Звено
Рассказ
Второй час мается от нещадной духоты Михаил Никитович Степанов, и финиша этому не видно. Надежды на вечернюю прохладу были, да скоро все вышли. Он всматривается в высокий небесный шатёр и не находит мало-мальского облачка, способного одарить тенью.
Не спасает хозяина сад.
– Жара – хоть святых выноси, – вздыхает мужчина и добавляет: – Скучен день до вечера, коли делать нечего.
Лениво отбивается от назойливых мух, желающих почивать на его потном лбу и руках. Скучает как на уроке химии три вместе взятых второгодника.
«Оказаться бы сейчас в ремгруппе…»
Не прятался бы от озверевшего июльского солнца. Работал в прямом смысле в поте лица. Но калым его закончился, а новый где-то вызревает… Подождёт день-другой, бросится на его поиски Михаил Никитович.
Временная безработица томит больше всего.
День беззастенчиво бросил его на раскладушку, наедине с мухами и мыслями оставил, не помышляет об извинении за столь бессердечное поведение. Изменить режим палящего солнца не торопится.
– Со стороны посмотреть – лодырь первой гильдии буду, – произносит хозяин сада. – Не орать же с крыши всякому встречному и поперечному о вынужденной передышке.
Представляет себя орущим на крыше, пытается сочинить речь, вяло улыбается и на третьей минуте от пустой затеи отказывается: кричи не кричи, а в деревне и её окрестностях до него дела нет. «Хоть вечность валяйся, пока жена Татьяна не вспомнит обо мне».
С этой стороны не ждёт мужчина укора. Все задания выполнил и в два раза перевыполнил. Перевыполнил бы и в три раза, но Татьяна бдит за ним, словно пограничник с вышки, принуждает чаще отдыхать.
– Сейчас я, называется, отды-х-хаю, – прихлопывает очередную муху.
Об умелых руках Степанова вспоминают, когда кому-то требуется помочь во дворе или в доме, а другие мастера при делах. Третьи традиционно с утра пораньше принимают на грудь полную чашу бодрящего зелья, не держатся на ногах, а ждать их протрезвления бесполезно.
Мужчина пытается направить свои мысли в полезное русло и тем сгладить грусть.
Обнаглевшие мухи сбивают его с толку. Слепит глаза солнце. Не только лоб и руки покрылись испариной, но и всё тело.
«Попрошу внука Саньку соорудить шалаш. Станем лежать с ним в холодке», – подумалось деду. И уже представляет, как они азартно возьмутся за дело, облагородят шалаш, потом будут интересно проводить время, лёжа в холодке. После всех дневных домашних дел.
Дальше мысль обрывается, не получает развития. «Не оторвать внука от компьютера, – горестно думает Михаил Никитович. – Легче с луны в подарок учёным принести горсть пыли. Или лунный камень. Страшнее пандемии будет компьютерная зависимость».
Потуги приучить внука к работе по дому не увенчались лавровым венком. Весть о наказании в соседнем селе родителей за подзатыльник сыну быстро разнеслась по округе. Школьники поспешили воспользоваться лазейкой; чуть что: «Буду жаловаться». Санька туда же…
– Ну и расти лоботрясом, – в тысячный раз обидчиво бросает в сторону сидящего в доме внука дед, а про себя думает: «Была бы охота, а впереди ещё много работы».
…Из глубины памяти всплывает давний разговор с председателем колхоза Петром Захаровичем Симоновым.
– Заклинаю тебя, – горячился тракторист. – Ради бога, не посылай меня в поле. Ни-ког-да! Не могу, ты понимаешь… Не в силах выносить этот вечный тракторный гул. Своей однообразной музыкой он просто живьём вгоняет меня в землю. Пашу много лет, а до края никак поле не допашу. Какой-то бесконечный день сурка.
Безучастными глазами смотрел Симонов на посетителя. Первое время этот взгляд часто снился Михаилу Никитовичу; утром вставал он с больной головой.
Позднее дойдёт до него: к тому моменту надоели председателю желающие выйти из колхоза с наделением им пая и земельной доли; слишком много с ними хлопот.
Намылившись слинять в город, одной рукой под сурдинку разваливал он хозяйство. Втихаря прибирал в свой карман всё, что, благодаря собственному руководству, плохо держалось или лежало.
– Пётр Захарович, – продолжал Михаил Никитович, – не прими меня за пьяного. Не пьян! Прошу понять: душа моя иного просит! Интересного! Чтобы в поле не чувствовал я себя перекати-полем. Не зависел от желания ветра дуть в любую сторону. Этот кустик и без ветра гонит себя куда-то… Так и вы с бригадиром изо дня в день гоните меня в поле. Не хочу! Душа разрывается. Может, открыл я в себе меня другого. Может, похоронена во мне другая моя жизнь. Так и не родилась она на стадии «х», когда мать с отцом не отпустили в институт. Денег, сказали, нет на моё содержание. Но ровесники как-то учились на стипендию. Зарабатывали деньги, кто и где мог. Разгружали вагоны. Всю жизнь я только и разгружаю вагоны днём, когда в поле пашу. Во сне пашу на том же тракторе и на том же поле. Его сколько ни обрабатывай, всё равно мало. А вагоны катят и катят. Катят и катят.
Михаил Никитович вглядывался в лицо Петра Захаровича. Пытался разгадать его думы.
Лицо председателя оставалось непроницаемым.
– Не денег не хватало отцу с матерью. Отец видел меня продолжателем семейной династии. Дескать, стану я трактористом, хлебопашцем. Прадед в своё время с отцом своим за плугом ходили. Отец мой со своим отцом хлеба растили.
Ни слова не проронил председатель.
Глыба глыбой, не иначе.
– Отец, если я правильно понимаю, тянул лямку тракториста от безысходности, от своей неграмотности. С четырьмя классами – куда он в те годы мог податься? Он даже на курсах трактористов не учился. Никогда не имел удостоверения. Того не мог уяснить отец, насколько важно человеку дело делать в удовольствие. Чтобы оно радость давало. Чтобы от радости такой крылья у тебя росли. Чтобы за работой трактор пел вместе с тобой! Или я с ним! Не спросили моего желания. Но почему?!
Помнит Михаил Никитович, как он всё больше горячился. Взял со стола стакан, наполнил до краёв водой из графина и жадно выпил, словно много дней бродил по пустыне без глотка живительной влаги.
Время от времени в дверь кабинета стучали желающие попасть на приём к председателю.
Иные заглядывали, проверяя, на месте ли руководитель и можно ли войти. Тот грубо отвечал: «Нельзя!». Или попросту отмахивался, морщась. Парочку мужиков даже обругал, не церемонясь. Потом вышел в приёмную, наказал никого к нему не пускать.
Михаил Никитович был первым трактористом, просившим освободить его от постылой работы. В годы, когда всё вокруг рушилось, некоторые мужики в подобной ситуации просто оставались дома.
– Обрекли меня на звено в семейной династии. Понимаешь? – продолжил Михаил Никитович. – С годами пришёл я к неутешительному выводу. Моё звено лишь вяло позвякивает, когда кто-то дёргает цепь. Не дёрнет – так и будет лежать, где бросили. Пойми, председатель: хочу жить, как сам того хочу. Отпускай! Я заявление принёс.
Он надеялся, что Симонов попытается его отговорить. Засомневался бы тогда, согласился подумать до утра.
– Не держу. Рви свою цепь, – подписал заявление председатель.
От двери, сам не зная, как это у него вышло, Михаил Никитович бросил сердито:
– Кстати, про звено в её буквальном смысле. Представь. Во дворе собака на цепи, хотя она в ней не нуждается: не помышляет о побеге. А едва дёрнется навстречу хозяину, цепь срабатывает. Я есть звено в такой цепи. Рванусь навстречу иной жизни – не пускает цепь.
Петр Захарович досадливо взмахнул рукой: иди уже!
…Волнами накатывали события. Да что там волнами – цунами бушевало, смывало всё на пути; и нет уже страны с гордым названием Советский Союз. На мелкие кусочки разорвало его конструкции – не собрать. Разлетаясь, губили они нещадно судьбы людские.
Стремительные перемены в родном селе Михаила Никитовича внешне пока не бросались в глаза, но день ото дня становились другими люди. Стихии нахлебавшись, не все оказались готовы к новым условиям, растерялись, запаниковали. Не хватало денег, продуктов. Вдруг остались не у дел трактористы, шофёры. Новая власть вынуждала менять форму управления колхозами, совхозами, и сами эти слова законодательно запретили использовать в названиях. Так появились ООО с частной собственностью.
Много размышлял Степанов, как бы сложилась его судьба, не поддайся он всеобщей панике и вместе с немногими вступи в созданное на развалинах колхоза акционерное общество открытого типа.
Взбрыкнул, наговорил председателю на отца, на себя. Давно, мол, хотел прервать семейную династию землепашцев Степановых.
И закуролесил, оставшись без работы.
– Ищу свою нишу на этой земле, – возвращаясь подшофе, оправдывался перед женой. – Может, я пока неизвестный гений? Пропадает он во мне, а я не знаю.
Лиха беда начало. «Неизвестный гений» мыл посуду в курортном ресторане. «За особые заслуги» был переведён в охранники и по совместительству в дворники.
Достали насмешки односельчан – перебрался в соседний город. Сменил несколько мест работы. Пришлось освоить электросварку, познал электрику, автодело. Мыл машины, слесарил. Не водилось за ним ни гениальных дел, ни идей. Не искал их Степанов.
Лежит на раскладушке, воюет с рассвирепевшими мухами, смахивает с себя потоки пота.
Чередуются воспоминания. Словно на призывной комиссии показывает ему доктор картинки с множеством разноцветных точек, среди которых надо распознать рисунок.
Вот он на городском перекрёстке, останавливается на красный свет светофора. Незнакомый мужик перед ним топчется кочетом, зелёного света дожидается нетерпеливо. И едва красный «глаз» заснет, срывается с места. Запинается, падает. Рвёт брюки, раздирает колено. Не успевает подняться, как мчавшаяся машина ударяется о светофор и вылетает на пешеходный переход в нескольких сантиметрах от упавшего мужика.
– Папа, – слышит Степанов рядом с собой голос пацана, – дядя за тем и спешил, чтобы успеть под машину?
Незадолго до этого мастер интересовался у Михаила, отчего он на одном месте недолго задерживается?
– Спешу жить!
– Помни: не всякая спешка до добра доведёт. Бог – что захочет, а человек – что сможет.
Вечером сопоставил горемыка наставление мастера со случаем на пешеходном переходе, собрал котомку, а утром вернулся домой.
– Решил теперь, – сказал жене, – не спешить. А то штаны порвутся.
Промолчала в ответ Татьяна. Ни о чём не спросила: разуверилась увидеть мужа в его нише. Непонятно было, с радостью ли встретила.
Вот Степанов едет на Дальний Восток, на остров Итуруп. Сманили большие заработки; решил сорвать куш и вернуться домой хотя бы чуточку счастливым и немножко богатым.
В плацкартном купе пятеро; один зашёл за ножом, да задержался. Схватились мужики отчаянно спорить о том и о сём, немало копий наломали. Был среди них некий скромно одетый мужичок. Накинь на него серого покроя поношенную фуфайку – вылитый бомж.
В разговоре он не участвовал. Достанет из-за голенища фляжку, глотнёт водочки и возвращает тару на место. Долго в купе спорили, но ни к чему единому не пришли.
Тут подаёт голос мужичок:
– Я, конечно, пьяненький, но без королевской церемонии так скажу. Вы тут о государстве спорили, – и обращается к пареньку, что на вахту ехал:
– Ты семейный?
– Да.
– У тебя есть электорат? Есть в семье президент? Семья же своего рода есть государство. Ты из деревни?
– Да.
– Есть скот во дворе?
– Есть.
– А кто за ним ходит? Жена? На вахту на какой срок едешь?
– На три месяца.
– Значит, для семьи ты просто гость. Как иностранец для государства. Заработаешь или нет, приедешь домой – тебя не трогай: отоспаться надо, отдохнуть. Детьми тебе заниматься некогда, а жене ещё больше. Она и работает, и дома вторая смена. И ещё скот требует сил и времени. Возвращайся домой, пока детей не проглядел. Пока жена ещё принять может.
Повернулся мужичок на другой бок и уснул. А бодрствующим пассажирам говорить расхотелось: настолько он доходчиво ситуацию разложил по полочкам.
На следующей станции Михаил Никитович купил обратный билет. С полными карманами сомнений – примет ли жена, как говорил в вагоне мужичок, – вернулся под горячий бок Татьяны.
В тот же вечер Татьяна взяла с него слово, что вот прямо-таки с этого их разговора возьмётся муж за ум.
Ум в руки Михаилу Никитовичу не давался.
С божьей помощью и усилиями Татьяны обуздал-таки он свой ум. Тогда же землякам и пригодился.
Всё, казалось бы, встало на свои места. Одно не давало покоя: перед отцом вина мучила. Выходило, предал Михаил родителя в кабинете председателя. Был не против он семейной династии. Отца всегда уважал; слова худого от него не слышали ни в семье, ни в селе.
Облегчение пришло лишь после признания своей неправоты перед ним.
Сходил на могилу, поклонился.
Попросил прощения.
…Михаилу Никитовичу захотелось тишины.
Беспрестанно проезжающие машины этой радости не обещали.
Он встал, свернул раскладушку, приставил к яблоне.
– Санька, – позвал внука. – Я прихлопнул пятьсот пятьдесят три с половиной мухи. Сотню напугал. Только одна улетела в здравом уме и при памяти. Так что пора нам с тобой бежать на речку. Искупаемся. А потом бабушка каждому наряд в огород выпишет.
Не откликается Санька.
Не может оторваться от игрушки на смартфоне.
«Ничего не ответила золотая рыбка», – думает дед.
– Татьяна батьковна, – крикнул жене. – Придумай мне какое-нибудь занятие. А не то одурею я тотчас.
– Не валяй дурака, Америка! – откликнулась со стороны огорода жена. – Нашла я место, где предположительно дед твои золотые слитки спрятал. Оно сорняками поросло после дождя. Требуется прополоть.
– Это я мигом! Тяпку только наточу, – слышится радость в голосе деда.