На обрыве моя кособокая хатка,
на все стороны света оконца – сестрицы.
Квадратики света в мудрёном порядке
кочуют по древним её половицам.
Кочуют и, будто, довольны раздольем.
Пролягут по стенам длинно и косо,
подремлют у печки, заглянут в подполье
сквозь щели, горбатых покрашенных досок.
На стол заберутся и, то ль для проформы,
скользнут по тетрадке и сразу виднее,
где рифма случайно заспорила с формой,
рождающегося стихотворенья.
Квадратики эти – кроссворды апреля,
решаю в какой-то безудержной муке.
Когда же мгновенные слёзы капели
продолбят во льду у завалинки лунки.
Когда же подснежник к свету пробьётся,
ручьи заструят, взбудоражены бегом…
Смотрю сквозь залитое солнцем оконце,
а там ещё речки не видно под снегом.
За речкой простор ещё холодом скован,
но вербы уже опушились неробко,
излучина берега, будто подкова,
уходит концами в далёкие сопки.
Смотрю я в другое оконце, где солью,
былого расцвета старинная веха,
стоит развалюха – избушка-часовня
и шпилем надкупольным тычется кверху.
Сегодня часовня – клубишко казённый,
дай Бог, чтоб когда-то построили лучше.
Колокол медный, неслышимым звоном,
сзывает в столетья ушедшие души.
А в третьем оконце, по злому навету,
прогнившая сверху и серая снизу,
с тремя этажами изба сельсовета
с выцветшим флагом, упавшим с карниза.
В четвёртом оконце вся жизнь на ладони.
Туда, где нагорье спускается плавно,
Уходят сугробы, как белые кони,
навечно уходят к седому Тавлану.
Туда же, в судьбой отведённые сроки,
уходят селяне безропотно, смирно,
а следом плетутся их скорбные боги,
затем по домам возвращаются с миром.
Селяне упорно колдуют за стопкой,
хатёнку табачною мглой занавеся,
и долго звучит над шумливым застольем
тоскливо протяжная русская песня.
Её, эту песню, я слышу сдалече,
каким-то разумным наполнена стоном,
в минуту хмельную и горе излечит,
и драку приглушит за дальним кордоном.
Гуляют по хатке квадратики света,
бледнеют и вот, словно призраки, тают.
Ещё один вечер прошёл незаметно,
ещё один день над селом умирает.
Но бедная хатка моя, на беду ли
ты мне и родная, ты мне и чужая?
Опять от окошка к окошку иду я,
будто виток над землёй совершаю.
Сквозь стёкла смотрю, не себя ли ругаю?
И вот уж село придвигается ближе,
и в каждом окошке, как в телеэкране,
неслышное слышу, незримое вижу.
За клубом движок, будто в судорге бьётся
и тянет, по звуку, давно на пределе.
Здешний киношник по прозвищу Потя
крутит «Блокаду » вторую неделю.
И пусть на экране рисунок нечёток,
Поте и дела до этого мало.
Он пьёт на глазок по умеренной стопке
в холодном, самим же прокуренном, зале.
Тяжёлый сползает он с лавки нагретой,
и спит он, пугая застуженным взором,
а в тесной каморке стрекочет проектор,
пока есть соляра в движковом моторе.
Спит Потя. Слюною исходит обильно.
Проектор мурлычит давно вхолостую.
Пришли бы селяне толпою на «хвильму»,
да водка в сельмаге пошла подчистую.
Гуляют селяне, полмесяца кряду,
гуляют безумно, гуляют бездумно.
На кой ляд им память тревожить «Блокадой»,
когда можно водкой блокировать думы.
Нелёгкие думы, неясные думы,
корнями под самое сердце врастают,
но нет, не возьмёшь, на–ка, выкуси дулю!
Гуляют селяне, разумно гуляют.
Закуски не густо, да было б в стакане,
а нет – по карманам дотошно порыскав,
мужик, он и чёрта из ада достанет,
да нечисти здесь разрешили прописку.
Окрепла, с особой своей мудрецою,
с земли сковырнуть её, подлую, нечем.
Напитком, креплёным табачной пыльцою,
открыто торгует здесь пришлая нечисть.
Напиток такой, что всех видов похлеще,
поди отыщи на общественном рынке.
К избе, где и заполночь свечка трепещет,
от каждой калитки ведёт по тропинке.
Я вижу за шторкой алхимика Капу.
Мудрит под божницею нечисть святая.
Свинцом обрываются мутные капли,
доходы соседей считают, считают…
Смотрю, тихим гневом к оконцу прикован.
На что я надеюсь? На голос в газете?
А, может, на властовый ранг участковый?
Или на глупый кивок в сельсовете?
На мямлю, чьи губки под яркой помадой?
На флаг, вызывающий лишь состраданье?
Слепыми глазницами смотрит громада
без всякого проблеска всепониманья.
А, может, прозреет? А, может, не поздно?
Ну, что же, поверим сегодня в прозренье.
Недаром весенние чистые звёзды
над миром игриво и весело зреют.
Ах, ночка, да кто ж тебя выткал такую?
Так густо, что месяцу ясному тесно.
Я слушал бы песню твою неземную,
когда бы земную не слышал я песню.
Она то окрепнет, то глухо застонет,
как баба, на долю свою уповая.
За тем баламутным мужицким застольем
давно уж забыли, кого поминают.
Гуляют селяне. Не люди, а тени.
С каким–то холодным привычным уменьем.
Не все ещё, видно, насущные темы
смололи они в жерновах охмеленья.
Не все ещё, видно, обмолвили беды.
Обиды ж не помнят, одни пересуды:
а Танька опять понесла от соседа,
видать, на медалю закинула у;ду.
Надысь, у Семёна повымерзли куры.
Иван шатуна завалил за Тавланом.
А Пашка с училкой завёл шуры-муры,
дурак- дураком, а туда ж, за таланной.
Угодья беднеют, и с порохом плохо,
мельчает рыбёшка, сетёнки дряхлеют…
В порожнее льют мужики из пустого,
кто как желает, кто что умеет.
Чем дольше гуляют, тем глупое пуще,
но кажется мне, что за этим, привычным,
скрывается что-то главней и насущней,
в табачном дыму поднимаясь над личным.
И словно не дым, а тревога витает,
и лица не пьяни, а словно бы в муке.
Подспудно другое – кормов не хватает,
на ферме коровы дохнут как мухи.
Соломку бы в пору повывезти с поля,
Какие, насчёт, там подумки у власти?
Один «Белорус», да и тот на приколе,
с лета исчерпан лимит на запчасти.
Ах, думы вы думы, похлеще отравы.
По осени думкать, да тоже гулялось,
а были же травы, и буйные травы,
да сколько в покосах над снегом осталось.
С того и беснуется племя коровье.
А, может, протянет до мая в подвязах?
Вздыхают и пьют мужики за здоровье
бурёнок своих и общественных разом.
Эх, думы… Пришли и ушли без ответа.
На грех навязались, недолго и спятить.
А если управ ошибается где-то?
Управы, поди, не рождаются с пядью.
А взять бы другого да в те же салазки?
Да чтобы смекалкою верною скорый.
А этот… совсем не крестьянской закваски.
К тому же ещё в документе – историк.
Историю знает, что верно, то верно.
Но будь не в обиду, уж как понимаем:
оно, «кархваген» - не колхозная ферма,
да только и ферма не клеть с попугаем.
Тут надо такого: сказал, что отрезал,
поди уж хватает своих рубиконов.
Коровкам под хвост этот, хай его! Цезарь,
коровкам, им что? Подавай комбикорму.
Такого бы здесь, чтоб не нюнил напрасно,
чего на кулак–то наматывать сопли?
А ты матерком, чай, не девицы-красны,
мужик посерчает, да в зло не особо.
И кривят селяне усмешкою губы:
оно, что Ивану российскому надо?
Железку одну немудрённую в зубы,
узду на замордье, да палкой по заду.
Они по простяцки в житейской рутине,
без умысла на что, где надо-не-надо.
Скользнула усмешкой по вечной щетине,
и уме;рла горькая русская правда.
Наивный невежда, запойный, гулящий,
с оглядкой, с посапкою на развороте,
душа нараспашку, народ работящий,
неудержимый, когда развернётся.
Философ за брагой, мужик – бедолага,
когда же осознанно бросишь ты вызов
и мямлям, и капам, и выцветшим флагам,
что виснут лохмотьями с мокрых карнизов?
Смотрю я в оконца. И в то я, и в это,
и всё деревеньки, как будто на смотре.
Гуляют по хатке квадратики света
ещё не разгаданных клеток кроссворда.
Решаю, гадаю на пальцах, на святцах,
ведь это так просто откапывать корни:
писать, не беля мужика, хлебопашца,
кричать, не черня партактивы райкомов.
Мужик – он горазд, он себя критикует,
за брагой управа, по шёрстке не гладя.
Нахрапом берёт. За столом не втиху;ю
под носом увидя, подальше не глядя.
Но мне-то виднее: над воротом клубом
парок от речей и с трибуны до фени,
что в деревеньках не строятся клубы,
что по колхозам рушатся фермы.
За кличем: «Даёшь!..» где уж малые флаги?
Забыто, забито, что светло и свято.
Сквозь папкины «бредни» за мутивом браги
смотрят в свои горизонты школята.
Смотрят и видят прозо;рливым оком:
скорее всплакнётся на собственной тризне,
чем зримо приблизится это далёко,
красивой обещанной Дедушкой, жизни.
Кроссворды апреля… Настроен лояльно,
задумался Вовочка: «Главное странно –
ошибся не только товарищ Ульянов,
ошиблась учителка Марья Иванна.
За строчки ругала, что косы да кривы,
за грязные руки… Но, главное, странно,
ещё в первом классе о чём говорила? –
«Вот мы доживём!..», а сама за Тавланом».
Кроссворды апреля… Сплошные ошибки.
Управов, райкомов… А, сколько убогих
таких деревенек у нас по отшибам,
забытых властями и чёртом, и Богом.
И сколько (опять над кроссвордом итожу)
той доли мужицкой потёмочной, серой?
Куда ни поглянь, а едино и то же.
С Востока на Запад и с юга на север.
Ах, бедная хатка моя, на беду ли
ты мне и родная, ты мне и чужая.
Опять от окошка к окошку иду я,
будто виток над землёй совершаю.
Сквозь стёкла смотрю, не себя ли караю?
И вот вся Россия придвинулась ближе.
О русская доля, от края до края,
увы, но тебя я счастливой не вижу.
Увы, но всё те же верховные враки!
Увы, но всё те же безумные кризы
сменились на новые старые флаги
и виснут безжизненно с тех же карнизов.
1979г д. Выдрино