Черная икра, красное вино, белый шоколад. Глава 1

               
Сколько Вика себя помнила, самой ценной  вещью в доме было пианино.
Все остальные вещи - мебель, гардины на окнах, посуда, были стандартными, как у всех. Мебель - с полировкой, посуда - с маркировкой ГОСТ, гардины -  с растительным узором.
Пианино же было дорогущее, немецкое, взятое в кредит. Самое респектабельное в музыкальном  магазине.
Его панели выглядели прямо-таки оптически - зеркальными. Лаковые бока сияли плавными изгибами. Под крышкой пряталась перламутровая фамилия фабриканта -производителя - «Zimmermann».
Клавиши издавали хрустально - чистый звук.
Именно оно, пианино,  и стало причиной разлада в семейной жизни родителей, который, в конце концов, окончился разводом.
В то памятное для Вики время отец ишачил на Курском вокзале бригадиром у носильщиков, чтобы оплачивать взносы на кооператив.
И за купленное в рассрочку пианино приходилось платить ему.
А у носильщиков бывали приличные чаевые.
 Можно было купить «Лирику», или «Родину», или «Зарю» за сто пятьдесят рублей.
«Zimmermann» стоил девятьсот.
Но супруге захотелось именно  необыкновенное, чтобы ни у кого  больше! Ведь у единственной дочери все должно было быть самым лучшим! А тут вдруг - презренные девятьсот рублей! О чем, вообще, разговор?
Пианино было, разумеется, куплено.
Оно воцарилось в доме и ему надо было соответствовать.
По объявлению нашлась и частная учительница - консерваторский педагог. Восемь уроков в неделю стоили семье четвертного.
Но по сравнению со стоимостью пианино это уже были сущие пустяки!
Пустяки следовали один за другим и сменяли друг друга.…
От пустяков  отец надорвался. И ушел.
Ушел из семейной кабалы, где добровольно был рабом много лет.
Ушел в  другую кабалу, начинавшуюся легкими объятьями, веселыми вечерами, обманчивым уютом неизведанных  еще радостей с другой женщиной, нерастраченной в семейном быту.
Вика осталась с мамой и с пианино наедине. Она успела его возненавидеть. Частные уроки отнимали почти все свободное время.
И ведь если б уроки дарили встречи с  умопомрачительным Шопеном или лиричным Огинским, задумчивым Григом или жизнеутверждающим Штраусом! Так нет же! Ничего подобного!
Гедике и Гнесины. Гнесины и Гедике! Этюды, этюды, этюды, будь они неладны!
Слава богу, родители разменивали квартиру после развода и им на некоторое время стало не до дочери.
Вика выдохнула. Хоть один плюс на фоне безнадеги, глубину которой она пока еще не понимала.
               
Пока обживались на новом месте, Вику не трогали.
Гордый блистательный «Zimmermann» с пунцовым бархатом под тяжелой крышкой стоял, распираемый  немым достоинством.
И все время находились более срочные дела, чтобы он оставался молчаливым.
Разве что, от случая к случаю наведывались гости - просто сваливались на голову без предупреждения, ведь телефонов в новостройке не водилось - кто был пошустрее, лишь на очередь успел встать в Московском узле телефонной связи.
Вот они -то, гости, актеры Театра Киноактера, любили помучить пианино, распевая репертуарные романсы и выжимая педаль «forte» до отказа, словно это педаль газа в отцовской «пятерке».
Вике очень нравились актерские посиделки, что случались у них дома.
Она отиралась около, вместе со всеми смеялась над шутками, слушала богемные сплетни: -А дочь-то Брежнева, говорят, забрала все фамильные ценности и умотала с любовником из Москвы, наплевав на батяню и государственный престиж!
-Куда умотала?
-То ли к венграм, то ли к чехам…Шут ее знает! У богатых свои причуды!
-Зачем к венграм-то? Что у них делать, в этом цыганском таборе? Что-то ты путаешь…
-Это с которым любовником? С солистом Большого или с тем, что был после него?
-Не мели, чего не знаешь! К солисту Большого  Синявская ушла от мужа! Двоих детей бросила, кукушка! А у дочурки - любовник из генералитета структуры КГБ!
- Да нет, это муж у дочурки из КГБ! А любовник из балетных!
- Из оперных, балда! В балете сплошь педики…У них тонкая организация! На кой им этот геморрой с дочкой генерального? У нее же - ни рожи, ни кожи!
-А, один хрен! Все они там молодцы!
               
Когда Вика подросла, ей стали меньше нравиться посиделки с гостями.
Эти самые гости теперь больше проявляли  внимание к ее личности, нежели к пианино, на котором Вика снова неустанно занималась уже с другим педагогом, готовясь поступать в училище.
Внимание гостей мужеского пола сильно досаждало.
Все они были людьми абсолютно взрослыми, обремененными проблемами, финансовыми в первую очередь.
А раздражение не очень удачливых людей, сквозившее среди циничных актерских шуток, чувствовала даже Вика в свои шестнадцать.
Мать вдруг сделалась подозрительной и стала ревновать Вику к своим гостям.
Она отправляла ее на кухню греть чайник, мыть тарелки или вдруг не к месту заявляла, что дочери пора отправляться в свою комнату и ложиться спать - дескать, завтра тяжелый день.
               
В один прекрасный миг они вдребезги разругались с матерью, когда Володя, приятель матери, пришел на кухню помогать Вике мыть посуду, топтался возле нее, махнув рукой на компанию в комнате.
Он  взахлеб рассказывал про готовящийся к выходу спектакль, где у него роль второго плана и уламывал посетить премьеру.
Вика отнекивалась, мучаясь от назойливости нетрезвого Володи.
В этот миг некстати появилась мать и закатила ему, а вслед за ним и дочери такую сцену, что слышал, пожалуй, весь подъезд.
Володя по-актерски эмоционально психанул, хорошо поставленным голосом послал скандалистку и хлопнул дверью, но ушел не сразу.
Позвонив в соседскую дверь, он одолжил три рубля на такси, долго благодарил соседку в манерно - изысканных выражениях, поцеловал ей ручку нарочитым театральным жестом и скрылся в ночи.
Вслед за этим отношения усложнились и с соседями.
Тем более, что и до этого было не гладко: соседям мешало пианино.
Стены в панельном доме позволяли уловить  каждое слово, сказанное чуть громче обычного, а тут звуки музыки, да еще такого мощного инструмента!
               
После скандала с гостями Вика написала в своем дневнике: - Как же трудно жить, когда тебя никто не понимает!
 На меня смотрят те, кого совсем не хочется видеть.
Те, кто нужен, не видят этого, словно они глухи и слепы. Как до них докричаться? Впрочем, я и не пытаюсь.
Самодовольный Володька - ненавижу его за это самодовольство!- спросил меня недавно: - Ты, наверно, влюблена?
 Я говорю: - Нет, с чего вы взяли?
 Ему, конечно, кажется, что в него влюблены все вокруг!
Потому, что актер. Потому, что высокий рост. Потому, что кудри. Потому, что кое-как поет под гитару. Именно кое-как! Но, думаю, женщинам нравится в совокупности с вышеперечисленным.
Вот и про меня он думает, что я от него без ума. Самомнение, господи! До чего неприятный тип! Вот бы задергался, узнав, как он мне неприятен! Как вообще неприятны  его визиты к нам. Скорей бы взрослость! Чтобы уйти от всех и жить так, как хочется!
               
Куда уйти от всех, когда наступит взрослость, Вика толком не представляла. Казалось, это придет само собой - осознание, как жить, где жить, где оно, то самое место, куда она хотела бы уйти, чтобы жить.
Как-то повздорив по абсолютно пустяковому поводу с экспансивной матерью, Вика в сердцах стала собирать чемодан.
Покидала туда вещи, поплакала над открытым чемоданом…
Пошла в ванную, взглянула в зеркало на свое красное, потерявшее четкие очертания от слез лицо и, вздохнув, поняла, что, увы, все остается по-прежнему.
В этот момент, как ни странно, величавый «Zimmermann» вернул душевное равновесие.
С обложки нотного альбома на мир  взирал волоокими глазами красавец Шопен. У Шопена было  одухотворенное лицо и подвитые кудри.
- Наверно, и пальцы тонкие…Как же иначе? - подумала о Шопене Вика, вспомнив крупные  руки противного Володьки. - Барышни, небось, с ума сходили в музыкальных салонах, когда он играл свои вальсы…
Вот Шопена Вика легко могла бы полюбить, И даже пыталась его представить в шумной Москве в конце двадцатого столетия.
Всегда видела  одно и то же: в их комнате, за блестящим от полированных панелей «Zimmermann»ом сидит он, маэстро Фредерик Шопен.
Он музицирует, а противный Володька и его коллеги по театру смотрят в спину музыканта с досадой и напряжением.
 По комнате разливаются дивные звуки вальса ми минор, а Володька прячет свои огромные ручищи, зажав их  между колен в тертых джинсах, потому что не место им быть на виду, когда легкие пальцы Шопена порхают по сливочно-белым клавишам, топя их поочередно в алый  бархат звенящего всеми струнами фортепианного нутра.
Вика в такие минуты очень хорошо представляла, как эти дивные руки болели после многочисленных тремоло и вибрато.
У нее тоже болели руки. В эти моменты их приходилось бинтовать эластичным бинтом для фиксации замученных запястий.
Если случалось фотографироваться с друзьями, она всегда старалась спрятать перемотанные бинтами, которые лезли из рукавов наружу, руки за спину.
И если учащемуся музыке необходимо было играть фортепианные упражнения для беглости пальцев не менее двух часов в день, то сколько же успевали за день наиграть руки такого музыканта!
Словом, великолепный маэстро Фредерик с его волшебными гармониями и невесомыми ноктюрнами был самым любимым мужчиной в сердце Вики Турчак, будущей студентки фортепианного отделения школы при Московской Консерватории.
И квартировался там до тех пор, пока его бесцеремонно не вытеснили настоящие, менее гениальные, менее утонченные, но вполне реальные молодые люди, которые не просто смотрели красивыми волоокими глазами, а норовили взять за руку, обнять за плечо и прижаться бедром в час-пик в набитом вагоне метро, если удавалось сесть рядом.