ЧАСТЬ 6 – МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ
Границы, которые разделяют Жизнь и Смерть, в лучшем случае туманны и неопределенны. Кто может сказать, где одно заканчивается, а другое начинается?
Эдгар Аллан По
Глава 1. Серая паутина.
Эд давно уже не видел никаких снов. А тут вдруг они обрушились на него целой лавиной. Цветные, красочные, образные, они будоражили воображение и наполняли сердце беспричинной тревогой.
По ночам к нему являлась то Смагда со своим выводком из двадцати трех голодных ртов, то Йоно, то Скиталец с Дариной. Сестры Ив и Дея тоже не оставляли его в покое. Они протягивали руки, словно просили отдать им частицу своей любви. Были видения, когда в мертвой, застывшей тьме он снова чувствовал себя предметом дьявольских экспериментов Ив и ощущал прикосновение холодных инструментов. Кровожадная девушка добралась-таки до основания его черепа и выуживала оттуда вожделенную информацию.
Нелепые, неотвязные сны, после которых голову наливало свинцовой тяжестью, повторялись все чаще. Проснувшись, он пытался забыть увиденное и думал о своих чувствах к Метиоле. Иногда ему казалось, что его любовь – это слабость, которой он стыдился, иногда – подарок судьбы. Временами холодок пробегал по спине, окутывая тело противной дрожью. Ощущение было такое, что в сердце проник сквозняк через незакрытую дверцу и выстудил все внутри.
Дикарь лежал часами в темноте и уныло перебирал и ворошил обрывки своего прошлого. Мысли уходили далеко и текли в разных направлениях. Вновь и вновь он возвращался к тому, с чего начал. Огненный диск, зеленая листва, синие волны… Его охватывали приступы беспричинной грусти оттого, что приходится вспоминать и то, что давно хотелось забыть. Он больше не мог заснуть до утра, ощущая усталость, блуждая среди воспаленных извилин, напрасно сделав крюк по закоулкам назойливой памяти.
В такие минуты Эд лежал тихо, уставившись в дырявый потолок, сквозь который временами сочилась вода. Обветшалая крыша готова была рухнуть в любой момент и держалась только благодаря таинственной силе взаимного притяжения старых досок, будто связанных друг с другом каким-то странным духом объединения. И тогда он неизбежно вспоминал о ее починке. В голову лезли другие несделанные хозяйственные дела и невыполненные обещания, окончательно выселяя из сердца Метиолу и малютку Мелиссу. После таких мыслей ему казалось, что его любовь к жене и дочери теперь граничит с равнодушием и превратилась в некое состояние ума, основанное лишь на желании быть полезным и нужным.
Порой он вдруг чувствовал, что попал в западню, искал и не находил из нее выхода. Если бы Метиола проснулась и в тот момент спросила, что с ним происходит, он не смог бы выдавить из себя ни слова. Потом он спал урывками, как будто кто-то все время выхватывал его из состояния дремы. Его тело сотрясали судороги, а когда бешено колотящееся сердце возвращалось к обычному ритму, он тихонько прижимал к себе жену, смертельно усталый.
Каждый последующий день в точности повторялся и был похож на предыдущий. И каждое утро было таким же, как всегда. На смену ярким краскам прежней беспечной жизни пришли серые будни. Целыми днями Эд просиживал дома, даже душистый цветочный луг его больше прельщал и не вызывал чувства былого вожделения, которое он испытывал всякий раз, когда приходил сюда с Метиолой.
Теперь жена, как челнок, сновала вокруг него, разрываясь между ним, дочерью и домашними делами. Он чувствовал, что состояние апатии не может тянуться бесконечно долго, нужно было что-то изменить или внести какую-то свежую струю. Но даже мысль о какой-нибудь перемене он отбрасывал, неспособный принять никакое решение.
Метиола, казалось, не замечала его охлаждения и старалась еще больше ему угодить, что вызывало лишь негативную ответную реакцию. Между ними установилось негласное неустойчивое равновесие, которое если нарушить, могло вот-вот рухнуть, как и пресловутая обветшалая крыша. Эдда не покидало ощущение какой-то временности всего происходящего, впечатление непостоянности, предчувствие потрясений.
Одинаковые поблекшие дни вяло ползли в беспредельном равнодушии. Он ласкал, целовал жену без прежнего пыла и ощущал, что она ему безразлична сейчас. Теперь Метиола уже не казалась ему красивой, как прежде. Хрупкое чувство любви оказалось таким же шатким, как и дом, в котором проживали супруги.
Ночью, в темноте, он на какое-то мгновение мог забыться и стать свободным. Но это была лишь кратковременная отсрочка - грядущий день сулил обернуться такой же серой скукой. Временами он снимал с себя ожерелье, смотрел долгим взглядом на разноцветные камни и мечтал о новых мирах и приключениях. Его вновь тянуло в неизведанные дали, он готов был перемещаться куда угодно, лишь бы убежать от так называемого безмятежного счастья. Однако безучастные камни не хотели ему в этом помочь.
Как-то раз он пробудился в холодном поту от леденящего душу кошмара - синие глаза Ив, прекрасные, но бездушные, пытались в отместку утащить его в промозглую морскую пучину, где он едва не околел от стужи. Там, на дне он чуть не растерял последние искры своих горячих чувств, с таким трудом приобретенных и накопленных.
Эд, проснувшись, приподнялся на локте. Рядом беспокойно ворочалась на старой похрустывающей перине Метиола. Залатанная простыня на брачном ложе сбилась комком. Внезапно разозлившись, Дикарь потянул за ветхий истонченный край, который сразу же треснул в его руке. Сбросив на пол рваные лохмотья, Эд попытался расправить образовавший перинный горб. Жена перевернулась на другой бок. Теперь вместо одного на кровати возвышались два горба. Он кое-как примостился между ними в «ложбине» и провалился в тяжелый горячечный сон.
На утро он явственно почувствовал солоноватый привкус во рту и внезапно ощутил, что ему страстно хочется мяса. Желание было таким острым, что у него закружилась голова. Он сел на постели, постепенно освобождаясь от ночного кошмара, который все еще, как пресс, давил на него, и снова лег, распластавшись между горбами. Метиола тоже проснулась, с удовольствием вдохнула крепкий соленый запах здорового мужского тела и высунулась из подмышки любимого мужа. Как обычно, она приветствовала его долгим поцелуем.
- Ну, что ты сразу лезешь со своими нежностями, будто дня впереди не будет, - осадил он жену. Он отвернулся и украдкой укусил себя за палец. Заметив на столе чашу, полную патоки, Дикарь продолжил ворчание:
- Опостылела мне эта еда, тошнит уже от сладости.
- Не хочешь – не ешь. Только в доме другой еды нет.
- Ладно, так и быть, сварю тебе кашку.
- Кашку! Такую же противную, как когда-то приготовила твоя несравненная бабушка? Не забудь только положить порошок от запоров для остроты ощущений, чтобы жизнь не казалась такой пресной!
- Чем же Флоранс тебе не угодила?
- А мне не нужно угождать! – взъерепенился Дикарь. – Осточертели мне ваши слюни, поцелуйчики, обнимания. Будто других дел у вас нету. Хоть бы в доме прибрала. Вон, сколько грязи накопилось. Ты во всем – истинная внучка своей бабушки!
- Это в чем же? – теряла терпение Метиола.
- А ты на фартук свой погляди, сразу поймешь. Наверное, ты с бабушкой соревнуешься… по количеству пятен, - рявкнул он нарочито грубо.
Они злобно смотрели друг на друга в молчании. Их разделяла целая комната, все равно, что пропасть.
Он как раз собирался уйти из дома и замешкался на мгновенье в проеме двери. Спиной Дикарь почувствовал колючий неприязненный взгляд и остановился. На нем был все тот же, некогда сияющий, а теперь забрызганный грязью, серебристый комбинезон. Эд обернулся и зацепился рукавом за косяк. На локте образовалась очередная прореха. Дикарь со злостью оторвал кусок обтрепанной ткани и бросил его на пол:
- Вот, моя одежда лишь на тряпки и годится! По крайней мере, будет, чем полы протирать. Ну, а мне при такой жене, видимо, скоро придется ходить голышом. Я ухожу! Счастливо оставаться! Займусь лучше делом, пока крыша не рухнула.
- Раз до сих пор не обрушилась, значит, долго простоит, - невозмутимо парировала Метиола, сделав вид, что не расслышала замечаний мужа насчет мытья полов и одежды. Она лишь плотно сжала губы, стараясь не выдать своего раздражения.
Нежное лицо Метиолы застыло мертвой тяжелой маской. Она положила дочь на кровать и разразилась рыданиями. Ее горькие слезы и отрывистые всхлипы разбили корку, образовавшуюся у него внутри. Внезапно ему захотелось прижать ее, как прежде, к себе изо всех сил, целовать ее мокрые соленые пальцы, просить прощения, но он сдержался. Он не мог больше ничего сказать и ничего сделать. Стоял, как бревно, с этими чужими задеревеневшими руками.
Эд выскочил во двор. В глазах у него зарябило, будто серая липкая масса заползла под веки. Постепенно краски вокруг потускнели, формы потеряли четкость, словно их размыло водой. Через мгновенье плотная пелена застила глазницы, и свет померк.