной, пшеничной совсем ещё мальчишеской порослью на них. Выпуклые по бокам желваки. Крепко-накрепко зажмуренные глаза. Наверное, отказывающиеся видеть всю МЕРЗОСТЬ этого мира. Презирающие его! И, как бы, смотрящие назад! Вовнутрь! В тот другой, иной мир, который там. Далеко позади нас. Или впереди? И который, может быть, лучше нашего…. Выпотрошенные внутренности... Чувство беспомощности, от осознания того что сделать для него ничего больше нельзя. Лютая ненависть. Сжатые кулаки.
Я помню это, будто всё это было только вчера. Будто не было этих сорока лет…
Но я знал ещё до службы, точнее, - предчувствовал, что служить буду в другом месте. И что «чаша сия минует меня». Иногда страшно об этом жалел. И тогда дух мщения входил в моё существо. Кулаки самопроизвольно сжимались. Зубы скрежетали. А губы белели, наверное, также, как и у него, моего самого близкого друга. В те самые страшные и последние секунды его жизни.
Я знал, что «батя», - я понемногу стал так звать его про себя, - служил в Афгане. Что ему «подфартило» и он чудом остался жив. Что был он боевой командир. А не отсиживался в штабе, словно некоторые. Что он действительно заработал, заслужил себе теперь этот отдых. Который мы, простые солдаты, по глупости и молодости, считали - отбыванием срока.
Теперь я часто приходил к нему после отбоя, когда он засиживался подолгу, убрать кабинет, иногда помочь с документами или их распечаткой на машинке, этим искусством овладел филигранно ещё с университетской скамьи. Узнавал нашего начштаба всё больше и больше. Я буквально впитывал в себя все его повадки и реакции. Все его формы настоящего мужского, мужественного поведения и контроля над собой. Весь масштаб и размах его личности, его ум и его внутренние переживания. Иногда борьбу с самим собой.
Я помогал ему, чем мог, а работы всегда было полно. Однако, понимание того, что могу сейчас сделать для этого большого, грозного, волевого, умного командира, но и в чём-то беспомощного, беззащитного человека что-то важное, необходимое, так нужное ему в этот момент, что было в моих силах, прямо здесь и сейчас, - всё это приводило мой ум в особое ясное и напряжённое состояние «долга» перед собой, перед ним, а через него и перед всей моей Родиной.
Я разглядел, наконец, его огромную душу. Самоотверженную, сражающуюся до самозабвения. В суровых военных буднях тщательно спрятанную, скрываемую где-то глубоко-глубоко внутри, внутри этого отважного воина, словно сошедшего к нам из средневековых саг. Она показалась мне, хотя и краешком, кончиком, своим маленьким уголком, и я был безмерно рад, что показалась она именно мне, обнажая всю беззащитность и беспомощность этого сильного человека, уже немолодого и повидавшего за свою жизнь, очень много!
- Скажи мне, отец, - полковник разрешал мне себя называть так в наших личных отношениях, - может быть, ты знаешь что-то… о нём, ну… о моем друге, лучшем друге, который у меня был… и которого сейчас уже нет… ведь он служил в одно время с тобой! В артиллерии… Мне же говорили! Его армейские друзья…
Я ждал ответа. Была уже ночь. Мгновения складывались в секунды, секунды - в минуты, но ответа не было. Он лежал на штабном диване, закрыв глаза и молчал… И это молчание растягивалось для меня в невыносимую вечность.
- Ну что же молчишь, командир?!
После долгой паузы:
- Часть…
- Что?
- Место, где он служил! - Повысил голос. В нём - послышались железные ноты. Это говорило об одном - растущем неудовольствии моим вопросом. Или темой, заведенной так некстати. Я назвал всё, что знал о его месте службы.
И снова терпеливо ждал затянувшийся ответ. Но его не было. Я наблюдал за реакцией начштаба. Даже привстал. В этот момент нужна была хоть какая-то достоверная информация. Но её не было. Ни один мускул не дрогнул на его суровом лице. А его дыхание было все тем же: ровным и спокойным. Он просто лежал, закрыв глаза, и молчал. Время для меня остановилось… И всё вокруг померкло. Остался только он один. Безмолвно лежащий рядом воин. «Эх, как же узнать правду? Ну как! Назад пути нет...»
***
НИКОГДА. ...Страшное слово. Оно - как смерть. Его сестра. Напоминает нам о конечности и бренности нашего существования. Оно душит наш разум, и он отказывается в него верить… Просто увиливает от необходимости его осознать и представить во всей его жуткой полноте. В эти страшные моменты разум просто переключается на что-то другое, более привычное и стабильное…
***
Я понял: судьба распорядилась и дала мне шанс… Узнать правду. А сама - отошла в сторону. Насмехаясь. Наблюдала за мной. За моей решительностью и настойчивостью.
- Что же ты молчишь! Его звали Сашка, слышишь, Сашка Кузнецов! Фёдорович он был...
Я понял, что ни к месту также повысил на него голос. И что –теряю над собой контроль.
Командир безмолвно лежал на всё том же штабном диване, и только лёгкий скрежет зубов предательски выдавал его внутреннюю борьбу с самим собой. А может быть, не с самим с собой, а со своей памятью?! «Может быть, он действительно знает что-то о моём Сашке?!» Продолжал я ждать затянувшийся ответ...
- Распространенная фамилия. – Процедил, наконец, он сквозь зубы…
Я вскочил на ноги и рванул своё ХБ, - в левом внутреннем кармане была записная книжка, вот сейчас… вот… его армейское фото, маленькая потрепанная карточка… рванул обратно к безмолвно-лежащему и грозному полковнику… схватил его за плечи и стал трясти, окончательно потеряв над собой контроль.
- Скажите мне! Прямо сейчас! Слышите? Скажи… мне… Ты его знаешь? Ответь! Да или нет? Что ты молчишь? А?!!!
Его левый глаз чуть приоткрылся. И я отпрянул. От того ужаса, что увидел в нём. Батя схватил меня одной левой за шею, вскочил, махом сбил на пол. Навалился всем мощным грузом. Его огромные руки мёртвой хваткой сжали моё горло. Всё сильнее и сильнее. И только обезумевшие глаза с расширенными зрачками блестели в свете луны и звёзд. Я понял, что мне конец…
- Что ТЫ знаешь об этом? А?! Сучонок!!! Молчи, слышишь! Молчи! Заткни свое ее-ло! Замолчи, сс--ука!!! - Орал он, продолжая своими огромными руками меня душить. Я быстро терял сознание, свет гаснул в моих глазах и почти уже не сопротивлялся.
- Да-да... вот этими руками... я держал его голову... а потом, завернув в полотенце, нес её отдельно... у своего сердца... в то время как тело его, или то, что от него осталось... волокли сзади солдаты в плащ-палатке… Ты слышал?! Сучонок!!! Ты слышал ЭТО?! Ты ЭТО хотел услышать!? Так слушай же!!! Делал я это не раз! Понял?! Ты меня понял?!!!
...Он посмотрел на свои руки, потом на мою, наверное, уже посиневшую голову, потом снова на свои руки. Щелчок. Пауза. И - перестал душить... А только тряс уже в своих мощных руках. Его глаза теперь смотрели куда-то далеко. Сквозь меня.
Я вдохнул воздух полной грудью… и с хрипом из себя выдавил:
-….Хватит уже, батя, слышишь, хватит уже… прости… прости меня… ради Бога…
Тогда я в первый раз назвал его БАТЕЙ.
- Нет Бога, слышишь? Нет Бога в этом мире! Он умер! Одна только мерзость! Ты слышишь… Одна мерзость!!! И зло! - Он, постепенно успокаивался. А по его бледной щеке текла скупая и одинокая, как он сам, мужская слеза…
Я увидел такое в нём впервые. Время стремительно закружилось в водовороте ярких красок и необычных звуков, оно переливаясь сейчас в моих глазах всеми оттенками обновившегося бытия. «Как хорошо жить!»
Я слышал его сердце - оно бешено колотилось, пытаясь вырваться наружу…
После долгой паузы, когда каждый думал о чём-то своём, я наконец, спросил:
- Отец! А может… Бог – это настоящая мужская боевая дружба!? Которая вечна! Которую никому и никогда не разрушить?! – Робко заметил я всё ещё хриплым голосом, - шея продолжала ныть от боли.
- Может быть. Так оно и есть. - Наконец, он успокоился и пристально посмотрел на меня как-то по-особому, по-отечески, что ли, казалось, уловил все мои мысли и то особое сострадание к нему, к его нелёгкой судьбине, я тотчас прочитал в его глазах чувство благодарности, любви и дружбы на равных, уже по отношению к себе.
- Тогда… прости меня и ты, "сынок"!
Мы долго говорили с ним в ту ночь, я заснул прямо на стуле спокойным, безмятежным ровным сном и оставшийся до подъема час показался мне длинной и счастливой вечностью.
***
...Интересное слово ВЕЧНОСТЬ. Дряхлая старуха - Мать наша... Оно напоминает о бесконечности существования. Укрепляет разум. И он от этого делается всё сильнее и сильнее…
***
(В нашем городе есть памятник погибшим в Афганистане солдатам и офицерам. На одной из его плит выбито имя и фамилия Сашки... Вот и всё, что, в общем-то, у меня от него и осталось... ТОЛЬКО ПАМЯТЬ...)
[2 глава]
С той самой ночи прошло много десятков лет. Я постоянно держу её в своей памяти и по сей день. Я помню каждый её миг, будто это было только вчера. Много вопросов остались тогда без ответов. Что ж поделать - такова жизнь. Но другой у нас нет, нет хорошей или нормальной жизни, есть просто ЖИЗНЬ со всеми её черными и светлыми полосами. И воспринимать, наверное, её надо именно так… во всей её цельности и неподкастрированной полноте.
«Много вопросов – мало ответов»
Прошло несколько месяцев. Я получил очередное воинское звание и теперь стал сержантом. Теперь я был командиром № 3, - третьего, основного, центрального орудия.
На дворе стояла прохладная унылая осень, шел противный моросящий дождь, переходящий в тяжелый туман, который застилал всё: казармы, плац, столовую. И этот дождь, этот туман порождали в моей душе печальные и тоскливые чувства. Точнее сказать, предчувствия.
Несколько раз я видел во сне Сашку. Мы с ним о чём-то долго и серьезно говорили. Затем я вскакивал с постели в холодном поту и никак не мог вспомнить содержание наших бесед. Выходил покурить в туалет, к черному проёму окна… и так, прямо в солдатских синих трусах стоял подолгу и смотрел туда, в эту черную бездну, пытаясь, наверное, у неё, этой бездны узнать всю правду…
...Вот и в эту ночь я уснуть не мог… Настроение было препаршивое… Зачем я всё это затеял?! Разбередил себе и ему душу воспоминаниями. И тут я вспомнил, некстати, об одной истории, которую он тогда мне рассказал.
Они ждали новую технику, которая вот-вот должна была подойти. Ночь перед отбытием. Наш начштаба в ту пору был ещё капитаном. И вот в ту самую ночь к нему пришёл, старлей, его земляк, с Дальнего Востока. Он разбудил батю и полушепотом сказал:
«Ну что, земляк, давай прощаться…»
«…Так ведь ночь ещё, ты чё оу-уел, два часа?»
«Всё братишка… всё… понимаешь… Ну, как тебе сказать…. Понимаешь, всё, я не вернусь!»
Батя смотрел на его лицо - оно было мертвенно бледным, как у покойника, его руки, да и всё тело - дрожали, и, казалось, он не находил себе места. Схватил его и стал трясти.
«Ты чё, братан, какую хх—ню ты порешь? Ты о чём вообще сейчас сказал? Забудь, слышишь, забудь об этом. Всё будет хорошо, понимаешь, ты - вернешься, мы встретимся, ты вернешься, выпьем вместе, всё будет хорошо!»
«Нее, братан, нее, я не вернусь, нет…» - он мотал головой, как завороженный.
Затем начал вставать, выпутываясь из объятий моего командира, убирая с себя его, видать уже показавшиеся ему чужими руки, как бы окончательно решив для себя этот вопрос.
«Нет, нет, всё, пии—еец, я не вернусь…»
Вышел. А утром в силу каких-то обстоятельств батя так и не смог его проводить. И вдруг в обед по тревоге поднимают солдат, - расстреляли нашу колонну, - он старшим едет туда на подмогу. А, скорее, просто собирать трупы. И вот первым, кого он там увидел, был старлей, навзничь лежавший на земле с открытыми глазами, устремленными далеко в небеса.
На следующий день мы ушли в боксы готовить машины к боевому выходу.
Прошло несколько дней, время летело незаметно, и где-то в середине ноября, совершив утренний марш-бросок, мы во всём боевом снаряжении оказались на полигоне. Дождь всё еще моросил, и не было сил от него укрыться. Обустройство лагеря заняло ровно день, и вот вечером, разместившись в своих палатках и затопив печку-буржуйку, мы, довольные, сидели у огня и «травили» похабные анекдоты. Чем ещё заняться молодым парням?!
Утром предстояла разгрузка снарядов. В общем-то, привычное дело, которое мы делали не раз. Ящики полтора метра, два снаряда, гильзы с запалом, общий вес около 80 кг. Разгрузка шла деловито, по-быстрому.. Правда всё еще мешал дождь, он усилился, хотя и стал немного теплее. Ящики были в смазке и руки часто скользили по их поверхности. Наконец, остался последний ящик в машине. Я подхватил его и понёс, а с другой стороны пристроился мой заряжающий, парень из-под Смоленска, в котором росту-то было всего метр с кепкой, то есть с пилоткой. Несём. И вдруг моя рука соскальзывает, ящик поворачивается в воздухе и летит с моего конца вниз прямо на ногу. Не успев отреагировать на опасность, я, как завороженный, словно в замедленной съемке следил за тем, как он медленно и плавно опускался на мою правую ногу.
Резкая боль в ступне, в глазах потемнело, я вскрикнул. Кто-то из нашего отделения подбежал, подхватил ящик и резко его поднял: в углу ящика торчал ржавый гвоздь. Сантиметров десять в длину. (Он был нижним и, наверное, так его солдаты укрепили «к полу») Боль в ноге стала нестерпимой. Забежал в самоходку, в её задний люк, скинул сапог, - вся портянка на глазах быстро пропитывалась алой кровью. Её было так много и, размотав портянку, я убедился, что опасения были не напрасны, - гвоздь прошёл насквозь через всю ступню. Зажал рану руками, но кровь всё равно не унималась и уже просачивалась стремительно, струйкой лилась на коричневое месиво грязи под самоходкой.
Кто-то принес склянку с йодом, и я почти всю её вылил на рану. Вроде бы кровь идти перестала. Но жуткая боль всё никак не проходила. Остаток дня провел в палатке, ужин принесли в котелке. На следующий день начались стрельбы, и я никак не мог их пропустить, так как у меня было центральное, основное третье орудие.
Хромая, кое-как доковыляв до самоходки, кое-как отстреляв, к вечеру я понял, что дело – у-уёво! Начала подниматься температура. Всю ночь мне снился один и тот же кошмар - я борюсь с каким-то монстром и никак не могу его победить, но и он не может одержать верх. Утром – голова гудела уже, как котел. Но надо было идти снова! Надо идти… НАДО!
***
Долг – это совсем не обязанность, как принято считать. Это - большая честь и где-то немного сострадание, жалость к людям, к друзьям, к близким, к Родине, просто к делу, наконец...
***
- Третий! Третий! Я – Старший… Проверка связи… Приём… - звучал в шлемофоне голос комвзвода.
- Я третий. Приём…
- Прицел….. Доворот……
- Прицел….. Доворот……
- Заряжай!
- Готово.
- Третий, ОГОНЬ!
…
- Третий, ОГОНЬ! Ты что не слышишь?
Но этой команды я уже, действительно, не слышал. На несколько секунд отключился и провалился в какое-то небытие, беспамятство. Но тут чувствую, что меня в бок бьёт наводчик-узбек:
- Эй, командир! Ты что? Уснул? Нельзя спать, командир, стрельбы идут, нельзя спать!
В шлемофоне орал комвзвода:
-...сержант, б---ь, сс-ука, какого у-ууя ты медлишь, я сказал, подтвердить команду «огонь»!
- Орудие,- собрав все силы, выкрикнул я, и наводчик, наконец-то, нажал заветную красную кнопку, механик-водитель дал газу, самоходка взревела, гаубица выстрелила, всю башню временно заволокло дымом, но тут же включилась вентиляция.
- Поздравляю, третий… Цель уничтожена…
***
Больше я ничего не помнил ни в этот день, ни в последующий. Антон, мой близкий армейский друг, рассказывал, что меня без сознания выволокли через задний люк, перенесли в палатку и уложили спать. Доложили прапорщику, по инстанции, как положено. Но им уже было не до меня, так как отмечали удачно проведенные стрельбы. А на следующий день нам всем дали выходной и стрельб не было вообще. Моя нога сильно разбухла, и от неё стало вонять.
…Антон простоял у офицерского домика часа два под сильным холодным дождём, прежде чем дождался, когда выйдет наш полковник, чтобы отлить.
- Товарищ полковник! … Извините… Товарищ полковник! Там Иван…. Ему плохо, ему очень плохо… У него, наверное, заражение… Вся нога распухла как бочонок. Вот така-а-ая и вся синяя… Он бредит.
Антон показал, какая у меня нога.
Батя посмотрел на Антоху, на его насквозь промокший бушлат и дрожащие под дождём руки, после некоторой паузы, он, наконец, крикнул своим незабываемым командирским басом:
- Дежурный! Дежур-р-рный, б---ь!!!
Прибежал из соседней палатки дежурный, доложил о прибытии. (Это потом уже мне всё рассказал Антон)
- Йооб-тать! Где ты ходишь, сержа-ант?! Я, б---ь тебя спрашиваю, нау-ууй!?
- Командир-ра первой батар-реи ко-о-о мне!
- Слушаюсь, товарищ полковник! Дежурный исчез, также внезапно, как и появился. Антон сделал вид, что побежал к нашей палатке, а сам притаился за кустами.
- Прибежал из своей командирской палатки, на ходу застегивая портупею, наш комбат.
- Ты, товарищ ст. лейтенант, какого у–уя скрываешь, б---ь! А-а? Ты что скрываешь от своего начальства? Ёё—ыый в ро-от! У тебя солдат, тьфу-ты, сержа-ант, б---ь, в палатке гниёт… без созна-ания, а ты тут спишь?! Какого у –уя, я спрашиваю? Ты вообще в курсе, что происходит в твоей батарее? А?! Или тебя пора разжаловать?!
Антоха довольный, в припрыжку побежал к нашей палатке. Через несколько минут в палатку заглянул комбат:
- Так, ребята, собирайте его, быстро-быстро, сам начштаба повезёт. В полк. Быстро... немедленно... Машину уже выгнали и заводят…
Меня растормошили, одели, как смогли,- я пришёл в сознание, но это всё очень смутно помню, - надели левый сапог, а больную ногу наспех забинтовали и накрутили портянки, поверх всего этого – алюминиевую проволоку, чтобы не сползла повязка и почти на своих руках поволокли к машине, мотор которой уже гудел где-то рядом.
Была тёмная ночь, холодный дождь хлестал мне в лицо, и это немного приводило в чувства. Антон был рядом, он с огромным сожалением и большими глазами всё время смотрел мне в глаза, а потом вдруг выпалил разом:
- Эй, слышишь, братишка, ты только не умирай... Я буду ждать тебя, твоего возвращения!
Голова гудела, и я лишь молчал в ответ, плохо осознавая происходящее.
- И ещё, это… ну, чтобы зацепка у тебя была… Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ… по-братски, по-своему, буду ждать очень твоего возвращения!
Машина. Наш военный газик, такой знакомый и родной, он казался мне тогда спасительной каретой скорой помощи. Открываются двери и дорогой голос бати:
- Давайте мужики его сюда! По-одняли! Во-от так, молодцы! Я бухнулся на сидение, повернул голову направо: лицо Антона улыбалось, но одновременно изображало какую-то едва уловимую скорбь.
Дверь захлопнулась, батя пощупал своей большой рукой мою голову, потом пульс на шее.
- Ух, ты! Под сорок, если не больше. Ну, ты даёшь, сынок, как же тебя этак угораздило? Он дернул рычаг коробки передач. Машина рванула вперёд и через несколько секунд уже неслась по ухабам, а я рассказывал всё, что со мной приключилось.
- Четыре дня прошло, говоришь?! Ты чё, парниша, оуу-еел? Столько не живут! ,- улыбался он мне. Долг, говоришь? Это хорошо… Настоящий мужик из тебя растет! Но за здоровьем тоже надо следить.
Проехали молча несколько километров.
- Нога болит?
- Неа… Теперь нет…
Батя молчал, поглядывая то на меня, то на мою ногу. Наконец, не выдержал, резко тормознул, включил свет.
- Поворачивайся, посмотрю.
Я кое-как поднял свою разбарабаненную ногу, - он стал разматывать проволоку.
- Это кто тебе так навязал?
- Не знаю, не помню, прохрипел я. Наверное, Антон.
Меня начала бить мелкая дрожь, зубы застучали. Батя, наконец, снял повязку и тут я увидел свою ногу. Резкий трупный запах ударил в ноздри. Сильно затошнило, перевалился через открытую дверь и отрыгнул какой-то кусок, не то пищи, не то просто сгустившейся слюны.
- Извини, отец… Не смог… сдержаться…
- Ничего, дело-то поправимое, не дрейфь! Ты мужик и я мужик! Всё обойдется.
Я взглянул в его лицо и понял, что он немного расстроен и нервничает.
- Что, моей ноге п---ц? Да, командир?!
- Да, не, ещё повоюем сержант, не дрейфь! Батя посмотрел на меня и улыбнулся, потом скомандовал:
- Нагни голову! Ниже! Я «подчинился». Он нашел на позвоночнике какую-то точку и сильно надавил на неё своим ногтем. А у меня «искры посыпались из глаз».
Потом бережно наложил чистую повязку из аптечки, накинул бушлат, а сам снова сел за руль, завел машину и дал ещё больше газу. Я сильно вспотел и снова провалился в небытие.
***
- Эй, подъём, сержант, проверка связи, слышь, приехали, - услышал я родной голос.
Он вылез из машины и пошел в медсанчасть. Я услышал знакомый бас и мат. Молчание. Через некоторое время - вышел, сильно хлопнув дверью, оглянулся, чуть помешкал и вдруг с размаху пнул пустую урну, которая стояла у в хода в санчасть. Она легко вспорхнула и полетела вниз, словно птица, переворачиваясь на ходу, периодически подскакивая по асфальту и звонко «огрызаясь».
Батя сел в машину, не взглянув на меня, навалился на руль и глубоко вздохнул. Прошла минута.
- Никому ты не нужен. Ни-ко-му… Кроме меня… Что за жизнь! Скажи!
Пауза.
-Везти тебя в Штаб группы, -рассуждал он, - так сегодня пятница (он посмотрел на часы) , э-э, да уже суббота. А это, сам понимаешь, бо-ольшой праздник в армии. Вряд ли тебе там обрадуются и окажут в ближайшие сутки-двое квалифицированную помощь. Как, б---ь, и здесь, он пнул в дверь ногой. Немного помолчав, продолжил сквозь зубы:
- Врачи, б---ь! От слова врать… прапорщика на службе оставили, этого уу-я моржового, а сами все с---ись на дальний полигон…. Ууегон!!! С-суки, он сплюнул в окно.
Опять пауза. Я осознал главное: вот прямо сейчас решается моя судьба: жить мне или умереть. Тем более, если что, то гибель мою всё равно спишут на боевые потери в ходе стрельб.
Батя открыл дверь, вышел. Походил около машины и медленно побрёл обратно в санчасть. Минут через пять он вернулся с большим пакетом в руках.
- На вот, держи, гостинцы!
Там оказался перевязочный материал, капельницы, склянки с какой-то желтой жидкостью, антисептики, антибиотики, какие-то таблетки и ещё куча всякого медицинского дерьма.
- Ну что, братишка, поехали ко мне! Буду тебя лечить сам, - батя посмотрел своим особым редким и добродушным взглядом, немного испытующе. Я ответил тем же. Меня уже не трясло, но страшно болела голова, и ломило всё тело, температура, видимо, всё же немного спала.
Подъехали к его подъезду. Батя открыл мне дверь, и я вывалился в его сильные руки. Почти всё время на своих руках он буквально нёс меня в квартиру на второй этаж. Пришли. Свет. Голова гудит. Опять затрясло. Ломит и всего выворачивает наизнанку. Кровать.
Уложив и закрыв меня тёплым одеялом, он стал разматывать ногу. Опять тот же, уже привычный, но всё ещё страшный трупный запах гниющего мяса. «Бог мой! А ведь это смерть… Её запах… Я чувствую это». - Подумал про себя. Батя подошел к окну и открыл форточку. Затем принёс раскрытую бутылку водки и тазик, который поставил на пол рядом с кроватью.
Он отхлебнул из горлышка, прополоскал рот, проглотил, вылил немного водки в свою ладонь и протёр ей мою бедную ногу.
Потом взял её, наклонился, обхватил своими губами рану и стал отсасывать из неё гной, периодически сплевывая в тазик. Я взглянул и увидел в нём жёлто-зелёные кровавые сгустки.
- Что ты делаешь, - простонал я, тщетно пытаясь высвободить ногу.
- Молчать, сержант! - прикрикнул он и сплюнул в тазик очередную порцию гноя. Затем отхлебнул водки из горлышка, выплюнул и снова принялся за своё дело. Больно не было. Нет. Даже немного щекотно и как-то необычно приятно. Но было стыдно, за себя. И страшно, - что меня ждет?
[3 глава]
Я снова проваливался в такое сладкое и тянучее небытие. «Что он делает? А что со мной? Умираю? Где-то я уже это слышал. Где-то слышал. Вот только, где? И когда это было? Наверное, в прошлой жизни?! Или всё-таки в этой? А что за вопрос был? Не помню. Я уже ничего не помню…»
Вновь пришёл в сознание. В комнате приглушён свет, и батя колдует над моей ногой, кажется, обкалывает голень уколами. «Антибиотики», - пронеслось в моей голове. И опять погрузился в черноту небытия.
Очнулся. Страшная боль в правой руке. «Боль! Опять боль! Зачем столько боли! Ну, зачем же?! Я уже не могу. Зачем мне всё это! Я хочу умереть… хочу умереть уже… Отпустите меня, оставьте меня, отпусти меня, батя… Отпусти, слышишь?!»
Открыл глаза и краем увидел, как он вгоняет широкую иглу в мою вену на изгибе руки. Капельница. Вот она. Висит рядом. (Сколько ещё их будет потом) Кап-кап-кап… Проваливаюсь в черноту бездны. Там – хорошо. Там спокойно… Тихо… Здесь так тихо…
Очнулся… Хочется отлить… непреодолимо хочется отлить.. Но куда? Батя повернулся ко мне. Он терпеливо всё это время сидел рядом на стуле.
- Хочешь отлить, да? - Угадывая мои мысли - Ты меня слышишь?
- Да…
-На вот, ссы в банку, - он приоткрыл одеяло, и подставил пустую пол-литровую банку.
Я сделал дело. Он взял банку, включил свет и посмотрел на неё внимательно, потом поставил на стол и стал наблюдать за пеной образовавшейся на поверхности. Пузырьки лопались и двигались в разные стороны к краям. Батя, казалось, изучал их движение.
- Что ты там увидел, я умру, да? Ты гадаешь? Ты ведь гадаешь! Знаю, твои восточные, шаманские «штучки»...
- Духи умерших… Они тебя преследуют, духи умерших. Но жить ты будешь.
- И на том спасибо, - я снова погрузился в безмолвие.
Впрочем, это уже было не безмолвие. Это был длинный ТУННЕЛЬ и я находился в нём.
Два конца, уходящие в бесконечность. Полумрак. Легкое фосфорическое свечение стен. «Где я? Зачем я здесь? Где выход?» Я блуждал по туннелю, ища выход. Но его не было. Так продолжалось долго, очень долго. Почти вечность.
И вдруг откуда-то из стен я услышал голос, чей-то знакомый голос, он был похож на грустную песню, которую я уже где-то слышал. Где-то слышал, вот только где? И когда это было? Не помню… зачем я здесь? Я понял. «Сашка! Он здесь. Он рядом. Ты здесь? Ты меня слышишь? Ты здесь? Сашка, отзовись». Но никто не ответил мне и только музыка стала чуть ближе и громче…
Очнулся. Глубокая ночь. Вокруг меня зажжены свечи. Полумрак. Бог мой... Что со мной? Что со мной делают? Я посмотрел на свою грудь, руки. Я, наверное, умер... и это Ад? Вся моя грудь и руки были исколоты тонкими иглами, на кончики которых были нанизаны небольшие кусочки чего-то, эти кусочки дымились и их дым медленно поднимался вверх, отчего мне казалось, что я весь горю, пылаю, но никак не могу сгореть, выгореть дотла, я горю, но не сгораю, а как бы выжигаюсь… Выжигаю из себя свою болезнь... Она вытягивается через иглы и с дымом улетает прочь, туда, в ту самую бездну, которая так хочет меня заполучить. «На, бери меня, бери меня всего, без остатка! Я здесь! Бери же...»
Запах чеснока. Значит, эти кусочки - всё-таки чеснок. Батя, точнее, его темный силуэт колдует надо мной, как старый шаман. Наверное, он и есть шаман… Тонкая игла вонзается в верхнюю губу, ближе к носу.
- Терпи, сынок, терпи!,- говорит батя и снова продолжает какое-то своё, только ему понятное бормотание, похожее на заунывную песню.
Игла в моей губе быстро завертелась по часовой стрелке, у меня опять посыпались искры из глаз, я резко вспотел, испарина на лбу. Стало легче. Батя продолжал что-то быстро шептать. И я опять провалился в небытие.
…Туннель. Такой уже родной, знакомый и близкий. Кажется, я видел его уже много-много раз. Те же стены, тот же свод. Здесь ничего не меняется. Здесь всё по-прежнему, миллионы лет ничего не меняется, почти вечность! Ни-че-го! Я бесцельно брожу по туннелю нет, я уже не ищу выход, какая разница: вперёд-назад, всё едино. Я жду решения. Решения своей участи. Кто-то большой, авторитетный решает за меня, кто-то никак не может решить, куда мне идти, в какой конец. Никак не может решить…
Очнулся. За окном уже светло. Сколько я проспал? А какая разница? Всё едино. Нет разницы.
-…отлить…
Батя опять разглядывает банку.
- Что там…
- Печень.
- Что печень?
- На, смотри!
Он показал мне банку на просвет… «Коричнево-чёрная. Как нефть! Бог мой, так не бывает.»
-Твоя печень на грани, сынок, - тяжело вздохнул, - и с ней надо что-то делать!
Пауза. Несколько минут. Батя смотрел в окно и, казалось, что-то вспоминал из своего далёкого прошлого.
- Слушай сюда, сержант! – Наконец, очнулся он. - Я сейчас отлучусь ненадолго. Твоя задача: не спать! Ты меня понял? Не спать!
-Да...
-Неуставное обращение! Товарищ сержант! Что за у-уйня! - В его голосе послышались железные ноты.
-Есть… товарищ полковник…
-Вот так. Давай. Скоро вернусь.- Он подмигнул по-доброму и вышел.
Его не было почти вечность. Я не спал. Как и обещал. Хотя сильно клонило и глаза слипались. Но через некоторое время я нашел простой способ не спать: стал нажимать пальцами на те точки, в которых ещё сегодня ночью были его иглы. Было больно, но терпимо и даже где-то интересно. И спать уже не хотелось.
Пришёл батя. Точнее, вломился в дверь, как ураган, и сразу, прямо в обуви ко мне.
-Не спал?
-Неа…
-Молодчина! А чё делал?
- Точки давил. Я улыбнулся и показал, как я это делал.
- Точки – это хорошо. Это жизнь.
В этот момент в коридоре что-то зашевелилось и забрыкалось. Я насторожился.
- Кто там?
- Никого! - Слукавил батя, и на лице его это чётко отразилось. - Наверное, тебе это показалось.
Он исчез в дверном проёме, плотно закрыл за собой дверь. Послышалась какая-то возня. Вдруг чей-то нечеловеческий, надрывный, душераздирающий предсмертный вскрик, вопль, взвизг через закрытый рот, который длился всего секунду и вдруг смолк, оборвался, опять какая-то возня, легкое журчание струи, наверное, о таз и снова всё стихло.
Через минуту в дверь заглянул батя, я заметил: его руки были в крови, хотя он и тщательно их прятал. Меня опять настигла мелкая дрожь.
- Слышь, отец, не пугай меня так. Что там?
- Да вот… козлёнка зарезал, как бы извиняясь ответил он. Купил у местного в городке за «пузырь».
-Ты что? Правда?
- Правдее не бывает. Вот! - он довольно поднял и показал мне свои окровавленные руки, улыбнулся. – Навык не пропал!
-И что, прямо на кухне?
- Да! А где ещё-то?
-Зачем? - Я аж привстал.
-Сейчас узнаешь, доверься мне. – И он снова захлопнул за собой дверь.
Мурашки всё ещё ползали по моей коже. Мне стало холодно, я залез под одеяло. Через минуту он вернулся, о Бог мой, неся в руках окровавленный кусок чёрного мяса.
- Сыымай одеяло.
Я нехотя подчинился.
- Быстрее, что медлишь!
- Что это?
- Печень!
Он уложил еще горячую печень несчастного козлёнка на мой правый бок, сверху полиэтилен и легонько обмотал туловище бинтом, закрыв одеялом.
- А сейчас спи! Ты должен уснуть. Слышишь. Чтобы это вытянуло из тебя всю болезнь. Я повиновался и закрыл глаза. На животе, справа было сыро, тепло и приятно. Я снова провалился в пустоту.
Вновь был в туннеле. Он слегка изменился, стал шире и просторнее. Опять эта грустная заунывная мелодия и чей-то далекий-далёкий голос, такой знакомый и такой родной. Я увидел свет в конце этого длинного туннеля и пошёл ему навстречу, не знаю, почему, просто пошёл, свет приближался медленно, а я всё шел и шёл. Голос становился всё ближе и ближе. И вот, наконец, я отчётливо услышал:
«Иди сюда... Иди сюда…» И я снова шёл… «Иди сюда…. Иди сюда…» Я вновь шел и шёл на голос и конца этому пути не было видно… Вдруг я вышел - яркий свет и за ним - его силуэт. «Сашка! Ты здесь?» «Да…»,- услышал я знакомый голос моего друга.
- Иди сюда…. Иди сюда… Здесь хорошо… Здесь очень хорошо… Иди сюда… Там - мерзость! Там одна только мерзость! Он сам сказал…, - слышал я спокойный, ровный, божественный голос моего Сашки.
- Кто сказал? Кто сказал? Сашка! Кто сказал?! Ответь мне!
- Как кто? Он.
- Кто он? Ну, кто он? Кто он такой? Отвечай, - орал я во всё горло.
- Как кто он? Комбат... Батя. Он всегда это говорил…
- Нет, ты врёшь, он этого не говорил, то есть говорил…, но только один раз, но сейчас уже не говорит, он уже это не говорит, давно не говорит. Ты меня слышишь, Сашка, ты меня слышишь? Он сейчас другой! Совсем другой!
Светлый проём туннеля становился всё уже и уже. Стенки вокруг меня вдруг стали живыми и начали беспорядочно сокращаться, они душили меня, и я задыхался, я чувствовал, что попал… словно в горячую печь..., вокруг меня было сыро, туго, очень туго и, казалось, пульсировали чьи-то вены, а может, это мои вены? Может быть, я умираю? Может быть, я рождаюсь вновь? Заново? В другом мире? И старого больше не будет. Не будет зла, горечи утрат, не будет предательства, безразличия…
В последний момент… в сужающееся окошко… в мой туннель… просунулась чья-то рука, казалось, сотканная из одного только света, она переливалась всеми цветами радуги, и я схватил её, она потянула меня вперёд, она увлекала меня всего за собой, она звала меня с собой туда, за горизонт, где был свет… Проход стал увеличиваться в размерах, яркий сноп света ослепил мои глаза и...
Вдруг, в этот последний миг я почувствовал, что чья-то другая огромная и сильная рука схватила меня за ногу, за мою больную правую ногу… Я повернул голову назад: в проёме туннеля с другой стороны от первой Сашкиной радужной руки, стоял Антон, он был в промокшем насквозь обмундировании, а из его носа текла кровь, он смотрел на меня как тогда, после ранения ноги, перед самой погрузкой в газик - с огромным сожалением. Другая рука, ухватившая меня за больную ногу, стала настойчиво, яростно, всё сильнее и сильнее тянуть меня назад в тот, старый прежний мир, откуда я пришёл, и куда уже, почему-то не хотелось возвращаться… Она тянула меня всё сильнее и сильнее, все настойчивее и настойчивее... И наконец, вытащила... из этого проклятого туннеля...
И чернота! Бездна вокруг! Нет опоры… и только чья-то большая сильная рука всё ещё мертвой хваткой держит меня за ногу и несёт, несёт через всю эту пустоту, через всю эту БЕСКОНЕЧНОСТЬ туда, в мой мир… Там, где был я… Там где я есть… Там где мне и место… Пока…
***
БЕСКОНЕЧНОСТЬ. Удивительное слово. Наш разум также не может схватить его полностью. Попытавшись несколько раз, он отходит в сторону и тогда бесконечность ускользает от его понимания. Именно поэтому разум всегда оказывается в проигрыше. Но ненадолго... Мы ищем выход из этой непростой ситуации и находим его…. В другой БЕСКОНЕЧНОСТИ. Мы берём одну бесконечность делим её на другую бесконечность и в результате этого божественного соотношения рождается ЧИСЛО, островок стабильности, на котором и балансирует наш разум, словно одинокая лодка среди бесконечного мирового океана жизни…
***
[4 глава]
Я открыл глаза, в них ударил яркий белый свет из окна.
- Что со мной? Где я? Я уже умер? И это Ад!? – прохрипел я.
- Да что ты, сынок! Ты живой. Живее не бывает. «Живее всех живых». Как Ленин! – Батя заулыбался.
-… в мавзолее..,- добавил я, тоже улыбнувшись ему в ответ.
Попытался пошевелить своей правой ногой, отлегло, «на месте, слава богу, на месте, хотя и вся туго перебинтована до колена. А то, чёрт его знает, батя способен на всё, это я уже понял».
- Ну вот и здорово! В чувства пришёл наш герой, - он засуетился, встал со стула, пошёл на кухню, зажглась спичка, и включился газ. Через некоторое время - вернулся с тарелкой горячего бульона, осторожно поставил ее на стул рядом со мной и положил кусок хлеба.
- На, ешь, сейчас, сержант, НАДО поесть!
Во рту стоял горький привкус и всё пересохло. «Наверное от той травы, которую он давал мне жевать ночью, какая гадость!», - подумал я, но желудок был пустой и ощущалось легкое чувство голода. Пар, поднимающийся из тарелки, достиг моих ноздрей, я втянул его всей грудью, закрыл глаза. «О, как вкусно-то! Как в детстве! Наверное, я всё-таки заново родился …», - подумал я.
- Что за бульон?
- Из козленка,- удивлённо посмотрел на меня батя.
- Того самого? – В моём мозгу постепенно, как в тумане, всплывали картины вчерашнего субботнего вечера и ночи.
- Ну да! А что, не выбрасывать же, жалко, добро пропадает! Я уже навернул две тарелки!
Мы оба заулыбались.
- Давай привстань.
- Тело всё ещё плохо слушалось. Он приподнял меня с постели и начал кормить с ложки.
- Нет, командир, я сам, что маленький, что ли!
- Да-а уж, бо-ольшой уже! – он с добром посмотрел на меня.
После обеда я немного уснул, но больше не видел тех кошмаров, которые преследовали меня все эти последние дни.
Проснулся около четырех часов дня. Батя всё ещё сидел на стуле рядом и пристально всматривался в моё лицо. «Сколько он здесь просидел? Неужели всё это время! О чём он сейчас думал? Одному только богу было известно».
- Ну что, сынок, теперь надо посмотреть твою ногу..
- Отец... Я это… В туалет, поссать чуток…
- Нет вопросов, - буднично ответил он, достал из-под кровати всё ту же пол-литровую банку и подал мне.
- Да я сам могу. В туалет! – попытался я возразить.
- Разговорчики в строю! – повысил голос батя – На, бери!
Я взял банку под одеяло, внизу живота всё ломило, но поссать я не мог… Он взглянул на меня отрешенно-ожидающим взглядом..
- Ну?
…
- Всё, ухожу, - батя встал и вышел из комнаты.
Дело сейчас было сделано быстро. Он взял банку, она уже не была черно-коричневой как вчера, но всё равно ещё достаточно тёмная, подошел к окну и посмотрел на просвет, внимательно изучая. Потом стал вертеть банку с разных сторон минуты две и даже понюхал пару раз. Я лежал и внимательно смотрел на него. Было немного стыдно.
- Ты её ещё на вкус попробуй, - наконец, осмелев, сказал я с долей иронии, найдя выход из неловкого положения.
- Надо будет – попробую, как бы между делом ответил он.
- Ну и что там духи говорят? – вдруг захотелось мне узнать мистический прогноз моего личного шамана.
- Жить будешь, говорят. Скоро поправишься, говорят. Встанешь на ноги, говорят. От---ись, говорят…
Я рассмеялся так, как давно уже не смеялся. Батя смеялся тоже, от души.
- И откуда ты это всё знаешь, отец?- наконец, серьезно спросил я.
- Из детства! Трудное оно у меня было, но яркое, весомое.
-??????
- От шамана…
- Он тебя учил?
- Он мне жизнь спас, и я всему обязан именно ему. Научил всему, что знал сам. Всё от---ись, слышал, что духи сказали?
-Да, - на моей душе стало спокойно.
Батя, наконец, развязал мою многострадальную ногу. Опухоль спала, нога приобрела почти прежние размеры, но всё равно ещё была какой-то малиновой, нет уже не синей, а скорее малиново-красной и, конечно же, исчез трупный запах. Я попытался ей пошевелить, - было больно. Он стал нажимать точки на моей голени, потом массаж, потом снова точки, но уже выше, было тоже больно, но терпимо. Его пальцы впивались в мою плоть, словно стальные гвозди. Снова массаж, уже в районе бедра, выше колена.
Потом случился небольшой конфуз. То ли от массажа, то ли от лекарств и различных отваров, которые в меня влили в достаточном количестве в последние сутки, но где-то внизу живота у меня взыграло, прошло мелкое покалывание, под одеялом поднялся кол, эх, так некстати. Батя посмотрел на него, потом на меня, но ничего не сказал.
- Извини, отец, я не в силах это прекратить, - засмущался я и, наверное, немного покраснев, закрыл руками своё причинное место.
- Да нормально всё, значит, жизнь в тебя полностью вернулась, хороший признак! Жизнь-то она всегда находит лазейку и даже в самой безвыходной ситуации. Вдруг лицо его стало серьезным, и он посмотрел куда-то в сторону далеко-далеко.
Пауза.
- Напугал ты меня, сильно напугал, думал, потеряю тебя, тогда не прощу себе это никогда. Но, видать, всё же есть на свете Бог, раз всё так благополучно разрулилось, - он тяжело вздохнул и снова посмотрел куда-то в сторону далеко-далеко.
- Бог – он в любви, отец! Это я понял… Там, в туннеле… Любовь… она же вечная, как и Он!
Я опять уснул безмятежным сном.
Проснулся. На душе и теле легко и беззаботно, жизнь вернулась в меня. Вечер. Телевизор. Батя сидит смотрит. Родная программа «Время». По телевизору несут всякий бред об успехах перестройки. А вот после, помню, шла популярная тогда передача «Музыкальный ринг», где группа «Форум» исполняла запомнившуюся мне на всю жизнь песню: «Белая ночь». И эти слова:
…В белую ночь в час, когда я усну,
Приснится мне сон удивительно белый,
Птица взмахнёт волшебным крылом,
И я появленье твоё угадаю.
В белую ночь мы с тобою уйдём,
Куда я не знаю, куда я не знаю…
***
Что такое ЛЮБОВЬ? Нет простого ответа на этот вопрос. Наверное, она у всех разная… И в то же время, у всех одна. Наверное, она ПРИТЯЖЕНИЕ, где-то РАДОСТЬ, а где-то и ДОЛГ. Любовь – это жертва собой во имя близкого тебе человека… Это непреодолимое желание облегчить его жизнь среди мерзостей самой этой жизни, желание сделать жизнь любимого человека (и не только человека, но и всякого живого существа) чуть счастливее. Но Любовь это НЕ обладание и это НЕ стремление к обладанию. Там, где есть обладание, - любви нет! Любовь это всё-таки отдача, всего себя, без остатка. Это ПРИТЯЖЕНИЕ и это ОТДАЧА. Это ПРИТЯЖЕНИЕ во имя ОТДАЧИ. Это жертва. Наверное, так.
***
[5 глава]
Воскресный стояк вернул меня в нашу реальность, окончательно и бесповоротно. Жизнь возвращалась. Как хорошо всё-таки жить на свете… Это понимаешь в сравнении… В сравнении со смертью.
Понедельник батя провел со мной, шутил, прикалывался, смеялся. Я никогда его ещё таким весёлым не видел. Он сильно изменился за последнее время. А на его висках стало больше седых волосков. И я понимал, что причиной всех этих изменений где-то был я.
Но я также понимал, что ему нужно назад, на полигон. Без него там никак. Он профессионал, главный игрок, основное звено. Авторитет! Вечером он сообщил мне свой план действий.
- Сейчас я тебя увезу в санчасть, так надо! Я там дам указания относительно дальнейшего лечения. Они всё сделают, как скажу. Где-то в пятницу или в субботу – навещу.
Сказано-сделано. Я пробыл в санчасти в общей сложности около двух недель. Сказать, что ко мне все хорошо там относились, значит, вообще ничего не сказать. Носили на руках, в прямом смысле. Раза два приезжал батя. Я скучал по нему и поэтому его приезд был для меня праздником вдвойне. А для офицеров санчасти – это был сущий ад. Он лично обходил все палаты, там, где лежали солдаты, с каждым здоровался за руку, беседовал, а поскольку скрыть от него правду даже при всём желании было невозможно - попадало за всё нач.санчасти и попадало сполна (ком.полка был личным боевым другом нашего начштаба).
Я поистине стал местной знаменитостью. Ко мне приходили солдаты, приносили сигареты, конфеты, кто что мог и непременно, как бы между делом, выражали своё искреннее восхищение моим командиром, даже по-доброму завидовали. Знали бы они что мы с ним пережили! И что он стал мне теперь как родной отец, возродивший меня заново, вытащивший с того света в буквальном смысле этого слова. А я видел, что батя переменился больше, чем я думал. Он стал более терпимым что ли, более понимающим. Но это относилось только к солдатам, к офицерам же, наоборот, стал более холоден, жёстким, просто невыносимо жесток. А однажды он в сердцах заявил мне: «Знаешь, Иван, - я уйду из армии, наверное» «Почему?», -спросил я. «Бардак заее-аал! Да и, боюсь, что пришибу когда-нибудь какого-нибудь “командира, - рука не др-рогнет!»
В последний день ноября меня выписали, а утром, в первый день зимы приехал с полигона наш дивизион.
Казарма. Тихо. Вечерний полумрак. Я ещё прихрамывал немного тогда. Вдруг, слышу - шум на улице. Встал с кровати. Они! И вот в казарму врывается бурный солдатский поток, грязные лица, замасленные комбинезоны, знакомый солдатский “базар”... Бог мой! Как я соскучился по этим лицам, по этим звонким высоким и низким полумужским голосам! По моему отделению, по взводу, батарее, по всему дивизиону. Они такие разные и всё-таки такие свои, родные, мои боевые друзья. Ребята. Выхожу, прихрамывая, встречать.
Антон, конечно же, он! Вот он, бежит мне навстречу! «Братан! Здорово! Как ты? Заее-иись! Как ты, Иван, родной мой! Тоже заее--иись…, хромаю - у-уйня, зарастает! Как я соскучился по тебе, ты не представляешь!»
Входит начштаба, - дневальный изготавливается крикнуть «Смирно!», - но батя его опережает, басом: «О-о-отставить, солдат». Батя открывает дверь в штаб, а сам смотрит на нас - улыбка не сходит с его обросшего черной щетиной лица - потом он заговорщически мне подмигивает и скрывается за дверью своего кабинета.
Как я рад тебя увидеть, Иван! Да, Антоха, повоюем ещё, братишка! Антон всё ещё в комбинезоне обхватывает меня за пояс, крепко прижимает к себе, затем поднимает всего над полом. На нас одобрительно смотрят солдаты, улыбаются, кое-кто подходит, протягивает руку, здоровается со мной: «Здорово... Раненый герой!» «Здорово, мужики», - отвечаю и замечаю: на лице Антона – слеза… Да, хватит, Антоха, хватит уже… отпусти…
Построение на ужин. Батарея строем идет в столовую, я – плетусь сзади, со мной братишка. Родной мне человек.
Отбой. Подвал. Каптерка. Почти полночь. В каптерке в основном боевые приборы нашей батареи. И мы с Антоном. На столе – бутылка водки: мой заряжающий, тот самый белобрысый парнишка «метр с кепкой», сбегал в самоволку к “аборигенам”, купил… старался… Нехитрая закуска на столе. Антон принёс из столовой от знакомых же солдат. Но это всё не важно. Это не главное сейчас. Главное сейчас в чём, что все мы вместе, и главное, что мы сейчас обязательно скажем друг другу ГЛАВНОЕ…
- Антоха, ты не можешь представить, чем я тебе обязан! - Начал я основательно захмелев.
- Да ну ты, брось, братан, перестань… Каждый бы на моём месте сделал это.
- Ты мне жизнь спас… - Тихо произнёся, потупив свой взор.
- Нет! Тебе жизнь ОН спас, наш командир… Видел бы ты его глаза в тот момент, когда я сказал ему про тебя и твою гниющую ногу. Представляешь, он всё понял с двух моих сбивчивых слов, знает весь этот бардак наш армейский. А что он вытворял с твоим комбатом, думал, пришибёт на месте…
Братишка рассказал обо всём, что я не помнил.
- Согласен, братан, он хорошо знает жизнь… изнутри её знает, так как их, этих жизней прожил не одну… за себя и ещё за многих-многих других солдат и офицеров, которые не вернулись с войны…, - ответил я.
- Ну а теперь рассказывай, что с тобой произошло дальше, после того, как мы втащили тебя в газик?
- Как, он тебе разве не говорил? - Удивился я.
- Да нет! Один только раз подошел и крепко по-мужски пожал руку, при этом сказав: «Молодец, сержант, что друга своего в беде не оставил, ещё б часок-другой и всё, не было бы сейчас твоего друга». Я попытался расспросить, но он в ответ сказал всего лишь два слова: «Жить будет». И ушёл.
Я рассказал всё, что помнил, не утаивая ни малейшего эпизода. Разве можно скрывать от друга правду? Антон по-пацански только широко раскрывал глаза и, затаив дыхание, слушал мой рассказ, иногда прерывая: «Вот это сила!» «Мужик!» «Глыба! «Во повезло тебе!» Когда я закончил свой рассказ, он ещё долго не мог прийти в себя от услышанного.
- Высасывать гной… из раны! Иван, слушай, а ведь это покруче Библии будет! Я как вспомню этот запах… - Сила!
- А мне козлёнка жалко, братан. Хотя я его и не видел даже, только взвизг слышал, всего лишь один момент.
- Да брось ты! Животные для человека созданы, а не человек для животных. Козлёнок - это же жертвоприношение, как ты не можешь понять! Может быть, оно и решило твою судьбу там, в туннеле…
Бутылку мы почти уже осушили вдвоём. Я приблизил свою голову к Антохе… близко-близко, потом сказал:
- Слушай, братишка, я это… понимаешь, ну как тебе сказать, это… у меня… там… много времени было… И не только на командирской койке, но и там….. в туннеле… я всё продумал… я всё уже передумал основательно… я уже всё решил… и сейчас тебе скажу…
Антоха молчал, своей большой кистью он медленно обхватил мою шею, крепко прижался к моей небритой щеке, наклонил голову куда-то вбок, глубоко вздохнув, он внимательно меня слушал, смотря куда-то вниз, сквозь пол. Будто давно ждал этого момента, долго готовился к нему во всех мелочах и вот теперь хочет выжечь его в своей памяти... выжечь навечно, как мемориал… выжечь навсегда…
…Я вдруг вспомнил самое начало нашей с ним дружбы.
На дворе тогда стояла прохладная унылая осень, шел противный моросящий дождь, переходящий в тяжелый туман, который застилал всё: казармы, плац, столовую. И этот дождь, этот туман порождали в моей душе печальные и тоскливые чувства. Точнее сказать, предчувствия. Несколько раз я видел во сне Сашку. Мы с ним о чём-то долго и серьезно говорили. Затем я вскакивал с постели в холодном поту и никак не мог вспомнить содержание наших бесед. Выходил покурить в туалет, к черному проёму окна и так, прямо в солдатских сатиновых синих трусах стоял подолгу и всматривался туда, в эту черную бездну, пытаясь, наверное у неё, этой бездны узнать всю правду.
В одну из таких ночей, когда я не мог заснуть, следом за мной, шаркая подписанными белой краской солдатскими тапочками, пришел Антоха, тоже сержант, земляк, вообще хороший парень, он служил в соседней батарее, но наши кровати стояли рядом, через проход. Часто перед сном мы с ним разговаривали на разные, иногда очень серьезные темы, а иногда просто пии--еели ни о чём.
Он подошел ко мне сзади, чиркнул спичкой, - она сломалась, в другой раз, наконец, закурил… затянулся. Он сказал мне тогда что-то обидное, про меня и ещё про начштаба, про наши отношения, как они ему представлялись, и как следствие, про все мои проблемы со сном.
Я развернулся и со всего маху дал кулаком ему в харю.
Он отлетел к стене… - из носа хлынула кровь…
Антоха запрокинул голову, но она, его алая кровь, всё равно текла… медленно струилась по шее, капала с подбородка, а он только швыркал, пытаясь её таким образом остановить. Но ничего не получалось. Она всё текла и текла… Он тяжело вздохнул, так и продолжая сидеть на холодном каменном полу, молча, опустив глаза вниз и не сопротивляясь своей судьбе.
Я подошел к нему и тихо сказал,
- Зачем же ты так, Антон! Ну зачем?
- Нет-нет.. ты прав… ты всё правильно сделал… я бы также поступил… извини Иван, не пойму, что на меня нашло… Забыли братишка… Всё забыли… Слышишь… Забудь!
Он заулыбался и немного засуетился, шурша по полу своей голой ступнёй, ища отлетевший в сторону тапок, потом вскарабкался по холодной кафельной стенке с всё ещё запрокинутой назад головой и пошёл к умывальнику. Холодная вода быстро сделала своё дело. Он улыбнулся мне ещё раз, подмигнул и вышел, но вдруг вернулся, заглянул в раскрытые двери и сказал:
- Эй, что ты здесь стоишь, пойдем, холодно же? Пойдем! Ну, пойдем же!
Я и впрямь замёрз. Вышел из туалета и побрел к своей койке. Антоха уже лежал, закрыв глаза.
Я взял его руку, крепко сжал.
- Прости, братан!
Он в ответ опять улыбнулся мне и снова закрыл глаза. Но уснуть в ту ночь я уже не смог… Настроение было препаршивое…
Помню, как вчера это было, но столько прошло дней и событий. И вот теперь мы, захмелевшие, в той самой каптёрке, что в подвале, под казармой.
Антон жадно вбирал в себя каждое моё слово, опустив глаза вниз, как тогда в туалете, на полу, прижавшись к стене, как-то съёжившись и не сопротивляясь своей судьбе. В этом его поведении было что-то ангельское, божественное. Какое-то легкое, едва уловимое смирение, покорность перед своей Судьбой.
В моей душе полыхнуло… Озарилось ярким светом, этот свет, наконец, вырвался наружу. Отбросив все условности нашего бытия, я выпалил:
- Твоя зацепка сработала, помнишь, братишка, я благодарен тебе: люблю тебя тоже… по-братски, по-своему…
***
В будничной суете современного мира мы тщательно скрываем свою истинную суть, боясь выставить её напоказ. Но где-то глубоко внутри каждого из нас живёт СВЕТ… Мы стыдимся его, мы прячем его, мы скрываем его… от посторонних глаз. Мы произносим друг другу сотни, тысячи, миллионы ненужных слов… Но всё это - ш-е-л-у-х-а… Пустое всё это. ГЛАВНОЕ – мы откладываем на потом… И когда, наконец, решаемся его сказать, бывает уже поздно… слишком поздно… просто невыносимо поздно... И тогда мы понимаем, что главное так и не успели сказать… и не скажем теперь его уже… НИКОГДА... Люди! Жизнь человеческая коротка, словно миг, успейте же сказать друг другу ГЛАВНОЕ, чтобы не жалеть потом об этом, всю оставшуюся жизнь…
***
[6 глава]
Дне-валь-ный? – послышался боевой бас нашего начштаба минут через двадцать после отбоя.
День был тяжёлый и поэтому как-то все быстро улеглись спать, поэтому голос командира пролетел над казармой, достиг самых дальних, потайных её уголков, эхом отразился от стен и вернулся назад. Хлопнула дверь ленинской комнаты.
- Почему тебя нет на месте, солдат? – как-то более приглушённо, уже спокойно продолжал батя.
- Всё п---ц солдату пришёл! – послышалось с соседней койки
- А кто стоит на тумбочке? – раздался другой полушёпот с противоположного конца.
- Андрюха.
- Вешайся, Андрюха, п---ц тебе пришёл, «вскрывай вены»! – над кроватями пронесся легкий смех.
- Разговорчики! – это голос нашего замкомвзвода, - Спать всем!!!
Я ещё не спал и поэтому слышал каждое слово. Но постепенно «батя» перешёл на полушёпот и разобрать его слов стало просто невозможно. Он о чём-то долго рассказывал Андрюхе. Минут десять. О чём-то тихо и мирно беседовал с дневальным. «Да, повезло нам всё-таки с начштаба, а батя - лучший офицер!» - подумал я и стал засыпать.
- Иван! Вставай! К начштабу, бегом, вызывает! – Андрей холодными, дрожащими руками схватил меня и тормошил, - его симпатичное лицо было бледным-пребледным, а глаза округлены и выглядели такими жалобными, немного испуганными.
Пока одевался, успел задать ему несколько вопросов:
- Ну, чё, Андрюха, влетело! Или не очень?!
- Да откуда ж я знал, что он всё еще в штабе!? Уж лучше бы влетело. - Андрей «остановился», он всё ещё дрожал, - и тотчас отвернулся в сторону.
- Андрюха ты чё? Ну, извини, братишка, потом поговорим.
Я побежал, на ходу надевая тапочки и застегивая ремень. На тумбочке стоял дежурный. Забежав к бате, доложил громко по уставу. Он подошёл, крепко поздоровался за руку.
- В общем так. Завтра еду в штаб Группы, одно место свободное. Поедешь за покупками на дембель?
- Конечно, поеду! Спрашиваете!
Батя сел на стул, склонился над картами, потом поднял голову, подмигнул:
- Давай, беги спать, а у меня ещё много работы сегодня!
- Ладно… Буду собираться.. – Также с благодарной улыбкой ответил я.
Я вышел из штаба, - на тумбочке всё еще стоял дежурный.
- А где Андрюха?
- В ленинской комнате сидит… - Ответил дежурный.
Зашёл в ленинскую комнату. Свет был выключен. Андрей сидел у окна и молча смотрел в ночь.
- Ты чё, Андрюха? Что он тебе сказал?
- Он повернулся ко мне, его глаза были влажными.
- Да так.
- Да он уже забыл про тебя, сидит с документами.
- Да я не про это. Скажи, Иван, вот зачем люди убивают друг друга?
- ?????????
И тут он мне рассказал историю, которую ему только что поведал отец.
...Это случилось давно. Лет за тридцать до нашей с Андрюхой службы. Однажды дневальный, точно так же как и он, сейчас, ушел спать в ленинскую комнату. А дежурный - уже тоже давно отрубился и спал в одежде, прямо в сапогах на своей кровати. И вот просыпается этот дневальный, часов в пять утра, ещё темно, пойду, - думает,- разбужу дежурного, а то неловко на столе спать. Выходит, значит, из ленинской комнаты, - всё так же, ничего не изменилось, горит свет, никого, пустая тумбочка, идёт к своему сержанту, в спальное отделение - тот спит, голова на подушке. «Эй, подъём, хватит спать», - молчание. «Ну, вставай уже, хватит спать, дай хоть мне отдохнуть!» - Опять молчание. И тут он вдруг почувствовал какой-то странный, знакомый сладковатый привкус, запах что ли, который всё это время витал в казарме. Необычный такой, но очень знакомый. (Это он потом в своей докладной записке напишет, перед подъемом) Смотрит, а полутьма такая была, но видит, что подушка-то у сержанта не с белой наволочкой, а с чёрной. «Что за чёрт», - думает. Смотрит, а у всех, в казарме чёрные наволочки! «Во, - думает, - чудеса, уж не сплю ли я?» Включает свет и видит: наволочки, оказывается, не чёрные, а красные, у всех, у всей казармы! Около ста человек! Наволочки-то кровавые… Взмокшие насквозь! А кое у кого и матрасы пропитались собственной кровью. И где-то под кровати натекло… много так… Столько крови! Он ещё никогда не видел столько крови в своей жизни... И тишина. Мёртвая тишина! И сержантик его тоже убитый лежит на последней койке, в углу, а из его уха… торчит длинная вязальная спица! В общем, что было дальше с ним, с этим дневальным, никто не знает, только после подъема его нашли отдельно в туалете, валялся на полу - перерезал себе вены штык-ножом, в луже собственной крови, как и остальных нашли, а рядом – докладная записка, на имя комбата, где он всё обстоятельно изложил и поставил время – 6.15. А внизу, видимо уже слабеющими руками подписал. «Зачем люди убивают друг друга? Ну зачем же?» И ещё:
«Простите, братишки, это я должен был умереть, - В-Ы-П-О-Л-Н-Я-Ю…»
- Скажи, Иван, зачем люди убивают друг друга…
***
Долг – это совсем не обязанность, как принято считать. Это - большая честь и где-то немного сострадание, жалость к людям, к друзьям, к близким, к Родине, просто к делу, наконец. Это осознание того, что без тебя что-то не состоится, не состыкуется, где-то не срастется, где-то не свяжутся ниточки, а может, просто всё пойдет вразнос. Поэтому ДОЛГ он, наверное, всё-таки ближе к ЛЮБВИ стоит.
***
[7 глава]
Приближался новый 1987 год. Что ждет в этом году? Кто знает. Батя встретил нас с Антохой в коридоре после вечерней поверки. Мы по пояс уже раздетые, с полотенцами через плечо, возвращались из туалета.
- Меня пригласили на офицерское мероприятие по поводу нового года. Так что квартира будет пустой до утра. Если хотите – приходите, мужики. Стол накрою, небольшой, но всё же. Ведь у вас уже дембель на носу. Четыре месяца пролетят - не заметишь! А значит, это последний ваш новый год в армии. Ну?
- Во, здорово, - подхватил Антон.
- Спасибо, будем готовиться, обязательно придём, да у нас и у самих деньги есть – купим.
- Ну, уж я знаю, какие у вас сбережения. Никакие. Не беспокойтесь об этом. Просто приходите после отбоя часов в одиннадцать, я дам команду на гарнизонном КПП и комбатам скажу.
- Есть, товарищ полковник!- с улыбкой отрапортовал я.
31 декабря. 23 часа. Мы сидим втроем за столом на кухне и рассказываем армейские анекдоты, батя вспоминал всякие смешные казусы, приколы из армейской жизни. Но постепенно наш разговор переключился на события недавних нескольких месяцев.
- Я как увидел наш газик, так сразу он мне, вдруг каретой скорой помощи показался… - начал я.
- Ну, я вашего комбата первой батареи хорошо «отп--ил» тогда, без рукоприкладства, конечно... Он вообще-то неплохой мужик, ребята. Маленький ребенок дома, семья. Мыкается, как может. А сейчас время такое. Кому легко! Но вёл он себя с достоинством, по-мужски. А когда я ему орал, что погоны на у-уй сорву. Знаете, что он ответил? «Не Вы мне их давали, товарищ полковник, и не Вам мне их срывать» – тихо ответил, но с достоинством! Я с тех пор его зауважал. Не каждый решается мне правду в глаза сказать. Видать, где-то не доглядел он… Прапор, с-сука не сказал. Вот и не доглядел. Добавил батя.
- А я помню как ты, отец, урну пнул метров на двадцать под гору! У санчасти, помнишь? За что? В чём хоть урна-то перед тобой провинилась?
- Нет. Не помню… Когда, говоришь?
- Ну, там у санчасти, помнишь?!
- Может быть. Не помню. Они там в санчасти вообще не работают. Лекарства воруют, везде грязь! Ну а кульминацией всей этой нашей общей армейской истории, Антон, был, конечно, Ванькин кол! – вдруг развеселился батя, - Под одеялом, конечно!
- Да ладно! Хватит уже. – Попытался я защититься, немного смущаясь.
- Давайте, давайте, рассказывайте, товарищ полковник, ну давайте же! Чего уж там…
Батя погрузился в воспоминания на несколько мгновений.
- Я его привёз к себе сюда, на квартиру. А куда ещё-то было везти!? В санчасти – никого, все с---сь на дальний полигон, один тупой прапор. В группу везти – одна у-уйня, там тоже – никого, выходные. Привёз, значит, сюда, тут повозился с ним, конечно, долго… порядком повозился. А в воскресение делаю ему, массаж ноги, кровоток то есть восстанавливаю, трофику тканей, и всё прочее. Вдруг локтем случайно касаюсь одеяла. Посмотрел - приторчал парнишка вовсю! Во, думаю, реальный пример: «оу-уевший солдат!», посмотрите все, многие не верят, все вас жалеют, а тут вот, реально так, хоть картину пиши, в красках. Символ сегодняшней армейской эпохи. - Смеялся батя.
- И не солдат совсем, а сержант, - пытался, полушутя, огрызнуться я.
- Но всё равно «оу-уевший», согласен!
- Да ладно-ладно, сам точки нажимал,- попытался я его остановить, - Он организм человека, Антон, знает досконально, лучше любого врача, как на пианино на точках играет. Шаман в детстве учил… дальневосточник!
Батя лукаво улыбался.
- Да, мужики, жизнь “хрупка и безумна”, как говорит один мой знакомый поэт, и тут же добавляет: “ибо все мы в бо-ольшой жо-о-опе”!
Приближалась полночь и батя стал собираться на офицерский вечер… Вскоре он ушел, сказав на прощание:
- Ну, что, мужики, располагайтесь. Квартира в вашем распоряжении часов до пяти-шести утра. Раньше я вас не потревожу. Отдыхайте. Веселитесь! Молодые ещё. Успевайте.
На столе оставалось еще больше, чем пол бутылки шампанского… и море закуски…
…
…Батя сидел в машине у первого подъезда своего дома, по местному радио пела Стефания, дочь принца Монако, потом была «Европа» и их хит всех времён: «The final Countdown», он закурил ещё одну, хотя ведь бросил уже почти! Было пять ночи, изредка поглядывал на свое окно на втором этаже, в нём всё еще горел свет и о чём-то сосредоточенно думал, нахмурив свои большие чёрные брови. О чём же он думал? Кто знает. Вскоре свет в его окне потух и он тоже медленно погрузился в сон, откинув назад голову и прикрыв глаза…
Вдруг чья-то рука проникла прямо через лобовое стекло машины и щёлкнула по его лбу, его ударило, словно током, по телу пробежал разряд. Он проснулся. Ровно семь утра. Пора идти. Вышел из машины. Зашел. Тишина. Только включен телевизор. Почти не слышно. Разделся. Заглянул в комнату. Темно. Спят. Идут «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады». Поют итальянцы. Сан-Ремо… Тихо прошел в его скромную, но со всем самым необходимым холостяцкую комнату. Сел в кресло. Тишина. Опять тишина. Какая тишина… И полумрак. Приглушенный Свет в коридоре. Бойцы лежали напротив на койке и спали. В той самой, его командирской койке, где лечился Иван и с которой было связано так много воспоминаний.
В полутьме ещё не закончившейся новогодней ночи их тела, казалось, составляли одно целое. По спине командира пробежал холодок… «…Единое целое…», - подумал он, и в его памяти вдруг возник один далекий образ из детства, одно из пророчеств шамана, касающееся лично его… «…Одно существо... надо же… », - подумал командир, вдруг отчетливо вспомнив тихий голос шамана и его пророческие слова: «…Ты увидишь его… это существо.. я – нет, ты – да… Мужчину с четырьмя руками и четырьмя ногами… увидишь его, как единое целое… и тогда к тебе придет дар...»
Холодок спины прошёл и тут нахлынула тёплая волна, которая захлестнула его всего… целиком… но тут же отступила…
«Что ждёт их в будущем, этих, в общем-то, всё ещё пацанов?»
И тут он понял, отчётливо увидел боковым зрением, прочувствовал всем своим существом, что он сейчас не один, что слева в другом кресле кто-то сидит… и этот «кто-то» смотрит на него... Он почувствовал его всепроникающий внутрь взгляд. Командир резко повернул голову: предчувствия не обманули, - напротив сидел седой шаман, он внимательно смотрел на него, казалось, изучая его… и его просветлённое вот только что сознание…
«Шифу?» - с трудом выдавил из себя командир. Но ответа не последовало.
Он не испугался. Боевой командир не имеет на это право. И не удивился. Сколько всего пришлось повидать за свою нелёгкую жизнь! Но он не мог встать... И двигаться – тоже. Его тело не слушалось. Оно отяжелело, было пригвождено и будто заполнилось всё свинцом изнутри, стало тяжелым, невыносимо тяжелым. Не было никаких сил.
«О чём же я думал только что?», - думал командир,- а шаман всё ещё смотрел на него в упор и молчал. «Ах, да: что ждёт их, этих пацанов…»
…Вдруг ниоткуда в его мозгу начали всплывать слова, их было много, очень много, они хлынули, как сплошной поток, как из рога изобилия, будто долго ждали своего выхода. Выжидали своего часа и вот теперь их время пришло… Он не знал, как их остановить, а главное – что с ними делать и чьи вообще они, кому принадлежат… Эти слова объединялись во фразы и он их тут же повторял, воспроизводил, мысленно, про себя…
Шаман всё ещё пристально смотрел на него.
«…Один из них после армии женится, у него будет семья, как у всех, но он сохранит свои чувства и будет верен БРАТСТВУ, может быть, поэтому, а может, и по другой причине он вступит в криминальную структуру (их будет много тогда!) и однажды… будет убит… убит таким же как он, убит ещё молодым… убит выстрелом в голову… Он будет лежать на тёплом асфальте, прижавшись к нему как к стене и его алая кровь, будет всё течь и течь… медленно струиться по шее, капать с подбородка… Он будет лежать, съёжившись и не сопротивляясь своей судьбе… Лежать на асфальте с простреленной головой и с открытыми, но чистыми, как небо, глазами, вопрошающе-беспомощно устремленными вдаль, как бы приготовившись к главному в своей жизни прыжку в вечность...»
Шаман пристально смотрел...
Обрывки фраз:
«Другой – сохранит верность ДОЛГУ и также, как и первый будет верен братству. Он будет одинок и он - в водовороте всех событий. Он постигнет древнюю Тантру, прыгнув в БЕЗДНУ, а затем - устремится в небеса… но вернётся назад… ДРУГОЙ… И не один…Чтобы предупредить…»
Видения в образах: Две войны на Кавказе. Конец века… Темнота… Нерусская речь… чьи-то нечеловеческие, надрывные, душераздирающие, предсмертные вскрики, вопли… через зажатые рты… всего секунду… и вдруг замолкают, обрываются, внезапно исчезают, хрип…кровавый хрип… «…хватит уже! Ну хватит же уже!», опять…. только хрипение, опять какая-то возня, легкое журчание… струй крови… Снова чернота… Бездна… Отрезанные головы на зелёной траве… В общем-то пацанов ещё, молодых мальчишек. Выпотрошенные внутренности… Слезы ОТЦОВ… И опять - мерзость! Крепко сжатые в мертвой хватке челюсти и мертвенно-бледные губы, выпуклые по бокам желваки, крепко-накрепко зажмуренные глаза, отказывающиеся видеть мерзость этого мира… Маленькое окошко в мир иной... Всё повторится… Будет одна только мерзость… одна только мерзость! А также зло, горечь утрат и предательство с безразличием… Опять будет туннель… много туннелей… Полумрак. Легкое фосфорическое свечение стен…
Передышка в начале нового века. Отпустит. Радость и немного счастья. ЛЮБОВЬ… Не надолго. Новая война… Моя бедная Родина! Два раза по десять, может быть, ещё пять… а может… Врывается бурный солдатский поток, грязные жёлтые лица, узкие глаза, камуфляж… Техника. Совершенная техника… Война технологий!
И тут вдруг в сознание врывается чей-то нерусский голос: «Эй, командир! Ты что? Уснул? Нельзя спать, командир, ВОЙНА идёт, ВОЙНА, нельзя спать!»….
…
«Огонь!»
Миллионы идут на Север…
Сколько их.
Бог мой…
Сколько же их?!
В Сибирь…
Нет возможности их остановить…
У нас нет сил их остановить!
Нас мало!
Война энергий.
Смертельная битва ДВУХ …
Смертельная битва ДВУХ гигантов…
Мир затаит дыхание… наблюдая за битвой гигантов.
Снова обрывки фраз: «В боевом братстве – наше спасение».
Миллионы идут на Север…
Миллионы идут на…
Миллионы идут…
Миллионы…
Милл…
М…
…
Опять туннель… много туннелей… Полумрак. и…фосфорическое свечение стен… в ожидании решения…»
Снова видения в образах:
«…срочно…е соо…е…переворот в столице..К…я…..товарищ С… сбежал в…Ро…ю…нов..правите… о..явил войну…...Правитель…Кит..я…в…коме…раскол...страна погру…ся в хаос…СЕВЕР проти..ЮГа…паника...в столи……Победа…какой ценой…но… П-о-б-е-д-а!!!»
Щелчок. Пауза. Он исчез. Шаман исчез. Просто растворился в воздухе. Всё ещё работает телевизор. Свет приглушен. Антон и Иван спят рядом. Их тела причудливо переплелись. Они спят. Мирно спят. Спят как дети. Они и так - дети. Его дети. Как два родных брата. Не знают, что предстоит им пережить. Что предстоит пережить всем нам. В ближайшие годы. В ближайшие 40 лет. Но он знает. Теперь знает. Навсегда…
Командир, наконец, смог встать. И тело ЕГО снова стало послушным и прежним. Он понял, что весь тот необъяснимый свинцовый физический груз, давивший на его плечи многие годы, никуда не исчез… он и не мог исчезнуть… И не исчезнет уже НИКОГДА, но он переместился… туда… далеко-далеко… внутрь его души, его сердца, в его разум - стало немного легче - и теперь не покинет его никогда… навсегда оставшись вместе с тем ДАРОМ, который только что оставил ему шаман…
***
Суета сует. Мы запоминаем проходные моменты нашей жизни и не обращаем внимание на главные… а главные моменты - это УЗЕЛКИ ВРЕМЕНИ… Сколько же их и где они? Нет ответа! Опять нет ответа! Все ли фатально предопределено в жизни человека, или что-то всё-таки можно изменить, исправить? Свободен ли дух или загнан в клетку роковой неизбежности? Наверное, одновременно… и так, и так. В узелках времени – загнан... Между ними – свободен… и свободен АБСОЛЮТНО! Главный же вопрос здесь вот в чём: можно ли избежать очередного узелка и проскользнуть по инерции на другой, не предназначенный для тебя, узелок Времени? Думаю, ДА, хотя, может быть, я и ошибаюсь… Всё же, ДА, если изменить траекторию прыжка, наклон касательной, которая нередко зависит от переосмысления нашего прошлого... Уже прожитого прошлого, но переосмысленного заново, заочно. Наедине с собой. Без посторонних глаз. В своей ПАМЯТИ...
***
Ник Иванов. Февраль 2008-го года.
PS.[...после 16-летнего перерыва вновь опубликовал Армейскую историю. Это был мой первый текст на Проза ру.
Текст во многом автобиографичен. Написан был он и впервые опубликован в далёком уже 2008-м году. Но затем через год я снёс первую часть – «Армейскую историю» по причине начавшейся уже тогда цензуры. Вторая часть была переработана и вышла чуть позже под заглавием «Execution». Казалось, что первая часть убита мной (хотя отдельные главы здесь всё-таки были опубликованы) НАВСЕГДА. Ан-нет, пришло время и вот более чем через 16 лет, в 2024-м году… Хотелось бы, конечно, опубликовать полный, хорошо отредактированный текст без купюр, но такова Жизнь! А другой у нас просто нет. Полный текст, дорогие читатели, жёсткий, очень жёсткий даже по моим «безразмерным меркам» и непонятный большинству "нормальных" граждан. Поэтому вашему вниманию - красивая, добротная, но лайт-версия! Я решил, что это будет правильным. ]
Ник Иванов. Апрель 2024-го года.