https://ozon.ru/t/0q7yYQ4
https://market.yandex.ru/cc/Ji6hEU8
Часть I. «...ЕДУТ И СМЕЮТСЯ, ПРЯНИКИ ЖУЮТ...»
(I.1)
Ленинград, 1983 год
Не по-осеннему тёплое солнышко пригрело щёку, и, очнувшись от своей странной полудрёмы, Алексей Петрович мгновенно ощутил, как продрог. Приоткрыв глаза и сощурившись, с изумлением рассматривал дверь парадной дома напротив – дверь его дома, – не понимая, каким образом в своём нынешнем состоянии смог выбраться из квартиры и дойти ночью до любимой лавочки на бульварчике Офицерской – ах, нет! – улицы Декабристов[ Офицерская улица Санкт-Петербурга переименована в 1918 году.
]. Вот уже лет пятнадцать, с тех пор как окончательно и бесповоротно оставил службу и вышел на пенсию, Алексей Петрович, подкараулив нечастные в Питере солнечные часы, любил пройтись по бульвару, посидеть на единственной скамейке, понаблюдать несуетливую жизнь...
В последнее время возраст и здоровье позволяли пройтись только один раз. И уже месяц, измученный бесконечным повторением одного и того же сна и его последствиями – сердечными приступами, – из дома не выходил, несмотря на щедро подаренный Богом тёплый сентябрь. Спасибо соседям, не давали помереть с голоду...
Левая сторона занемела совсем. С реки все ещё тянуло ночной промозглой сыростью, и старенькое пальто почти не хранило тепло. Судя по солнцу, уже ближе к восьми... Он скосил глаза, пытаясь рассмотреть, который час, но манёвр не удался. Непослушная и почти не ощущаемая левая рука безвольно размещалась на бедре ладонью кверху. И определить время, которое более семидесяти лет точно показывали его часы, никак нельзя. Безупречные Goldsmith’s[ После Англо-бурской войны ношение наручных часов стало обязательным для любого офицера, и во время Первой мировой войны это требование внесено во все циркуляры. Обычные карманные часы в условиях войны нового типа стали практически бесполезными: если артиллеристы, например, могли себе позволить несколько секунд на то, чтобы достать аксессуар, то офицеры на передовой такой роскошью зачастую обладать не могли. Наручные часы стали одним из символов окопной войны – более того, их стали называть «траншейными». Многие компании, такие как Girard-Perregaux, Wilsdorf & Davis (ныне Rolex) и др., придумывали наиболее удобные для военных новшества. А часы английской компании Goldsmith’s в каталоге фирмы описывались как «самый надёжный хронометр в мире для джентльмена, отправляющегося на действительную службу или в суровые условия».
], по легенде участвовавшие ещё в Англо-бурской войне[ Вторая война бурских республик, заселённых первыми, из Нидерландов, колонистами южной части африканского континента – Южно-Африканской республики и Оранжевого Свободного государства против Британской империи в 1899-1902 годах, закончилась победой Империи. Первая Англо-бурская война, также известная как Трансваальская война (декабрь 1880 – март 1881) – колониальная война Британии против Трансвааля на территории современной ЮАР, за контроль над золотоносными месторождениями.
], подаренные бароном, не подводили его никогда. Даже плотно прилегающий к циферблату коричневый кожаный корпус не истёрся. А вот собственный старый организм подвёл.
Подняться самостоятельно с глубокой скамейки Алексей Петрович не мог и прекрасно это осознавал. Позвать на помощь было нелегко и некого. Хватит ли сил докричаться, если, к примеру, на той стороне улицы из парадной кто-то выйдет? На него, сидящего на лавке, просто не обратят внимание в утренней спешке. Ничего необычного – гуляет старик ни свет ни заря, хорошо хоть под ногами не топчется.
Услышав звонкий задорный лай, он чуть повернул голову направо и увидел лёгкую тонкую девчушку в светлом плащике, которую тащил по бульвару со всей юношеской прытью маленький, белый как летнее облачко, пушистый щенок. От ветра и быстрой ходьбы её волосы, собранные в высокий хвостик, растрепались. Запыхавшись, сквозь смех она пыталась скомандовать что-то упрямой собаке, но та пропускала команды мимо своих висячих ушей и изо всех щенячьих сил тащила девушку к скамейке Алексея Петровича.
Он живо представил себе, как выглядит со стороны, – объёмный неопрятный куль в обвислой грязновато-серой шляпе. Стоптанные, когда-то коричневые ботинки, тёмно-серые брюки с потёртыми обшлагами, уже неопределённого цвета пальто, изношенное, невнятной формы. Такое можно уже спокойно вешать на крючок, не заботиться о вешалке...
Кое-как опираясь всё ещё непослушной левой рукой о коленку, а правой о холодное и влажное от росы деревянное ребро скамьи, старик попытался привстать, но тут же, теряя сознание, стал заваливаться на бок... И не увидел, как со всех ног, опережая свою собачку, рванула к нему светловолосая девушка...
Он очнулся от тяжёлого, режущего уши звука, где-то совсем рядом, над головой, завывала сирена.
Секунду спустя Алексей Петрович скорее почувствовал, чем осознал, что его тело ему совсем не подчиняется, но при этом странно покачивается и подпрыгивает. Приоткрыв глаза, он увидел над собой, довольно близко, серый потолок с мелкими дырочками. После очередного подпрыгивания всем телом на чём-то плоском и жёстком, понял, что он едет. Вернее, его везут в карете скорой помощи, а тело совсем неудобно зафиксировано ремнями.
«Торопились очень», – отстранённо подумал Алексей Петрович и слабо улыбнулся.
– Господи, вы живы! – лёгкое тёплое прикосновение к левой, уже совсем ледяной, руке. – Как вы нас с Дейзи испугали!
Алексей Петрович повернул, насколько позволяла жёсткая клеёнчатая подушка, голову и посмотрел на сидящую рядом девушку. Она устроилась на низком, с проваленной спинкой дерматиновом сидении и еле удерживалась на нём при резких толчках машины. Левой рукой она пыталась схватиться за лежанку, на которой устроили его, старика, иногда касаясь его холодных, скрюченных судорогой пальцев. А правой крепко прижимала к себе собачонку.
Щенок, вытаращив от ужаса глаза и прижав уши, пытался подвывать, но вой почти полностью заглушала сирена. Вытянувшиеся задние лапы свободно болтались в такт движения автомобиля, пачкая полы светлого плаща. Он узнал и девушку, и щенка. Видел их на бульваре, сегодня утром, кажется... только теперь щенок походил не на облачко, а на сорванную и смятую маргаритку. Ему захотелось спросить, как зовут девушку, куда они едут, и он попытался извернуться, чтобы получше рассмотреть свою невольную попутчицу.
Изловчившись, девчушка привстала с неудобного сидения и шагнула вперёд, в направлении водителя. Алексей Петрович услышал, как, стараясь пересилить незамолкающую сирену, она прокричала кому-то: «Он пришёл в себя! Он пришёл в себя!»
– Отлично, – проорал в ответ мужчина. – Не давайте ему двигаться! Нам уже близко!
Девушка плюхнулась на сидение и сжала руку Алексея Петровича.
– Прошу вас, – интонации действительно были просительные, – доктор не разрешает вам двигаться. Вы не волнуйтесь только, теперь всё страшное позади. Вы потеряли сознание на улице, помните? А мы с Дейзи как раз рядом оказались и скорую вызвали. Хорошо, что будка телефонная на углу есть...
Она отпустила собачку на пол и смогла пододвинуться к нему очень близко. Так близко, что её волосы чуть скользнули по его щеке, и он смог, наконец, хорошо рассмотреть их цвет – тёмный пепел – и выражение глаз, внимательно-участливое. Именно так на него всегда смотрела Лиззи, когда промокала своим кружевным, пахнущим фиалкой платочком его невольные слёзы и прикладывала к разбитой в очередной раз коленке тёплый, прогретый солнцем лист подорожника...
Лиззи... Благодаря своей милой спасительнице Алексей Петрович очень чётко представил себе лицо сестры. Высокий лоб, брови вразлёт, тонкий нос с почти незаметной горбинкой, всегда плотно сжатые губы. Она редко улыбалась после смерти матери. Чуть вытянутый овал бледного лица в обрамлении лёгких золотисто-русых завитков. Волосы Лиззи всегда убирала в плотную тугую косу с вплетённой чёрной лентой. Только самый кончик косы непослушно пушился и щекотал щеки или лоб маленького Алёшеньки, когда старшая, самая старшая, сестра приходила поутру в его комнатку разбудить-потормошить. Он всегда был «соней-засоней».
Алексей Петрович прикрыл глаза, отдаваясь светлому воспоминанию ...
Вятка, 1900 год
– Papa! – словно позабыв, что обещала себе всегда и во всём соблюдать приличия, Лиззи очень громко и с негодованием взывала к отцу от самой калитки. Подобрав юбки, быстрым шагом она летела по горячей от августовского солнца тропинке, держа крепко за руку своего незадачливого младшего брата.
– Papa, вы обещали сделать внушение Алексу, и что же? – Лиззи резко остановилась перед тремя ступеньками веранды. Она была крайне возмущена, и на её бледном лице яркими пятнами выделялся румянец. Так было всегда, когда старшая дочь была недовольна. Пётр Алексеевич вздохнул и с характерным шелестом сложил газету.
Было воскресенье, замечательное августовское воскресенье. Отставной титулярный советник наслаждался затянувшимся утренним чаепитием. Зной только начинал набирать силу, и на хорошо затенённой густой зеленью веранде было чудесно. Впереди его ждал ленивый летний день, разбор новой шахматной партии, а затем не менее занятная игра с любезным другом, отставным полковником, бароном фон Людевигом.
Оба овдовели довольно рано. В своё время оставили службу. Сблизились быстро и благодаря соседству, и благодаря общим воспоминаниям о службе в департаменте, совместной работе на Кавказе, и благодаря непомерной, по мнению их дочерей, любви к шахматам.
Карл Карлович и Пётр Алексеевич были в том возрасте, когда различия в происхождении уже не имели особого значения. Несмотря на то, что барон был потомственным дворянином, а титулярный советник в отставке Иванов личное дворянское звание приобрёл за безупречную службу, вели они очень схожее существование. Запросы к комфорту и ритм жизни полностью совпадали. Растили детей, увлекались садоводством, играли в шахматы, спорили о политике... Размеренная, уютная, спокойная жизнь людей, честно послуживших во славу государства российского...
Свернув газету, Пётр Алексеевич добродушно изучал забавную парочку. Елизавета уже начала входить в пору. Неописуемой красавицей вряд ли будет, слишком поджаты губы и суров взгляд, но мила, очень-очень мила. И как ей идёт это лёгкое платье с цветочным орнаментом, как подчёркивает девичий стан.
Говорили, что лицом и фигурой Елизавета была полной копией матери и держала себя с младшими детьми заботливо, но строго. Даже отец иногда побаивался её сурового тона, а медлительная, как все старые собаки, Жужа пряталась под стол.
Отец с гордостью осмотрел дочь с головы до ног и, не найдя ни одного изъяна, перевёл глаза на стоящего перед ним сына. Контраст, конечно, был разительный. Загорелый вихрастый мальчуган. Ботинки в пыли и сбиты, рубашка, из белой за день превратившаяся в цветную, вылезла из таких же измазанных незнамо чем штанишек... А главное, какой же они разной масти получились! Если Лизавета – копия мать, за исключением характера (вот уж откуда он такой взялся?!), то Алёшка – вылитый он, Пётр Алексеевич. Вихры непослушные рыжеваты, то ли вьются, то ли торчком стоят, не разберёшь. Лицо худое, даже аскетичное, никакой милой детской припухлости. Глаза с прищуром, и не разглядишь сразу, какого цвета. А цвет у них родовой – настолько светлый, что и карими-то не назовёшь. Тигриный глаз. Как поговаривала бабушка-покойница, царство ей небесное, – «нагулялись где-то прадеды с колдунами, вот и живут помеченными, маются», добрых людей глазищами своими пугают. Видимо, чтоб меньше пугать, и появился в их роду характерный прищур... И норов Алексею родовой достался – упрямый, если решил что, хоть трава не расти, а сделает. Даже если от дури своей пострадает...
Алёша шмыгал носом и смотрел в сторону, старался, чтобы папочка слёз его не заметил. Пока Лиза тащила его по тропинке, нога под прикреплённым ею же листиком подорожника разболелась и опять закровила. Ему хотелось убежать к Агаше, чтоб она и пожалела, и коленку своей чудесной «доброй», пахнущей мёдом мазью помазала, и коврижки медовой с молоком дала.
Агаша жила у них давно, наверное, уж сто лет. Вкуснее её пирогов нет ничего на свете. Даже мороженое, которое он пробовал на дне рождения у Карла Карловича (из Москвы кондитера выписывали!), ни в какое сравнение не идёт. Но Агашины пироги пекутся строго по календарю, и пока медовый Спас не настал, коврижки за просто так не упросить. Алеша вздохнул, замечтавшись, и переступил с ноги на ногу. Лиззи покрепче взяла его за руку. Пётр Алексеевич понял, что сына пора выручать...
– А что, Лизонька, ты у Людевигов была? Что они поделывают? Карл Карлович не сказался, когда к нам пожалует сегодня? Я намерен отыграться сегодня бесповоротно!
– Papa, вы же знаете, что я не люблю, когда меня называют иначе, чем Лиззи, – воскликнула старшая дочь и даже притопнула ножкой. – Вы обещали поговорить с Алексом о его поведении и запретить ему его несносные игры! Позавчера он разбил себе левую ногу, два дня вёл себя смирно, но только я за порог, и что же? Опять деревья и заборы! И вот, полюбуйтесь, из живого места только бестолковый лоб!
Упрямство у Елизаветы было такое же, семейное. Но что никак не мог понять Пётр Алексеевич, так это страсти своей старшей дочери переиначивать русские имена на иностранный манер. И ладно бы они были не русских кровей, так нет же! Да что говорить, даже Карл Карлович своих дочурок попросту величает – Машуня, Катюша да Дашенька. И только его Елизавета Петровна всех в семье именует на европейский манер. В пансионе их, что ли, этому учат?
Пётр Алексеевич вздохнул, встал с любимого «летнего» диванчика и спустился на три ступеньки к детям.
– Ты такая красивая у меня становишься, доченька, просто загляденье, – проговорил он нежно и, приобняв, поцеловал дочкину головку. – Прости братика, он обязательно научится себя вести...
– Papa, ему уже почти пять лет! Он весь перекалечится! – не сдавалась Лиззи.
Пока глава семейства обдумывал, чем бы ещё задобрить и отвлечь старшую дочку, помощь пришла неожиданно. Из дома в помятом ярко-жёлтом платьице, с растрёпанной косой, где-то посеяв бант, появилась Анна Петровна в обнимку с лохматой нечёсаной Жужей. Собака была страшно недовольна тем, что её вытащили из укромного местечка, щурилась на яркий свет и жалобно поскуливала.
Аня считала своим долгом ухаживать за старой собакой – маминой любимицей. Вот только времени и усердия, чтобы привести в порядок всё животное, у девочки не хватало. Жужа представляла собой редкое сочетание из колтунов и длинных завитых локонов, украшенных маленькими разноцветными бантиками. На особенно выдающиеся колтуны были прицеплены маленькие искусственные розочки, которые средняя по старшинству сестра только-только научилась делать. По крайней мере, именно «розочками» Анна Петровна гордо именовала кое-как свёрнутые узкие обрывки разноцветной ткани с торчащими по краям ниточками.
Рукоделие Анну не интересовало совсем. Её, поощряемой отцом, страстью была история. А любимым времяпрепровождением – чтение толстенных и, по мнению Алексея, скучных томов. Устроившись на диване, Анна могла читать часами. Иногда задрёмывала от усталости и обилия информации. И тогда домашние, случись им оказаться рядом, проходили быстренько и на цыпочках. Небольшую домашнюю библиотеку Аня освоила довольно быстро. Новыми книгами её обеспечивал Пётр Алексеевич сам, пользуясь добротой фон Людевига и других своих вятских знакомцев и приятелей. Благодаря такому неослабевающему интересу к книгам помещик Иванов считался очень начитанным и просвещённым.
Пётр Алексеевич легко в разговоре мог сослаться на подходящее к теме историческое событие или анекдот. Даже Алексей к своим пяти годам знал греческих богов наизусть, и все благодаря Анне. Редкая их обеденная трапеза обходилась без очередного рассказа о только что вычитанном Анютой. На даты и цитаты память у неё была поразительная.
Увидев сестру, Лиззи всплеснула руками. Алексей, оказавшись на свободе, немедленно скользнул за спину отца. Лиззи вспорхнула по ступенькам. С возмущённым возгласом: «Анни, ну как можно!» – приобняв сестру за плечи, потащила её вглубь дома. Новый объект для нотации и заботы был найден. Отец и сын облегчённо и весело засмеялись. Оставленная на полу без всякого внимания несчастная Жужа со всей возможной для неё прытью засеменила под чайный столик.
– Ну, давай рассказывай, чем опять расстроил сестру? – спросил Пётр Алексеевич, возвращаясь на исходные позиции на диванчике. Алексей взобрался рядом и, беспечно качая ногами, оглядывал накрытый ещё к утреннему чаю стол. Раздумывал, что бы такое вкусное засунуть за щёку и тем самым отсрочить оправдания.
– Ты давай не тяни, а то сестра вернётся и возьмётся за тебя по-настоящему, – хитро прищурился отец.
– Папа, вот сейчас, сегодня, Лиза совсем не права! – воскликнул Алёша, продолжая раскачивать ногами. От его движения ажурная скатерть приподнялась, и стало видно, что Жужа устроилась на новом месте совсем неплохо.
Хотя Жужа была любимицей покойной мамочки, но таких собак, маленьких и никчёмных, Алеша не любил. Ему нравились огромные, свирепые к чужим и ласковые к своим псы. Такие, что держал на своём купеческом дворе сын их бывшего крепостного, Ермил Каблуков.
Его дед, тоже Ермил Каблуков, служил в денщиках у Алёшиного деда. Они провоевали почти всю Крымскую и, не разлучаясь, после ранений вместе прибыли под Вятку. В пожалованную одновременно с дворянством усадебку, поправлять здоровье. Да так и остались. После известного манифеста[ Имеется в виду Манифест об отмене крепостного права в 1864 году.
] и Ермил, и сын его, Артемий, как и остальные с десяток крепостных, получили вольную.
Старики остались доживать в усадьбе, у них это называлось «смотреть за барином». А Артемий оказался с торговой жилкой, вошёл во вкус, правильно женился. И теперь его сын, названный в честь деда, жил в богатом каменном доме на выезде из города и не гнушался никаким выгодным делом.
Как раз на каблуковских собак Алёша и любовался два дня назад, сидя на крепком заборе. Собаки внимания на него не обращали. Зато Лиззи, ехавшая мимо в коляске с дочками Карла Карловича, внимание обратила. От её-то возгласа он, испугавшись, потерял равновесие и свалился кулём, рассмешив девчонок и заставив густо покраснеть сконфуженную сестру. Его втащили в коляску, стали обтирать своими кружевными платочками, тормошили и целовали в испачканные щеки и лоб.
Лизавета разве что не плакала от досады и стыда за внешний вид брата. Хорошо хоть не к себе в усадьбу повезли, а сразу домой. Передали на руки причитающей Агаше. Лиззи с ним весь вечер не разговаривала и даже не поцеловала перед сном, как обычно.
– Так откуда ты упал сегодня? – поторопил Пётр Алексеевич примолкнувшего сына.
– Я, папочка, совсем не падал, я ногами зацепился.
– За что же? – усмехнулся отец.
Мальчишка, совсем недавно вышел из младенческого возраста и пошёл в рост неравномерно. Этим летом ноги мальчика выросли намного быстрее, чем он к ним успел приспособиться, и были сущим наказанием, цеплялись за все.
– На яблони наши лазил, – важно пояснил наследник. – Проверить, как яблоки зреют, поспеют ли к яблочному Спасу. Агашу надо же заранее предупредить, чтоб тесто к пирогам готовила.
Пётр Алексеевич расхохотался. После медовых коврижек и жаворонков с изюмом, которые их старая кухарка пекла каждую весну на день равноденствия, Алёша больше всего любил поглощать пироги с яблоками. А яблони у них в саду, благодаря многолетнему семейному усердию, были знатные, урожайные. Каждая своего сорта, с ранними яблочками и попозже, осенними.
– Готовы ли? – отсмеявшись, спросил отец.
– Нет, папа, ещё рановато, я только одно откусил распробовать, а тут Лиза наша в калитку вошла, увидела, что я на ветке уселся, давай попрекать, что я и сам упаду, и ветку сломаю. Я стал слезать, ногой зацепился и не удержался...
– Ладно, – Пётр Алексеевич погладил сына по голове. – Иди к Агаше, пусть умоет да переоденет тебя. И приходи, почитаем вместе и коврижек поедим. Да не беги! Сегодня, с такими коленками, тебе лучше повременить, не бегать...
Ленинград, 1983 год
– Вы меня слышите? Как вас зовут? Вы помните, что с вами случилось?
– Доктор, мне кажется, он всё ещё без сознания, даже нашатырь не действует.
– Уже возвращается, видите, веки подрагивают. Сейчас мы глазки откроем и будем жить дальше. Вы меня слышите? Можете говорить? А вы, Верочка, нашатырь лучше уберите. Варварство это, подсовывать всякую гадость беспомощному человеку под нос, а если он астматик?
– Но это же первое средство, Пётр Сергеевич!..
Делая аккуратные коротенькие вдохи, опасаясь, что боль опять нахлынет, Алексей Петрович сквозь ресницы рассматривал белый, сияющий на солнце кафель на стене перед ним. Он сразу осознал, что находится в больнице. Вспомнил своё утреннее бдение на лавочке, девушку со щенком и нахлынувшую загрудинную боль, которая утащила его в непроглядную темень. Дыхание немного восстановилось, и он уже без страха открыл глаза пошире.
– Ну вот мы и вернулись к людям! – услышал он мужской голос и увидел над собой, немного сбоку, одутловатое лицо в белой маске, волосы скрывала помятая шапочка, по-казачьи сдвинутая назад и набок. Карие, очень внимательно изучающие глаза. Доктор.
– Как вы себя чувствуете? Что болит? Вы помните, что случилось?
– Да, помню. Я потерял сознание, – слабо прошелестел Алексей Петрович.
– Так, понятно... Болит вот здесь, посередине? – доктор слегка дотронулся до груди. – Если вам тяжело, то просто веки опускайте, если я верно говорю. Как болит? Жжёт или давит?
Алексей Петрович дважды закрыл и открыл глаза.
– Ничего, ничего, – с бодренькими интонациями произнёс доктор. – Сейчас мы всё узнаем. Вера, да сколько можно возиться с кардиографом?
Беспомощно лежащий на каталке старик почувствовал, как закрепили на щиколотках и запястьях защипы. Над его грудью, расстёгивая рубашку, склонилась медсестра, тоже в шапочке и маске, лица совсем не разглядеть. Она коротко и строго взглянула на Алексея Петровича, будто он виноват, что произошла заминка, и ловко стала прикреплять фиксаторы на груди.
– Вы можете сказать, как вас зовут? – не менее строгим голосом спросила медсестра Вера.
– Алексей Иванов, Алексей Петрович Иванов, – сквозь нарастающую боль тихо, но чётко, как учили его батюшка и Карл Карлович, произнёс он своё имя.
Вятка, 1900-1901 годы
– Что же, Алексей, вот мы твоё пятилетие и отпраздновали, ещё годок, да и детство совсем закончится. Круто жизнь изменится. Кем стать думаешь? – добродушно поинтересовался Карл Карлович, попыхивая сигарой.
Они сидели на любимой летней веранде, отдыхая после обильного праздничного обеда. Алексей из последних сил, чтобы не обидеть Агашу, доедал третий кусище именинного пирога. Отец и барон курили.
Дочери Карла Карловича, три весёлые голубоглазые блондинки, сердились, когда погрузневший за прошедшие годы и ослабленный здоровьем барон позволял себе сигару, и дома перепрятывали коробку с сигарами. А один раз даже отправили новый заказ обратно с посыльным в магазин. Но сегодня, в особенный Алёшин день, сделали вид, что не знают о припрятанной в кармане всё ещё летнего пиджака сигаре.
Вместе со старшими сёстрами Алексея они вольготно разместились в саду, под яблонями. Щебетали о чём-то своём, девичьем и, смеясь, гадали на сборнике поэм Пушкина – довольно крупной книженции с яркими иллюстрациями и в дорогом, тиснёном золотом, переплёте – семейном подарке имениннику. Выбирала подарок, понятно, Аннушка.
– Гимназистом, – проглотив последний кусочек пирога, отрапортовал Алёша и, подумав, мгновение, добавил: – Или кадетом.
Уже длительное время хозяин дома, постоянно совещаясь и обсуждая с Карлом Карловичем возможные варианты, решал дальнейшую судьбу сына. Понятно, что мальчик должен учиться в такой гимназии, которая давала основание затем поступить в университет, но при этом сохраняя возможность после первых шести лет обучения поступить и на военную службу.
Сам Пётр Алексеевич не терял надежды, что наследник пойдёт по стопам деда и прадеда и станет военным. Но на сына особо не давил, предоставляя возможность понять, к чему душа склонна.
Алёша знал, что отец страшно гордится тем, что дворянство его предкам было жаловано за службу отечеству. Да и сам нынешний хозяин дома не давал друзьям и соседям забывать, что его чин, утверждённый Табелью о рангах императора Пётра I, соответствовал армейскому чину капитана пехоты. А с 1884 года – штабс-капитана пехоты, штабс-ротмистра кавалерии, казачьего подъесаула и лейтенанта военного флота России[ С 1845 года чин давал право на личное дворянство. Для многих чиновников после 1845 года достижение чина «титулярный советник» выслугой было пределом мечтаний, поскольку он давал личное дворянство им и право получения потомственного почётного гражданства их потомкам.
]. Весь этот перечень родные и друзья Петра Алексеевича, не зло посмеиваясь над его единственным проявлением гордыни, давно выучили наизусть.
Чему посвятить свою жизнь, молодой господин Иванов пока ещё себе не представлял. Единственное, что он знал точно,– что в кавалерию ему путь заказан: с такой длиной ног на любой лошади он будет походить на Дон Кихота на осле.
Гимназию выбирали долго и усердно. Всем очень хотелось, чтобы Алексей поступил в лучшие питерские – Первую или Вторую. В Первую, архиаристократическую гимназию, ежегодно набирали всего 150 дворянских детей, преимущественно потомственных. Но если поступающий показывал на экзамене превосходные знания, то древность дворянского рода не имела особого значения. За знания своего Алёши домочадцы не опасались. Хоть и готовили его дома и без гувернёров, но муштровали каждый день, а Карл Карлович периодически экзаменовал и оставался доволен.
Имелась, правда, одна загвоздка – за обучение надо было платить полторы тысячи рублей в год, и такой суммы в семье не было. И как бы ни льстила самолюбие Петра Алексеевича мысль об обучении сына в лучшей гимназии империи, но пришлось ему смириться с тем, что, скорее всего, сыну придётся проходить науки не в ней.
Во Вторую гимназию принимали детей хоть и из богатых семей, но не дворянского происхождения. Существовала она давно, почитай уж почти сто лет. Перечень выпускников был блестящий, но... Но и для этой гимназии нужны были деньги. И даже мужественный отказ девочек от своего «приданого» проблему не решал.
И как ни хотел Пётр Алексеевич мягко подвести сына к решению выбора своей дальнейшей судьбы, но деньги в этой жизни оказались главным мерилом возможностей. Первый кадетский корпус должен был стать Алёшиной судьбой.
Заведение это было по-своему уникальное. Возникло оно в 1732 году как Рыцарская Академия, и исключительно для подготовки военных. С течением времени порядок, форма и условия обучения претерпели некоторые изменения, подстраиваясь под потребности государства и общества.
По недостатку общеобразовательных учреждений в корпусе стали готовить и гражданских чиновников. Этим был обусловлен и набор изучаемых дисциплин. Одновременно с военными науками и математикой преподавались языки: немецкий, французский, латинский, – ораторское искусство. Много времени отводилось словесности и литературе, истории.
Дети принимались в довольно раннем, пяти-шестилетнем, возрасте, и обучение могло длиться до пятнадцати лет. При этом младшие воспитанники какое-то время находились под попечительством женского персонала. Малыши не могли ещё самостоятельно отдавать правильные распоряжения прислуге.
Через четыре года обучения и полного пансиона воспитаннику предоставлялось право, по желанию или по склонности характера, окончательно выбрать военную или гражданскую подготовку. Причём по многим дисциплинам и кадеты, и гимназисты продолжали совместную учёбу. Кроме того, в корпусе изучались театральное искусство, танцы, музыка. С середины пятидесятых годов восемнадцатого века в корпусе учреждены были Общество любителей российской словесности и один из первых русских любительских театров – «Российский театр», первым директором которого был назначен кадет А. П. Сумароков. Была создана собственная типография для печати учебных пособий.
Такой подход к подготовке будущих военных не всегда вызывал одобрение у высших чинов государства. На всём протяжении истории существования учебного заведения набор дисциплин нередко менялся с «перекосом» то в сторону жёсткой военной подготовки, то в сторону резкого увеличения цивильных предметов в ущерб военному делу. Но, тем не менее, репутация у учебного заведения была.
Пётр Алексеевич совершенно справедливо полагал, что Алексей, что бы он ни выбрал – стать кадетом или гимназистом, – получит приличное образование и обзаведётся необходимыми знакомствами. Он искренне верил, что сын, благодаря знаниям и доблести, сможет повторить путь предков. И так же получить дворянство за службу, а не просто остаться свободным от рекрутства и подушного налога почётным гражданином.
Было и ещё одно немаловажное обстоятельство – содержание ребёнка в Первом кадетском корпусе могло быть частично или полностью обеспечено за счёт средств «дворянского кошта». Правда, средствами этими можно было воспользоваться не всем.
Полная оплата обучения дворянскими деньгами устанавливалась только для детей-сирот или детей вдов, имеющих маленькую пенсию после гибели мужа и при отсутствии иных источников дохода. За казённый счёт в менее престижных, чем Первый кадетский корпус, заведениях могли также обучаться и дети лиц, прослуживших в офицерских чинах (и военными врачами) не менее десяти лет или уволенных с правом ношения мундира.
Попробовать добиться хотя бы части финансирования было необходимо, и Пётр Алексеевич начал хлопотать. Он писал письма, наносил визиты. Принимал деятельное участие в подготовке благотворительного новогоднего бала, что дало возможность коротко сойтись с губернским предводителем дворянства. Несколько раз ездил в Петербург... Но неделя сменялась неделей, а положительных сдвигов не наблюдалось.
Видя усердие, с каким его друг предпринимал одну попытку за другой в поисках источника средств для обучения сына, Карл Карлович и сам написал несколько «просительных» писем старым сослуживцам, ушедшим на покой в высоких чинах, в надежде на ходатайство с их стороны. Но генерал в «чинах» и генерал «в отставке» сильно различаются в своих возможностях... Так и не дождавшись ничего, кроме бодрых обещаний, барон стал исподволь готовить Петра Алексеевича к идее сменить выбор кадетского корпуса. Подобрать заведения с пансионом недалеко от Вятки. Чтобы и годовая плата – рублей двести пятьдесят – триста – семейный бюджет совсем не рушила, и навестить сына всегда можно.
Но друг и сосед, что называется, «закусил удила». Стал нервным, раздражительным, одёргивал и путано поправлял сына, когда тот отвечал урок Лиззи. И даже за «партеечкой» в шахматы вёл разговоры только на одну тему – кому ещё написал ходатайство и нет ли на примете способного помочь знакомца.
Решение проблемы поиска необходимой суммы пришло неожиданно...
По весне, когда солнышко уже стало пригревать настолько, что добрая половина городских улиц превратилась в весёлые, искрящиеся ручьи, Алексей, по своему обыкновению, время перед вечерним чаем проводил, наслаждаясь видом собак купца Каблукова.
В этот день ворота по какой-то хозяйственной надобности оказались распахнуты настежь, обе створки, и двор просматривался почти полностью. Въезжавшие и выезжавшие со двора подводы немного мешали мальчику, который с самым независимым видом торчал напротив, через неширокий проезд, почти в самом створе ворот.
Пора уже было отправляться домой, иначе Лиззи и Агаша опять на него напустятся. Но ему так нравились статные лобастые псы с коротко обрубленными хвостами, по-хозяйски развалившиеся неподалёку от ворот, что даже чувствуя усталость мальчик в который раз откладывал «на минуточку» своё возвращение.
Вздохнув от сознания, что никто из домочадцев никогда не согласится завести такую необыкновенную собаку, к тому же скоро уезжать учиться, Алексей, бросив последний, прощальный, взгляд на собак, повернулся и побрёл к дому. И тут произошло непредвиденное.
То ли в предчувствии весны, то ли от раздражения из-за постоянно снующих работников и открытых ворот, то ли ещё по какой, только Богу ведомой, причине, но одна из собак, здоровая и пятнистый как телёнок, со всей своей немалой силой рванулась в сторону мальчика. Ошейник на её шее с жёстким хлопком лопнул, и почуявшая волю псина ломанулась со двора.
Алёша к этому моменту был спиной к воротам, успел пройти несколько метров и надвигающейся на него катастрофы не видел. И потому не успел испугаться, когда от неожиданного толчка оказался на дороге, лицом в рыхлом после дневного таяния тонком слое снега. Шапка его отлетела в сторону. Он почувствовал на затылке жаркое и влажное хриплое дыхание, а через мгновение звук хлыста, громкий скулёж обиженной собаки. Осознал, что кто-то поднимает и ставит его на ноги, отряхивая воняющей мокрой овчиной рукавицей...
– Лексей Петрович, живой? Не поломала тебе чего пса эта окаянная? – присев на корточки, с испугом и надеждой смотрел на потрясённого мальчика Ермил Каблуков-младший.
Окаянная пса с самым невинным видом сидела в паре метров в стороне, мусоля в слюнявой пасти Алёшину шапку. Из дома, не накинув даже полушубка, красный и жаркий, как после пары чая, выбежал отец Ермила.
– Господи, только б не зашибся! Что ж он молчит! Онемел с испугу! – запричитал над их головами, хлопая правой рукой по бедру, Каблуков-старший. Мальчик отрицательно покачал головой, и Ермил облегчённо засмеялся:
– Не, бать, всё путём. Сынка нашего Пётра Лексееча так просто не спужать, порода упёртая.
Собравшись с духом, Алёша спросил:
– А можно собаку погладить?
Артемий Каблуков удивлённо захлопал глазами и заулыбался, а Ермил захохотал во все горло.
– Иди сюда, нечисть! – позвал он пса. Собака, ни секунды не сомневаясь, что обращаются именно к ней, встала, потянулась, сделала несколько шагов в сторону хозяина. Он подтащил её за холку поближе к мальчику. Потерпев слабое подрагивание мальчишеской руки на спине, пёс выпустил из пасти потерявшую всякий приличный вид шапку, извернулся из хозяйских рук и потрусил в сторону ворот, оставляя огромные смазанные следы на дороге.
– Вот что, хозяин-барин мой, – весело проговорил Ермил, подхватывая Алексея на руки. – Милости просим в дом к нам, чаю с баранками и мёдом испить, да и одёжку почистить надо. А потом я на пролётке быстро до дома домчу.
Он пронёс мальчика мимо радостно галдящих работников. Одного из них Каблуков-старший отправил к господину Иванову с известием, что сынок жив-здоров, задерживается, чаем отогревается...
Дома, когда все уже успокоились, отец, уважив Ермила, выпил вместе с ним по рюмке водки за здоровье наследника. Наследник, раскрасневшийся от событий, выпитого в купеческом доме чая с мёдом и лёгкого вечернего морозца, по которому они в миг долетели до усадьбы в запряжённой бодрым рысаком бричке, к этому времени уже лежал под тяжёлой душной периной и с восторгом вспоминал бугры мощных мышц под жёсткой шерстью удивительной собаки, как легко держал её Ермил за загривок... Отец, после серьёзного внушения, категорически («Запомни, Алексей! Категорически!») запретил даже приближаться к забору купеческого дома, не то что на собак глазеть...
Поутру, после вчерашнего нервного напряжения, все спали дурно и потому встали рано. Отец все ещё сердился, по крайней мере за завтраком не ответил на приветствие. Резко разворачивал и мял ни в чем неповинную газету. Лиззи тоже дулась и даже отодвинула от него вазочку с вареньем, которое он хотел добавить в постную овсяную кашу.
Аня попыталась разрядить напряжение за столом очередным историческим рассказом. Да только тему выбрала неудачно. История про трёхглавую собаку, охраняющую вход в подземное царство мёртвых, настроение никому не улучшила... И только Агаша, подавая на стол, всё пыталась его ощупать – целёхонек ли? И гладила украдкой по плечику.
Ранний гость разрядил мрачную атмосферу завтрака и оказался очень даже кстати. Артемий Ермилыч Каблуков, облачённый в дорогой, однобортный, по моде, костюм-тройку, оставив на руках обалдевшей Агаши котелок и подбитую соболем шубу, шагнул в столовую, торжественно неся перед собой большую круглую коробку из шляпного магазина. В эту минуту, разодетый и гладко выбритый, он более выглядел барином, чем титулярный советник в отставке господин Иванов в старой домашней куртке.
– Доброго здоровья вам и семейству вашему, ваше благородие! Благополучия дому сему! – Каблуков перекрестился на восточный угол, где полагалось быть иконе, и низко поклонился, всё ещё прижимая к руке объёмную поклажу.
– И вам здравствовать, Артемий Ермилыч, – проговорил Иванов, стараясь не показать свою растерянность и удивление.
– Прости ты нас, ваше благородие, дураков! – загудел его голос над коробкой. – Недоглядели за мальчонкой! Думали, ну, смотрит и смотрит собачек, кому от этого плохо. А вишь, как получилось. Животное, что с него спросишь! Но мы его того... отослали. Склад на другом конце города сторожит. А это вот взамен повреждённой шапочки, – господин Каблуков поставил коробку на пол. Наклонившись, поднял крышку и с ловкостью заядлого фокусника вытащил на свет божий новёхонькую зимнюю шапку боярского фасона, отороченную мехом котика:
– Не побрезгуйте, а то вчера от шапочки Алексея Петровича одна слюнявая ветошь осталась.
Свернув и положив на стол газету, что несколько помогло справиться с новым неожиданным потрясением, Пётр Алексеевич строгим голосом приказал Алеше поблагодарить гостя и принять подарок.
Вежливо поблагодарив Артемия Ермиловича и подхватив шапку и коробку с криком: «Я примерю!» – Алёша шустро выскочил из столовой.
– Ты проходи, Артемий Ермилыч, будь гостем. Чайку с нами попей. Лиза, кликни Агашу, что она там? Прибор пусть подаст и чаю свежего заварит.
Лиза и Анна чинно присутствовали за столом, ожидая, пока гость выпьет первую чашку чая. Купец чай и припасённые Агашей и постные – по калужскому способу – пирожки и рябиновую пастилу нахваливал. Поговорили о погоде, о торговлишке («идёт себе потихоньку...»), и когда все обязательные нейтральные темы были уже исчерпаны, Каблуков, вместо того, чтобы откланяться, вдруг сказал:
– Ты не обессудь, ваше благородие, мы не чужие друг другу люди, я ведь тоже в этой усадьбе вырос, так что скажу попросту. Продай ты её мне.
– Papa, мы вас покинем, нам ещё подготовить надо... – с этими словами Елизавета вытащила из-за стола впавшую от удивления в ступор Анну и повела за руку прочь из столовой.
– Что он такое сказал, Лиза? – удивлённо протянула Аня, но Лиза не ответила. Она отталкивала от двери младшего брата, который стремился просочиться мимо заполнивших узкий коридор сестёр в столовую, продемонстрировать отцу и гостю, как хороша на нём новая шапка.
– Пойдёмте, пойдёмте, потом все, – поторапливала она брата и сестру, разворачивая их в сторону гостиной и плотно прикрывая дверь.
Разговор оставшихся в столовой мужчин длился долго. Незамысловатый поздний обед Агаша подала детям в гостиную. А в остальное время, что тот Цербер[ Цербер (от др.-греч. ;;;;;;;;, лат. Cerberus), трёхголовый пёс, охраняющий выход из царства мёртвых в Аиде. Он не позволяет умершим возвращаться в мир живых, а живым посещать мёртвых. Похищение Цербера стало последним подвигом Геракла. Цербер был собакой, у которой имелся свой хозяин, и с одной стороны – он страшный монстр, а с другой – верный страж, чётко знающий своё предназначение.
], историю которого Анюта так неудачно использовала для примера утром, сидела на стуле под дверью столовой в ожидании, пока барин или его нежданный гость что-либо пожелают. Но приказаний никаких не последовало. Голоса в столовой затихли, когда во двор уже начали потихоньку просачиваться сумерки.
Господин Иванов провожать загостившегося купца не пошёл. Артемий Ермилыч, споткнувшись в слабо освещённом коридоре об уставшую от ожидания и заплаканную Агашу, спросил свою шубу. И, накинув её на плечи, быстро покинул дом, ни с кем более не попрощавшись. Лиззи проскользнула было из гостиной в столовую, но тотчас вернулась. Повела младших в их спальни, объявив, что ужинать будут у себя и спать надо лечь рано. Даже не дала попрощаться с отцом на ночь.
Алеша и Аня, понимая, что происходит что-то очень важное, не упрямились. Испросили только разрешения почитать в постели перед сном. Книги из библиотеки и тёплое молоко с большими кусками пирога Лиза принесла сама. На вопросы не отвечала, сказав только, что утро вечера мудренее. Они всё узнают завтра, рара обязательно расскажет.
Утром Алексей увидел в столовой только сестёр. С бледными лицами и с уложенными по-простому волосами, они вплотную друг к другу безучастно сидели перед чашками с чаем. Он сел напротив. Лиза налила брату чая из уже подстывшего самовара, Аня пододвинула в его сторону плетёнку с бубликами.
– А что ещё у нас сегодня на завтрак? – спросил мальчик, откусывая постный вчерашний бублик.
– Только это, – тусклым голосом ответила Анна. – Агаша приболела, сегодня всё совсем по-постному будет.
– А где папа? Не выходил ещё?
– Он уехал рано утром, пока мы спали. Дворник за извозчиком бегал, говорит – вроде бы к Карл Карловичу собирался.
– Ты думаешь, Лиззи, папа из-за меня должен нашу усадьбу продать? – тихо и со слезами в голосе задал мучивший его вопрос Алексей.
– Что ты, дурачок! – Лиззи встала и, приобняв младшего брата, поцеловала его в вихрастую макушку. – Это же наш дом!
Дом свой они любили... Построенный, что называется, по средствам, деревянный, простой, без особых изысков, но добротный. Именно потому, что доходы были только из одного, довольно скудного, источника, строили из отборного материала и на века. Чтоб перед потомками не краснеть.
«П»-образный, одноэтажный дом отличался от большинства деревянных вятских построек отсутствием резных наличников и бледно-жёлтым цветом окрашенных стен, в подражание общепринятому для дворянских усадеб классическому стилю.
На поддержание этого «дворянского» цвета батюшка каждую вторую весну особо выделял деньги и долго обсуждал с нанятым маляром подходящий оттенок. «Дворянскую» принадлежность дома поддерживали и пущенные по обращённому к улице фасаду белые деревянные фальш-колонны.
К дому примыкал обширный фруктовый сад, преимущественно яблоневый. А на дальнем конце сада был построен небольшой, но тёплый флигелёк. Там же росли многочисленные кусты крыжовника, малины и смородины и был устроен посильный огород. Пётр Алексеевич помнил, как во флигеле в стародавние времена устраивался на длительное гостевание кто-нибудь из сослуживцев отца.
А теперь в простой спартанской обстановке обитали два бывших крепостных – два доживающих своей век старика – дворник и садовник. По мере своих сил они помогали друг другу следить за усадьбой. Но с каждым годом сил становилось все меньше, и всё больше заросших высокой травой участков появлялось в саду, а зимой – все меньше прочищенных от снега дорожек. В этот год до беседки, где на второй день Рождества обычно устраивали чайные посиделки, застелив скамейки тулупами и расставив поблизости жаровни, добраться уже было нельзя...
Агаша жила с хозяевами в доме. Ей из части огромной кухни, что размещалась в левом крыле, была выделена узкая комнатка без окна. Спала старая кухарка на широком высоком топчане, установленном возле торцевой стенки кухонной печи. Топчан делали специально по мерке Агаши, чтобы ей, по осени и весне страдающей радикулитом, было легче самостоятельно вставать.
В изголовье и в изножье топчана стояли обитые кованым железом и закрытые на замок огромные сундуки. Агаша говорила, что там хранится её приданое. Но что это такое, Алёша выпытать так и не смог. А ключи Агаша так давно припрятала, что даже Лиззи не могла припомнить, как они выглядели и где лежат. В кухаркиной каморке от натопленной печи всегда было жарко и пахло пирогами, и потому спала Агаша с открытой дверью – и дышать полегче, да и вдруг баре позовут...
Дом был построен из толстого и хорошо подогнанного лафета. Гладкие стены лет двадцать назад пустили под покраску, имитируя обои. В гостиной – золотые вензеля на бежевом фоне, в столовой – те же вензеля, но на голубом, в комнатках девочек – букетики роз на белом, а в Алёшиной – вьющиеся виноградные лозы на голубом поле. От правильно выбранного цвета в спальнях и общих комнатах всегда было светло, даже длинными зимними вечерами. Папин кабинет, наоборот, был сумрачен из-за тёмных корешков книг, что расположились в шкафах от стены до стены. Лиззи говорила, что мама в шутку называла кабинет «тёмной таинственной пещерой, в которой папу не так легко найти».
Оставалась ещё родительская спальня. Алёша ничего не помнил из этой комнаты, кроме высокой белой печи в углу. На её фасаде из таких же белых, но фигурных изразцов была собрана прекрасная женщина, играющая на лире. И он, совсем маленьким, любил стоять, опершись ладошками на стенку и смотреть на неё снизу вверх.
После маминой смерти отец не смог больше ночевать в спальне и переселился в кабинет. Спрятав трюмо и мебель под большими белыми простынями, комнату закрыли насовсем. Несколько раз мальчик пытался расспросить сестёр о комнате, ему хотелось вспомнить, но Лиза и Аня отворачивались, вытирая слёзы, и расспросы пришлось оставить.
И что же теперь? Куда всё это денется и кому достанется?
Пока дети, находясь в недоумении, ожидали отца и гадали о возможной продаже родного дома, Пётр Алексеевич тем временем в доме фон Людевига решительным нервным шагом расхаживал по кабинету барона. Хозяин кабинета в домашней куртке и свободных фланелевых, чуть потёртых брюках, с любимой сигарой во рту сидел за столом и спокойно наблюдал за метаниями друга. За утренним кофе, что всполошённые неприлично ранним визитом слуги сервировали для барина с гостем прямо на рабочем столе в кабинете, Пётр Алексеевич уже успел рассказать о произошедшем событии и предложении бывшего крепостного. И теперь, бегая по старому, много испытавшему, но ещё очень крепкому, сохранившему свои оранжевые оттенки ширазскому ковру[ Разновидность персидского ковра, изготовленного в деревнях вокруг города Шираз в иранской провинции Фарс. Дизайн ковра базировался на колористике и орнаменте, принятом у оседлых племенных ткачей. Нити закреплялись персидским асимметричным узлом, ковёр Шираза – единственный ковёр, на котором изображены соловьи в виде птиц угловатой формы, как символ удовлетворённости и счастья. Оранжевый цвет – характерный признак ковров племени бассери – этнической общности, кочевые пути которой сосредоточены на юге Ирана, в районе Шираз.
], пытался обуздать свои эмоции.
– Ты, Петя, присел бы, отдышался. А я тебе поведаю, как я это всё вижу. Какие тут есть резоны, – невозмутимо проговорил барон.
Пётр Алексеевич послушно уселся в кресло возле шахматного столика. Вид не до конца ещё разобранной Петровской шахматной задачи несколько успокоил его нервы[ Петров А. (1794-1867), первый русский шахматный мастер и шахматный теоретик, композитор. В течение полувека был сильнейшим шахматистом России. Основал первый в России шахматный клуб. В 1844-45 годах опубликовал шахматные рассказы.
].
– Ты ведь ко мне спозаранку за советом прибежал, а не только повозмущаться, – констатировал Карл Карлович, внимательно глядя на друга, друг с утвердительно кивнул. – Так вот, я скажу тебе сразу и прямо – продавай. Второго такого предложения ты можешь не получить до конца своей жизни.
Пётр Алексеевич уставился на барона и от избытка чувств мог только открывать и закрывать рот.
Хозяин кабинета, как ни в чём ни бывало, продолжал:
– Давай рассуждать здраво и рационально. Что ты имеешь со своей усадьбы? Какой доход? Знаю, – махнул он рукой на поднявшегося было Иванова. – Ты будешь говорить, что это твой дом родной, выслуженный твоими предками. И усадьба даёт тебе некоторые продукты. Но, дорогой ты мой! Одними яблоками да грушами, хоть и элитных сортов, сыт не будешь. А сколько ты тратишь на усадьбу?
Пётр Алексеевич, немного сконфузившись, понуро сидел в кресле. Карл Карлович был, как всегда в их «экономических» спорах, безоговорочно прав. На усадебную жизнь семьи и оставшихся в доме трёх бывших крепостных, ныне просто слуг, а скорее – домочадцев, уходила львиная доля пенсионного содержания. Коммерческой жилки у Иванова не было, и извлекать доход от ежегодного обильного урожая яблок редких для Вятки сортов он не умел. С началом сезона то, что не употреблялось семьёй, расходилось по соседям, друзьям-знакомым...
– Земельки у тебя не много.
– Не много, – кивнул, соглашаясь Пётр Алексеевич.
– Сдавать её в аренду, как я, ты не можешь.
– Не могу, – вновь подтвердил Пётр Алексеевич.
– Значит, никакого дополнительного дохода у тебя не предвидится.
Друг с печалью отрицательно покачал головой.
– Теперь давай посмотрим с другой стороны. Что у нас будет с Алексеем.
– А при чём тут Алексей? – встрепенулся отставной титулярный советник.
– До поступления моему крестнику осталось всего ничего, а есть ли у тебя средства для его устройства в приличное заведение и содержание мальчика на семь-восемь лет? И это я минимум беру!
Пётр Алексеевич покраснел и ещё ниже опустил голову, вспоминая суету по поиску средств для учёбы сына. Желающих обучаться за «дворянский кошт» оказалось немало, и все предпринятые им хлопоты результата пока не дали. Слишком высока конкуренция, предпочтение отдавалось детям инвалидов или сиротам. А Пётр Алексеевич, слава Богу, вышел в отставку не инвалидом, да и сейчас пребывал в здравии.
– Ты знаешь, я бы рад помочь, да и наскребу, может, что. С финансами-то побогаче будет. Лес вот продал... Но девчонок моих пора уж замуж готовить, а нетронутым остался только капитал Либхен, на троих поделить – позор, а не приданое.
Два друга хорошо представляли себе, что значит быть отцами девочек. Пётр Алексеевич тоже ни разу не притронулся к тем крохам, которые гордо именовал «женин капитал» и которые должны были пойти на приданое Лиззи и Ане. Предполагалось, что Алексей, получив достойное образование, сможет обеспечить себя сам и, обзаведясь семьёй, на старости лет вернётся в вятскую усадьбу.
– А со средствами как будет? – вкрадчиво продолжил Карл Карлович, видя, что друг не возражает. – Алёшу зачислят в тот Кадетский корпус, что мы с тобой выбрали. Ты рядом будешь, в Петербурге. Всегда и навестить можно, и мальчика отпустят в отпуск домой пойти. Девочки в столице тоже смогут учиться, если захотят. И приличных молодых людей там встретить больше возможности, чем у нас здесь. Кто здесь в женихах – пятидесятилетий нотариус да учитель в семинарии. Или прикажешь им за купцов пойти?
– Всё так, друг мой, всё так, – Пётр Алексеевич вскочил и опять забегал по комнате, не удержался. – Но ведь это родовое гнездо!
– Ну, ты, Петя, уж слишком кичишься! Скажи-ка мне, кто из вас, Ивановых, включая твоего отца и деда, здесь родился? Молчишь? А я скажу – только Алёшка!
«А барон прав!» – притормозив у стола, задумался Пётр Алексеевич. И лично он, и отец, и дед родились совсем в иных местах, а сюда, в Вятку, приезжали уже на покой. Лиза родилась в бытность его службы на Кавказе, Анна – по дороге в Москву. И только Алексей мог по праву считать себя местным уроженцем.
– Карл Карлович, друг мой дорогой, да я же всем сердцем прикипел к этому месту – и ты здесь, и Софьюшка. Кто за могилкой смотреть будет?
– Ты, Петя, не среди варваров тут живёшь! Православные кругом, присмотрят... Денег заплатишь, и присмотрят! А по весне, на годовщину, сам с детьми приезжать будешь. Все по чину сделаешь, поминальные закажешь... средства позволят.
– Да как же я ходить мимо своего дома буду, зная, что продал за здорово живёшь!
– Ну, во-первых, не за здорово живёшь, а за очень неплохие деньги. А во-вторых, что тебе здесь ходить? Остановился в гостинице и езди себе Соню поминай, кладбище-то совсем в другой стороне!
Карл Карлович позвонил, вызывая слугу. Шустрый парнишка влетел в кабинет через секунду, будто под дверью караулил.
– Ты, Максимушка, собери нам тут графинчик и закусить чего посолиднее, а то от важных дум мы проголодались, – приказал барон. – И одеваться мне давай.
Максимушка услужливо открыл дверь в соседнюю комнату, спальню барона, со словами: «Готово всё, ваше сиятельство!» Барон поморщился, но поправлять слугу не стал. Не располагала обстановка для нравоучений[ Общий титул для барона «ваше благородие», а не «ваше сиятельство», как льстиво назвал слуга.
]. Подхватив с письменного стола поднос с посудой, оставшейся после утреннего кофе, слуга немедля выскочил за дверь, прикрыв её за собой не плотно. Похоже, всех в доме интересовала причина, по которой два друга заперлись с утра пораньше. Пётр Алексеевич сидел в глубоком кресле, задумчиво подперев больную и горящую от противоречивых мыслей голову.
Карл Карлович, выглянув из двери спальни и увидев выражение лица своего измученного дилеммой друга, громко продолжил:
– И если тебе, Петюшка, будет легче, то знай, что я тоже собрался съезжать отсюда, из Вятки. По осени в Петербург переезжаем всем семейством. Хотел тебе позже, летом, сообщить, но раз уж такие дела, так и знай теперь.
– Как съезжать? – закричал Пётр Алексеевич. – Совсем? Ты и усадьбу продаёшь?
– Нет, не продаю пока. Вот Алёшка выучится и с больших доходов выкупит у меня дом, – засмеялся барон. – И переселит тебя, упрямца, из столицы обратно в глушь, раз тебе так эти места полюбились.
Пётр Алексеевич смотрел на стоявшего в дверях барона во все глаза и никак не мог поверить услышанному. В дверь кабинета постучали, и она тут же распахнулась настежь. В комнату впорхнули три белокурые красавицы – дочери хозяина дома. Изобразив намёк на книксен, они разом приветственно заговорили и затормошили ошалевшего гостя.
Карл Карлович спрятался за дверью спальни, с громким хохотом оповещая, что не одет. Вслед за девушками в открытую дверь кабинета вошли двое слуг, неся большие подносы с едой и разноцветными хрустальными графинчиками. Один из них, вездесущий Максимушка, пристроив поднос на письменный стол, помчался в спальню, помогать барону одеваться. Барон напевал какой-то весёлый опереточный мотивчик.
– Боже мой, Пётр Алексеевич, папа, вы вместо завтрака водку пить будете? – с укором спросила старшая, Маша. – Вот почему мы завтракали без тебя!
– Нет, дорогая моя, – облаченный в домашний костюм барон по очереди расцеловал своих дочек в обе щёчки. – Это нам для тонуса, дело важное обсуждаем. А вы бы, раз уже готовы, собрались бы и навестили своих подружек, – проговорил барон, настойчиво выпроваживая немного встревоженных сестёр за дверь. – А то они, поди, скучают без батюшки, места себе не находят.
Разлив в маленькие рюмочки пахнущую смородиновым листом настойку, Карл Карлович вытащил притихшего Пётра Алексеевича из глубокого кресла и усадил на стуле рядом с письменным столом. Посмотрел на него, как строгий экзаменатор на сдающего экзамен студента.
– Давай-ка, Петя, мы с тобой махнём по глоточку, для ясности ума. Пожуём, что Бог послал, и обсудим, как тебе финансами нужно будет распорядиться и как в столице на первых порах устроиться.
Отставной титулярный советник безропотно взял рюмку. Барон звонко ударил своей, изображая чоканье. Они выпили, зажевали буженинкой с маринованным огурчиком.
Пётр Алексеевич тяжело вздохнул. Судьба его усадьбы была решена.
Домой Пётр Алексеевич отправился поздно, к этому времени девочки фон Людевиг вернулись от его детей с сообщением, что дома все в порядке, только Лиззи и Анни встревожены его долгим отсутствием. Он поехал на пролётке барона, попросив кучера не торопиться, ехать шагом. За долгим обсуждением разных «наполеоновских», как пошутил Карл Карлович, планов господин Иванов так и не сообразил, что он скажет детям, как объяснит... И теперь, в ночи, пытался собраться с мыслями, подобрать правильные, убедительные фразы.
В тяжёлых размышлениях он не сразу понял, что давно уже никуда не едет. Выглянув из пролётки, увидел, что остановились они возле часовни.
– Вот, ваше благородие, – пробурчал из глубины тулупа кучер. – Извини, ежели не угодил. Тока скажи, к дому в момент подлетим.
– Нет, голубчик, спасибо, это то, что надо, – от благодарности к чуткому простому человеку Пётр Алексеевич прослезился. Он отпустил кучера совсем и, вытирая платком глаза, поднялся по ступеням ко входу. Снял шапку, перекрестил лоб и отворил дверь. В часовне было тепло и очень тихо, слышно, как потрескивали горящие перед иконами свечи, мягким золотом сиял оклад.
Он встал на колени перед Казанской иконой, что так любила его Софьюшка, и начал молиться. Так истово и яростно он молился только раз в своей жизни, в день, когда доктора, собравшись в его доме на консилиум, сообщили, что остаётся ждать только чуда. Они ничем более не могут помочь измученной «грудной жабой» и потерявшей все жизненные силы женщине, его жене...
Домой он вернулся поздней ночью, пешком. Дети ждали, сгрудившись на диване в тёмной гостиной. Горели только две свечи. Бросились обнимать его, как есть, не дав снять ни шапки, ни пальто. Засуетились старые слуги, зажгли ещё несколько свечей, стали накрывать поздний чай...
Пётр Алексеевич позвал слуг остаться в гостиной, грядущие изменения касались их тоже. Выпив несколько глотков обжигающего цветочного чая – Агаша расстаралась, – стал рассказывать, что они с Карл Карловичем порешили.
ПРИМЕЧАНИЯ
Офицерская улица Санкт-Петербурга переименована в 1918 году.
После Англо-бурской войны ношение наручных часов стало обязательным для любого офицера, и во время Первой мировой войны это требование внесено во все циркуляры. Обычные карманные часы в условиях войны нового типа стали практически бесполезными: если артиллеристы, например, могли себе позволить несколько секунд на то, чтобы достать аксессуар, то офицеры на передовой такой роскошью зачастую обладать не могли. Наручные часы стали одним из символов окопной войны – более того, их стали называть «траншейными». Многие компании, такие как Girard-Perregaux, Wilsdorf & Davis (ныне Rolex) и др., придумывали наиболее удобные для военных новшества. А часы английской компании Goldsmith’s в каталоге фирмы описывались как «самый надёжный хронометр в мире для джентльмена, отправляющегося на действительную службу или в суровые условия».
Вторая война бурских республик, заселённых первыми, из Нидерландов, колонистами южной части африканского континента – Южно-Африканской республики и Оранжевого Свободного государства против Британской империи в 1899-1902 годах, закончилась победой Империи. Первая Англо-бурская война, также известная как Трансваальская война (декабрь 1880 – март 1881) – колониальная война Британии против Трансвааля на территории современной ЮАР, за контроль над золотоносными месторождениями.
Имеется в виду Манифест об отмене крепостного права в 1864 году.
С 1845 года чин давал право на личное дворянство. Для многих чиновников после 1845 года достижение чина «титулярный советник» выслугой было пределом мечтаний, поскольку он давал личное дворянство им и право получения потомственного почётного гражданства их потомкам.
Цербер (от др.-греч. ;;;;;;;;, лат. Cerberus), трёхголовый пёс, охраняющий выход из царства мёртвых в Аиде. Он не позволяет умершим возвращаться в мир живых, а живым посещать мёртвых. Похищение Цербера стало последним подвигом Геракла. Цербер был собакой, у которой имелся свой хозяин, и с одной стороны – он страшный монстр, а с другой – верный страж, чётко знающий своё предназначение.
Разновидность персидского ковра, изготовленного в деревнях вокруг города Шираз в иранской провинции Фарс. Дизайн ковра базировался на колористике и орнаменте, принятом у оседлых племенных ткачей. Нити закреплялись персидским асимметричным узлом, ковёр Шираза – единственный ковёр, на котором изображены соловьи в виде птиц угловатой формы, как символ удовлетворённости и счастья. Оранжевый цвет – характерный признак ковров племени бассери – этнической общности, кочевые пути которой сосредоточены на юге Ирана, в районе Шираз.
Петров А. (1794-1867), первый русский шахматный мастер и шахматный теоретик, композитор. В течение полувека был сильнейшим шахматистом России. Основал первый в России шахматный клуб. В 1844-45 годах опубликовал шахматные рассказы.
Общий титул для барона «ваше благородие», а не «ваше сиятельство», как льстиво назвал слуга.