— Прижмитесь, — мама говорила одними губами, даже не шепотом, при этом раскинув руки, стараясь дотянуться до каждой из четырех девочек, прильнувших к задней стенке печки, и внимательно следивших за ухватом, что пытался их зацепить, при этом вовремя успевая переставлять ноги. А внизу буйствовал отец, пьяный до такой степени, что не мог залезть выше, и, как обычно, орудовал ухватом. Его крик оглушал: «Я знаю, что вы там, а ну по одной спускайтесь, все равно достану!» Наконец выдохся, устал.
— Пошел в комнату за папиросами. Быстро спускаемся, — скомандовала уже мама. Два раза повторять не надо было, выверенными действиями, как кошечки, они соскочили по очереди с высокой печки — и в коридор, затем на улицу. Слышны были за спиной крики отца, он понял, что его перехитрили, но ноги уже не слушались, и он рухнул где-то там в покинутой семьей квартире.
— Опять к Баранихе пойдем? – спросила младшая Соня.
— У нас есть выбор?
Летняя августовская ночь — густая темнота окутала четверых путниц. Шли молча, каждый думал о своем. Старшие погодки тринадцати и двенадцати лет, Оля и Геля, думали только о том, чтобы никто из друзей не видел и не слышал произошедшего. Они уже стеснялись выходок пьяного отца. Младшие Аня и Соня, девяти и четырех лет, просто хотели спать. Все устали от ежемесячных выходок отца, но знали, еще два дня, и он успокоится на долгие три недели, до следующей пенсии. Будет ходить виноватым, стараться найти работу по дому или в сарае. Будет колоть дрова на зиму и носить воду из колонки про запас для стирки.
Но два дня как-то надо было прожить. Бараниха могла пустить на одну ночь, дальше самим было стыдно оставаться. В ее комнате воняло лекарствами, маслами и старостью. И сама она была жадная, никогда не предлагала даже чаю попить, а так хотелось чего-то горячего, чтобы унять дрожь в теле. Посмотрела молча на компанию, вздохнула и показала глазами на самодельный шкафчик: «Знаешь, Лида, где что брать!» Мама, унизительно благодаря Бараниху, расстелила на пол старое ватное одеяло, поеденное молью, второе скрутила вместо подушек, и впятером улеглись, прижавшись друг к дружке. Соня, как всегда, легла рядом с мамой, с ней не страшно, и почувствовала, как мамина рука почесывает ее голову, как бы извиняясь за эту ночь, да и вообще…Соня в такие минуты замирала от умиления и любви к маме. Она так и заснула, наполненная тихой лаской, затмившей ужасы этого вечера.
Утром тихо встали, пошли к своему дому. Как обычно, Соню подсадили к всегда открытой летом форточки их одноэтажного дома, она залезла в комнату, отец еще спал. Воздух был тяжелый от папиросного запаха, пепельница переполнена окурками. Она быстро пробежала мимо спящего на кухню, затем на терраску, подвинула скамейку, и открыла навесной крючок. Мама с сестрами уже стояли у двери. Стараясь не шуметь, затопили летнюю печку, чтобы приготовить еду. Слух у всех был обострен – в любую минуту мог проснуться отец, и неизвестно, как он себя поведет. Надо успеть поесть!
— Что, явились, суки? А кто вам позволил в дом войти? – отец неожиданно возник перед ними. — Где шлялась ночью, на кого детей кинула?
Он двинулся на мать, девочки моментально подскочили, окружив маму со всех сторон.
— Ишь, защитницы! Нарожала девок себе в помощь. Денег дай на бутылку! Своровала все.
— Ты пропил деньги. Подумай о детях, скоро в школу, форму покупать надо.
— Деньги давай, а то сейчас волосы повырываю, — потянулся руками к косам старших девочек.
Лида кинула на стол два рубля, и выскочила с ревущими дочками на улицу.
— Девочки, мне надо на работу, идите к Крестной, я вечером приду, как-нибудь разместимся. Завтра батя будет другой. Это все война и его болезнь, — совсем тихо сказала мама больше для себя, чем для дочек.
— Эх батя, батя! – Соня стояла у его могилки. — Простила я тебя, но ничего не забыла. И жизнь моя началась только после твоей смерти, мне было уже пятнадцать. Никому никогда не рассказывала о нашем детстве, даже детям и внукам, — стыдно. Мои дети знают только, что ты был офицер, военком, писал стихи, был исключительно грамотным. Весной делал скворечники, зимой, когда являлись насквозь мокрые и в ледышках, засовывал наши руки себе в волосы – грел. Когда приходили из школы, кормил нас обедом, учил с нами стихи, что задавали по литературе. Только это и рассказывала, и еще, что тебя мучил туберкулез, рано вышел на пенсию и умер в неполные пятьдесят.
Но какой бес в тебя вселялся порой, почему я, сама уже бабушка, до сих пор боюсь громких звуков и криков, вздрагиваю от неожиданных хлопков? Ненавижу пьяниц и матершинников. И еще, не называю тебя, даже в памяти, папа, а только отец или батя. Это в наказание за маму, за наше детство, за стыд и страх, который я стала испытывать так рано из-за твоих пьяных бесовских сцен.
Выговорилась. Стало ли мне легче?