Самозванец

 
   Сколько он помнил себя, у него всегда было чувство, что он самозванец.
   В детстве  само имя Петр казалось ему чужим. Он и не претендовал на него, охотно окликаясь на самые оскорбительные и нелепые прозвища, которые давали ему в школе. То же касалось и места в трамвае по дороге домой. Даже если вагон был полупустой, он судорожно оглядывался, не претендует ли кто еще на это сидение.
В институте же, в который он попал, выдержав большой конкурс из претендентов, видя свое имя в списках поступивших, он не поверил собственным глазам. И на протяжении всей учебы он ожидал, что его вызовут в деканат и сообщат, что его зачисление было ошибкой и не соблаговолит ли он покинуть сие заведение.
Бесчисленные измены жены он принимал как должное, как и то, что все его дети ни капельки не были похожи на него. Даже ложась с ней в постель, он инстинктивно принимал такую позу, чтобы занимать как можно меньше места в кровати и вздрагивал, когда она во сне, раскинувшись, касалась его. На службе его почитали за исполнительного, но слишком робкого работника и сотрудники, ни обладавшие и толикой его способностей и знаний легко получали повышение, которым обходили Петра.
   Может быть это чувство возникало оттого, что жизнь вокруг казалась ему чужой, не его собственной. Возможно, так было из за памяти об умершем старшем брате, которого он не знал, ибо родился много позже его смерти. Мама всегда ставила Федора, как того звали, в пример младшему. Федор поступил бы так, а не как ты, постоянно ему твердила она.
   Когда его хвалили, ему казалось, что это ошибка, и он втягивал голову в плечи, словно ожидая удара. Ему чудилось, что еще мгновение и все разъясниться и сейчас его наконец разоблачат и с позором изгонят из семьи, с работы, из самой жизни. Когда он состарился и пора было выходить со службы на пенсию, ему устроили проводы и вручили золотые часы. Он так и не притронулся к ним. И когда его сослуживец, неприятный тип, заметив, что они лежат без присмотра, незаметно опустил их себе в карман, он, глядя на это, вздохнул с облегчением, так как про себя решил, что это справедливо.
   Только во снах он был свободен от своего самозванства. Только во снах он и дышал полной грудью. То ему снилось, что он великий путешественник, покоривший самые недоступные и неисследованные места Земли, то он был героем-любовником, о ночи с которым его умоляли прекраснейшие женщины планеты. Но просыпаясь и сбрасывая с себя очарование столь блистательных свершений и побед, он вновь втягивал голову в плечи, ожидая привычного окрика жены, которая к тому времени так его презирала, что даже не удостаивала его скандалом.
Незаметно он одряхлел, теперь ему уступали место в транспорте и он, уже не оглядываясь ни на кого, садился, ибо стоять было тяжело. Жена умерла и он остался один, взрослым детям до него не было никакого дела. Он стал реже задумываться о своем самозванстве, отвлекали насущные заботы. Утреннее одевание стало  сложной проблемой, ибо болело постоянно то то, то другое. Затем он слег. О нем какое-то время заботилась социальная работница, затем его отвезли в больницу умирать.
   Лежа на койке, в сладостном тумане обезболивающих лекарств, он уже не отделял сна от яви и прожил за те несколько недель, что ему оставалось, совсем другую жизнь. Полную счастья и радости, с любящей семьей. Жизнь эта была наполнена высоким смыслом, великими свершениями и была его, его собственной, никому более не принадлежавшей.
   Он умер с улыбкой на лице.
   Когда его хоронили, произошла безобразная сцена на кладбище. Выяснилось, что по ошибке кладбищенского работника ордер на могилу, в которую должны были положить его гроб был выписан сразу на двоих покойников. Его дети и без того недовольные и хотевшие наконец избавиться от досадного трупа, с трудом уладили это недоразумение с помощью небольшой взятки.