Итак —
ОТ ЗАБАВИНА
18. Минус на минус и мягкие пряники
Откровенно говоря, побаиваюсь я Злобина с первой встречи. Он тревожит меня не чудаковатым поведением и грубыми замашками, а глазами — их настоящего выражения и цвета мне никак не удается определить. И еще я опасаюсь его скрытого внутреннего напряжения, которое ему самому-то тягостно, а нам, окружающим, и подавно явно не предвещает ничего хорошего. Вековой сказал однажды: "Этот человек совершит нечто из ряда вон или примет нечто". Да, предсказывать мы все не прочь, а вот кто бы избавил от свершения подобных предсказаний — это-то всем нужнее!
После "Душегуба" Злобин несколько раз заходил к нам, но не заставал Векового, который постоянно пропадает в школе. О памят¬ном педсовете Петр Константинович порядком наслышан — поселок поет о Вековом на разные лады — но все же вечера три выпытывал подробности у меня.
Обвинительная речь Векового привела его в тихий восторг. Тоненько посмеиваясь, он слушал и повторял, под¬бадривая мою проклятую болтливость: "Забавно, забавно". Потом о чем-то задумывался, садился в угол, опускал голову и молчал. Поси¬дев так минут пятнадцать, уходил, не забывая попросить передать привет Сергею Юрьевичу. Позже я понял, что он специально являлся в отсутствие Векового с целью выведать у меня кое-какие факты, чего и добился, сыграв на моей неизживаемой доверчивости.
Как-то в конце марта Злобин шумно ввалился в нашу обитель и во что бы то ни стало решил дождаться "молодую бестию" — так он за глаза, якобы в шутку, начал называть Сергея. Я заметил: лицо у Петра Константиновича старчески осунулось, побледнело; он совсем перестал следить за своим внешним видом — ногти длинные и гряз¬ные, валенки измазаны синей краской, костюм помятый, щетина по скулам. Дело было в субботу вечером, и мне показалось, будто Петр Константинович чуточку навеселе: то приходил понурый и задумчи¬вый, а тут с порога:
—Здорово живете, смутьяны! Соскучились небось по мне? Без меня вам никуда нельзя, а мне без вас. Не примете в свое вековое общество — трагедия выйдет, на всю жизнь радости лишитесь!
—А Сергея нет еще,— спокойно охлаждаю его.
—А я ждать буду. У меня для юной бестии сюжетик припасен. Хороший сюжетик-то, генами попахивает. Он же о генах любит по¬рассуждать. Вот мы ему приятное и сотворим, а?
Я молчу.
Всегда говорил Сергею: ну что ты со всякими идиота¬ми знакомства заводишь? Только и ждешь, когда кто-нибудь из них финт выкинет или в историю втянет. Был у него знакомый — нар¬коман, бугай эдакий; не знаю, что их связывало — начнет этот наркоман говорить — всякую чепуху несет, пошлит, а Сергей его остановить не может.
Когда плохо сделается, ему любят душу рас¬крывать, наверное, потому, что он слушать умеет. Романтические девчонки к нему в универе цеплялись, проходу не давали, увидели в нем современного Христа, он им о вселенной, о литературе, они и уши развесили — давай стихи и романы писать. Дообщался до того, что повлюблялись в него, как кошки. И моя университетская любовь втрескалась. Ненавидел же я тогда Векового! В отчаяньи драться лез... Но время прошло, вылечило.
Много часов он уделял, знакомым этим, а сам мне жаловался, что устал от них, что надо¬ело их просвещать и подбадривать. Избавился от поклонения, когда уехал из города.
Приезжаю, а здесь то же: Наталья Аркадьевна и Злобин на нем свихнулись. Рясов часто заходит, вопросы задает — интересный мужик, говорит редко да метко, ученики по пять раз на день забегают, Сергей с ними спектакли репетирует, книги им читает, спорит, как мальчишка. С ребятами и мне весело. А чита¬ет он отменно, особенно стихи. Он одно время пил жутко. Тогда все пили, а он бросил — воспитывал себя, волю закалял. Пессимист был жуткий, стихи мрачные писал: "...услышит, как крик его в без¬дне заглохнет, которая жадно глотает умы".
Перебродил и в кни¬ги ушел. Читал много, писал стихи и рассказы, и всегда любил спо¬рить, метод у него был — от противного, защищал лжеистину и доводил соперников софистикой до бешенства. Себя, говорил, про¬веряю. Сейчас он другой. Уверенный. Но, замечаю, людей все же опасается. Обмолвился недавно, что без веры они, от этого все что угодно сделать могут, за кем угодно пойдут, и пьют, деградируют, потому что энергию не вкладывают в настоящее дело, безработные клетки мозга бунтуют. Настоящим делом считает сознательное, вза-имопроникновенное творчество, это, как я для себя домыслил, та¬кой период, когда каждый поймет, что сосед, как и ты, тем же жи¬вет, к тому же стремится и всегда придет тебе на помощь. Итог общего стремления поэтически назвал: Звездой Разума. Что в это определение вкладывает, так и не объяснил, хотя объяснение навер¬няка сформулировал.
Вот я у Злобина, когда тот уселся, и настроился кое-что повыведать — подозревал я, что Вековой ему о своей "теории" основатель¬но проговорился.
— О каких генах? К чему вы, Петр Константинович, о генах?— удивленно спрашиваю.
Он на табуретке восседает и смотрит на меня хитро, а глаз не видно, не показывает, сужены глаза на нет.
— Будто ты, плут забавный, не знаешь? Говорил же он тебе, что
я обречен от природы?
Меня задевает, что он Векового на "вы" называет, а мне после¬днее время стал унизительно тыкать.
—Мало ли что он говорил! Можете секретничать, упрашивать не буду.
—Говорил, говорил! Он любит поговорить, на то он и учитель. Хотя тебе-то говорить не стоит. Я вот теперь обреченность свою всем организмом чувствую. Сегодня как сюжетик услышал, так мо¬ментально понял: меня такой же сюрпризик ждет.
Никогда он так грубо со мной не обходился, мне бы смолчать, но любопытство взяло верх.
—Какой?
—Э, тебе скажи, ты и заболеешь. Давай десять тысяч — продам. Что
________________________________________
нет? Нищий ты, Забавин, ни благородства у тебя, ни денег. Да и больной давно, все вы возле него больные. —А может наоборот — здоровые?
- Это ты-то здоровый? Хо-хо-хо!— глухонько так смеется, подидиота.— Ты же от досады пописываешь, проявить себя перед ним хочешь, то есть пыжишься. Родишься дуб, как дерево,— баобабом, и будешь баобабом сотни лет, пока помрешь. Ну да все это шуточки-прибауточки. Что хотел у тебя спросить — Сергей Юрьевич тебе дает-то читать свои рассказики?
- Мне не нравится ваш тон! Почему я должен перед вами попандопулой вертеться?— не к месту срываюсь я.
- А ты не вертись, не вертись — сиди спокойненько, можешь продолжать писать, вон — листики беленькие перед тобой. Роман, небось, кропаешь, бедняга? Кому? Сергею Юрьевичу твои романы побоку. Они и мне не нужны.
Я собираю со стола листы. Какое ему дело, роман или повесть? Дегенерат!
— Слушайте, если вы будете ждать, то ждите здесь, а я в комнату уйду, чтобы вас не раздражать. Вон, горячий чай — пейте, может, он немного затормозит ваше непонятное возбуждение.
Назойливый человек! Раздевается, гремит чайником и появляется со стаканом в комнате.
- Ты, Забавин... Однако, фамилия у тебя мелкая, то есть прини¬женная.
- У вас лучше, что ли?!— вконец свирепею я.— Какого черта вы мне мешаете?!
Он довольно улыбается, отхлебывает.
- У меня фамилия звучная, контраст изображает. А у Сергея Юрьевича и того... Ты меня не гони, не гони. У тебя это не получается. Я гость, а Сергей Юрьевич гостей хорошо принимает, любезно даже. Вот и тебя, студента, приютил; ну-ну, не буду я об этом, знаю, что в знаменитости писательские пробьешься, будешь меня уму-разуму учить, а я буду читать и от твоих сюжетиков облагораживаться, вер¬но?.. Что же я хотел сказать-то? Ага! Ты, Забавин, на меня похож.
Обречен ты, то есть. Я присяду здесь, на полу... То есть, ты не пре-ступник, ты в мелких грехах всю жизнь будешь барахтаться, так и помрешь, не заслужив того, о чем и знать - не знаешь. Слушай, Забавин, тебе душа твоя являлась?
Я упрямо молчу.
— Нет? А мне... Ну да ладно! Я о другом. Ты думаешь, откуда я так о тебе угадываю, будущее предсказываю? У Сергея Юрьевича научился, у него теория, как хиромантия, души расшифровывает, а? Рассказал он тебе? Нехорошо! Ты меня игнорируешь, то есть умнее меня выглядеть пыжишься, а я старше тебя, намного! Ты бы уважал или хотя бы делал вид, что ценишь возраст мой. Пообщался я с то¬бой последнее время, осторожненько на тебе идеи Сергея Юрьевича проверял и убедился в главном. Я теперь тебя, Забавин, знаю как облупленного, а ты таинственность корчишь, а? Злишься? Ну, про себя-то можно... Я вот много прожил и погано, надо даже сказать, скучно кругом было: поколесить по свету возможности нету, трудись ради плакатного будущего, строят, чтобы сломать и снова строить, рожают, чтобы умирали и рожали, дураков много — их умные оболванивают и сыто живут, большинство копит и рабствует. Вот и жил я, посмеиваясь. А если бы не скука да тупость философская, то кем бы я мог быть? Благороднейшим человеком, энтузиастом или членом правительства. А что — мозги у меня не хуже министерских. А так — на ура - зачем? Чтобы сытнее жизнь была? Для технического прогресса? Или сознание довольным самолюбием тешить? Претит мне это, лучше уж в Африку к обезьянам бананы сбивать да жиреть без всякого прогресса. Нет, пусть другие потешаются. Я смотрел на колокольню общества снизу вверх, так сказать, из быдляческого ов¬рага, и, ты усваиваешь (тут он театрально поднимает свой крючко¬ватый палец над головой), радовалась иногда душа моя, потому что понимал я многое и не шел на поводу, то есть, как смычок по струнам не ерзал, не хотел смычком быть, свою песню пел. А теперь... Ты что молчишь? Обижаешься?
Чтобы не ругаться, я сижу с книгой в руках, но, естественно, не читаю. Попробуй тут сосредоточиться, когда тут такие излияния!
— Ну, молчи, молчи. Все молчат, трагизма жизни страшатся. Сер¬гей Юрьевич не страшится, и ждет его участь, можно сказать, душевная. Я это понимаю, хоть и не достоин... У меня, знаешь, нюх на существенное. А вот другие не поймут, хотя и ведут порядочный образ жизни. Им-то, другим, малость телячья требуется — в подражании жизнь прожить... Читаешь? Забавин, слушай, ты думаешь, что я пьян? Нет, я не пил. Я пьяный навредить могу. Опасаюсь! А тут он... Вчера
опять эта рожа снилась... Зацепил он меня, убил...
Дальше он заговорил несвязно, бормоча под нос, смирившись с моим молчанием.
А я не двигаюсь, думаю о нем, о его многослойных издевках, которые всегда вызывали в душе сумятицу. Многое, многое прознал фельдшер, но почему умышленно запутывает свои мысли?
Вскоре он перестает бормотать, задумывается, опускает голову.
Я сижу, жду.
В таком положении и застает нас Вековой. С его приходом Злобин оживляется.
- Здравствуйте, Сергей Юрьевич! Поджидаем мы вас давненько, а вас все нет и нет. Меня ваш товарищ хорошо принял, чаем угостил, вопросы задавал, разговорами развлекал, хотя и надоел я ему порядочно. Давненько я вас застать не могу, все в делах вы, в делах.
Сегодня Сергей настроен миролюбиво, он вообще в последнее вре¬мя редко хмурится, даже на следующее утро после стычки с савинцами напевал и шутил за завтраком. Приход Злобина как будто даже радует его.
- Хорошо, что зашли. Вы на меня все так же в обиде? Нет? Вот и здорово! Давайте чайку попьем.
- А я уже пил,— кивает на меня Злобин.
- Ничего, лишний стакан не помешает. Я проголодался ужасно! Сейчас ребятам Лермонтова читал, поэмы. Вы читали, Петр Кон¬стантинович, "Сашку"? Поразительно легко написана!
Все это Сергей говорит на кухне, я остаюсь в комнате, сижу, смотрю в книгу. Злобин стоит в дверях, довольный, посматривает то на меня, то на суетящегося Векового.
- "...Но, внемля громкий стих Корана, бежит опять под сень тума¬на, как прежде бегал от меча". Так вы осилили "Сашку"?— снова спрашивает Сергей.
- А зачем мне читать? Я теперь, Сергей Юрьевич, маловато чи¬таю. Интересуюсь, когда подлецов в газетке разафишируют или помрет кто, а пишут романы — все от безделия и желчи. Слабаки пи¬шут. Действовать боятся. Да вот Булгакова вы мне давали — забав¬ные сцены, то есть от ума подверженного.
- Чему подверженного?— слышу вопрос Векового.
- Исканию, Сергей Юрьевич, в первую очередь...
Вникаю в его болтовню и думаю: "Вот еще один поклонник выис¬кался, но ему-то поздно меняться, от бессилия еще больше озлобит¬ся".
Шшшшшшшшшшш
Вековой зовет пить чай. Сегодня он принес пряники — свежие, кофейные.
Непонятно, когда присутствует чужой, мне хочется, чтобы Сергей был прав во всем, и нет обычного раздражения на его уверен¬ность и превосходство.
Садимся за стол, я напоминаю Злобину:
— Вы о каком-то сюжетике хотели Сергею рассказать.
Фельдшер не нарадуется, ему приятно видеть Векового в приподнятом настроении, но натура упрямо гнет свое.
— Да, хотел и сейчас расскажу. Таких сюжетиков у меня, Забавин, предостаточное количество, на месяцы рассказов хватит, просто этот свежий, дымится еще. Дело-то, Сергей Юрьевич, такое: тут в сосед¬нем районе милиционер один был, хороший такой, способный па¬рень, я его преотлично знал... Так вот, женился он не так давно, и ребенок у них появился, и все бы кончилось миром и заслуженной пенсией, да только приходит тот милиционер с дежурства и хлоп
ребенка, ножом то есть, жену из пистолета, а сам на чердаке повесил¬ся. Какое же, однако, разнообразие! А сам спокойный был до каменности. Я раз свидетелем такому случаю оказался: браконьеров он по осени задержал, те ему угрожали, и деньги давали, да и влиятельны¬ми в районе лицами числились, а он спокойно протокол составил, росписи снял, сеть на спину взвалил и пошел себе по бережку, а место
безлюдное, и ружьишко находилось при нас... То есть при них, при этих браконьерах. Он и не обернулся ни разу. Лицам-то влиятельным вреда никакого не сделал, самого же его и пожурили чины. Лица-то больно нужными оказались, хоть и было у них икры ведра четыре. Ему и сказали: это, мол, не твое дело — браконьерами заниматься, на это другие организации имеются. Честный был человек, милиционер то есть. И не пил. Так что дело темное, жуткое даже. Как же,
ни разу жену пальцем не тронул, а тут — бах — пять выстрелов в
грудь. Говорят, разузнал что-то.
- Может быть, ребенок не его был?— спрашиваю.
= Ребенок-то его, это я точно знаю, жена тихая, скромная. Так что темное это дело. Говорили мне, правда, записочку он оставил, будто в ней написал, что в завтрашнем дне разуверился, то есть будущего светлого не видел. Ну а для таких мыслей у нас наука меди¬цина имеется — она-то и определила, с ходу диагноз поставила — шизофрения. Больной, одним словом, милиционер оказался. Вот я и думаю, Сергей Юрьевич, подошел бы вам этот сюжетик для рассле¬дования — что откуда берется в человеке? Может быть, здесь что-то наследственное? Душегубство какое — хочешь — кончай себя; ан нет, и других за собой. Абсолютный эгоизм получается. Этот покой¬ный страж может быть мысль какую имел, а другие бесятся так, от одной природной злобы или затемнения ума, которое простительно.
- Вы что, Петр Константинович, считаете, что меня одни убий¬ства интересуют?— Сергей недовольно морщится, не любит он об¬суждать свое творчество.— Вы ошибаетесь, темы разные, волнуют.
- Почитали бы еще как-нибудь на досуге?— пользуется момен¬том Злобин.
- У меня мало что получается.
- А вы обо мне напишите, Сергей Юрьевич, обо мне — это ин¬тересно и поучительно. Например, как я спешу в рай, а черти меня не пускают, копытами бьют по моей вспотевшей голове и приговарива¬ют: "Не достоин! Не достоин!"
- В рай собираетесь?— смешно мне стало.
- Ну, можно и не в рай, а допустим туда же, куда и Сергей Юрьевич, то есть в неизведанность, одним словом. Вот только пони¬маю я, что ничего мне не осталось: ни в этой жизни, ни в другой... Отработанный я элементик. Ваша эволюция, Сергей Юрьевич, меня выносила и взлелеяла для того, чтобы выяснить: нужен я или нет. Нет, оказывается, конец. И детей у меня нет, значит, забвение меня ожидает...
- Может быть, вы и правы.
От голоса Векового Злобин вздрагивает, открывает рот, порыва¬ется бурно возразить, но тут вмешиваюсь я.
- Почему же забвение? Вам для оптимизма подошла бы индийская философия. Масса жизненных кругов, страдаешь как можно больше в сегодняшнем круге жизни, а после смерти забрасываешься на более престижный, а если плохо страдал и не заработал на престиж, то закидываешься на тот же круг или превращаешься в насекомое. Зато так вечна душа, повторитесь на каком-нибудь круге, пусть в несколько искаженном виде, но повторитесь! А достигнете доверия — за страдания спасение получите, подниметесь выше, в нирвану. У вас еще все впереди.
Моей шутки Злобин не понял или сделал вид, что не понял. Он с минуту думает, тянется в карман за папиросой, деловито спрашива¬ет:
- Значит, число людей на планете во все времена должно быть одно и то же? А откуда тогда прирост, демографический взрыв? Души насекомых и разных тварей за страдания перерождаются в людей, что ли?
- Вот этого я, Петр Константинович, не знаю.
- Получается, что души всяких бывших паразитов по земле в людском обличий ходят,— продолжает, будто бы удивляться Злобин.— А я-то думаю, что это люди на насекомых похожи, да и других тва¬рей частенько напоминают? Нельзя же допустить, что кто-то новые души штампует. Фабрика по изготовлению ширпотребовских душ! Это ты забавно, Забавин, придумал!
Он гомерически хохочет.
Меня передернуло от его дикого смеха. Вековой тоже — сидит, улыбается.
- Я не придумал, так индийская философия утверждает,— отмахиваюсь я безнадежно.
- Нет, пусть индийцы утешают себя мудрыми сказками, это их национальное дело. А мы должны к Сергею Юрьевичу побольше при-слушиваться: он добра людям желает, верит в дух человеческий, он русский. А будущее у него полюбопытнее, чем твое переселение. Ты всё-таки Забавин, невероятно забавный человек!
- А вы злой, Злобин!
- Бросьте! Не стоит из-за пустяков спорить. Мы прекрасно зна¬ем, что Петр Константинович умеет шутить,— все еще улыбаясь, примиряет Вековой.— Вон, берите пряники — мягкие, успокаива¬ет.
- Не хочу я успокаиваться, Сергей Юрьевич, не желаю,— Злобин неприятно торопится,— тревожите вы меня очень! Что-то с вами бу¬дет? Вдруг и вам не повезет, не достигнете вы задуманного — тогда как? Я потому и деньги подальше спрятал, чтобы вас уберечь, чтобы соблазна не было.
- Какие деньги?
- Как какие? Те, что под досточкой лежали в целлофановом па¬кетике. Неужто забыть могли? Вам же денежки нужны, а, Сергей Юрьевич? Для независимости, чтобы в Москву-Ленинград съездить, культуры набраться. Вы и не были там, я знаю. Не век же вам на Дальнем Востоке сидеть...
- Да, я говорил, что собираюсь поездить, но успокойтесь, не на ваши деньги.
- Почему же не на мои?! Можно и на мои. Но лучше, чтобы я их вам сам дал, а вы взяли, от души то есть... Хоть дом на берегу моря покупайте и живите, пописывая,— лицо Злобина краснеет и вдохнов¬ляется.— Денег вам моих хватит надолго. Представляете — бухточка такая маленькая, голубенькая, уютненькая, лазурь и даль небесная... Вы утречком на балкон или на террасу вышли — сердце благоухает, вдохновения набираетесь. Можно и искупаться, а потом и о жизни поразмыслить, и пописать, если желание есть, если душа просит. И Наталья Аркадьевна, или еще кто, к примеру, тут же хлопочет, не нарадуется. Идиллия! Почти мечта!
- Вы что, серьезно деньги предлагаете?
- А почему бы и не предложить? Мне они теперь ни к чему! Вот раньше хотел иметь их для свободы душевной, но, думаю, возле Сер¬гея Юрьевича мне будет и у моря великолепно, когда стану ощущать присутствие души благородной, то есть вашей, Сергей Юрьевич.
- Перестаньте, Злобин! Вы свои деньги лучше на детские дома переведите или в Фонд мира. А мне они не нужны, даже если вы и серьезно.
А фельдшер говорил вполне серьезно, я это понял по выражению его лица, оно после отказа Векового побледнело, глаз совсем не вид¬но стало, руки красноречиво заерзали, задрожали.
- Что же вы, Сергей Юрьевич, меня последней надежды лишаете? Я еще и предложить не успел, а вы отказываетесь. Я, может быть, чистосердечно, а вы...— он встает.— Я, может быть, истинному делу решил послужить, не коптить небо то есть, ваше употребляю выра¬жение. Так и убить человека недолго... Или вы считаете, что я не человек?!
- Успокойтесь, Петр Константинович, сядьте,— решительно на-правляется к нему Вековой,— право, нам нельзя встречаться, раздра¬жаю я вас. Я порыв ваш понимаю, но все равно — деньги мне ваши не нужны, уж извините. Мир во мне, а я в мире, зачем же торговать¬ся? А то получается — мы в жизнь приходим, чтобы получше в ней устроиться и помереть? Чехов в Ялте от скуки плесневел...
О Чехове он от волнения заговорил. Что Злобину Чехов? Тот знать в эту минуту никого не хотел, повел разговор так, будто решитель¬ную ставку делает и ждет — пан или пропал!
- Правда, Сергей Юрьевич, возьмите небольшую сумму. Совсем маленькую! Я тон неверный взял, вы извините. И здесь можно жить, что же я, не понимаю, что ли? Куда-нибудь поедете работать, снимете квартиру или дом купите, где вам понравится. Покой вам нужен, измотают вас. А деньги другим я отдать не могу. Пусть страданием новые круги зарабатывают, презираю я их, понимаете? Я бы и Забавину ни копейки не дал, хоть бы и будущего от этого лишился. Они
страдают? Нет! Они раздражаются. А вы — страдаете, мне ваша те¬ория подсказала, и верна она, верна! верна!
Началась истерика. Он затрясся, прикрыл лицо ладонью, беззвуч¬но заплакал и все выкрикивал: верна! верна!
Ужасно, когда плачет мужчина!
Мы топтались возле него, дали воды, и, когда он успоко¬ился, нам пришлось поразиться новой вспышке злобинской ненави¬сти. Я не мог себя убедить, что этот человек минуту назад был жалок и сентиментален. Нет, Злобин невероятный Актер!
- Если вы не возьмете денег, то мне ничего не остается, как душу свою умертвить! А такое не прощается! Зачем вы приехали?! Зачем вы вообще нужны?! Люди живут, едят, спариваются, и все прекрасно. Вы их с пути истинного сбиваете — творчеством своим, идеалами ненужными! Вы сумасшедший, а воображаете себя исключением. Вы
что думаете, я шут гороховый? Ошибаетесь! Я жестоко могу ото¬мстить!
Он угрожающе поднялся и, возможно, в этот момент и можно было разглядеть его глаза, но я не посмотрел в них, слова и гнев Злобина застали меня врасплох, я не мог ни глаз поднять, ни поше¬велиться.
Фельдшер нахлобучил шапку и проворно выскочил за дверь, слыш¬но было, как он шумно спускается с крыльца.
Мы долго сидели за столом, стараясь не смотреть друг на друга. Вековой водил пальцем по краю стакана.
Я заговорил первым.
- Взял бы ты у него эти проклятые деньги да сам в фонд Мира перечислил или еще куда, если тебе лично они ни к чему. А теперь жди от него сюрпризов — возьмет и подожжет дом или по голове ночью трахнет. У него вон одни темы на уме — убийства да душа. Видел, как у него руки дрожали? И заговаривается он.
- Пакость он может сделать, а чтобы физически... Я больше за тебя и за остальных боюсь, меня он, думаю, не тронет.
- Почему это ты за меня боишься?
- Да нет, я к слову. Я имею в виду всех.
- Ты не пугай,— я попытался улыбнуться,— мне ядерной угрозы хватает... Слушай, а что это он тебе все о бессмертии говорит? Ты обещал рассказать.
- Не могу... сегодня. Да и ни к чему хорошему, как ты убедился, мои объяснения не приводят. Зачем тебе?
Наверное, я заговорил обиженно, я объяснял, что нельзя держать меня, близкого человека, в неведении, что это нечестно и даже жес¬токо.
Я выглядел глупо. И мне стало противно от своего просящего тона.
А он так ничего и не сказал:
- Извини, мне кажется, готовая истина вызывает слепоту у зря¬
чего.
19. За душой к Злобину