Счастье?! Что это? Вспышка, пенящейся в мозгах субстанции, длящаяся доли секунды?!
Можно повторить этот миг, но на завтра придётся заплатить вдвойне.
--Живи на полную, Вовчик, завтра может и не быть.
Молодые люди с причёской «бокс» смотрят с выцветшей фотографии на моём столе.
У меня нет основания не верить им.
===
Той весной девяносто пятого ситуация сложилась так, что пришлось быстро собраться, покидав в сумку предметы гигиены, пару футболок и трузеров, прыгнуть в битую «пятёрку» и, втапливая в пол, гнать на восход по Мурманскому шоссе.
Такое периодически случалось в те годы, которые сейчас почему-то называют «лихими», но о которых почему-то все ностальгируют.
Надо было залечь и выждать. Но я не собирался сидеть сложа руки, заливая смятенную душу зеленЫм вином. У меня был план: построить бревенчатое шалЕ на краю болота и по окончании работ зашвырнуть топор в это самое болото.
Давно эту мечту лелеял и место уже прикупил.
===
Продираясь сквозь прибрежные ракиты, я брёл по пояс в воде вдоль берега лесной речки. Кидал блесну в надежде на дурочку что-нибудь зацепить. Но было ясно: в такую жару клёва не будет. Собрался уже вылезать на сушу, как вдруг сквозь листву, на другом берегу, мелькнул потемневший от времени сруб и замшелая дранка покосившейся крыши.
Дощатая дверь криво висела на кожаной петле. Внутри избушки зонтики борщевика проросли через щели сгнившего пола, а у стен по всему периметру стояли.. Иконы. Некоторые «праздники» и «сретенья» были почти в метр высотой.
«Вот это некисло я зашёл!» Присвистнул и закурил, но чувствуя неловкость, через пару затяжек затушил сигарету.
Прислоненные друг к другу, в несколько рядов потемневшие лики толпились, занимая почти всё пространство. Беспомощные глаза со строгим укором смотрели на меня.
--Что скажете, ребята? Негромко проронил я.
Моё внимание привлекла икона, стоявшая в углу, особняком от всех. Особенно глаза, канонически выписанные, но в них читался насмешливый и спокойный интерес. Соловецкий Боттичелли явно пытался передать чувства, что само по себе греховно для иконы. По письму и атрибутике это была канонизированная блаженная. В перстах, выглядывавших из-под голубой ризы, святая держала предмет цилиндрической формы, окрашенный красной киноварью.
Повернув к свету, я внимательно осмотрел тыльную сторону доски. Дважды расклинена, вырезанная сзади славянская вязь была изъедена древоточцами. На фронталке двойной долблёный ковчег, судя по этому XVI-ый начало XVII века. Поднеся к носу почувствовал слабый мускус пробивавшийся через запах старого дерева. Не уж-то кипарис? По краю сколотого грунта выглядывала холстина, это означало, что икона была «школьной» и, следовательно, стоила денег, в отличие от остальных, складированных здесь произведений местных богомазов. Как человек не слишком обременённый моралью, я хотел было положить её в рюкзак, но…
«Ничего не надо трогать!» Подумалось вдруг императивом и я вернул икону на прежнее место. Окинув прощальным взглядом моих новых знакомых, опять наткнулся на насмешливые глаза.
--Прощай, красавица. Чтобы не задеть низкую притолоку попятился в поясном поклоне. Безмолвный зов всё звучал в голове, но подавив желание обернуться, я пошёл искать заросшую лесную колею.
==
Вернувшись к вечеру в деревню, поинтересовался у хозяина, сдававшего мне времянку, пока сооружал опалубку, заливая бетоном старый фундамент.
--Что это за банька на речке километрах в пяти, в сторону Шугозеро?
Иван, тесавший топориком заслонку для лётки, не глядя на меня, наморщил лоб.
--Эт-т которая? Кряду с лугом?
--Да, там ещё покос, стожки чьи-то стоят. Внутри иконы свалены..
--Её видел? Без перехода он прицельно посмотрел на меня.
--Кого её? Я попытался схитрить, но понял: не пролезет.
--Видел. А кто это?
--Ничего там не трогал?
Будто не слыша моего вопроса, добавил:
--И не трогай. Воткнул топорик в колоду:
--Пошли вечерить.
===
Иван, высокий, костистый мужик лет шестидесяти с плоским дублёной кожи лицом и голубым, помороженным на лесоповале прищуром, хватил немало за свою жизнь и теперь на заслуженном отдыхе занимался тем, что разводил пчёл. Помимо мизерной «пензии» колхозника, получал денежную компенсация в размере 200 марок от немецкого канцлера, которого звал «Колей» за то, что двенадцати лет от роду был угнан на работы в Германию. Во время наших трапез признался, что по молодости пил в чёрную и допившись, срамно вспомнить, голый бегал по деревне. По пьянке утопил колхозный инвентарь и отсидел на Вишере, как вредитель семь лет. Вернувшись, зарёкся с вином, женился, завёл хозяйство. Жили справно, но деток бог не дал.
Иван держал пасеку в десяток ульев, был немногословен, с односельчанами держался особняком. Непьющий, странный по меркам деревенских окрестивших его за глаза Чалдоном, пристально поглядывая на меня, когда рассказывал незамысловатую историю своей жизни. Как я теперь понимаю, надеялся хоть что-то осядет в моей непутёвой головушке. Его любимым занятием было изучение собрания сочинений В.И.Ленина, которое он спас из сельской библиотеки в пост-перестроечную чистку. Вечером, сидя под образами и дальнозорко отставив, изучал очередной том вождя мирового пролетариата.
А ко мне, почти каждый вечер приходила в гости молочница. Я мог заходить в её край и сам забирать творог и литровку парного после дойки, но Лида тридцатилетняя молодуха, полная неперебродивших жизненных соков, отклоняла мои протесты, ссылаясь на то, что ей не в тягость и есть предлог посудачить с кумой Валентиной, Ивановой женой. Заходя в мою светёлку, она ставила на подоконник банку с молоком и хватала веник. Я вежливо отнимал и предлагал ей стул. Усаживаясь, она разглаживала на круглых коленках белый передник (подозреваю, что перед каждым визитом она повязывала чистый) и смотрела на меня немигающим взглядом бледно-зелёных, слегка на выкате глаз.
Ни черта не понять в этом взгляде русской бабы! Можно подсесть, обнять за плечи и получить просимое, а можно и по роже схлопотать, в деревне с этим запросто. Позднее я понял, что молошница изучала меня, заслуживаю-ли я её доверия. Видимо, моя городская ушлость и 100-граммовый «бисмарк» на шее склонили чашу весов в положительную сторону и она поделилась со мной сокровенным. Лидия хотела открыть молочный кооператив, но на мужа была слабая надежда, он хворый и выпивает.
--А ты вон какой! И смущённо поправляясь:
--И тверёзый вроде. Чего молоко-то не пьёшь.. Беженец?!
Как все местные, она называла меня беженцем и в начале я даже обижался, но потом привык и даже находил забавным сердобольное участие с лёгкой примесью ксенофобии. Лидия предложила войти в долю на паях.
--Пупок с Николаем тебе избу срубят, недорого. Мне главное с бумагами разобраться, я в них ни бельмеса. И машина у тебя опять-же, в субботу на станцию, а в воскресенье на рынок съездить. Убеждала Лида. Наивная в своей хитрости она думала я колеблюсь и не знала, что готовый сруб «в лапу» уже куплен в Подпорожье и ждёт доставку, а вся эта сельская канитель лишь для того, чтобы скоротать время, пока в городе всё устаканится.
Так-же не хотелось разочаровывать местное общество, принявшее меня как «беженца» на самом деле оказавшегося «туристом». Так презрительно называли горожан, купивших по дешёвке заброшенные дома и приезжающих только на выходные, да и то редко. Наверное, по этому я тянул, говорил: подумать, мол, надо обмозговать.
Как-то поздно вечером Лидия постучала в окно времянки. Впустив её, я спросил: Что случилось? и не заметив руках обычной банки с молоком, сразу всё понял.
--Погаси свет. Она опустилась на край набитого сеном тюфяка и замолчала. Съехавший на плечи платок открывал светлые завитки на шее. Присев рядом и повернув за подбородок к лунному свету, увидел знакомые насмешливые глаза с иконного лика. «Ну что? Не ждал?! Вот и опять встретились»
Тихо охнув, она медленно запрокинулась, увлекая меня за собой.
===
Пролетел июнь и стройка моя обретала завершённые формы. Пятистенок стоял на краю деревни, недалеко от Серебряного озера, год за годом превращавшимся в заросшее камышом болото. Местные говорили, что здесь до войны была грязелечебница, где пользовали илом, поднимаемым со дна. А совсем давно целебную грязь возили в бочках, аж к самому царю, в Санкт-Петербург.
В войну здание санатория было сожжено партизанами в отместку, расквартированным там, немцам. После войны коробку здания разобрали, а кирпич селяне потихоньку растащили на мелкие нужды. Небольшая возвышенность заросшая травой напоминала, что здесь когда-то жили люди, принимали процедуры, гуляли по вечерам, звучал патефон.
===
К концу июня остались мелкие столярные работы и русская печь.
Местный печник был на расхват, как модный стилист расписанный на месяц вперёд. Но Иван посодействовал, съездил вместе со мной за двадцать километров в соседнюю деревню и уговорил собрата по конгрегации (считалось что, пасечники и печники водятся с нечистой силой) взять мой заказ вне очереди.
Не проронивший почти ни слова (я даже подумал, что он глухонемой) с остроконечными, как у эльфа, заросшими рыжей шерстью ушами печник и впрямь походил на беса. Мастер своего дела, он всего за два дня сложил мне печку. Было что-то сатанинское в её гудящей, как домна тяге и долго хранимом тепле кирпичей.
===
В середине июля я окончательно съехал от Ивана в своё шалЕ и моя молошница, плюнув на людские пересуды, стала навещать меня среди бела дня. Когда её долго не было, я поглядывал на дорогу и ждал, что вот-вот покажется босой силуэт в ситцевом платьеце, отмахивающий зажатым в руке белым платком.
Встречая на пороге, я крепко целовал её в губы и провожал в дом. Войдя она останавливалась у порога. От круглых мягких грудей, которые я охватывал сзади, от обтянутых ситцем крепких ягодиц ответно прижимавшихся ко мне и будивших желание, от гладких загорелых ног с маленькими, как у гейши ступнями, от всей её ладной фигурки исходила здоровая сила. Лида оглядывая избу, поджимала губы и укоризненно качала головой. Как и прежде мне приходилось вырывать веник из её рук.
Как-то разглядывая её нагишом совершавшую нехитрый туалет в зеленом тазике с отбитой эмалью, я попросил о минете, но натолкнулся на молчаливый отказ. Тогда, сам властно раздвинул её бёдра и погрузился меж. Лицо её, отраженное в настенном зеркале вздрагивало уголками стиснутых губ. Она слабо пыталась отстранить мою голову, затем притихла и, застонав, притиснула так, что лишила доступа воздуха.
Переполненная новыми ощущениями молча лежала, отвернувшись к стене. Потом приподнявшись на локте, горячо выдохнула и вобрала всего меня, но подавилась и закашлялась. Морщась от неумелого прикосновения зубов, я размышлял о том, что есть в феласьоне что-то от южной доминанты, несвойственной народам Севера, где обнимаются и согревают друг друга.
Между тем, Лида сев мне на живот, уже неслась бешеным галопом. В дикой скачке я постоянно вылетал из стремени, но ввергался обратно её сухой ладошкой. Скрип топчана, аккомпанируя сладкой, изнурительной работе, из анданте переходил в аллегро. На финише сраженная наездница падала мне на грудь и затихала. И когда я пытался выйти из неё, она просила: Останься!
Так прижавшись друг к другу, слившись телами, мы парили в июльской духоте разнотравья, в сумасшедшем стрекотание кузнечиков, на краю болота. Вокруг ни души.
Может это и было счастье?!
1996.