А СВЕРХУ ВСЁ ВИДНО
Статья о спектакле «А сверху всё видно» (24.02.2024). Трагикомедия по рассказу В. П. Астафьева «Бабушкин праздник». Красноярский драматический театр имени А. С. Пушкина.
Режиссёр-постановщик — Борис Плоских.
Облака плывут по небу…
Вспоминайте про меня…
Да про меня…
Спектакль «А сверху всё видно» — событие для красноярских зрителей волнующее, потому что основа родная, своя: инсценировка главы «Бабушкин праздник» из повести В. П. Астафьева «Последний поклон». Мы по праву гордимся нашим земляком, большим русским писателем XX века, Виктором Петровичем Астафьевым (01.05.1924 — 29.11.2001), столетие которого отмечается в текущем 2024 году. Его книги — высочайший образец русского художественного слова. «Последний поклон» Астафьева — воспоминания детства, признание в любви к малой родине, к односельчанам, живущим на вольных Сибирских просторах. Астафьевскому литературному стилю в целом свойственно пронзительное, простосердечное и одновременно возвышенное переплетение сермяжной народной правды и трепетной поэзии родной природы, родной земли.
Спектакль поставлен в жанре литературного театра с опорой на живое слово писателя, и мы, в свою очередь, попытаемся передать колдовскую прелесть этой праздничной постановки, украшенной богатой мозаикой характерных типажей. Лирический повествователь, молодой Витька (Михаил Яценко) — сценический прототип автора — с большим участием, восторженно и страстно рассказывает о минувшем, поскольку сам в то время был уже в памятных годах.
Начинается история под фольклорную запевку и сказ о траве любке, настой которой вкупе с заговором способен вызвать сильнейшую, неодолимую любовь. Ведь «любить и страдать любовью и есть человеческое назначение или веление божие». С чего у Астафьева начинается Родина? «Впереди... открываются просторы, от которых у меня и по сей день заходится сердце... Хочется сидеть и сидеть на вершине утёса, смотреть и плакать. (…) Леса, горы, перевалы… А главное, вот эта, притиснутая ими к Енисею деревенька…. Такая тихая и такая смирная, что стоном хочется стонать от любви и жалости к ней...»
Спектакль до краёв наполнен энергией — первозданной, от земли, от тайги, от Енисея с его рыбами, от неба с летящими по нему мужиками — довольными, счастливыми — и, самыми что ни на есть, земными! (Фоном спектаклю служат живописный коллаж из картин художника Леонида Баранова и песня «Облака» группы «Яхонт», близкие по духу замыслу постановочной группы.)
Перед нами раскрывается уникальный мир — сердце сибирской деревни, горячо любимой В. П. Астафьевым. Этот мир очень разный, но всегда деятельный и жадный до жизни. Он умеет работать и отдыхать, радоваться дару жизни, новому её пополнению. На сцене атмосфера деревенской интимности и, в то же время, распахнутых ворот, потому что ворота постоянно то открываются, то закрываются. Сибирская душа — открытая, всё пропускающая через себя без всякого удержу, простая, однако без цинизма и ханжества. Всё, что имеет место быть, называется точным словом, ибо даже самое распоследнее непотребство — одна из неисчислимых сторон непростой народной жизни.
Деревенский психологический ландшафт самый разнообразный, непредсказуемый и неистово витальный. В иных семьях девки замуж могут не выйти, однако детей рожают с завидным постоянством — так земля весной просыпается и каждый сезон родит. Семья всех детей неизменно считает своими.
Если на радость вместе все собрались, то и в беде один никто не останется — всем миром на помощь придут. В суровом краю быть иначе просто не может. Богатый рыбой, полноводный Енисей, случается, берёт страшную дань с рода: утонула мать рассказчика Виктора, когда был он мальчиком. Но сиротой, богом обиженным, он себя не чувствует — его вырастили Бабушка (засл. арт. РФ, лауреат Гос. премии Галина Саламатова) и Дедушка (засл. арт. РФ Владимир Пузанов). Виктор свой, и своих вокруг много — чувство единения буквально пропитывает постановку.
День Бабушкиного рождения, вскоре после Ильина дня (20 июля), семьёй справляется раз в два-три года — чаще накладно. Готовятся к нему загодя, с чувством, с толком, с расстановкой. Так и в этой истории нам для начала поведали о семейных нравах и, соответственно, ссорах в семье ладной и неладной.
Бабушка, будучи не отягощённая аккуратностью в выражениях и крайне взбаламученная предстоящим сбором и угощением уймы людей, понапрасну обидела Дедушку. Тот выслушивать самотёк её мыслей не стал. Запряг коня Ястреба да смотался, громыхая телегой, подальше, на таёжную заимку.
Время бычка колоть, делов полон двор — Дедушки нет. Как быть? Оплошность случилась у Бабушки… Отправила Витю, внучка, созвать нравного Деда обратно. Это непросто — у Деда характер-то будь здоров, он, хоть человек и разумный, однако фордыбачить его не учи. Витю Дедушка встретил, впрочем, с досадой деланной: не дают ему даже в дремучей тайге побыть в гордой уединённости! Что же ему, в землю теперь закапываться?! Но праздник Бабушкин, и Дедушка, принимая обстоятельства, но исполняя ритуал праведного возмущения, гордо-непроницаемый, на рысях въехал во двор. И надо было видеть, как помолодела, встречая его, Бабушка: ворота открывала, коня под уздцы брала, по двору не ходила — летала, на Дедушку смотрела заискивающе, и говорила всё, говорила… Конечно, выражая свою любовь! Ведь, как ни крути, а Дедушка для Бабушки, не менее — светоч! Опора он ей и отрада, во всём они друг друга поддерживают. И что бы не выговаривала по своей «нервенности» Бабушка, а без Деда ей свет не мил, как и Дедушке без неё.
Дед ответа пока не давал… Тогда она поднесла Дедушке шкалик, он «вылил водку в фарфоровый бокал, опрокинул, крякнул одобрительно и принялся за щи». В доме сразу дела пошли по-прежнему споро, в ладу и в согласии.
Всё иначе в семье тётки Авдотьи (Елена Качкалова), младшей сестры Дедушки.
Злополучная Авдотья — особая статья в родове. Жизнь её как растрёпанный льняной сноп. Стоит попасть Авдотье в чёрную полосу жизни, пуститься во все тяжкие, как начинает она безобразничать, доходя до исполнения при всём честном народе разудалых матерных частушек. Поёт, да ещё и приплясывает! Непотребные слова тонут в дружном хохоте улицы.
Муж её Терентий (засл. арт. Красноярского края Дмитрий Корявин) живёт с нею набегами. Краткими, внезапными, яростными. Встреча с мужем, объявившимся в сполохе блатного напева, раскинувшем было руки для долгожданных объятий, взорвала Авдотью, считай, до светопреставления довела! Зайдясь в пронзительном крике, в визге и вое от звериной тоски и ненависти к человеку, обрекшему когда-то добрую бабу на позор и злую нужду, топтала она мужнину шляпу, словно змею подколодную, словно судьбину постылую...
Душу вынула из Авдотьи встреча с Терентием, опустошила. Увы, не дано ей бабьего счастья — про её беду только в песнях складно поётся. Однако как мы очарованы до боли убедительным сценическим образом: да, непутёвой, но семижильной русской бабы, дюже устойчивой под плёткой судьбы. При всех своих слабостях Авдотья надолго чувство реальности не теряет, понимая, что если она пропадёт, то и дочкам её беспутным несдобровать, и что тогда с внуками будет — бог весть… А потому некому, кроме неё, нести этот крест — она в семье старшая, за всех ей ответ держать перед Богом; и Авдотья по-христиански, смиренно, но без всякой молитвы, будет тянуть лямку до последнего вздоха. Тот распространённый на Руси уклад, когда Бог правит душой без участия разума.
Терентий из тех, про кого говорят: простота хуже воровства. Бывалый бродяжка, подлость для жены и детей, мелкотравчатый фраер. Мужичонка-праздник, все должны радоваться его появлению, он ждёт, не менее, ликования и фейерверков в свою честь! Живуч лишь игрой воображения. Несёт дичь в оправдание почти незлобиво; кается с жаром, привычно, вынослив на этом пути... И на этот раз растопил Авдотьино сердце, вселился в дом-пристань свою. Как всегда, ненадолго.
Деревенские на одной примерно волне, лишь Терентий здесь не в дугу; ходит козырем, пока в сапогах, в шляпе и с часами. Через пару недель все доспехи Терентием будут пропиты и улетучится он, словно печной угар. Быть другим, как бы Терентий ни каялся, как бы ни клялся, ему не с руки. Не приживается он со своей легковесностью к размеренному деревенскому тяглу. Но и такие, как Терентий, семьёй принимаются — камнями никто не побил. Братья не бросают Авдотью — дом правят, дровишки готовят — сестра! Родная! Какая ни есть, своя!
После аннигиляции Терентия Авдотья с дочерьми стоически бодро распевают шансон-назидание «А за девицей матрос Гонится сдалёка» про историю любви и утопления брошенки с матросёнком, про матроса с корабля, со смехом созерцающего трупы, несомые быстрым течением. Во как! Пускай всё, до самой последней крайности, народ видит как на ладони, пускай оно спето-перепето — жизнь и любовь продолжаются!
Вступительная часть закончена, теперь мы приблизительно представляем накал бытия, местные нравы и ценности. Съезжаются гости, под балалаечный наигрыш вспоминают прошлое, знакомятся. Ворота закрываются, открываются. Бабушка — семейный центр притяжения, совесть семьи, упрёк нерадивым, защита для всех, пример навсегда. Праздник — краткий миг безмятежной свободы среди рутины без выходных, а потому сейчас все в заботах по устройству стола и почти пьяны от предвкушения праздника!
Но первым делом — дети. Перед маленькими новожителями умиляются все женщины без исключения. По традиции младенца сначала представляют Бабушке: как старшая рода, своим осмотром она младенца словно благословляет.
Миленькая, «с ба-а-антами, в матро-о-оске, при якоря-я-ях» малышка, забавно «сконструированная» в четыре руки дочерьми Авдотьи, Агашкой (Екатерина Мишанина) и Катенькой (Татьяна Чубаро), «очертив сандалей землю», с таким декламационным вывертом прочла незамысловатый, «подхалимский» стишок про сороку-белобоку, что не только Бабушка, но вместе с гостями все зрители ахнули! А то и смахнули слезу от восторга и умиления!
«К полудню в горнице накрыты столы. (…) Столы накрыты по сибирскому закону: всё, что есть в печи, в погребе, в кладовке, всё, что скоплено за долгий срок, теперь должно оказаться на столе. И чем больше, тем лучше. Поэтому всё на столах крупно, нарядно, всё ядрёно, всё зажарено и запечено с красотою, большим старанием и умением». Студень, капуста, огурцы. Петух отварной. «Рыжики с луком по всему столу на мелких тарелочках радужно улыбаются пёстрыми губами». Зажаренные ельцы. Рыбный пирог из тайменя. «Шаньги, печенюшки, мясо так, мясо этак. Малосольная стерлядь, верещага-яичница, сладкие пироги, вазы с брусникой, (…), вазы с вареньем черничным, (…), хворост, печенье, сушки, орешки, из теста нажаренные!..
Всё горой, всего много, всё со стола валится».
Нарядные гости расселись, казалось бы, начинай! Но не тут-то было! Вдруг за столом Бабушки не оказалось. Таков ритуал: старшие сыновья вышли и бережно, с почтением, «дальним путём, мимо ребятишек», провели Бабушку под локти, усадили в передний угол рядом с Дедушкой. «Мама, тебе почёт и место!» «Спасибо, дети мои, спасибо за уважение». Очень проникновенная сцена, казалось бы, такая простая… Но в эти минуты величания Матери не просто перехватывает дыхание: словно просыпается древняя память, поднимается из земных недр, полнится, нарастает, и вот уже мощная сила наполняет нас ощущением единения всех, здесь находящихся… Сила проникает насквозь, дышит, и ты вместе с нею. Как с песней! В такие моменты чувствуешь себя настолько несоизмеримо легче, сильнее, что кажется, можешь летать!
Дедушка, настала его очередь, из-под стола сноровисто вынул четверть с водкой — четверти хватило на первый разлив. «Ну, робята, со свиданьицем, за здоровье старухи!»
Все начали чокаться, как тут в горницу робко вошёл младший сын Бабушки, горький пьяница дядя Митрий (Борис Плоских) и обречённо притих поодаль на табуретке. Неуютно ему, неловко. Сидит, ничего в рот не берёт... Чувствуется, этот человек за слабость свою сам себя и гнобит. Однако он точно знает: могила снова сделает его близким, равным, родным — мёртвые сраму не имут. К запойному алкоголизму здесь относятся как к наваждению — отпаривают в бане, брызгают с помела водой — зелёных чертей отгоняют, чтобы вернуть человека к труду и семье. Если несчастный болен пьянством неизлечимо, что ж, судьба оказалась сильнее, остаётся лишь пожалеть: в семье не без урода…
«После второй застолье всколыхнулось смехом, говором — Бабушкин праздник начался!»
Скоро мощно возникло и колыхнулось над столом «Славное море, священный Байкал»! Его дружно подхватил лужёными глотками весь наличный мужской хор, да скоро запутался, сбился в пафосе ухарском. Пронзительным, до звона в ушах, женским визгом была пресечена какофония — бабы, как быка за рога, взяли паузу и складно повели протяжную «Реченьку» про безродную сироту, жалостную лирическую народную песню, «после которой началось повальное целование и объяснение в вечной любви». Все рванули друг к другу в объятья, к маме, к тяте, всех охватило слёзное умиление общим семейным счастьем, родным домом-гнездом, лучше которого быть ничего никогда не может. Очень трогательная сцена, сразу вспомнились слова Виктора о том, что «нет плаксивей народа, чем сибиряки в гулянке».
В какой-то момент под забористые присказки в горнице оказались соседи Леонтий (засл. арт. РФ Андрей Киндяков) в тельняшке и напарник его Михаил (аккордеонист Евгений Цветков). Им тут же поднесли по гранёному стакану водки, и началась весёлая плясовая — шум, визг, топот, «гулянка вошла в самый накал», павловские платки яркими бабочками летают — плясали все!
Следом за мужем объявилась тётка Васеня (засл. арт. Красноярского края Галина Дьяконова), упрекнуть Леонтия, мол, вторгся, не обошлось без тебя, но её быстро втащили за стол, она не противилась.
Танцы до счастливого изнеможения снова сменяются застольем, над которым уже разлились «Ромашки спрятались, закрылись лютики». «Страдания от той любви» заставили, было, утихнуть шумные разговоры, да больше одного куплета в постановку никак не вместить. Звон стаканов, перекрёстные реплики... Однако Михаил не зря клавиши перебирает, мехи тянет — ухнул: «Скушно! Грустно! Мне, девчонке! На чужо-ой! Чужой сторонке-е!» Вновь пляска с выходом, под дружный хор. У всех языки развязаны, у каждого своя побасёнка… «Верила, верила, верю, Верила, верила я-а! Но никогда не поверю, Что ты разлюбишь меня!» — мерно покачивались за столом гости, наслаждаясь слаженным пением и некоторым отдыхом от выражения экспрессивных музыкальных чувств.
Следом пошли косяком разговоры, в том числе не совсем удобные. Задели тётку Авдотью намёком на многочисленных внебрачных внучат, и как рубанула она неожиданно грубым и сильным голосом: «Люби, меня, детка, покуль я на воле» да с притопом, прихлопом…
И всё бы ладно, но тут накатило на Леонтия: «Я вор! Я бандит! Я преступник всего мира! Я вор! Меня трудно любить...» Чуть тельняшку свою не порвал, с остервенением бия себя в грудь громадным кулачищей. Оказывается, в молодости, будучи моряком, Леонтий сбросил кого-то за борт и за это год отсидел. Пол-деревни прошли через места не столь отдалённые, но только Леонтий в подпитии обострённо переживал по этому поводу.
Народ напрягся… Налившиеся кровью бычьи глаза словно искали сквозь время и пространство того далёкого виновника... Не укатали Сивку крутые горки, да смогут ли когда? Праздник, как всякое русское застолье, стремительно мчался к извечному русскому риторическому вопросу, обречённому зависать в интервале густой космической тишины...
«Что такое жись?!? Я вас спрашиваю, что такое жись?!?» — взревел Леонтий.
Дальше медлить было нельзя, каждая секунда на счету. «Так мы тебя вожжами-то свяжем, да под скамью положим, тогда узнаешь, что такое жись!» — со знанием дела отозвался Дедушка. Бабушка попыталась увещевать, но Леонтий был уже в изменённом состоянии, хватил скатерть, раздался звон стекла, вилок, фарфора… Однако разойтись ему не позволили, «после непродолжительного сопротивления он уже лежал в передней и грыз ножку стула, да так, что летело щепьё!» Над ним исступлённо причитала Васеня: «Ой, сколько мне мама говорила! (…) Да разве мы родительское слово слушаем? Брови у него соколиные! Чуб огневой! Голос за рекой слыхать! Вот и запелись, завеселились! Ой...» Бабы подхватили: «Пять раз тонул — не потонул! В лесном пожаре горел — не сгорел! Ни вода, ни земля его не принимает!» (Чем не портрет былинного богатыря?!) Бабушка успокоила: «Ну будет вам, будет. Ну, угомонится же когда-то же! Ну, не железный же, не каменный!» Напоследок Леонтий успел так рыкнуть на Васеню, едва путы не разорвал, проявив неожиданный для стреноженной позиции норов, что все от греха отскочили — как бы на самом деле по дури-то не вырвался да всё вокруг не разнёс!
Пока угомоняли Леонтия, Бабушка, заметно страдая, тихо поставила стакан перед оцепенелым Митрием. «Не майся, выпей! Поешь!» Как только она отвлеклась, Митрий очнулся, цапнул стакан, другой, третий… Его понесло: «Ой, рябина кудрявая, белые цветы...» Только и хватило, что на пару строк — Бабушка подхватила и упрятала бедного сына в кладовку. Гулянка мирно шла на убыль.
Убедившись, что никому не худо, Бабушка облегчённо перекрестилась: «Слава тебе господи, отгуляли благополучно, кажись?» И лишь в ночной деревенской тишине раздавалась гармошка — Михаил всё никак не мог успокоиться, тревожил ночь…
Ранним утром Леонтий, раздираемый головной болью, затёкшим телом и совестью, простонал Виктору: «Вчера наделал что? — Не успел, связали тебя. — Хорошо. Значит, порядок на корабле!» Распутанный, выпил стакан водки, предусмотрительно оставленный Бабушкой, и отплыл по Енисею. Остальные гости постепенно, в несколько дней, разошлись.
«Праздник кончился.
И никто ещё не знал, что праздник этот во всеобщем сборе был последний.
В том же году не стало дяди Митрия, он поместился в одной ограде с моей мамой. С того тихого, ничем не приметного лета оградка над Фокинской речкой всё пополняется и пополняется. (…)
Старые и малые — все опять вместе, в тишине, в единстве и согласии - «там, где нет ни болезней, ни печали, ни стонов, но жизнь бесконечная...»
А сверху всё видно:
Реки и поля...
Только обидно —
Слезть никак нельзя!
Колдовство в том, что все до единого персонажи спектакля воплощены с удивительно точной астафьевской тональностью и бесконечно нам симпатичны. Здесь нет центрального конфликта, есть большое семейное событие — Бабушкин праздник. Вокруг него неторопливое, обстоятельное театральное бытописание, живые самобытные характеры, всякий со своей изюминкой-перчинкой, со своей историей.
Люди от корней, на своей земле обычно живут в согласии с соседями и с природой. Пускай люди эти не богаты, но свободные, стойкие духом. По большому счёту, именно им доступно простое человеческое счастье, как бы ни была трудна их повседневная жизнь, иной день которой запросто может обернуться борьбой за выживание. При этом у каждой женщины обязательно найдётся в сундуке павловский платок, новые туфли на выход, праздничное платье, яркие бусы. И конёк Ястреб живёт на дворе, и скотина, и птица, и собачка всегда уживается с кошкой. В лесу за околицей — ягоды-грибы, обилие дичи, в реке знатная рыба.
Если есть такая трава любка, такая природа, люди такие вокруг, так отчего же, восклицает Виктор, так много зла на земле? Вечный вопрос… Ответ? Сверху всё видно!
Я бы спустился,
Только высоко.
Значит, простился,
Еду далеко…
Ой, далеко…