В мае 32-го родилась у них первая дочь. Забот прибавилось, и в первую очередь – денежных. С этого момента Пушкиным овладел инстинктивный страх: умереть, оставив потомство без средств к существованию. При первых родах он плакал, говорил, что убежит от вторых, и впоследствии действительно как ни старался, к разрешению от бремени жены поспевал, бывая в как назло, именно в это время в отлучках. Наталья Николаевна, скучавшая первые месяцы после свадьбы, нашла, наконец, себе занятие: занималась ребенком и танцевала. Пустилась учиться шахматам, за что нахваливал муж, мол, это непременно нужно во всяком благоустроенном семействе. И вот здесь поговорим-ка мы о сем упражнении для ума, что приводят в качестве доказательства мозговитости красавицы.
Надо сказать, шахматы века XIX – это далеко не шахматы XX века с гроссмейстерами, чемпионатами, широким признанием шахматной игры как интеллектуальной, а шахматистов – как людей со складом ума близким к математическому. Международные шахматные турниры стали проводиться только во второй половине XIX века. Шахматы в то время считались игрой скорее развлекательной, наряду с картами, шашками и пр. Владели навыками игры практически все, распространение было широчайшим, но какая-либо научная база отсутствовала. Только-только появились теоретики и мастера, такие, как талантливый Петров, чья книга с дарственной надписью имелась у Пушкина, или крайне молодой на то время Яниш, или тот же Бутримов, труд которого о шахматах был первым для России и передает специфику того времени: «Царь, или Король, самая большая шашка; Ферзь или Королева, по царе первая; два Слона, величиною менее ферзи; два Коня, видом соответствующие своему названию; две Ладьи, называемые также и Башнями и имеющие особенный вид…»
В общем, в пушкинскую эпоху шахматы находились на уровне нынешнего дворового футбола. Ни профессиональных, ни любительских клубов до середины века не имелось, играли по домам; наряду с картами, танцами, музицированием шахматы долгое время оставались одной из форм заполнения досуга.
Наталья Николаевна выучилась правилам игры в бытность свою уже супругой Пушкина на 21-м году жизни – поздненько для дебюта; поэт стремление женки постичь шахматную науку поощрял, но сложно представить, чтобы юная женщина так замечательно и так стремительно овладела игрой, что всерьез обыгрывала признанных мастеров. Во всяком случае, свидетельств современников тому не имеется, все сведения о ее победах над «мужчинами - чемпионами столиц» сводятся к ее же якобы заявлению Льву Павлищеву, свидетелю ненадежному, воспоминания которого фантазийны, недаром он был племянником Александра Сергеевича. Скорее всего, мужчины, например, прекрасный шахматист Шиллинг, приятель Пушкина, из вежливости играли с красивой женщиной, куртуазно позволяя себя обыгрывать.
Итак, Пушкины втягивались в совершенно непосильный для них великосветский образ жизни. Выезды стоили крайне дорого. Не нужно думать, что тогдашние дворянки только и делали, что всем скопом шлялись по балам. Было это занятием весьма дорогостоящим. Вот что пишет, например, сестра Пушкина своему мужу, сетуя на то, что она не в состоянии выезжать, как ее невестка, так как ей, Павлищевой, это не по средствам: «Чтобы поехать на самый простой вечер, надо заплатить за платье не менее 75 р., да чепчик 40 р., парикмахер 15, экипаж от 5 до 15». А «мадам Пушкина», по словам злючки Ольги Сергеевны, выезжала почти ежедневно: мы видимся с Натали днем, потому что вечером ее не застать – рауты, балы, вечера…
Пушкин не возражал. Сначала он любовался, потом покорился – как мы помним, топать ножкой красавица умела. Долги множились, беспокойства прибавлялось. То и дело он пишет жене: тоска, - и о своем беспокойстве за нее, неспособную справиться с прислугой, нанять нормальную квартиру (Пушкины сменили десять квартир за шесть лет совместной жизни, не считая дач; по сути, поэт по-прежнему вел кочевую жизнь, только уже со скарбом и домочадцами) и организовать быт, что постоянно требовало новых вложений и «употребления сумм, которые в другом случае оставались бы неприкосновенными». Он стал скучен, как отмечают знакомцы, беспричинно пасмурен; легко и заразительно смеялся (Хомяков: смех Пушкина так же увлекателен, как и его стихи) и тут же переходил к хандре – первые симптомы депрессии. Слава его еще была в зените, но соратники-литераторы, соблюдая главенство в поэзии, пили сначала за здоровье Крылова – русского Лафонтена с его побасенками, потом за Жуковского и только третьим – за Пушкина. Пошли уже, пошли слухи, что поэт сдулся…
Легко срывался с места – дорога его успокаивала. Собственно, с осени 1831 года, такой волнительной, он опять начал разъезжать, то устраивая денежные дела, то выискивая материалы к «Истории Пугачева». Наталья Николаевна ревновала, допрашивала; те маленькие казусы, когда женихом он вынужден был окарикатуривать внешность случайно встреченных дам, дабы успокоить суженую, множились. Он пишет, как она хороша, и как не стоят ее ни одна из тех, на кого положил он глаз, а таковые были, потому что первое тихое счастье понемногу истаяло, к лицу он привык, пригляделся, как приглядываешься ко всему хорошему… Помните Толстого, большого психолога и знатока семейных счастливостей и несчастий? Как хороша была Анна Каренина, и как скучным взглядом смотрел на нее Вронский, потому что «все это он уже видел»… Семейная жизнь четы Пушкиных с рождения первенца должна была перейти в другую стадию, и перешла, но на этой стадии начались неурядицы, которых не мог предусмотреть даже дальновидный поэт, сам отличный психолог.
Увлечения поэта, или как их тогда называли – отношения, носили вполне невинный, платонический характер. Любование красотой – Пушкин был еще большим эстетом, чем Долли Фикельмон. Как любая женщина, Натали, флиртуя и кокетничая, тем не менее ревновала мужа, подозревая в главном – ослаблении интереса к ее особе, что имело, конечно, место… Но беда в том, что данный интерес никогда не лишал Пушкина головы. Смутно она подозревала, что в сердце мужа она не одна, и - недолюбленное дитя - ревновала страшно.
Как и поэт, Наталья Николаевна не знала, как выглядят любовь и счастье.
В 32-ом году в поле зрения Пушкина появилась молоденькая Соллогуб, и очарованный, он волочится за девушкой, посвящая стихи, каких не посвящал жене.
«Нет, нет, не должен я, не смею, не могу…»
Молодая, красивая… увлечение длится долго, он флиртует, ему нужен какой-то адреналин в крови, какое-то волнительное сердцебиение. Натали бесится, Пушкин отбрехивается, в письме называя девчонку шкуркой, и льстит жене: ты красавица, бой-баба. А сам втихомолку от благоверной отпрашивается на два дня, берет билет на Кронштадт и едет провожать «шкурку» за границу. Ай-яй-яй… За горячий флирт с Крюднершей был бит Мадонной, «бой-баба» влепила супругу пощечину. Где-то в доме австрийского посланника увивался он за Мусиной-Пушкиной, и кусала концы веера Долли Фикельмон... Как мало занимали поэта эти женщины, говорят его отзывы о них в письмах благоверной, которые, конечно, есть полуотмазка, но сильную боль сердечную не порочат даже ради спасения.
И все же с Долли он не сдержался. Чем меньше женщину мы любим… Блестящая, высокомерная, эстетствующая внучка Кутузова воспринималась им как поле боя. Когда-то она оттолкнула поэта; теперь, уязвленная и своей ревностью, и его безразличием, искала его внимания. Ему было нетрудно ее взять. Одного свидания ему хватило; дворецкий помог прекратить этот никчемушный роман. Заплатив слуге, он оплачивал и спокойствие своей жены. Как ни прекрасны были Надины, Долли, Авроры, он был женат и помнил об этом. Как-то юноша Соллогуб набрался храбрости и предложил поэту поехать на ужин к общему знакомому. На что Пушкин с усмешкой, и доброй, и язвительной одновременно, ответил: с тех пор, как я женился, по подобным домам не езжу.
Он флиртовал, и позволял флиртовать жене – о, эта разгульная, ветреная эпоха, когда мужчинам дозволялось обнимать за талию чужих жен, целовать их в щечку и совершенно легитимно совать записочки… Бесконечно снисходительный, он чувствовал разницу в возрасте; бесконечно виноватый – тем, что не мог страстно любить. Она упрекала его, что он не пишет ей любовных писем – и да, письма его, как в бытность женихом – приятельская болтовня, назидательные советы, шутливая пикировка, обсуждение бытовых проблем. Мелькает: «душу твою люблю» или «без тебя тоска» - тоска по ней ли, тоска ли беспричинно-всеобщая, присущая человеку с вечно ноющим зубом или депрессией, - и чем больше Пушкины живут вместе, тем суше письма поэта.
Исследователи, отстаивающие теорию безусловной любви четы Пушкиных, наблюдения современников за ранним периодом их совместного бытия или слова самого поэта того же временного отрезка относят ко всем шести годам их супружества. Вот брат Дмитрий описывает семейную жизнь сестры: царствует большая дружба и согласие. Жил Дмитрий в Петербурге в 1831-1832 гг. Все знаменитые фразы: «молода, царствуй», «раз ты поплакала без моего письма, значит, еще любишь», «так люблю, что выразить не могу» и пр., - Пушкин высказал с 1831 г. по 1834 г. И милое похищение с бала невозможно красивой, в розовом платье, «женки» по возвращении из Болдина относится к 1833 году (и звать ее «по очень важному делу» домой пришлось два раза, в первый раз она отказалась: танцует с князем Вяземским). В том же году в стихотворении «Осень», характеризуя время года, он напишет строчки: «так нелюбимое дитя в семье родной меня влечет». И эти слова как нельзя лучше рисуют его чувство к жене: сострадание и снисходительность к этой неумной, неловкой, добродушной и трогательно хорошенькой девочке. Главным оттенком 113 любви Пушкина была жалость.
«И тосковали соловьи верхом на веточке. Казалось, они испытывают жалость, как неспособные к любви». Заболоцкий, тоже поэт.
Уже тогда, отчасти из бахвальства, отчасти из желания вызвать в нем интерес, Мадонна принялась подробно отчитываться в своих пофлиртушках: где, с кем, когда. Он посмеивался добродушно и ласково, поощрял ее, желая контролировать чувства и побуждения молодой женщины; он беспокоился, а порой откровенно отчитывал, когда она переходила границы. Она не умела остановиться и не умела себя вести. Как ни старался поэт, жена его оставалась московской барышней. Это подтверждают советы Вяземского вдове Пушкина, которой на тот момент было за тридцать(!): «Войдя в комнату, не краснеть и не бледнеть, присесть хозяйке и гостям учтиво и выбрать себе местечко общее, а не отдельное… 20 минут, полчаса особенного разговора довольно». Т. е. тридцатидвухлетняя женщина настолько не владела собой, что, как институтка, войдя в комнату, менялась в лице, не здороваясь, забивалась в угол (возможно, и не одна, коли беседа «особенная»?), а после засиживалась, попирая все правила приличия?
«Ты знаешь, как я не люблю все, что не comme il faut».
Наставлять Наталью Николаевну было бесполезно. Ей делают замечания даже мальчишки, что выводило ее супруга из себя; самое пошлое кокетство было в письмах Мадонны бесконечно снисходительным к ней мужчинам. Она могла написать брату (и слышишь при этом хихиканье 15-летней девчонки, а не голос замужней светской дамы, вхожей во дворец): передай такому-то, что я вместо поцелуя откушу ему нос. Другу покойного мужа, хоронившего этого мужа, человеку в два раза старше себя лепетала вздор о бабочках и цветках: «Я только смиренно спрашиваю имя того цветка, который в данное время остановил полёт нашей желанной бабочки. Увы, все те, кого вы покинули здесь, вянут, ожидая вас. Не говорю вам, чтобы годы были здесь ни при чём, но приезжайте, наконец, поскорее собрать их последние ароматы».
О, Пушкин! Vulgar, самый махровый vulgar!..
Сколько он ни воспитывал ее, она не была похожа на ту, другую.
И чем дальше, тем сильнее вступали в свои права воспоминания.
Надо сказать, он и не забывал. Полонский спор взбудоражил его, некоторое время он ходил сам не свой; оказалось, наличие теплого женского тела рядом – не панацея от ревности и гложущих сожалений.
Он мало работал: «Нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете…» Петербург ему не подходит ни в каком отношении, ни по вкусам, ни по средствам, - пишет он П.А. Осиповой. Плетнев: «Пушкин ничего не делает… только возит жену по балам». Фр. Титц, человек посторонний, передает диалог при встрече своего приятеля с поэтом: «Тоска и разорванность со светом были заметны в речах Пушкина и не казались мне пустым представлением. - Я не могу здесь работать. - Вы имеете достойную любви прекрасную жену. Насмешливое, протяжное - Да! - было ответом».
1832 год снова был для него неплодотворен. Десять стихотворений. «Дубровский», в котором с вариациями повторяется сцена из «Онегина». Дописав ее, Пушкин забросил роман (19 законченных глав). Драма «Русалка», как и «Дубровский», брошенная почти в конце.
1833 –ий. Наконец-то! «Путешествие нужно мне нравственно и физически», - почти кричит он и 18 августа выезжает из Петербурга. Домой он вернулся (к тому самому балу, где жена отплясывала с князем Вяземским) 20 ноября, через 3 месяца. Чувствуя себя виноватым: зря я начал кочевую жизнь, - беспокоится, как там справится его безрукая Мадонна, остерегает от кокетства, успокаивает ее ревность, отбивается: как я вернусь с пустыми руками, нужно писать, для вас же стараюсь, - и пишет, пишет, пишет – как в тот раз… «Медный всадник», «Сказка о рыбаке и рыбке», «Сказка о мертвой царевне», наброски к «Пугачеву», «Пиковой даме», «Анджело» - и из Мицкевича, поляка, чья книга только вышла, и которую, как некогда Корнуола, он взял с собой: «Баллада о Будрысе и его сыновьях» и «Воевода».
Трех сыновей посылает литвин Будрыс: одного в Новгород – за богатой добычей, второго – к пруссакам – «янтаря – что песку там морского», а третьего – в нищую Польшу, откуда ждет он в свой дом невестку. Но один за одним сыновья старого Будрыса привозят «полячек младых», потому что «нет царицы краше польской девицы».
Поздно ночью из похода возвращается воевода и с ружьем наперевес крадется в сад. В белом платье панна, рядом с ней мужчина: «сколько лет тобой страдал я, сколько лет тебя искал я, от меня ты отперлась…» Он скакал сквозь ночь, чтобы только пожать ей руку, пожелать много лет и веселья и бежать.
«Панна плачет и тоскует, он колени ей целует».
«В тоске безумных сожалений к ее ногам упал Евгений…»
«В последний раз твои колени дерзаю мысленно лобзать…»
Воевода, что не страдал и не искал, а лишь купил женщину, приказывает слуге стрелять в изменницу («с паном справлюсь сам»), но получает пулю в лоб.
Кардинально искромсав балладу Мицкевича, Пушкин придает ей иное звучание. У Мицкевича молодая сбежала прямиком из супружеской спальни к любовнику, чтобы провести с ним «брачную» ночь. У Пушкина мужчина примчался к возлюбленной пожелать ей счастья, обменяться последним поцелуем и уехать навсегда.
Там, где три года назад он страдал, принимая танталовы муки, он снова думает о своей шпионке. Промчаться через всю страну – потому что нет никого краше, - поцеловать колени и уехать прочь.
«Как дай вам бог любимой быть другим…»
И короткая мечта: пулю в лоб сопернику. Вдруг, вдруг судьба смилостивится, и она останется одна…
Тоска, которую он, казалось, изжил, возвращалась снова. Он никого не обвинял. Он женился не с упоением, не ради страстей, а чтобы от страсти избавиться. Держа за руку девочку с таким неповторимым лицом, он успокаивался, но годы, заботы, долги, сам образ жизни разводил супругов Пушкиных в стороны. Николай, бесстыдно меняющий фавориток на глазах у императрицы, возжелал мадам Пушкину. Александр Сергеевич, огорошенный «почетным» званием престарелого камерюнкера, как мог, манкировал своими обязанностями. Не возраст напрягал будущего «невольника чести», а осознание того, что звание дали не Пушкину, а его красивой жене. Он умоляет Мадонну: не кокетничай с царем! В ее порядочности он уверен, она привязана к мужу и боится греха, но Пушкину этого мало; он опасается прослыть рогоносцем.
На масленицу в 34-ом году плясали уже два раза в день, Надежда Осиповна Пушкина писала дочери о подвигах невестки: «Александр, к большому удовольствию жены, сделан камер-юнкером. Представление ее ко двору, в среду, 17-го числа, увенчалось большим успехом. Участвует на всех балах. Только о ней и говорят; на бале у Бобринской Император танцевал с ней кадриль и за ужином сидел возле нее. Говорят, что на балу в Аничковом Дворце она была положительно очаровательна. Натали всегда прекрасна, элегантна; везде празднуют ее появление. Возвращается с вечеров в четыре или пять часов утра, обедает в восемь часов вечера; встав из-за стола переодевается и опять уезжает».
Как прекрасная Натали выкраивала время, чтобы заниматься домом и двумя младенцами, - один полутора лет, второй полугодовалый – непонятно. Впрочем, под рукой был покладистый муж и несколько слуг.
Е. Н. Карамзина, дочь историка, писала, как боялся Пушкин дурных шуток над его неожиданным камер-юнкерством, и как в конце концов смирился и успокоился. «Ездит по балам и наслаждается торжественной красотой жены, которая, несмотря на блестящие успехи в свете, часто преискренно страдает мученьями ревности, потому что посредственная красота и посредственный ум других женщин не перестают кружить поэтическую голову ее мужа», - с некоторым злорадством подмечает дочка историка. Однако тщеславие Натали утолено полностью, она в центре внимания, она счастлива...
Маленькая Карамзина неправа; Пушкин рад был прикинуться олухом царя небесного – то пуговицы у него не те, то шляпа форменная треугольная, а не круглая, - лишь бы иметь возможность скинуть ненавистный мундир. Царя за назначение он не благодарил. Тот поджал губы.
В марте его стрекоза выкинула. К счастью, все обошлось, но он с возмущением пишет в дневнике: вот до чего доплясались!
А тут еще перлюстрация писем, частных писем мужа к жене: его послание Наталье Николаевне ходит по Петербургу, передаваясь из рук в руки, и царь недоволен... Поэт, доселе терпеливо сносивший цензуру, надзор, притеснения и даже некоторое пренебрежение императора и двора, никак не желавших равнять его с «великим историком», взбесился.
«Ухожу в оппозицию!» - хлопнул он дверью. Он выговаривает Натали: не давай списывать моих писем, - объясняет долго, обстоятельно, как ребенку, почему этого нельзя делать, потом так же долго и обстоятельно пытается донести, что матери семейства полагается выполнять свой долг, жертвуя «успехами тщеславия». В письмах его появилась желчь, речь все суше.
Она сердится за его выговор: не нужно было на ней жениться. Чувствуя себя виноватым, он смирнеет: я должен был на тебе жениться, потому что без тебя был бы всю жизнь несчастлив, но не должен был вступать в службу. В этот год на него свалилось еще и управление родительским имением; сердобольный поэт, практически всю свою взрослую жизнь содержавший себя самостоятельно, пожалел стариков, и семейка радостно переложила личные заботы на плечи некогда нелюбимого сына. Наталья Николаевна пеняла: мало тебе своих хлопот, - муж смущенно отвечал: не посылаю тебе денег, вынужден был снарядить в дорогу своих, но ты права, наверно, откажусь от управления имением… Он подлизывается: ты, я думаю, так в деревне похорошела, - и понемногу приучает жену к мысли о необходимости отъезда: ты баба умная и добрая, дай сделаться мне богатым.
В раздрае, раздражении он снова начал играть и проигрывался. И, пока благоверная с детьми тусовалась у матушки в Полотняном Заводе, он потихоньку накропал короткое деловое письмо, на что получил ответ императора: я никого никогда не удерживаю, но в таком случае между нами все кончено. Миротворец Жуковский забегался от одного к другому, ему на роду было написано утрясать отношения этого бесенка от литературы с царями. Пушкин упрямится, «учитель» сравнивает его с хрюкающим животным, и -
– коготок увяз – всей птичке пропасть. Император не хочет выпустить придворного леопарда из клетки.
Его обвинили в неблагодарности. Бенкендорф: лучше, чтобы он был на службе. Горло в ошейнике. Поэт привязан к столице морским узлом – надежней некуда.
Когда все утряслось, рассказал жене: мол, получил нагоняй и сухой абшид… Как бы он объяснялся с супругой, когда б побег удался – бог весть… В письмах его появились и подобострастие мужа, который не хочет объясняться с надутой женой, и тонкая, исподтишка, язвительность, орудие малодушных. «А ты и рада, не так ли?» «Какие вы помощницы…» «Коли я свернусь, мало будет утешения детям, что их папеньку схоронили как шута, а маменька ужасть как была хороша на аничковских балах…» И неуверенность, впервые появляется неуверенность в себе. «Если ты поплакала, не получив от меня письма, стало быть ты меня еще любишь…» «Ты молода - царствуй». 12 лет разницы, молодая, красивая, в зените славы, царь ездит мимо окон, как офицеришка, сажает рядом с собой за стол… Почти исчезли попытки воспитывать, привить комильфо; супруг смирился - видимо, Наталья Николаевна наконец уверовала в себя и дала отпор.
Теперь в каждом его письме: не сердись… В конце концов, кроме нее, у него никого не было. «Меня так и тянет к тебе, как ты жмешься ко мне, когда тебе страшно…» И тещиньке – льстиво: жена моя прелесть, чем дольше я с ней живу, тем больше люблю это милое, чистое, доброе создание, которое ничем не заслужил… Учитывая особенности письменной речи того времени: «Целую руки», «У ваших ног», «Преданный слуга», и пр., - комплименты эти не больше, чем фигуры речи. Он поздравляет старшую Гончарову с днем рождения, жалеет, что не имел «счастия» свидеться с «милостивой государыней матушкой», что жена его хандрит, оттого что не проведет с ней день именин, и рассыпается в похвалах последней.
Если у Пушкина и возникали мысли, посильное ли ярмо он надел, то он помалкивал.