Глава 307
Максимилиан рассказал мне, как всё было, когда Фуке зачитали приговор, а также о том, как его везли в Пиньероль. Считаю, что это интересно и поучительно, поэтому, нарушая хронологию, всё же вернусь к тому, что я узнал от Максимилиана.
Д’Артаньян долго беседовал с Летеллье, который инструктировал его и пытался выведать о настроении Фуке. Я отлично знаю, как умеет д’Артаньян отвечать на вопросы, демонстрируя полную готовность к сотрудничеству, но не выдавая никаких лишних сведений. Даже после часа подобных «откровений» Летеллье не обогатился бы и самыми наималейшими фактами, которые можно было бы использовать против узника. Д’Артаньян как воин готов был выполнять роль тюремщика по приказу Короля, но он никогда не имел ничего общего с доносчиками даже в том случае, если бы охраняемый субъект вызывал у него одни лишь антипатии. Но в случае с Фуке между узником и тюремщиком установилась некая форма если не дружбы, то молчаливой приязни, Фуке имел неоднократно возможность убедиться, что д’Артаньян по мере сил смягчает все строгости его содержания, и если что-то из протокола обращения с ним может показаться Фуке тиранией, то это лишь малая толика того, что совершил бы по отношению к нему непредвзятый или, тем более, неприязненно предрасположенный командир отряда охраны.
Ничего не выяснив, но не имея ни малейшего повода к возмущению, Летеллье под конец разговора сообщил д’Артаньяну, что Король очень высоко оценил службу своего капитана мушкетёров и просил сообщить ему об этом. Д’Артаньян лишь поклонился с видом человека, по достоинству оценившего лестное мнение Короля, но не допускающий даже в мыслях, что он мог бы выполнить свою работу не должным образом, так что показал, что воспринимает эту похвалу как должное.
После этого д’Артаньян побеседовал на нейтральные темы с д’Ормессоном, но на вопрос о том, что ждёт Фуке, ответил лишь: «Ничего хорошего», дав при этом понять, что более ему нечего сообщить.
— Всякий порядочный человек сочувствует Фуке, — тихо сказал д’Ормессон.
— Вы, безусловно, порядочный человек, д’Ормессон, — ответил д’Артаньян, после чего обнял его и словно бы невзначай приблизил лицо к уху собеседника.
— Поосторожнее с такими фразами, — после этого он прошептал лишь ему на ухо. — Ведь вы, таким образом, называете непорядочными королевских судей и даже кое-кого повыше. Не давайте поводу понять вас превратно.
Д’Ормессон вздрогнул, осознав свою оплошность.
— Вы правы! — громко сказал д’Артаньян. — Милосердие – свойство каждого порядочного человека, и, безусловно, все порядочные люди из милосердия хотели бы смягчения доли бедного узника. Но милосердие должно подчиниться закону и справедливости, а также интересам государства. В данной ситуации крайне трудно быть одновременно и справедливым и милосердным. Но, к счастью, именно такие люди вершат свой суд, так что приговор, каким бы он ни был, будет одновременно и справедливым и милосердным, в этом я полностью согласен с вами!
Придав, таким образом, более мягкий и безобидный смысл словам д’Ормессона, д’Артаньян вновь повторил, уже громче, что д’Ормессон – очень хороший человек.
В тот же день в десять часов секретарь суда Фуко в сопровождении многочисленных судебных исполнителей явился к воротам Бастилии.
— Господин капитан, я должен сообщить заключённому о королевском приговоре, — сказал он д’Артаньяну.
— Проходите, господа, — ответил капитан и проводил делегацию к узнику. — Вас слишком много, вы не поместитесь в камере заключённого. Пройдите в тюремную церковь, господина Фуке сейчас туда приведут.
Капитан дал Фуке возможность привести в порядок одежду для того, чтобы он успел собраться с духом. При всей видимости равнодушия к своей судьбе, Фуке, конечно, волновался перед оглашением приговора.
Но он вошёл в старинную тюремную церковь в сопровождении де Безмо, де Сен-Мара, д'Артаньяна и двух мушкетеров с таким видом, как будто просто явился чтобы выслушать очередную новость, которая не слишком сильно касалась его лично.
Секретарь суда Фуко стоял за специально установленным для этой цели небольшим столиком – кафедрой, на которой были разложены документы. столом.
В тусклом свете свечей арестант выглядел старше своих лет. Он вышел вперед со шляпой в правой руке, которую он прижимал к груди, словно бы желая защититься ей от выстрела или удара в грудь.
— Сударь, — сказал секретарь холодным церемониальным тоном, — назовите ваше имя.
— Оно вам известно, сударь, — ответил Фуке в тон Фуко.
— Согласно протоколу, вам следует назвать ваше имя, дабы я знал, с кем разговариваю, настаивал секретарь суда.
— Вы его и так знаете, — возразил Фуке. — Вот уже три года моё честное имя треплют на каждом углу.
— Я не утверждаю, что я вас не знаю или не знаю вашего имени, — настаивал Фуко. — Речь не об этом. Все мы обязаны следовать порядку и предписаниям правосудия. Вы прекрасно это знаете, ведь вы же были генеральным прокурором.
— Вот именно, и поэтому вы были моим подчинённым, — напомнил Фуке. — Стоит ли нам теперь разыгрывать незнакомцев, это после стольких лет теснейшего знакомства?
— Прошу вас, сударь, ваше имя, настаивал секретарь.
«Что за дежавю! — подумал д’Артаньян. — Происходит точно то же самое, что я уже наблюдал, когда палата общин выносила приговор Карлу Английскому! Он тоже говорил, что не признаёт их власти и поэтому не будет с ними беседовать так, как они этого от него ждали и требовали! Кончилось это очень печально!»
— Я не назову своего имени здесь, как не назвал его в Палате, — продолжал упрямиться бывший суперинтендант финансов и бывший генеральный прокурор. — Я отказался приносить присягу Палате, поскольку не считаю этот процесс законным, и не считаю, что мелкие провинности, совершаемые каждым финансистом, заслуживают столь пристального внимания, столь длительного расследования и какого бы то ни было наказания. Я заявил несогласие с процессом, поэтому я буду стоять на своём, как я не называл своего имени перед началом следствия и судебного разбирательства, и это не помешало ни тому, ни другому, так и сейчас я не буду называть вам его, вы сами только что признались в том, что отлично знаете меня. Зачитывайте же свой приговор и не тяните с этим. Я всё равно с ним заранее не согласен, каким бы он ни был, но на вашей стороне сила заставить меня подчиниться. На моей же стороне право протестовать против него.
— Вы торопите меня, вместе с тем сами же отнимаете наше время, поскольку все ваши возражения придётся записать в протокол, — возразил секретарь суда Фуко и велел своим секретарям записать слова Фуке как можно точнее. После этого он сам прочитал записанное, кивнул, вернул протокол секретарям и, покрыв голову, начал зачитывать приговор.
Д’Артаньян уже знал, что, согласно приговору суда, Фуке приговаривается к высылке из Франции. Он не должен был этого знать, но знал. Поэтому он ожидал, что после того, как Король ознакомиться с приговором суда, но смягчит его, поскольку именно для этого традиционно самые жестокие приговоры требовали утверждения Королём. И многие Короли поддерживали эту традицию.
«Чем же может заменить Король высылку из Франции? — думал д’Артаньян. — Ссылкой в какую-то провинцию Франции? Это вряд ли! В Во-ле-Виконт? В Бель-Иль-Сен-Мер? Это было бы подарком для нашего Фуке! Это тоже сомнительно! Но Короли Франции всегда так добры! Заменить четвертование повешением или повешение усекновением головы – это ведь такая милость! Это заслуживает вечной благодарности друзей, родственников и потомков приговорённого! Впрочем, может быть, и не заслуживает. Вот уж замена казни с конфискацией имущества на казнь без конфискации имущества, наверняка вызвала бы благодарность семьи казнённого. Но я не припомню такого случая, ни одного, ведь в случае конфискации имущества, оно отходит к казне! Не скажу в точности, по этой ли причине, или по какой-то другой, но ни один монарх ещё никогда не отменял конфискацию имущества. Возможно, я чего-то не знаю».
В это время в церковь вошли врач Фуке Пекке и камердинер Лавалле. Оба они сначала возмущались шёпотом, а затем начали вслух возмущаться о том, что судья Фуко необоснованно жесток. Наконец, Лавалле заявил, что у тех, у кого сердце не железное, оно сейчас разорвется. Их возмущённые крики стали заглушать монотонный голос судьи. Тога генерал де Безмо, комендант Бастилии, был вынужден лично препроводить их в соседнюю комнату. По этой причине Пекке и Лавалле решили, что их хозяина намереваются убить, они принялись еще громче возмущаться. Тогда д'Артаньян велел успокоить их, сообщив, что речь идет всего лишь только об изгнании. Он и сам ещё тогда не знал, что Король не только не смягчил приговор, но сделал его не в пример более суровым.
Тем временем секретарь суда зачитал наконец-то приговор.
— Согласно протоколу, приговор зачитывается вслух приговорённому лично, — продекламировал Фуко. — Но поскольку присутствующий здесь Никола Фуке отказался называть своё имя, спрошенный трижды, мы, присутствующие здесь, секретарь королевского суда Фуко, а также господа д’Артаньян, де Безмо и де Сен-Мар, удостоверяем личность присутствующего при слушании Никола Фуке, обвиняемого по делу от 5 сентября 1661 года от рождества Христова о хищении и злоупотреблениях. Обвиняемый Никола Фуке признан виновным по всем статьям предъявленного обвинения и приговаривается к пожизненному заключению.
«Вот тебе раз! — подумал д’Артаньян. — Суд приговорил к высылке из Франции, но Король ужесточил приговор! Такого на моём веку не случалось!»
Внешне д’Артаньян оставался совершенно бесстрастным. Он лишь взглянул в глаза Фуке, хотя на его лице не дрогнул ни единый мускул. Фуке разгадал, что капитан выражает своё сочувствие и сожаление ему.
— Благодарю вас! — сказал Фуке д’Артаньяну, но тут же резко посмотрел на секретаря Фуко и продолжил. — Благодарю вас, господа, любая известность лучше неизвестности.
Таким образом, никто кроме д’Артаньяна не понял, что Фуке поблагодарил его за сочувствие.
Уже через час во двор Бастилии была подана карета. В неё сели Фуке, д'Артаньян и два офицера. Карета тотчас же двинулась в путь в окружении сотни мушкетеров, путь пролегал через подвесной мост, через Сент-Антуанское предместье, заполненное народом, выкрикивающим «Виват!» то ли в адрес Фуке, то ли в адрес Короля. Фуке полагал, что приветствие адресовано ему и радовался как ребёнок тому, что он сохранил популярность, забыв о цене, которую он заплатил за то, чтобы услышать эти крики. Д’Артаньян понимал, что толпа приветствует мушкетёров Короля, которые ехали стройными колоннами, словно на параде, часть впереди кареты, часть сзади, и по двое верховых с обеих сторон кареты.
Врачу Пекке и камердинеру Лавалле не было разрешено отправиться в Пиньероль вместе с их хозяином. Их чувство было смешанным. Им было жаль расставаться с Фуке, но они обрели, наконец, свободу, поскольку пребывание с узником – это тоже своего рода заключение. Но радость обретения свободы пока ещё не коснулась д’Артаньяна, он по-прежнему был привязан к своему узнику.
Путешествие заняло двадцать дней. В дороге был лишь один эпизод, достойный упоминания. В Гренобле второй консул города отказался открыть ворота перед авангардом мушкетеров, решив, что это, быть может, провокация.
Он также, вероятно, подумал, что эскорт прибыл если не для того, чтобы совершить переворот, то, стало быть, для того, чтобы арестовать его самого. По всему видно, что он опасался ареста именно по тому, что, по-видимому, был нечист на руку, так что у него было «рыльце в пушку».
Под надуманным предлогом о том, что у конвоя нет необходимых пропусков, он отказался открыть ворота.
— Какой ещё к чертям пропуск?! — воскликнул д’Артаньян. — Я исполняю приказ Короля! В нём ясным языком сказано, что все граждане обязаны по моему требованию предоставлять мне квартиру бесплатно, а провиант – продавать! Вам мало приказа с собственноручной подписью Его Величества и печатью канцлера Сегье?
— Но ведь это не пропуск в город, — испуганно протестовал второй консул.
— А вы что тут у себя объявили комендантский час? — воскликнул д’Артаньян. — И по какому же это случаю? Без соизволения Короля? У вас тут война идёт, или из городской тюрьмы сбежала дюжина каторжан-убийц? Послушайте, любезнейший! Если вы тотчас откроете мне ворота, я всего лишь посажу вас на двадцать четыре часа в холодную камеру самой необустроенной тюрьмы, которая найдётся в вашем городе. Но если вы будете сопротивляться, тогда я силой своих молодцов выломаю эти ворота, после чего повешу вас на них же!
— Вы умеете убеждать, — пробормотал второй консул и велел страже отпереть ворота.
— А вы умеете идти на компромиссы, — ответил с улыбкой д’Артаньян. — Ладно, договорились, за вашу понятливость, я разрешаю вам выбрать камеру по своему вкусу. Но если вы покинете её раньше, чем через двадцать четыре часа после того, как туда войдёте, я узнаю об этом и на обратном пути разберусь с вами так, как вы этого заслужите.
После этого д’Артаньян показал упрямцу приказ Короля, ознакомившись с которым второй консул сделал скорбное, но покорное лицо.
— Я уже иду в камеру, — сказал он и действительно посадил себя под арест.
Первый консул всё же счёл действия д’Артаньяна чрезмерными, так что он написал жалобу Королю с изложением всех обстоятельств дела. В те времена чиновники ещё не столь нагло врали, жалуясь начальству на тех, с кем конфликтовали. Искажать правду при пересказе событий все они научились немного погодя, так что хотя письмо излишне было эмоциональное, оно ни в чём не погрешило против истины, после чего оно вернулось к адресату обратно. В этом письме слова автора «двадцать четыре часа» были подчёркнуты рукой Короля и рядом написано лишь одно слово «Мало!»
Д’Артаньян, прибыв к месту назначения, в Пиньероль, получил другое письмо, написанное рукой Летеллье. Оно содержало следующий текст:
«Дорогой граф д’Артаньян!
Когда Его Величеству сообщили том, как вы поступили в Гренобле, он всецело одобрил ваши действия в сих обстоятельствах. Информация поступила в виде жалобы от первого консула Гренобля. Король очень смеялся и просил дважды перечитать ему это письмо вслух, после чего сказал, что консул понес за свои действия, справедливое, но достаточное наказание и теперь уже наверняка впредь исправится и не будет повторять подобных ошибок. Он также вновь повторил, что полностью доволен вашей службой. К этой оценке ваших трудов присоединился и господин Кольбер.
Искренне Ваш Летеллье».
— Очень нужно мне одобрение Кольбера! — проворчал д’Артаньян. — Лучше бы он не одобрил, как я кормлю моих мушкетёров и их коней, и велел бы удвоить содержание! Этот скряга возразил, что я могу его одобрениями накормить сто мушкетёров и сто коней, не считая ещё и себя и Фуке, и двух офицеров! Он что – Король? Лишь Король может считать, что его слова и одобрение важней денег!
Шестнадцатого января кортеж прибыл в Пиньероль. Крепость с пятью башнями должна была навсегда избавить д’Артаньяна от роли тюремщика, с чем он себя искренне поздравил. Внимательно осмотрев стены, д’Артаньян продиктовал Сен-Мару перечень работ, которые необходимо было сделать для приведения крепости в порядок для дальнейшего выполнения её предначертанных ей функций. В пять дней основные работы были завершены, которые позволили переместить Фуке из временного пристанища в постоянное, в котором ему было суждено жить до конца своих дней. Оставалось лишь закончить внешние работы по укреплению крепости, которые не препятствовали пребыванию Фуке в своей камере, но до их завершения охранникам крепости следовало проявлять бдительность.
Согласно королевским предписаниям, составленным Летеллье, которые д’Артаньян передал Сен-Мару, государственный заключенный Никола Фуке не имел права никакого общения с внешним миром, ему запрещалось отправлять или получать письма, запрещались посещения, в его камере не должно было быть ни бумаги, ни чернил, он не имел права держать у себя более одной книги одновременно, книгу, которую он запрашивал следовало обменивать на книгу, которую он возвращал. Возвращённую книгу охранники обязаны были сжигать, не открывая, не читая, не осматривая, как и старую одежду, пришедшую в негодность, постельное бельё и все прочие предметы которые по мере износа заменялись на новые. Иными словами ничего из камеры Фуке не должно было отправляться за пределы стен крепости, не должно было просматриваться кем либо, а должно было уничтожаться на территории крепости, о чём немедленно составлялся акт. Это следовало осуществлять трём охранникам, каждый из которых должен был следить, чтобы двое других не нарушали правила. По всем сомнительным вопросам господину де Сен-Мару предписывалось консультироваться с господином д’Артаньяном и в точности соблюдать правила, установленные им и инструкции, составленные им же.
Рядом с камерой заключённого д’Артаньян распорядился оборудовать комнату для слуги Фуке.
— Но ведь камердинер Фуке остался в Париже! — удивился Сен-Мар.
— Тот, кто будет обслуживать Фуке, не должен выйти из крепости никогда, — ответил д’Артаньян. — Нельзя приговорить к пожизненному заключению невиновного человека. — Но господину Фуке нужен будет камердинер, согласно его статусу. Подумайте, как можно решить эту проблему. У вас в крепости содержится некий Эсташ Доже, приговорённый к пожизненному заключению. Он не дворянин, он мог бы прислуживать Фуке, если бы согласился на это. Предложите ему за такую услугу какие-нибудь послабления режима – лучшее питание, больше прогулок внутри крепостного двора, но без свидетелей. Он должен согласиться отказаться от общения с другими заключёнными в обмен на эти льготы. Если же он не согласится, возможно, найдутся другие.
— Думаю, он согласится, — ответил Сен-Мар. — Я постараюсь предложить ему то, что его заинтересует.
— Вот и отлично! — ответил д’Артаньян. — Мы не можем оставить господина Фуке без слуги.
— Но ведь в тюрьмах в иные времена содержались персоны и познатнее Никола Фуке? — спросил Сен-Мар. — Как же обходились в этом случае?
— Это вопрос по службе, или дружеское любопытство? — строго спросил д’Артаньян.
— Простите, капитан, это было любопытство, ответ на этот вопрос не требуется мне для выполнения моих обязанностей, — ответил Сен-Мар.
— Ну, если по дружбе, тогда я отвечу вам, Сен-Мар, ответил д’Артаньян. —Такие господа, как герцог де Бофор, были опасны королевству своим поведением, а не своими знаниями секретов. Так что человек, прислуживающий герцогу, мог бы свободно выходить на волю. Кроме того, ведь Бофор – персона королевской крови, его слуга может и должен быть дворянином. Бофору прислуживали люди соответствующего ранга. Даже комендант крепости иногда удостаивался чести отобедать с ним, хотя это в итоге привело к плачевному результату: Бофор бежал!
— Благодарю вас за разъяснения, господин капитан, — сказал с теплотой Сен-Мар. — Я это учту. Ни я, никто из моих людей никогда не будет обедать с заключённым. Единственным обществом для него будет Эсташ Доже.
— Быть может когда-нибудь, лет через пять или десять, как знать, Король разрешит Фуке свидание с кем-то из его семьи, — сказал д’Артаньян. — Я похлопотал бы об этом, если бы предполагал такую возможность. Но сейчас об этом нечего и думать. Не стоит также обнадёживать Фуке подобными перспективами. Я просто пожелаю ему мужества и стойкости. Как вы знаете, мне дозволено общаться с Фуке без каких-либо ограничений.
— Да, я знаю это, господин капитан, — сказал Сен-Мар.
— Эта льгота не распространяется на вас, и я полагаю, что для вас это благо, — продолжал д’Артаньян. — Поверьте, общение с человеком, обречённым на вечное заключение, не лучшее времяпрепровождение.
Через три недели, когда все работы были завершены, крепость стала настолько неприступной, что д’Артаньян с чистым сердцем мог забрать свою сотню мушкетёров и возвратиться с ними в Париж. В дальнейшем охрану можно было нести силами гораздо меньшего отряда, составленного из гвардейцев гарнизона Пиньероля. С каждым из них д’Артаньян переговорил лично и от услуг троих из них от решительно отказался, не объясняя Сен-Мару причины своего решения. Я до сих пор не понимаю, как он догадался, что эти трое – мои люди!
В знак особого расположения к посланнику Короля, власти города подарили д'Артаньяну большое количество провианта – жаренных и копчённых кур, куропаток, бекасов, кроликов и фазанов, закупленных в Турине.
— Благодарю вас, господа! — ответил капитан. — Наш путь обратно в Париж займёт двадцать дней, и моя сотня мушкетёров все эти двадцать дней будет с благодарностью вспоминать вас за то, что снабдили нас провиантом в дорогу. Я передам Его Величеству, что жители славного города Пиньероля знают свой долг и верно служат Франции.
Это были не пустые слова, поскольку Пиньероль всё ещё был населён большим количеством итальянцев, так что верность пиньерольцев французской короне была очень важна.
— Коль скоро вы позаботились о провианте для нас, позвольте мне сегодня из сэкономленных средств оплатить вино на нашем прощальном ужине! — продолжил капитан.
Это был отличный ход. Если среди жителей города присутствовали шпиона Кольбера, они могли доложить своему патрону, что капитан принимает взятки. Фактически же д’Артаньян соединил несоединимое – и не обидел градоначальников отказом принять подарок, и расплатился сполна, чем отвёл от себя подозрение во взяточничестве.
Да, наш мой славный гасконский друг оставался неподкупным!
Едва лишь рота из сотни мушкетёров по главе с д’Артаньяном покинула, наконец, Пиньероль, д’Артаньян с удовольствием полной грудью вдохнул воздух пригорода, пахнущий сосновой смолой и талым снегом.
—Вы чувствуете это запах, д’Арленкур? — спросил он своего лейтенанта.
— Вы говорите о запахе соснового леса или о запахе талого снега, предвещающего весну, хотя ещё только середина января? — спросил д’Арленкур.
— И то и другое, но ни то, ни другое, — весело возразил д’Артаньян. — Я говорю о запахе свободы! Три года я был тюремщиком, и поэтому был также и узником. Ведь какая разница, кто кого охраняет, если оба должны пребывать в тюрьме? Теперь-то наконец, я свободен, а вместе со мной и вы, мои друзья и верные мушкетёры! Я предпочитаю завтрак под вражескими пулями вот такой судьбе тюремщика!
После этих слов д’Артаньян правой рукой снял свою великолепную серую шляпу с белым пером и поднял её на вытянутой руке, помахав ей следующим за ним мушкетёрам.
— Друзья мои, господа мушкетёры! Наконец-то мы вернёмся к настоящим обязанностям королевской гвардии! — воскликнул он. — Мы возвращаемся в Париж, избавленные от нашего узника и от обязанностей стеречь его! В Париж, друзья, виват!
— Виват! — ответил хор мушкетёров. — Виват, Париж! Виват, капитан д’Артаньян!
— Чёрт побери, почему мы едем шагом, когда можем перейти на лёгкую рысь? — воскликнул он. — Наши кони совсем застоялись, провожая неуклюжую карету! За мной рысью! Вперёд! Не отставать!
И он дал шпоры своему коню. Разумеется, он не собирался проделать рысью весь путь, но грех было бы не воспользоваться ровной дорогой, когда коням уже давно требовалась небольшая разминка.
Поскольку выданная в дорогу провизия была предусмотрительно распределена по седельным сумкам мушкетёров, ничто не мешало более быстрому продвижению роты д'Артаньяна, поэтому оставшийся путь они преодолели за десять дней. Пустая карета по поручению капитана была возвращена в Париж тремя гвардейцами, которых д’Артаньян выбраковал из числа тех, кому доверил несение охраны Фуке. Он приказал им выполнить это поручение, так что все трое моих людей были вынуждены покинуть Пиньероль хотя бы на время. Они привязали двух своих коней к седлу третьего, на котором ехали поочерёдно, тогда как двое других ехали в карете. Этот путь в Париж и обратно отнял у них более месяца. Таким образом, д’Артаньян лишил меня возможности организации побега Фуке ещё на месяц.
(Продолжение следует)
(; suivre)