Провинциалка в Ленинграде
Хорошие получились каникулы! Не успела я отдохнуть после экскурсии, как мы с мамой стали собираться в Ленинград. Цель: во-первых, использовать бесплатные билеты для семьи (в мягком вагоне!), во-вторых, посмотреть легендарный город; в-третьих, прибарахлиться замечательным ленинградским ширпотребом, как тогда называли одежду и обувь. К тому же, оказывается, в Ленинграде у нас есть, где остановиться! У папы появился молодой инженер, выпускник Ленинградского электротехнического института связи, Володя Колоницкий, у которого в Ленинграде живут мама и брат.
Прямого поезда до Ленинграда через Помошную нет, поэтому мы едем с пересадкой. В Москве мы гордо компостируем свои билеты на «Красную стрелу», которая, как известно, отправляется за пять минут до полуночи, а в оставшееся время опять продаём какие-то фрукты на рынке. На этот раз обошлось без нафталина…
От роскоши «Красной стрелы» мы сильно заробели: на проводнике какая-то ливрея, стены и двери обшиты полированным деревом, на окнах – бархатные занавески с помпончиками, ноги утопают в ковровых дорожках, а тела – в мягких диванах на белоснежном белье. О туалете надо сказать особо. Он просторный, чистый, зеркало и краны сияют, в мыльнице лежит кусок туалетного мыла, а на стене висит не виданная нами туалетная бумага! Пассажиров было мало, я одиноко стояла в коридоре у окна и со страхом прислушивалась, как пулемётно стучат колёса («бархатного» пути ещё не было). Вагон сильно раскачивало, того и гляди, чай расплещется на крахмальную салфетку.
В Ленинграде наш путь лежал в самый центр города. Я навсегда запомнила адрес Колоницких: улица Мойка, дом 7, квартира 22. Доехали на троллейбусе по Невскому до улицы Желябова, прошли мимо Конюшенной церкви, и вот она речка Мойка и улица Мойка, а вот и дом №7 с подворотней. Двор был тёмный, стиснутый домами, без единого деревца, а парадное – ещё темнее! Зато у Володи Колоницкого оказалась очень славная мама - Агафья Филипповна. Она приветливо встретила нас, напоила чаем с белой булкой и варёной любительской колбасой, с которой я познакомилась впервые. До этого я знала только каменную копчёную колбасу, которую раньше выдавали иногда по мясной карточке, и самодельную жареную свиную колбасу, но разве можно было их сравнить с ленинградской «Любительской», которая так приятно пахла, отливала на срезе розовым перламутром, а уж вкус!... И таких белых батонов и сосисок, как в Ленинграде, я тоже не едала никогда.
С Агафьей Филипповной жил младший сын, студент политехнического института, который, к моему удивлению, представился Володей. Неужели оба брата – Володи? Агафья Филипповна по секрету рассказала, что младшему сыну не нравится его имя Ваня и он хочет, чтобы друзья и знакомые звали его Володя. Ну, пусть будет Володя, хотя это странно. И вид у него был странный: буйная чёрная шевелюра, тёмная растительность на лице, не знавшем бритвы, и очки с сильными стёклами, из-за чего глаза казались огромными. У студентов были каникулы, и Володе поручили показать мне Ленинград.
В этот раз моё знакомство с Ленинградом получилось уличным. Мы с Володей не ходили по музеям, а бродили по улицам. Володя был большой знаток архитектуры и так и сыпал фамилиями создателей знаменитых ансамблей: Растрелли, Росси, Воронихин, Кваренги, Монферран, Фальконе… У меня голова шла кругом от обилия дворцов и памятников, а Володя устраивал мне экзамен:
- Зимний дворец?
-. Растрелли!
- Казанский собор?
- Кажется, Монферран… Ой, нет, Росси?
- Думай, думай! Этот человек ещё и решётку Летнего сада сделал. Ну?
- Вспомнила – Воронихин!
- Молодец! Александрийский столп? и т.д.
А между тем, мои помыслы были направлены на то, чтобы Володя не заметил предательского мокрого пятна на моём светлом платье. Ещё бы, мы бродим уже полдня, а Володе и в голову не приходит предложить мне зайти кое-куда. К тому же ленинградский август – это не южный август, я очень зябну в своём лёгком платье, и, кажется, простудила нижнюю часть тела. Наконец, мы поворачиваем к дому, но Володе хочется показать мне и кондитерскую на углу Невского и Мойки, где часто бывал Пушкин, и дом №12 на Мойке, последнее жилище поэта… О, я несчастная! Наконец, мы дома...
Чтобы не мёрзнуть, я переоделась в своё единственное шерстяное платье (школьную форму) и натянула вязаную кофту. В сочетании с тапочками это выглядело довольно странно. После обеда мы опять бродим по городу, но бесконечный день никак не кончается; солнце светит нам прямо в глаза, когда мы уже в который раз идём по Невскому, чтобы на этот раз полюбоваться Дворцовым мостом и Петропавловской крепостью. У меня не было часов, поэтому я оторопела, увидев на городских часах время: одиннадцать часов! А я думала, что часов семь, только удивлялась, почему я так устала.
Всё же в один из дней мой гид великодушно сводил меня в Эрмитаж, где из всех красот меня больше других очаровал мрамор Кановы: «Амур и Психея» и скульптуры на Халтуринской лестнице. Я сфотографировалась на память у атлантов, которые подпирают крыльцо, ведущее к этой самой лестнице. Жалостная фигурка на крыльце – это я.
Освоившись немного в доме на Мойке, я разузнала, что за нашим двором есть следующий, за ним – ещё один, а из него по тёмному коридору можно выйти на улицу Халтурина (теперь – Миллионная). Я прошла этими достоевскими дворами, с бьющимся сердцем пробежала абсолютно чёрным коридором, открыла дверь и увидела почти напротив моих знакомых атлантов! Я бросилась к ним, как к родным.
Пока я бродила по Ленинграду, мама и Агафья Филипповна съездили на перешеек по малину и привезли по ведру ягод. Вообще, в те дни весь город устремился с вёдрами и бидонами за малиной, и все возвращались с ягодами. А я, по-моему, впервые отведала свежей малины, до этого я знала только сушёную малину, которую покупали в аптеке при простудах. В один из дней вдруг появилась однокурсница Володи, чёрненькая девушка с усиками и в очках, чем-то похожая на Володю. Она куда-то увела моего гида, и наши походы прекратились. Но я благодарна Колоницкому-младшему за его уроки. Теперь для меня, кроме Одессы, был ещё один красивый город – Ленинград.
Впрочем, оставались и другие дела для приезжих из глубинки, которые требуют не меньших усилий, например, магазины: ДЛТ (Дом Ленинградской Торговли), Пассаж и Гостиный двор. Мы нагрузились подарками. Мама купила себе шерстяное платье и знаменитые ленинградские босоножки с рантами. Эти вещи прослужили ей до конца жизни, то есть более сорока лет. Нам с Ирочкой был куплен входящий в моду штапель на платья, а папе мы рискнули без примерки купить полуботинки и шляпу (и не ошиблись). Мы тепло распрощались с гостеприимными хозяевами и, захватив домашнее малиновое варенье для старшего Володи Колоницкого, отбыли в Помошную.
Последние денёчки лета
В Помошной нас ждали новости. Женя Маркелова этим летом поступала в Одесский медицинский институт. К слову, в Одессе институт иностранных языков назывался лингвин, технологический – консервный, педагогический – педин, а медицинский – медин. Так вот, Женя поступила в этот медин на сангиг, т.е. на санитарно-гигиенический факультет. Это было не совсем то, куда она стремилась, но врачи-гигиенисты ведь тоже нужны.
Валентина Дмитриевна к этому времени стала заметным лицом на узле, заведовала библиотекой политотдела и поступила на заочный факультет Ленинградского института культуры. Вокруг неё собрался кружок помошнянской интеллигенции: учителя, врачи, клубные работники. Жили теперь Маркеловы в новой квартире на третьем этаже трехэтажного дома, совсем рядом с вокзалом. Днём и ночью мимо них громыхали поезда, раздавались паровозные гудки, свистки сцепщиков, переговоры диспетчеров и объявления по громкоговорящей связи. Но зато у них были водопровод и канализация!
По случаю поступления Жени в медин Валентина Дмитриевна устроила праздничный обед, после которого мы, как всегда, повеселились. Особенно развеселил нас Валерик, трехлетний Женин братишка, который на вопрос «Как тебя зовут?» солидно отвечал: - Валеик Писюк! (Панасюк - фамилия его отца). Потом Валерик ставил в ряд перевёрнутые табуретки, которые были вагонами, усаживал нас в «вагоны», а сам, сложив ладошки рупором, громко вещал:
- Глязини пасазили! Номельский поизь Одеся-Моска плибиваит на втолюю путь!
- Валерик, почему же пассажиры грязные? – деланно удивлялись мы.
- Не глязини, а гля-зи-ни! – терпеливо втолковывал нам малыш. Потом он давал два гудка, и мы трогались назад. После одного гудка поезд должен был трогаться вперёд. Валерик глубоко разбирался в работе железнодорожного узла.
Перед началом учебного года съехались выпускники школы, поступившие в вузы. Мы передавали друг другу новости: Федя Ржепишевский поступил в Киевский институт гражданской авиации, Витя Цуркан – в Харьковский инженерно-строительный, Гриша Цёма – в Киевский университет, а Доня Крученецкая просто вышла замуж за Сеню, который, по словам Дониной мамы, «дует с Дони пыль». Про многих я позабыла, но почти все, кто на год раньше меня окончил нашу школу, поступили в вузы или в высшие военные училища. А сейчас все счастливчики приехали домой и предались последним беззаботным денькам. Капельдудкин и его оркестр работали каждый вечер, и мы танцевали до упаду.
Учимся и играем «Аттестат зрелости»
Студенты разъехались, а мы стали самым старшим классом в школе. Продолжались наши литературные бои, теперь по Шолохову и Маяковскому, очень яростные. Мефодий Антонович устраивал математические олимпиады, а Татьяна Арсеньевна Вихляева гоняла нас и по всей истории, и по Конституции СССР, заставляя писать конспекты. Появился такой предмет, как «Основы дарвинизма», в котором бедная Татьяна Потаповна Надводнюк вопреки истине должна была клеймить лженауку генетику, всяких там вейсманистов-морганистов и прославлять Трофима Денисовича Лысенко как истинного последователя Дарвина. А сам директор Яков Исаакович Кравчик, сверкая своими цыганскими глазами и подавляя разговорчики мощным артиллерийским баритоном, читал нам астрономию.
Все школьные предметы давались мне одинаково легко, но учителя прочили мне литературную карьеру. Мои грамотные и гладкие сочинения нравились им. Мне же хотелось успеха на сцене, а тут как раз подвернулся случай. Наши наставники решили поставить модную нравоучительную пьесу Лии Гераскиной «Аттестат зрелости» Эта пьеса шла в московском ТЮЗе и была напечатана в репертуарном сборнике для художественной самодеятельности. В ней фигурировали десятиклассники: зазнавшийся и оторвавшийся от коллектива Валентин, правильная отличница Вика, мудрая учительница истории Антонина Николаевна и бескомпромиссные комсомольцы. На главные роли выбрали соответственно Володю Грибенко из десятого украинского, меня и Нилу.
Хотя пьеса была невыносимо назидательной, спектакль имел большой успех и был повторен несколько раз, так что мы почувствовали себя артистами и бойко тараторили свои роли. Какова же была наша радость, когда через пару лет мы увидели кинофильм «Аттестат зрелости», в котором свою первую кинороль сыграл Василий Лановой, как родной брат похожий на Володю Грибенко! Позже в какой-то телепередаче уже прославленный Василий Лановой рассказал, что он родом из Кировоградской области, а в годы оккупации с мамой бедовал в Помошной… Может, они с Володей и впрямь хотя бы двоюродные братья? Вот так совпадения! А тогда роль Валентина студент Щукинского училища Лановой сыграл ничуть не лучше нашего Володи Грибенко, впрочем, пьеса мало что давала актёру для игры.
Завихрение
В зимние каникулы случилось небывалое: папа раздобыл мне путёвку в зимний лагерь для старшеклассников. Лагерь разместился в железнодорожном доме отдыха на самом берегу моря в Одессе. Туда съехались ребята из всех железнодорожных школ Одесской железной дороги: из Котовска, Знаменки, Вознесенска, Помошной и одесского отделения дороги. Впрочем, из Помошной я насчитала, кроме себя, всего троих: мою одноклассницу Аллу Рязанову, восьмиклассника Шуру Савлевича, сына нашей школьной библиотекарши, и девятиклассницу Светлану (фамилию, увы, забыла). На фотографии того времени присутствуют все наши девочки (слева направо – я, Алла и Света), а вместо Шуры Савлевича – некий Виталий из Котовска. Зима стояла тёплая, мы ходили без пальто, на мне – туфли, кофта и знаменитое «платье в копейку», как называла его мама. Помните наряд "Дамы, приятной во всех отношениях"? Так вот, оно из того самого ситца.
Главной задачей организаторов нашего отдыха считалась прибавка веса, поэтому там нас хорошо кормили, а в остальном - всё, как в домах отдыха: прогулки у моря, кино и танцы. Море в те дни было бурное, у берегов взбаламученное и жёлтое, а у горизонта – свинцово-чёрное, соответствующее своему названию. Мрачное море и непрерывный гул шторма придавали всему какую-то тревожную романтичность. Правда, эти обстоятельства не мешали нам беззаботно кружиться и прыгать на ежевечерних танцульках. В танцах я любила менять партнёров, танцевала легко и охотно, поэтому у меня оказалось много претендентов на исключительное внимание: я, что называется, «завихрилась». Но, выйдя из корпуса, мы невольно впадали в задумчивость, подавленные стихией.
Ничего удивительного, что дней через пять после приезда все девочки и мальчики оказались влюблены. Я влюбилась в этого самого Виталия из Котовска, который очень хорошо танцевал и смешил нас анекдотами, а в меня влюбился Шурка Савлевич, который был младше и потому благоговел. У моря мы прогуливались вчетвером: Виталий, Алла, Шура и я. Не знаю, о чём разговаривают нынешние старшеклассники, но мы почти всегда говорили о своих школах, об учителях и ревниво сравнивали важность «своих» железнодорожных узлов, Помошной и Котовска.
Днём, встречаясь с «предметом» в столовой или на спортплощадке, я слегка обмирала и терялась. Виталий хорошо играл в волейбол, у них в Котовске, оказывается, были спортзал и бассейн, а у нас в Помошной – увы… В последний вечер перед разъездом мы с Виталием вышли к морю вдвоём, признались, что очень хорошо относимся друг к другу, обменялись адресами и пообещали писать письма.
Отрезвление
Итак, танцы и прогулки у моря закончились, и мы едем домой. Романтическое настроение не может сразу испариться, поэтому в поезде я была грустна и задумчива. Вспоминала, как ловко Виталий кружил меня в вальсе, вспоминала его любимое шуточное присловье: - Ната мнока тумать, мало каварить! – Тогда это косноязычное выражение казалось мне и смешным, и таким глубокомысленным… Чуткий Шура Савлевич уловил моё настроение и стал утешать. Стучали колёса, поезд мчался в ночь, в купе плацкартного вагона было темновато, почти все пассажиры спали, и как-то незаметно для меня Шура обнял меня и мы стали целоваться, сидя на жёсткой лавке. Это были лёгкие, почти детские поцелуи, но они были гораздо приятнее, чем «тот» поцелуй Толи Самойленко. Шуркины поцелуи, действительно, утешили меня, и я заснула успокоенная.
Мои «завихрения» некоторое время ещё продолжались и после каникул. Между Помошной и Котовском летали письма, пришло письмо с фотографией от одного курсанта мореходки, с которым я тоже отплясывала в доме отдыха, а с Шурой мы нашли приятный и целомудренный способ общения. Наш замёрзший пруд оказался неплохим катком, его даже не надо было чистить. Я раздобыла у кого-то старые коньки-снегурочки с ботинками, и мы с Шурой при свете звёзд, взявшись за руки накрест, катались круг за кругом почти каждый вечер. Но недолгие морозы закончились, лёд растаял, и наши совместные катания прекратились. Встречаясь в школьных коридорах, мы ещё некоторое время смущались и не знали, о чём говорить, но потом всё как-то забылось. Переписка с Котовском, впрочем, продолжалась.
Все эти события я довольно правдиво занесла в свой дневник, который вела уже с год и в котором до этого все записи носили сугубо деловой характер: что интересного прочла или услышала по радио, что делала дома, что нового в школе. Теперь же, вернувшись из Одессы, полная впечатлений, я с жаром бросилась записывать в дневник всё, что со мной было, и строить планы на своё будущее, конечно, с Виталием. К дневнику я приложила письма и фотографии.
Моё возбуждение не укрылось от папы, и в один прекрасный день, когда я по рассеянности оставила дневник на столе, он заглянул в него и ужаснулся. Раскрыв в очередной раз дневник, я увидела в нём целую страницу, исписанную папиным каллиграфическим почерком… Папа писал, что когда на молодом деревце появляются первые цветы, заботливый садовник обрывает их, чтобы раннее цветение не погубило деревце. Папа не мог скрыть, как он огорчён моим легкомыслием. Он убеждал меня оставить пустые увлечения и готовить себя к дальнейшей серьёзной учёбе. В эти дни папа был молчалив и не смотрел на меня, я тоже прятала глаза. Мы никогда с ним не говорили на эту тему, но, оказывается, папа говорил с Нилой и просил её, как серьёзную девушку, повлиять на меня.
Не припомню, чтобы Нила повлияла, но я и так была пристыжена и в досаде порвала злосчастный дневник (жаль, как бы он теперь пригодился!). Виталию я написала, что должна готовиться к выпускным экзаменам и не могу так часто писать. Он, видимо, обиделся, и наша переписка прекратилась. Так закончилось моё романтическое увлечение в десятом классе. О нём напоминают только старые фотографии. С них смотрит девушка, которой хотелось быть модной, о чём свидетельствует ажурный шарфик, одолженный у Аллы Рязановой. Но туфли не по сезону (ведь Новый год!). Из шевиотового пальто-самострока с кроличьим воротником «под котик» выглядывают несоразмерно тонкие ноги. Перчаток нет. Странно, что при таком виде я на что-то надеялась...