«Наша молодежь, — писал Н. Бухарин в статье «Енчмениада» 1923 года, — из которой выйдут кадры новых, красных спецов, т.е. квалифицированных работников во всех областях теории и практики, эта молодежь стоит на ПЕРЕВАЛЕ, на РУБЕЖЕ. Она — новые люди, с новыми психологическими и физиологическими чертами, нужными для эпохи. Но функциональная роль этой молодежи, или, вернее, ее известной части, будет зависеть от всей судьбы нашей революции. Из нее могут выйти американско-капиталистические дельцы, полководцы, предприниматели, деляги буржуазной интеллигенции, если наше развитие пойдет по линии нашего вырождения и нашего превращения в буржуазно-капиталистическую страну. Из нее могут выйти (и, надеемся, так именно и будет) крепко сколоченные, смелые, знающие, преданные рабочему классу строители нового общества, если мы будем развиваться на все более и более социалистических рельсах. Как может переходить одна перспектива в другую, если рассматривать этот процесс с точки зрения общественно-психологической? Очень просто. Жажда творческой самодеятельности может превратиться в индивидуализм».
В группе «Перевал» мирно сосуществовали два крыла. Одно — комсомольское, вузовское, городское, юное, часто неуравновешенное. Другое — ищущее, крестьянское, деревенское, более зрелое и художественно-определившееся. Но и то и другое связывало в одно общее желание органически сочетать новые коммунистические идеи с художественной индивидуальностью каждого автора. Дело это оказалось не легким и не простым. Усвоить — особенно внешним, показным образом — азы коммунизма оказалось сравнительно не трудно, но куда сложней было положить на бумагу свои заветные думы и чувства, найти их органичное сочетание с лучшими идеями своего времени, найти для этого сочетания свое, особое художественное выражение.
Показного, взятого на прокат у времени коммунизма в литературе 20-ых было с избытком. Многие такие поэмы, стихи, повести выглядели даже очень по-коммунистически; беда, однако, в том, что они ничего не давали ни уму, ни сердцу, скользили по поверхности, напоенные до краев только ходовой звонкой фразеологией.
Литературные и около литературные страсти вокруг «Перевала» кипели и бурлили.
Собрания группы напоминали комсомольские митинги, на которых заслушивались новые вещи перевальцев, или авторов, близко примыкающих к группе. И почти каждый раз выступающий «получал по загривку». Хвалили — скупо, ругали — часто и много: тут влияние такого-то автора, там — заимствовано оттуда-то, там — неверно идеологически, а тут — просто художественно невыразительно. На собрания неизменно приглашались писатели ; попутчики: Леонид Леонов, Вячеслав Шишков, Всеволод Иванов, Борис Пильняк, Сергей Есенин.
Второй сборный номер авторов группы под редакцией Артема Веселого, Василия Казина, Александра Макарова и Василия Наседкина готовился Госиздатом долго и как бы нарочито неумело. Хождения перевальцев по мукам и Госиздату еще более увеличились по сравнению и с изданием первого сборника. В итоге альманах тиражом 3000 экземпляров набирается уже не один, а целых два месяца два и столько же месяцев лежит на складе издательства. Подготовку и издание второго сборника омрачило трагическое событие — самоубийство молодого поэта Николая Кузнецова, посему сборник открывала подборка стихов М. Светлова и В. Александровского, посвященная гибели этого безмерно скромного и ранимого человека:
КОЛЕ КУЗНЕЦОВУ
Часы роняют двенадцать,
Стрелки сжав от боли...
Больше к тебе стучаться
Я не буду, Коля.
Ты ушел далече,
Не прощался даже...
Хмурый, как ты, вечер
Синий язык кажет.
Нам о тебе петь ли?
В этой комнате тише б...
Мертвый удар петли
Слово из глотки вышиб.
Скоро лежать, синея,
Может, из нас любому...
Это моя шея
Дико зовет на помощь,
Это мои кости
Жажда жизни сжала...
Может, к тебе в гости
Скоро и я пожалую.
Встречу тебя тем ли,
Чтобы ветром гонимы,
Увидеть нашу землю
И вместе пройти мимо.
М. Светлов
Самоубийство Николая Кузнецова, говоря плакатным языком 20-ых, вскрыло наличие среди перевальцев сумрачных и тревожных настроений, расшатанности и расхлябанности нервов, отсутствие прочных жизненных доминант, а главное, этому способствовало тяжелое материальное положение, безденежье, отсутствие приемлемых жилищных условий, вынужденное бесконечное хождение по редакциям в поисках авансов и грошовых гонораров.
Жестокость погани кровоточащих дней!
Еще один убит глазами рож опухших,
Поэтам — боль ясней, поэтам — грязь видней,
Противнее — людей просаленные туши.
Примера нет. Лишь нервно дрогнут скулы,
И кто в подвале жил, и кто рожден в избе
Всю бешеную жизнь переплетенных улиц
Полнее в грудь вольет, как вспомнит о тебе.
Смерть не разгадана, — печаль вдвойне остра,
Ударил час тяжелым камнем в память...
Мы сколько гор прошли, — и вдруг опять гора
И наверху всепожирающее пламя.
И что за черт, — какая моль проела
Такое сердце крепкое в борьбе,
Какая рытвина остановить сумела
Твой поэтический разбег?
В. Александровский
Тем временем, трудности с выпуском третьего номера, увидевшим свет уже в 1925 году под редакцией А. Веселого, А. Костерина и М. Светлова, окончательно поставили под вопрос возможность его дальнейшего издания. Госиздат счел, что продажная цена альманаха непомерно высока, государственного финансирования нет — в итоге альманах был закрыт и исключен из дальнейших планов. В деле этом проглядывали знакомые перевальцам когти (или уши) идеологических соперников — группы «Октябрь», — легко вхожей в Госиздат и имеющей определенное влияние на формирование издательского портфеля. Однако перевальцы не упали духом.
Четвертый сборник «Перевала» вышел в другом издательстве — «Артель Писателей Круг» — в 1926 году с замечательно точной критической статьей А.К. Воронского «Пролазы и подхалимы»:
«С тех самых пор, как стали мы обрастать новым хозяйством, новой культурой, новым художеством, сначала робко, затем все уверенней и уверенней начали поднимать голову литературные подхалимы и прохвосты. Но что хуже — к прежним литературным тунеядцам присоединились новые и молодые. Жив курилка! Оказывается, разбить царизм, выгнать помещиков и капиталистов, отбить нападение «двунадесяти языков», заложить первую кладку под новое строящееся здание куда легче, чем раздавить прохвоста. Он уже разложил свои тетрадки, поправил свои пенсне, обзавелся новым костюмом, он говорит почтительным, вкрадчивым, но бархатным и звучным голоском, он снует там и сям то с приятной улыбкой, то с нахмуренным лбом, то с веской непринужденностью, то с грациозным и легким небрежением, довольный, сытый и неугомонный. Он уже обнаглел. Откинув волосы, он вдохновенно что-то строчит, потом что-то устраивает и организует. Вот он пролетел на автомобиле с известным коммунистом, вот он вертится своим человеком в редакции и уже нет его: он среди новых людей.
Он не смущается ничем, его гонят из одного места, он здравствует в другом, он неуязвим и неистребим. Он недавно был занят организацией какого-то самоновейшего театра — не вышло;
за сим он собирал у себя каких-то художников и пытался создать новое направление — провалилось; он писал роман, не дописал, но аванс получил за подсунутый вовремя конспект его, — он был в каких-то секретарях, открывал журнал, носился с выставкой, читал что-то о рабкорах и селькорах.
Есть много разновидностей литературных прохвостов, но из них основных два: одни «энергично фукцируют», другие «фукцируют» совсем тихо. Недавно я встретил такого тихого подхалима: он вползал в редакцию, как сладкая вошь. Теребя и крутя бородку, он прилипал к рукаву редактора, поддерживая его легонько за локоток, теребил пуговицы его пиджака. Редактор ежился, но из глаз тихого прохвоста готов был пролиться елей, но глаза обволакивали, влажно и сладенько блестели, и их притягивающая, засасывающая сила была сильней и неотразимей взгляда удава. Бедный редактор не смог противостоять. Тихий прохвост получил какой-то заказ. Когда он удалился, я спросил редактора почему он не отказал ему — ведь проходимец. Редактор вздохнул и согласился: конечно. Да еще какой! Известно, что и по сию пору ведутся страстные литературные споры. Есть два литературных лагеря: вот тут-то прохвост и пролаза и празднуют свой праздник. Ходят такие выжиги в звании критиков, рецензентов, ходят они и в звании художника. Такой «художник» клянется и в стихах, и в прозе священным именем коммунизма, хотя всем известно, что от коммунизма его только тошнит. Тиснув статейку, рассказик, стишок, он в минуты откровенности, промежду своих, сознается:
— Приняли и пропечатали, отпустил им полфунта Кремля — прошло.
Многие наивные люди принимают «полфунта Кремля» за «идеологическую выдержанность» и говорят о сдвигах, о переломах, о дальнейшей эволюции и пр.
Литературные простаки любят говорить у нас о разлагающемся влиянии НЭПа и об опасностях, кои таят в себе «Россия» и «Русский Современник», кстати сказать, давно не выходящие из печати, — изобличают уклоны попутчиков, неугодных почему-либо таким испытанным борцам за коммунизм, как Родов, и не видят, что разлагающие влияния и опасности нэпа угрожают нам больше в литературе со стороны подхалимов, щелкоперов, искателей мест, бойких и развязных людей разного пола и возраста. Это они окрашивают наши вечерки, еженедельники, сатирические и иные журналы и журнальчики иногда легкой, иногда густой желтизной, это они вносят в литературную среду беспринципность, хлестаковщину и ноздревщину, барабанят в уши читателя, не в меру победоносными, слишком восторженными реляциями, обобщениями, сообщениями, они — эти дельцы всех степеней и рангов — печатают на первой странице что-то о заветах Ильича, а со второй страницы дают «роскошных» красавиц и дам «полусвета» и тащат наших издателей и редакторов по легкой испытанной стезе халтуры, приспособления к мещанским и обывательским вкусам, именно они открыто почти говорят о полфунте Кремля и о том, что надо «потрафлять» пока, а «там еще посмотрим». Прохвост и подхалим, щелкопер и искатель мест как раз, ведь, и старается дать стихи менее «сердечные», но «нужные». Но главная беда, том, что на этом поприще он всегда, обгонит тех, кто стремится дать «сердечное» и «совершенное». Будьте уверены — обгонит! Пока «сердечный» мусолит карандаш, грызет ногти, сомневается, ерошит волосы, «вынашивает», откладывает, тщится сочетать сердечное с нужным, ошибается, уклоняется и принимает на себя небезызвестные шишки бедного Макара за невыдержанность, за путаницу, за уклоны всяческие и за несоответствие текущему моменту юркий человечек уже давным-давно получил соответственный гонорарик, построчно воспел героический октябрь, пропечатался в нескольких изданиях, заказал приятелю хвалебную рецензию, получил новый «социальный заказ» и бегает бодрый и свежий по кино, ресторанам и литературным вечерам».