НА СТРАЖЕ САМОДЕРЖАВИЯ
Эпоха Николая I
Глава одиннадцатая
«Я ВЫБРАЛ БЫ ТРИГОРСКОЕ»
... Пошлость и глупость обеих наших столиц равны, ...
если бы мне дали выбирать между обеими,
я выбрал бы Тригорское...
Из письма А.С. Пушкина к Осиповой П.А.
Пушкин прожил в Москве всю зиму, мало работая и много бывая в обществе. Но от светлого, радостного настроения, охватившего его при возвращении в город, скоро не осталось и следа. Несмотря на то, что Пушкин отрицательно относился к высшему свету, тем не менее, он не порывал с ним связи. Это вызывало в нем очень тяжелое душевное состояние, которое усиливалось с каждым годом.
23-го февраля 1827 года приятель Пушкина Антон Дельвиг отправляет Бенкендорфу пакет со стихотворениями поэта, предназначенными для отдельного издания в альманахе «Северные Цветы» на 1827 год. Это отрывки из «Онегина» («Письмо Татьяны» и «Разговор Татьяны с няней»), «19 октября 1825 г.», «К***» (А.П. Керн), а также поэму «Цыганы», уже прошедшую общую цензуру в декабре 1826 года.
«Ваше превосходительство
милостивый государь
Александр Христофорович.
Продолжительная болезнь до сих пор лишает меня возможности лично исполнить препоручения Александра Сергеевича Пушкина. Осмеливаюсь передать их в письме Вашему превосходительству. Прилагаю при сем в особенном пакете пять сочинений Пушкина: поэма «Цыганы», два отрывка из третьей главы «Онегина», «19-е октября» и «К***». А. С. Пушкин убедительнейше просит Ваше превосходительство скорее решить, достойны ли они и могут ли быть пропущены, и доставить их мне, живущему на Владимирской улице близь коммерческого училища в доме купца Кувшинникова коллежскому асессору барону Антону Антоновичу Дельвигу. Радуюсь случаю, что могу Вас уверить при сем в моем величайшем почтении, с которым имею честь остаться
вашего превосходительства милостивого государя покорнейшим слугою
барон Антон Дельвиг.
23 февраля 1827 года.
С.-Петербург».
Несмотря на то, что указанные в письме стихотворения прошли цензирование, тем не менее, известное стихотворение «19-е октября» вызвало замечание Бенкендорфа. Нежелательным показалось шефу жандармов упоминание заглавных букв друзей и товарищей в этом же произведении.
Милостивый государь, Александр Сергеевич!
Барон Дельвиг, которого я вовсе не имею чести знать, препроводил ко мне пять сочинений Ваших: я не могу скрыть вам крайнего моего удивления, что вы избрали посредника в сношениях со мною, основанных на высочайшем соизволении.
Я возвратил сочинения ваши г. Дельвигу и поспешаю вас уведомить, что я представлял оные государю императору.
Произведения сии, из коих одно даже одобрено уже цензурою, не заключают в себе ничего противного цензурным правилам. Позвольте мне одно только примечание: Заглавные буквы друзей в пиесе 19-е Октября не могут ли подать повода к неблагоприятным для вас собственно заключениям? — это предоставляю вашему рассуждению.
С совершенным почтением честь имею быть
Вашим покорнейшим слугою,
А. Бенкендорф.
№ 403.
4. Марта
1827.
Его высокобл<агороди>ю А. С.
Пушкину».
Пушкину оставалось только благодарить шефа жандармов:
«Милостивый государь
Александр Христофорович,
Стихотворения, доставленные бароном Дельвигом Вашему превосходительству, давно не находились у меня: они мною были отданы ему для альманаха «Северные цветы» и должны были быть напечатаны в начале нынешнего года. Вследствие высочайшей воли я остановил их напечатание и предписал барону Дельвигу прежде всего предоставить оные Вашему превосходительству.
Чувствительно благодарю Вас за доброжелательное замечание касательно пиесы: «19 октября». Непременно напишу барону Дельвигу, чтоб заглавные буквы имен — и вообще всё, что может подать повод к невыгодным для меня заключениям и толкованиям, было им исключено.
Медлительность моего ответа происходит оттого, что последнее письмо, которое удостоился я получить от Вашего превосходительства, ошибкою было адресовано во Псков.
С чувством глубочайшего почтения и сердечной преданности, честь имею быть,
милостивый государь,
Вашего превосходительства
всепокорнейший слуга
Александр Пушкин.
22 марта 1827.
Москва».
После выхода в свет первых номеров «Московского вестника», перенасыщенных философией, ближайший друг Пушкина Дельвиг в письме из Петербурга выразил ему свое неудовольствие журналом. Пушкин отвечал ему 2-го марта:
«Милый мой, на днях, рассердясь на тебя и на твое молчание, написал я Веневитинову суровое письмо. Извини: у нас была весна, оттепель — и я ни слова от тебя не получал около двух месяцев — поневоле взбесишься. Теперь у нас опять мороз, весну дуру мы опять спровадили, от тебя письмо получено — все, слава богу, благополучно. Жду «Цыганов» и тотчас тисну. Ты пеняешь мне за «Московский вестник» — и за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее; да что делать? собрались ребяты теплые, упрямые; поп свое, а черт свое. Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать — все это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями, но мы...... — «Московский вестник» сидит в яме и спрашивает: веревка вещь какая? (Впрочем, на этот метафизический вопрос можно бы и отвечать, да NB.) А время вещь такая, которую с никаким «Вестником» не стану я терять. Им же хуже, если они меня не слушают».
5 -го марта 1827 года начальник 2-го округа корпуса жандармов генерал-майор Александр Александрович Волков доносил Бенкендорфу в своем письме: «О поэте Пушкине, сколько краткость времени позволила мне сделать разведании, — он принят во всех домах хорошо и, как кажется, не столько теперь занимается стихами, как карточной игрой и променял Музу на Муху, которая теперь из всех игр в большой моде».
Весной поэт захотел побывать в Петербурге. Еще 30-го сентября 1826 года, где Пушкину сообщалась высочайшая воля: «Государь Император не только не запрещает приезда вам в столицу, но предоставляет совершенно на вашу волю с тем только, чтобы предварительно испрашивали разрешения чрез письмо».
Помня наставление Бенкендорфа всякий раз испрашивать разрешения на такие поездки, Пушкин 24-го апреля обращается к нему за разрешением на приезд в Петербург:
«Милостивый государь
Александр Христофорович,
Семейные обстоятельства требуют моего присутствия в Петербурге: приемлю смелость просить на сие разрешения у Вашего превосходительства.
С глубочайшим почтением и с душевной преданностию честь имею быть,
Москва, 1827.
24 апр».
3-го мая Пушкин получает «милостивое» разрешение письмом Бенкендорфа:
«Милостивый государь Александр Сергеевич!
На письмо Ваше от 24-го прошлого апреля, честь имею вас уведомить, что я имел счастие доводить содержание оного до сведения Государя Императора.
Его Величество, соизволяя на прибытие ваше в С.<анкт>-Петербург, Высочайше отозваться изволил, что не сомневается в том, что данное русским дворянином Государю своему честное слово: вести себя благородно и пристойно, будет в полном смысле сдержано.
Мне же, с моей стороны, весьма приятно будет с вами здесь увидеться и изустно вас уверить в совершенном почтении, с коим пребываю
Вашим покорнейшим слугою,
А. Бенкендорф
№ 849.
3. Маия 1827.
Его высокобл<агороди>ю А. С.
Пушкину».
После семилетнего отсутствия Пушкин, наконец-то, приезжает в Петербург, где ему предстояла встреча не только с родными и близкими, но и с теми местами, где разыгралась трагедия 14 -го декабря. Поселяется в гостинице Демута на Мойке в двухкомнатном номере с окнами во двор. В день приезда в столицу обедает у родителей, где встречается с А.П.Керн и с А.А.Дельвигом и знакомится с женой Дельвига Софьей Михайловной. «Я познакомилась с Александром (Пушкиным), — пишет баронесса С.М. Дельвиг (жена поэта) 25 го мая 1827 года А.Н. Семеновой, — он приехал вчера, и мы провели с ним день у его родителей. Сегодня вечером мы ожидаем его к себе, — он будет читать свою трагедию «Борис Годунов»... Я не знаю, любезен ли он в обществе, — вчера он был довольно скучен и ничего особенного не сказал; только читал прелестный отрывок из 5-й главы «Онегина»... Надобно было видеть радость матери Пушкина: она плакала, как ребенок, и всех нас растрогала. Мой муж также был на седьмом небе, — я думала, что их объятиям не будет конца».
Пушкин сразу договаривается со своим другом, издателем альманаха «Северные цветы», Дельвигом о чтении у него на квартире «Бориса Годунова».
«С Пушкиным я опять увиделась в Петербурге, — пишет в своих воспоминаниях Анна Керн, — в доме его родителей, куда он приехал из своей ссылки в 1827 г., прожив в Москве несколько месяцев. Он был тогда весел, но чего-то ему недоставало. Он как будто не был так доволен собою и другими, как в Тригорском и Михайловском<...> Он приехал в Петербург с богатым запасом выработанных мыслей. Тотчас по приезде он усердно начал писать, и мы его редко видели. Он жил в трактире Демута, его родители — на Фонтанке, у Семеновского моста, я с отцом и сестрою близ Обухова моста, и он иногда заходил к нам, отправляясь к своим родителям. Мать его Надежда Осиповна, горячо любившая детей своих, гордилась им и была очень рада и счастлива, когда он посещал их и оставался обедать. Она заманивала его к обеду печеным картофелем, до которого Пушкин был большой охотник.
В год возвращения его из Михайловского именины свои (2 июня) праздновал он в доме родителей, в семейном кружку, и был очень мил. Я в этот день обедала у них и имела удовольствие слушать его любезности. После обеда Абр. Серг. Норов, подойдя ко мне с Пушкиным, сказал: «Неужели вы ему сегодня ничего не подарили, а он так много вам писал прекрасных стихов?» — «И в самом деле, — отвечала я, — мне бы надо подарить вам что-нибудь: вот вам кольцо моей матери, носите его на память обо мне». Он взял кольцо, надел на свою маленькую прекрасную ручку и сказал мне, что даст мне другое. — На другой день Пушкин привез мне обещанное кольцо с тремя бриллиантами и хотел было провести у меня несколько часов: но мне нужно было ехать с графинею Ивелич, и я предложила ему прокатиться к ней на лодке. Он согласился, и я опять увидела его почти таким же любезным, каким он бывал в Тригорском. Он шутил с лодочником, уговаривал его быть осторожным и не утопить нас. Потом мы заговорили о Веневитинове, и он сказал: «Почему вы дали ему умереть? Он тоже был влюблен в вас, не правда ли?» На это я отвечала ему, что Веневитинов оказывал мне только нежное участие и дружбу и что сердце его давно уже принадлежало другой. Тут кстати я рассказала ему о наших беседах с Веневитиновым... Пушкин слушал внимательно, выражая только по временам досаду, что так рано умер чудный поэт. Вскоре мы пристали к берегу, и наша беседа кончилась».
О встрече с Пушкиным у Анны Керн пишет в своем дневнике профессор Санкт-Петербургского университета, историк литературы и цензор А.В. Никитенко: «8 -го июня 1827 г. Я просидел у г-жи Керн до десяти часов вечера. Когда я уже прощался с нею, пришел поэт Пушкин. Это человек небольшого роста, на первый взгляд не представляющий из себя ничего особенного. Если смотреть на его лицо, начиная с подбородка, то тщетно будешь искать в нем, до самых глаз, выражения поэтического дара. Но глаза непременно остановят вас: в них вы увидите лучи того огня, которым согреты его стихи. Об обращении его и разговоре ничего не могу сказать, потому что я скоро ушел».
Многим из знавших его в молодые годы бросилась в глаза перемена в характере и поведении Пушкина. На впечатлительного поэта, не сомненно, должны были действовать удручающе наставления шефа жандармов и, быть может, потому посещение Петербурга не доставило ему никакого удовольствия, и зима, проведенная в Москве, предстала теперь в его воображении с отрицательной стороны: праздное любопытство, предметом которого он был, некультурность общества, партийность литераторов и ученых, нескрываемая вражда людей «благонамеренных» — все то, что не бросалось в глаза сначала, теперь выступило на первое место, и поэта стало тянуть к той деревне, из которой еще так недавно рвался он на свободу. Пушкин пишет из Петербурга Осиповой в Тригорское:
«Я очень виноват перед вами, но не настолько, как вам может это казаться. Приехав в Москву, я тотчас написал вам, адресуя мои письма <на Ваше имя в почтамт>. Оказывается, вы их не получили. Это меня обескуражило, и я не брал больше пера в руки. Так как вы изволите еще мною интересоваться, что же мне вам сказать, сударыня, о пребывании моем в Москве и о моем приезде в Петербург — пошлость и глупость обеих наших столиц равны, хотя и различны, и так как я притязаю на беспристрастие, то скажу, что, если бы мне дали выбирать между обеими, я выбрал бы Тригорское, — почти как Арлекин, который на вопрос, что он предпочитает: быть колесованным или повешенным? — ответил: я предпочитаю молочный суп. — Я уже накануне отъезда и непременно рассчитываю провести несколько дней в Михайловском; покамест же от всего сердца приветствую вас и всех ваших» (фр.).
29-го июня Пушкин обращается к своему «покровителю»:
«Милостивый государь
Александр Христофорович,
По приезде моем в С.<анкт>Петербург являлся я к Вам, но не имел счастия найти дома. Полагая, что Вы заблагорассудите сами потребовать меня, до сих пор я Вас не беспокоил. Теперь осмеливаюсь просить Вас дозволить мне к Вам явиться, где и когда будет угодно Вашему превосходительству.
С чувством глубочайшего почтения и преданности честь имею быть
Вашего превосходительства
покорнейший слуга
Александр Пушкин.
1827. 29 июня
С. П. Б.».
<Помета карандашом Бенкендорфа:> Пригласить его в среду в 2 часа в Петер.<бурге>
Не ранее 6-го июля граф Бенкендорф пишет императору Николаю:
«В день моего отъезда из Петербурга, этот последний (Пушкин), после свидания со мной говорил в английском клубе с восторгом о Вашем Величестве и заставлял лиц, обедавших с ним, пить здоровье Вашего Величества. Он все-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно».
В Петербурге за Пушкиным был установлен тайный надзор. В канцелярию Третьего отделения стали поступать донесения тайных агентов. Начальник канцелярии Третьего отделения фон Фок на основе агентурных сведений направляет 13-го июля графу Бенкендорфу записку, в которой фигурирует Пушкин:
«Тайная полиция не упускала из виду поведение и связи графа Александра Завадовского, которому она имеет некоторое основание не доверять.
В политическом отношении пока не замечено ничего, если не считать того, что несколько молодых ротозеев приходят к нему рассуждать и фрондировать, но - без каких-либо последствий.
Главное занятие Завадовского в настоящее время — игра. Он нанял дачу на Выборгской стороне, у Пфлуга, где почти каждый вечер собираются следующие господа и многие другие, менее значительные:
Полковник Друвиль, офицер достойный, как утверждают, но хвастун и фанфарон нестерпимый.
Полковник Гудим-Левкович.
Генерал Леванский.
Некий отставной офицер Якунчиков и известный Вереянов — профессиональные игроки, за коими следят.
Князь Василий Мещерский, назначение которого председателем Московской цензуры произвело повсюду самое скверное впечатление.
Г. Столыпин, статский советник, занимающийся винными откупами. Молодой Понятовский, из Киева, сын знаменитого откупщика, и его приятель, г. Пениондзек.
Генерал Ансельм-де-Жибори не покидает более Завадовского: он совсем водворился к нему.
Пушкин, сочинитель, был там несколько раз. Он кажется очень изменившимся и занимается только финансами, стараясь продавать свои литературные произведения на выгодных условиях. Он живет в гостинице Демута, где его обыкновенно посещают: полковник Безобразов, поэт Баратынский, литератор Федоров и игроки Шихмаков и Остолопов. Во время дружеских излияний он совершенно откровенно признается, что он никогда не натворил бы столько безумия и глупостей, если бы не находился под влиянием Александра Раевского, который, по всем данным, собранным с разных сторон, должен быть человеком весьма опасным» (фр.).
В Петербурге Пушкин пишет широко известное стихотворение «Арион», в связи с первой годовщиной казни декабристов. В основу стихотворения положен древнегреческий миф о певце, центральным образом которого является древнегреческий поэт и музыкант Арион, спасенный дельфином. Подлинный смысл произведения заслонен Арионом. Пушкин в иносказательной форме говорит о судьбе, постигшей его и декабристов:
Нас было много на челне;
Иные парус напрягали,
Другие дружно упирали
В глубь мощны веслы. В тишине
На руль склонясь, наш кормщик умный
В молчанье правил грузный челн;
А я — беспечной веры полн,
— Пловцам я пел… Вдруг лоно волн
Измял с налету вихорь шумный...
Погиб и кормщик и пловец!
— Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
16 июля 1827 г.
20-го июля Пушкин направляет графу Бенкендорфу на рассмотрение новые стихотворения:
«Милостивый государь
Александр Христофорович,
Честь имею препроводить на рассмотрение Вашего превосходительства новые мои стихотворения. Если Вы соблаговолите снабдить меня свидетельством для цензуры, то, вследствие Вашего снисходительного позволения, осмеливаюсь просить Вас о доставлении всех сих бумаг издателю моих сочинений, надворному советнику Петру Александровичу Плетневу.
милостивый государь,
Вашего превосходительства
покорнейшим слугою
Александр Пушкин.
С.-Петербург.
20 июля 1827».
Литературный критик и поэт П.А. Плетнев сообщает Пушкину о представленных ему на рассмотрение стихотворений, получив, предварительно, от начальника канцелярии Третьего отделения фон Фока дозволение их публиковать :
«От генерала Бенкендорфа я получил два отношения на твое имя. Препровождаю при сем случае копии обоих:
I. «Представленные вами новые стихотворения ваши государь император изволил прочесть с особенным вниманием. Возвращая вам оные, я имею обязанность изъяснить следующее заключение. 1) «Ангел» к напечатанию дозволяется; 2) «Стансы», а равно 3) и третия глава «Евгения Онегина» тоже. 4) «Графа Нулина» государь император изволил прочесть с большим удовольствием и отметить своеручно два места, кои его величество желает видеть измененными, а имянно два стиха: Порою с барином шалит и Коснуться хочет одеяла; впрочем прелестная пиеса сия позволяется напечатать. 5) «Фауст» и «Мефистофель» позволено напечатать, за исключением следующего места: Да модная болезнь: она Недавно вам подарена. 6) «Песни о Стеньке Разине» пр[и] всем поэтическом своем достоинстве по содержанию своему неприличны к напечатанию. Сверх того церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева».
II. «На письмо ваше о перепечатании г. Ольдекопом «Кавказского Пленника» вместе с немецким переводом мне не остается ничего другого вам ответить, как то, что родителю вашему объявлено было теми местами, от которых это зависело. Перепечатание ваших стихов вместе с переводом вероятно последовало с позволения цензуры, которая на то имеет свои правила. Впрочем, даже и там, где находятся положительные законы на счет перепечатания книг, не возбраняется издавать переводы вместе с подлинниками».
Я уже приступил к печатанию Онегина. Напиши, по чем его публиковать? Следующую главу вышли мне без малейшего замедления. Пока ей надобно будет перейти свое цензирование, наступит срок и печатания ее. Хоть раз потешим публику оправданием своих предуведомлений. Этим заохотим покупщиков.
Какое сделать употребление из «Нулина, когда ты пришлешь новые два стиха, в замену непропущенных?
Для «Северных Цветов» осталось у меня совсем готовых только две пиесы: «Ангел» и «Стансы». Постарайся скорее доставить в «Фауст»а два стиха, коими бы заменить непропущенные. Тогда и «Фауст» пойдет к Дельвигу.
Присланную тобою после «Элегию» я думаю представить для цензирования вместе с 4-ою Главою Онегина, а то не стоит беспокоить ею одною. Когда ее пропустят, тогда и отдам Дельвигу. Впрочем не дашь ли ему еще кой-чего в замен не одобренных «Песень о Разине»?
Прошу тебя, отвечай мне аккуратнее на все эти вопросы по порядку. Поэтические письма, т. е. не дельные, вредны там, где идет дело о скором приобретении денег. Кстати о деньгах. Не отставай от работы своего романа. Это вернейший капитал, который у тебя перед глазами.
Прилагаемое письмо получил я на твое имя из Москвы».