Глава 5. Королевская свадьба.
Он совершенно неожиданно встретил вороватого Дрозда в одном из притонов, где, как думал, ненадолго обосновался в столице. Дрозд зыркнул на него своими маленькими красными глазками, бесстыдно ухмыльнулся и заелозил задницей по грязной, кособокой скамье, стоящей в углу крохотной землянки. Скамья да грязный, щепастый обломок когда-то стола- это было всё, что помещалось в этом жилище. Нет, это было даже не жилище, это была нора, длинный ход, вырытый в земле, разделялся на небольшие закутки, где можно было переждать непогоду, холод и опасность. Таких ходов в Земляном городе было много, казалось, что вырыл из какой-то гигантский червь, и его личинки ковыряются в эти тёмных, грязных тоннелях. Но это были не личинки, это были люди, которых привела в Земляной город нищета. Можно было сказать, что Земляной город, окраина благородной, великолепной и изысканной Тумаццы - это город нищих. Здесь обитали все сорта нищих и все виды сброда, человеческого отребья и калек. Все они ползали по этим бесконечным земляным ходам, где-то спали, что-то ели. Поутру внутренности Земляного города выворачивались наружу, растекались в поисках милостыни и подаяния, а к ночи Земляной город наполнялся своими несчастными обитателями, среди которых вот теперь пребывал и он. Он добрался до нищей окраины Тумаццы уже по первым холодам, помнится, пролетал мелкий колкий снег, зима подступала, и с облегчением думалось о том, что не придётся зимовать в открытом поле или лесу. Всё же землянки, наполненные вонью, но одновременно и теплом, казались ему в тот момент наиболее удобным местом. И он растворился в этой человеческой немыслимой мешанине. Удивительно, но несмотря на озлобленность и бесконечную ругань, которая висела в духоте землянок вместе с перегаром, никто его из Земляного города не гнал, казалось, что до седого, всклокоченного, немого калеки вообще никому никакого дела нет. От этого равнодушия он неожиданно испытал облегчение и быстро приноровился к странному обиталищу. Он тоже выползал поутру, чтобы воровать на торговых площадях или стоять с протянутой рукой на церковных папертях. Милостыню он просил редко, после службы богатые прихожане с особой жалостью относились к детям или заметно увечным, а мужчин чаще всего обходили стороной или презрительно щурясь, отворачивались, особенно, когда взгляды упирались в его трясущиеся руки. А вот подворовывал он даже с некоторым удовольствием, сам порой поражаясь лёгкости, с которой удавалось уводить из-под носа у раззяв-торговок что-нибудь съестное. Три раза, правда, он был пойман бдительными хозяевами товара и крепко бит. Мужики-торговцы не церемонились и с удовольствием рассыпали хлёсткие удары короткой плети, прожигавшие тело до самого нутра, попадать под плеть было мучительно больно. Но от этого всего он просто стал осторожнее и аккуратнее. Воровская удача всё же была на его стороне, и в отличие от многих обитателей землянок, он, бывало, возвращался в город нищих с неплохой добычей. Здесь он всегда раздавал излишки жратвы, но сперва наедался сам. Его стали звать здесь Моряком, из-за матросской робы, бескозырки и бушлата, а он оборачивался на эту кличку, отзывался, уж как мог что-то гудел в ответ и кивал головой, при этом никак не мог отделаться от странного чувства, будто говоривший в середине передумывает и произносит совсем другое слово. Начало было знакомым, а вот конец словно насильно приставлен. В его тесный закуток, где он обосновался теперь, часто приходила маленькая чумазая, косматая девочка, она останавливалась перед ним и смотрел большими печальными глазами, как изголодавшись за день, Моряк жуёт кусок хлеба и частенько кусок уворованной колбасы или хрустит репой с морковью, запивая свою нехитрую снедь из большой, закопчённой медной кружки. В ней на небольшом костерке он обычно делал отвар плаксы. Костерок разжигал тут же в своей норе, соорудив из плоских камней круглое углубление, только пробил в переплетении ветвей и жердей небольшое отверстие, туда уходил сизый дым, уходил не сразу, немного слезились глаза, запах примешивался к запаху отвара. Зато в его норе пахло дровяным дымком и было тепло, а пол оказывался сухим. Горьковатый и слегка терпкий привкус чая что-то иногда пытался разбудить в его оглохшей памяти, но он всегда теперь от своих попыток уставал, и однажды ему надоело это бесполезное занятие. Вспоминай - не вспоминай, перебирай в мыслях странные, редкие осколки прошлого – не перебирай, хоть до слепоты вглядывайся в красный камень на мизинце и держащий его ржавый ободок кольца – всё это напрасно и бесполезно. Человек ко всему привыкает, вот он и привык к убожеству и нищете Земляного города, здесь, по крайней мере, он не был один. Он сидел и равнодушно жевал горбушку хлеба и пил горячий чай бедняков, так называли отвар плаксы обычно. Когда он наедался, то сам отдавал грязной маленькой девочке остатки своей еды и она, прижав их к невиданной рванине, прикрывавшей худое тельце, быстро куда-то убегала по лабиринтам Земляного города, не произнося при этом ни звука. А на другой день снова появлялась и смотрела просяще, печально и скорбно.
Да, в Тумацце жилось ему довольно сытно, он поднаторел в воровстве и, теперь уже не стесняясь, тащил всё, что осталось без внимательного взгляда торговцев. Наверное, Дрозд каким-то образом прознал о его воровской удаче, а может случайно увидал его среди нищенского месива, и заявился без всякого стеснения. С победным видом елозил он по перекошенной скамье и отчего-то доказывал Моряку, что с ближними надобно делиться, тем более, с убогими и калеками. Похоже, Дрозд намекал на себя и свою мнимую увечность, которую оправдывал серой тряпкой, обвязанной вокруг его грязной головы. Дрозда рыночные люди поймали за воровство в торговых рядах у старой, полуразрушенной давным-давно ратуши и, по обыкновению, воровайку крепко проучили. Дрозд постанывал и бесконечно поправлял тряпицу, а дрожащей рукою время от времени касался чёрно-багрового синяка, закрывшего половину наглой физиономии. Но страдания Дрозда никак не трогали, Моряк продолжал безучастно жевать необыкновенно вкусную белую булку, которой разжился в хлебной лавке, успев сдёрнуть с полки, пока хозяйка не погнала его прочь. Он не спорил, а смиренно ушёл, сунув душистый хлеб глубоко за пазуху. А вот Дрозд только пускал голодные слюни, судорожно сглатывал и обиженно моргал заплывшим глазом. Но едва в проёме несмелой тёмной тенью возникла привычная маленькая вечерняя гостья, как Моряк поднялся и, сделав пару шагов навстречу девочке-нищенке, протянул невиданное, наверное никогда, несчастным ребёнком угощение – белую булку с кусочками запечённых яблок внутри. В сумраке землянки, он заметил, как в глазищах блеснул огонёк радости, отразивший несмелое пламя лучины, приткнутой в трещине земляной стенки. Но в этот раз он не отнял свою руку, а почти силой провёл ребёнка к лавке, столкнул рассевшегося Дрозда и жестом дал понять малышке, что она может это есть здесь. Девочка испуганно замотала косматой головёнкой и с мольбой стала жестикулировать, а потом тихо расплакалась. Он и не стал её держать, слегка подтолкнул у прохода, и она быстро побежала, озираясь и пряча своё сокровище.
- Это Ютка, - сообщил вдруг Дрозд и шмыгнул носом, - она такая же немая, как и ты. Она обитает неподалёку вместе с матерью. Мать у неё загибается от какой-то хвори, может от чахотки, а может от чего-то ещё, и уже не ходит никуда, вот девка и собирает по Земляному городу жратву и для неё, и для себя. Ну, отдал и отдал, для Ютки не жалко. Говорил Дрозд как-то буднично и обыкновенно, ничего его не трогало, ему не было жалко ни Ютку, ни её умирающую мать, да собственно, в Земляном городе никто, никого не жалел, здесь смерть было таким обычным явлением, что никого не пугала и не страшила. Она просто завершала невыносимое бытие, переводя в желанное небытие. Он часто слышал почти радостное перешёптывание кособоких и щербатых старух о том, что бедняга отмучился и теперь его ждёт райская, иная жизнь, но обычно он не задумывался над всем сказанным. А вот после слов Дрозда неожиданная тоска заползла в сердце, и он понял, что готов завыть от безысходности. Но он сердито замычал, загудел Дрозду, выталкивая из своего закутка.
- Ухожу, ухожу, - насмешливо отозвался нищеброд-воришка, запахивая рванину старой куртки, - ишь, расчувствовался, прям. Порыдай ещё давай, старик, а то слёз на свете без твоих не хватает. А ты женись на матери Ютки, глядишь, семейством обзаведёшься, удочеришь заморыша, поспешай, а то подохнет Берта и не одарит тебя своей любовью, а она такая красавица… Я бы не прочь с такой позабавиться, жаль, что подыхает.
Он закатил свои красные глазки, гадливо захохотал, смачно харкнул прямо ему под ноги и поспешил убраться, потому что заметил, как Моряк уже сжал свои дрожащие пальцы в кулаки и дёрнул шрамом на щеке. Уже в ночи пришла та самая невыносимая головная боль, которой он всегда боялся. Нескончаемая пытка длилась, длилась, длилась. Он бился в этих прочных раскалённых сетях, опутавших больную голову, и ничего не мог сделать с горячей петлёй, сжимавшей голову. И лишь спустя бесконечно время боль ушла, ушла, как это бывало обычно, быстро и внезапно, оставив его дрожащего, мокрого от пота и натекшей из рта слюны, слабого и беспомощного. Разумеется, лучина давно погасла, и он зашарил трясущимися руками в темноте, а потом вдруг натолкнулся на маленькие детские холодные пальчики, держащие медную кружку, он определил это по характерному кислому запаху, от неё исходившему. В ней была вода, он глотнул этой воды и вытянулся с облегчённым вздохом на холодном земляном полу.
Неизвестно, сколько он проспал, но когда открыл глаза и поднялся на подрагивающих ногах, то в щель под кровлей землянки просачивался яркий свет. Ютка сидела перед ним на корточках и испуганно глядела своими глазищами, не мигая и не моргая, в этот момент она была похожа на дикого зверька. Он осторожно протянул вздрагивающую ладонь и провёл по грязной завшивленной головёнке, поблагодарив маленькую нищенку за неожиданную помощь, это её ручки протянули ему в самую трудную минуту спасительный глоток воды. Она дёрнулась на эту неожиданную ласку и кинулась прочь. Но снова появилась уже вечером, а он только развёл руками и грустно качнул головой. Нечего было и думать, чтобы отправляться в город на поиски пропитания, сил не было, руки тряслись сильнее обычного, ноги подламывались. Но Ютка всё поняла, обвела полным боли взглядом крошечную землянку и нерешительно приблизилась. Что-то замычала она и осторожно потянула его за рукав истрёпанного бушлата, силёнок у неё было немного, но девочка делала это с удивительной настойчивостью и упрямством. Он понял, что она его куда-то зовёт, куда-то он должен пойти. Он и пошёл, покачиваясь и держась за стены в узком проходе, проделанном в недрах овражной стенки. Идти оказалось недалеко, Ютка обитала сразу за первым поворотом, она скользнула в узкий лаз, задёрнутый рваной тряпкой, отгораживающее убогое жилище от длинной, глубокой канавы, по дну которой ходили обитатели Земляного города.
Он наклонился в сумраке, чтобы лучше разглядеть что-то на полу, куда показывала грязным пальцем девочка, и отпрянул. В ворохе грязного тряпья лежала ослепительной красоты женщина. Отчего-то лицо её было чистым, белым и спокойным, несмотря на окружавшую убогость и грязь, веки, опушённые длинными ресницами, были закрыты, а на губах застыла тонкая грустная улыбка. Точёные черты лица, заострившийся нос и высокие скулы казались отлитыми из алебастра. Только прядь светлых волос выбилась из-под грязного платка. Ютка осторожно опустилась на колени перед своей мёртвой матерью и как-то странно всхлипнула, а он догадался наконец, что она привела его сюда за помощью, нужно было похоронить Берту, как назвал её Дрозд. Понятно, что маленькой девочке это было не под силу, потому она и пришла к нему. Он должен был её помочь, должен, несмотря на свою одуряющую слабость, головокружение и подкатывающую комом к горлу тошноту. Он опять осторожно положил Ютке на голову руку и погладил, а когда она обернулась и подняла на него свои глаза, полные страдания и горя, то одобрительно кивнул, давая понять, что непременно ей поможет. Кто-то завозился у него за спиной, и он, обернувшись, обнаружил нескольких местных обитательниц. Все они ему были на одно лицо – неухоженные, грязные, опустошённые своей нищетой и нуждой, только мёртвая Берта разительно выделялась странной для всего окружения чистотой и опрятностью. Почему-то он даже пожалел, что не был знаком с нею живой, а Дрозд напрасно глумился над женщиной, она и вправду было красавицей.
- Отмучилась, - выдохнула одна из скорбных фигур позади, - теперь уже хорошо ей там будет, в раю-то. Давай-ка старик, мы её по-человечески похороним.
Кто-то сунул в руки ему черенок лопаты, а он с недоумением подумал, почему его называют стариком, а потом пришло в голову, что и сам напрасно считает всех обитателей земляного города старыми и убогими. Скорее всего они не были такими, а превратились в старичьё из-за своей крайней нужды. Он раздумывал над этим, пока копал неглубокую яму на самом краешке местного кладбища, по невысоким холмикам можно было догадаться, что у обитателей земляного города был собственный погост, безо всяких надгробий или крестов. Они жили в земляных норах, прячась от людского презрения и тихо уходили в такую же землю, безропотно и покорно. Он слабый был совсем после приступа чудовищной головной боли, но тоже, покоряясь судьбе, ковырял землю под потоками свежего ветра, принёсшегося в проклятую низину со стороны реки. Неожиданно подобная покорность судьбе, нищете и окружившим его обстоятельствам стала противна ему, он ощутил внутри себя упрямую потребность воспротивиться. Он должен воспротивиться, потому что он не земляной червь, он может разорвать круг отчаяния, в который его всё сильнее затягивает. В конце концов, он же ищет свой дом. У него есть свой дом, он идёт туда, где он должен быть, а Земляной город - это только временно, чтобы переждать проклятую холодную подступающую зиму. Но он так же явственно ощутил, что Земляной город – это ловушка, если отсюда не уйти сейчас, сразу, то она его уже не отпустит, и со временем однажды его зароют в эти песчаные холмы как червяка, а он не червяк, и маленькая девочка не червяк, её он тоже не отдаст проклятому месту. Не отдаст, потому что где-то тоже есть ещё одна маленькая девочка, кричащая во сне: «Папа, осторожнее!» Надо к ней идти, к ней и той, которую он видел, играющей на рояле, надо идти, а не ползать среди «личинок» червя нищеты. Он думает об этом, когда, задыхаясь от слабости, выносит на свежий ветер и холодный осенний воздух лёгкую, сожжённую чахоткой прекрасную Берту. На светлом просторе она кажется ещё прекраснее, а бабы-нищенки только поджимают губы, завидуя даже её мёртвой красоте. Ютка стоит рядом с краем неглубокой ямы, которую он смог вырыть своими слабыми руками, она не плачет, но глаза её остаются единственными на узеньком бледном, перепачканном личике. Он вдруг испытывает непреодолимое желание отмыть и переодеть несчастного ребёнка, покормить и однажды увидеть, как она улыбается. Уже поздним вечером Ютка осторожно пробирается в угол, где обитает седой Моряк, и засыпает, приткнувшись к нему и вздрагивая от горя. А Моряк всё сидит, раздумывая над чем-то, уставившись во мрак норы, только пошевелиться не хочет, чтобы не разбудить девочку.
Несколько дней спустя в Земляном городе начинается чудовищный переполох. Один за другим возвращающиеся из города нищие, приносят пугающие новости, и теперь обитатели Земляного города, как-то быстро объединившись в гомонящую толпу, принимаются обсуждать, судить и рядить, что следует им всем делать. Моряк ничего не обсуждает и не предлагает, а только молчит, потому что говорить не может, и слушает, вновь размышляя, как следует поступать в открывающихся обстоятельствах. Маленькая Ютка, которая теперь от него не отходит, тоже глядит на всё испуганными глазищами и тоже молчит. Так они и молчат, тревожно и напряжённо. Утром Моряк обычно уходит промышлять ловким воровством, а вечером смотрит, как Ютка, проголодавшись за день, торопливо и очень аккуратно, чтобы не уронить ни крошки, жуёт что-нибудь съестное. Но всё меняется так стремительно, что на принятие верного решения не остаётся времени и возможностей.
Тумацца наполняется новостями о предстоящей свадьбе его королевского величества Фредерика V Дагона. Об этом судачат простолюдины, торговки на базарных площадях, ремесленники в мастеровых рядах, перевозчики-лодочники и все-все, кто его теперь окружает. И уж тем более, новости не просто наполняют, а переполняют Земляной город. Понятно, что судачат простолюдины и нищие, до интересов богатых и родовитых ему сейчас нет никакого дела, возможности и охоты. Порой из какой-нибудь тёмной подворотни, где он аккуратно прячется, чтобы не оказаться пойманным, Моряк видит богатые экипажи, катящие по освещённым чистым улицам, нарядных дам и кавалеров в мундирах или сюртуках, входящих или садящихся в кареты. Иногда на тех окраинах, где толкается он, можно встретить верховых. Но это бывает редко. Только, если он очень аккуратно, чтобы не попасть в руки парковых слежек, пробирается к Туманному парку и из густых зарослей крушины может видеть странную нарядную, беззаботную жизнь, смеющихся пухлощёких детей, улыбчивых дам и, наверное, гувернанток, с озабоченным видом что-то рассказывающим расшалившимся девочкам или мальчикам. Он видит облетающие, теряющие своё золотой и багряный узор деревья, тёмную воду протоков и каналов, ажур мостов и скамеек и начинает вдруг сознавать, что всё это уже когда-то было, было в его жизни. Только вот, когда и при каких обстоятельствах? Он хорошо знает улицы Тумаццы и прекрасно ориентируется в них, ничего не путает и не забывает. Одного только никак не может вспомнить, когда же он так хорошо изучил столицу, если был моряком и, по собственным рассуждениям, жил возле моря, а может не жил? Может, это всё причуды больной головы? Как узнать это наверняка? А пока он частенько пробирается в Туманный парк, его туда тянет, непонятно почему, но тянет. Однажды на другом берегу небольшого пруда он обнаружил изысканный серый особняк. Это был большой, но грустный дом, серый, поникший и печальный, несмотря на его многочисленные украшения, портики и колонны, изумрудную траву газонов, аккуратные дорожки, нарядные кустарники и беседку в отдалении. Все окна его были закрыты плотными, тёмными ставнями, как бывают закрыты глаза спящего или умершего человека. Лишь в одном месте в цокольном этаже с приходом темноты несмелым пятном теплел свет, да привратник в ночи обходил свободные, открытые к пруду лужайки, в его руках качался фонарь и свечное пламя метаюсь внутри, создавая неверные, светлые блики. При появлении фигуры привратника в его душе возникала странная щемящая грусть, а в горле отчего-то першило и кололо. Почему?
По Тумацце ходить, и тем более просить милостыню, стало опасно. Вышел королевский указ, запрещающий нищим пребывать в столице. Наверное, не хотелось королю видеть своих убогих подданных в праздничные для себя моменты, не хотелось, чтобы прибывающие на свадьбу высокие гости наблюдали невыносимое убожество, рванину и вонь. В столицу после войны в северных провинциях тянулись бесконечные потоки покалеченных солдат, разорённых войной крестьян из Семиречья, бедняков из Рюгена и Веркута. Тумацца казалась им тем местом, где они смогут устроить свою жизнь, солдаты - добиться полагающейся пенсии, ремесленники открыть свои лавки. Но большая часть разорённых войной людей неизменно оседала в бедняцких окраинах или рыла свои собственные норы в Земляном городе, пополняя армию нищих. Король объявил этой армии войну и снова желал победы.
По окраинам, а уж тем более по богатым кварталам принялись рыскать специальные отряды солдат и патрули, вылавливая убогих всех сортов. Теперь частенько можно было видеть толпы нищих, которых вели под конвоем в большую городскую тюрьму, приспособленную для содержания арестованных бродяг и побирушек, её стали называть Нищей тюрьмой. Если кто-нибудь из арестованных пытался бежать из-под конвоя, то солдаты стреляли без всякой жалости и предупреждения. Наспех собранные судилища определяли каждому небольшой срок заключения, с тем, чтобы в ближайшие три месяца, пока будут продолжаться празднования, нищих по городу не появлялось. Горожане видели в этих облавах несомненно королевскую заботу. Король выказывал её о своих самых бедных подданных. Вместо бесконечного бродяжничества, нищих соберут в одном месте, где их, вообще-то, станут кормить, у них будет крыша над головой, пусть тюремная, но крыша, они смогут сносно перезимовать. А с весною их должны будут отпустить с богом, с тем лишь условием, что они из Тумаццы уйдут прочь. Так казалось благодетелям и солдатам, которые откровенно не понимали всего того сопротивления, которое неожиданно оказала армия нищих. Бродяги и побирушки бежали из-под конвоя, предпочитая пулю, тюремным застенкам, ловко и умело скрывались среди развалин окраин и, уж тем более, в Земляном городе, откуда их вытащить не было никакой возможности. Очень скоро они тоже обзавелись оружием, и на улицах города стали слышны хлопки выстрелов с завидной регулярностью. Взбешённый неуступчивостью нищеты, у которой отбирали то единственное, чем она обладала- свободу, губернатор Тумаццы, барон Эллой, приказом вывел на улицы весь гарнизон, испросил разрешения у его величества на использования ночных охотников и привлёк два батальона сапёрного полка для разрушения Земляного города до основания.
Моряк быстро осознал тщетность сопротивления и предпочёл бы уйти из ставшей негостеприимной Тумаццы, теперь уже его больше пугала перспектива быть запертым в тюрьме, а не зимний холод полей и лесов. Но в Земляном городе, в небольшой норе его всегда ждала маленькая, печальная немая девочка, для которой зимнее странствие будет непостижимо трудным. И ему приходилось неизменно возвращаться к ней, приходилось всё ж дожидаться тёплых дней. Он очень осторожно пробирался теперь к своему временному жилищу. Пробирался крадучись и опять испытывал какие-то знакомые ощущения, так уже бывало, эти спокойные, тщательно выверенные движения, тело их помнило и пользовалось умело, а голова никак не понимала, откуда в нём это всё.
В тот день с наступлением сумерек он выбрался на окраину квартала, откуда вела тропка вниз, к оврагу и норам Земляного города и остолбенел. Весь периметр города нищих был чётко очерчен цепочкой огней, факелы ярко освещали подходы к городу, выхватывая из темноты чёрные лохмотья и сгорбленные фигуры обитателей столичной окраины. В этих же ярких факельных сполохах поблёскивали штыки солдат, оцепивших Земляной город плотным кольцом. Они расположились и по верху оврага, и на его дне чёткими линиями. Временами этот строй размыкался, и тогда в большие повозки заталкивали и запихивали вывернутых из земляных ходов нищих. Издали казалось, что в повозки сбрасывают ворох тряпья. В воздухе висели крики проклятий, резкие команды командиров и солдат, звуки ударов и скрип тележных колёс. Он рванулся к цепочке огней, кинулся почти бегом, а потом оцепенел и замер, словно ударился о стенку собственной догадки. Нельзя было помочь Ютке в такой спешке, нужна осторожность. Он обошёл Земляной город по большой дуге, спотыкаясь и путаясь в высокой траве и темноте, и с облегчением понял, что вход в лабиринты землянок, которым обычно пользовался, ещё не привлёк внимания солдат. Они двигались от ремесленных окраин, а он обычно забирался в Земляной город со стороны зарослей камыша и осоки. Но солдаты с факелами уже двигались в его сторону, если они подожгут сухую пожелтевшую траву, то Ютка, скорее всего, просто задохнётся в пламени и дыму, надо было спешить. Вот теперь надо спешить! Насколько мог быстро, он стремительной тенью проскочил, согнувшись, к одному только ему известно входу в лабиринт подземных ходов и нор и, торопясь, побежал по опустевшему Земляному городу, цепляя, то плечом, то коленом выступавшие косые углы и стенки. В кромешной темноте он шагнул внутрь своей землянки и замер, прислушавшись, где-то должна была затаиться Ютка. Сердце било в грудь, разламывая решётку рёбер и разрывая мышцы, в больной голове застучало, там внутри, в мыслях он отчаянно кричал, звал девочку, а горло сначала сжал спазм, но при этом вдруг это самое горло выдохнуло хрипло и непривычно один раз, а за ним другой:
- Ют-тка! Ют-тка!
В панике он зашарил в кромешной мгле и неожиданно почувствовал в своей ладошке тонкие холодные пальчики. Он дёрнул девчонку излишне сильно, притянул к себе, услышал только тонкий вскрик, а после уже держал её на руках и осторожно пробирался обратно к выходу. Уже у самого выхода его встретила гудящая стена рыжего пламени и едкий дым, забивавший нос и горло. Солдаты всё-таки успели поджечь густые камышовые заросли, стараясь выкурить оставшихся обителей Земляного города из его недр, заставить искать выходов в противоположной стороне, там, где стояли тюремные повозки. Но он закрыл черное от копоти лицо девочки полой своего бушлата, низко наклонил голову, задержал дыхание на несколько мгновений и без всякого раздумья кинулся сквозь эту стену. Вынырнув по другую сторону, он рухнул в небольшую лужицу плашмя, сбивая пламя со спины. Ютка отлетела в сторону и тоже сначала сидела тихо-тихо, а потом осторожно шевельнулась. Она трогала своими пальчиками ему щёки, волосы, бороду и мычала что-то, гудела, стараясь определить, жив её Моряк или нет. Он лежал на спине с удивлением понимая, что пламя в этот раз его спину не обожгло, разглядывал маленькие блёстки высоких звёзд и не замечал, как из глаз катятся слёзы, теряющиеся в прядях седых, сильно отросших волос. Пламя уходило в другую сторону от сгоревших камышовых зарослей, оставляя после себя сизый дым и пепел, а ещё кромешный мрак, в котором их уже никто разглядеть не сможет.
Они просидели обнявшись недолго, надо было, пользуясь темнотой, выбираться из проклятой ловушки, в которую превратился для его обитателей Земляной город, потому что скорее всего солдаты на этом не остановятся и начнут прочёсывать каждую квадратик зловонной окраины. Была холодная, звёздная, безлунная ночь, где-то надо было прятаться и пережидать проклятый холод. Он снова пошёл мимо разорённого Земляного города по широкому кругу и выбрался сперва к Парковому мосту, а через него проник в Туманный парк. Сначала Ютка сидела у него на руках, а потом уже сил у него не хватало, и она шагала рядом, крепко держа его за руку и поглядывая время от времени вверх на седого косматого старика, но как оказалось, никого больше у неё ближе не осталось. В Туманном парке было пустынно и удивительно тихо, принимая во внимание крики и вопли, оглашавшие теперь Тумаццу и днём, и ночью, являющиеся результатом странной войны королевских полков и армии нищих. Здесь среди аллей можно было больше не таиться, идти спокойно и безбоязненно, но всё равно было холодно, особенно Ютке, которая зябко вздрагивала и переступала своими босыми грязными ногами, и Моряк опять взял её на руки. Они недолго посидели на скамейке, Ютка забралась под его бушлат целиком и тихонько посапывала, пригревшись, а ему вдруг пришла в голову совершенно дикая мысль, но он решил, а почему бы нет. Ведь серый, богатый дом на другой стороне небольшого прудика всё равно стоит пустым. Никого нет в комнатах верхних этажей, а привратники и смотрители дома обитают в самой нижней части, они даже и внимания не обратят на верхние этажи и широкую дверь, ведущую на большой балкон. Он осторожно поднялся и, придерживая Ютку, двинулся к крохотному чугунному мостику через протоку, перебрался через тёмную лужайку, по бледным бликам определил прудик, а по яркому окошку на уровне земли тот самый пустующий дом. Через лужайку, по которой несколько раз за ночь прохаживался привратник, он перебежал быстро. Ютку он пристроил в небольшую нишу в стене дома, она глядела на него перепуганными, и от этого совсем уже большими глазами. Он приложил палец к губам, а потом неожиданно подмигнул и приоткрыл решётчатые ставни в ближайшем окне. Потом уже он быстро, словно прекрасно представляя себе расположение комнат в доме, забрался, цепляясь за ветки и выступы стены, на широкий, нависавший низко над водой балкон, поддерживаемый четырьмя массивными колоннами, несильно стукнул по стеклу, и оно хрустнуло, лопнуло, но не зазвенело, рассыпавшись, а только и пошло трещинами. Ему удалось раскачать обломки, хоть и порезал он пальцы, а потом уже щёлкнуть задвижкой и быстро распахнуть балконную дверцу. Теперь всё было значительно проще, он сбежал по широкой ковровой дорожке, устилавшей лестницу и скрадывающую шаги, и отворил окно, рядом с которым дрожала от холода маленькая девочка. Он втянул её в тепло дома и также осторожно прикрыл окно, а потом тихонько засмеялся. Тело, его ловкое, всё прекрасно знающее тело, сделало так, как и надо. Только голова, чёртова голова, никак не могла понять, откуда она так всё прекрасно понимает в пустом, оставленном хозяевами доме.
Так тепло и приятно им ещё никогда не было. Они расположились оба на широкой постели, от неё пахло чем-то душистым, забрались под огромное тёплое одеяло и, облегчённо выдохнув, уснули сразу и одновременно. Можно было не бояться облавы, хотя бы ночью, уж где-где, а в особняке Туманного парка их точно никто искать не станет.
Он падал. Падал в чёрную пугающую дыру, он летел в эту проклятую дыру и кричал от ужаса и страха. Он сильно ударился лицом о чёрную воду, ещё успел подумать: «Откуда в этом глубоком тоннеле вода?» Сквозь черноту неожиданно стали проступать какие-то странные, искажающиеся лица, то мужские, то женские, мелькнула кудрявая белокурая головка девочки, потом уже она исказилось… и.
Ютка испуганно трясла его за плечо руку и почти плакала, он заворочался, освобождаясь от кошмара, с трудом соображая, где он и почему лежит на широкой постели в богатом доме. Увидев, что он пробудился, Ютка обрадованно заулыбалась. Первый раз за всё время, что он знал её, он вдруг увидал её улыбку. На худеньких, ввалившихся щеках обозначились ямочки, губки, немного порозовевшие от тепла, приоткрылись, заблестели зубы, большие и печальные прежде глаза превратились в два лукавых полумесяца, а нос вдруг задорно вздёрнулся. Если бы не грязь на лице и прячущаяся за нею бледность, то это оказался бы миловидный счастливый ребёнок. Хорошо было в этой роскошной постели, оба они отлично выспались и отдохнули, вот только голод терзал сильно и очень хотелось пить. Но он знаками показал Ютке, что она должна остаться здесь, в комнате и снова залезть под одеяло, а он что-нибудь придумает. Дверь из господской спальни была заперта на ключ, но он ловко выбрался через окно на улицу, осторожно обошёл дом, чтобы не попасться на глаза привратнику, которые начал свой обход придомовых лужаек. Незаметной тенью он пробрался через боковую дверь в помещения для прислуги и услышал из приоткрытой двери негромкий разговор двух женщин, оттуда же исходил запах чего-то съестного. Рот его мгновенно наполнился слюной, а колени вдруг мелко задрожали, но он оглядевшись, увидел дверцу незапертого чулана с мётлами и вениками и осторожно пристроился внутри, среди черенков. Очень вовремя он это сделал, потому что вдруг загремели тяжёлые ботинки привратника, он, громыхая подошвами о дощатый пол, вбежал с улицы и громко проговорил, казалось в пространство:
- Кто-то пробрался в дом, Рина. Надо кликать полицию и солдат, не иначе эти проклятые нищие, которых гоняют по всему городу словно крыс, добрались сюда к нам.
Разговор прервался и на пороге комнатки показались две женщины, та, что помоложе сразу же накинула на плечи платок и метнулась к выходу, верно за полицией, а старшая принялась расспрашивать.
- Я уже возвращался от прудов, - переводя дыхание, объяснил привратник, - глянул по верхним окнам, а на балконной-то дверце ставни раскрыты, и нет стекла одного. Все блестят в переплётах, а это место чёрным провалом виднеется. А потом уже увидал, что и в господских покоях ставенки открыты в одном месте. Похоже, кто-то в доме обретается.
Привратник принялся возиться в той самой комнате, где сидели до этого две служанки, послышался лязг металла, и звуки удаляющихся шагов. Всё в Моряке замерло, значит, привратник не таким уж раззявой оказался, и надо поскорее уходить, потому что если придут солдаты или полицейский наряд, то все комнаты обыщут и выдернут и его, и Ютку. Тогда только одна у них дорога, в тюрьму для нищих, и он-то ладно, как-нибудь перебьётся, а вот девочка совсем маленькая. Он почти застонал от досады на свою неосторожность, но одновременно обрадовался открывшейся дороге к съестным припасам и, толкнув дверь чулана, где прятался, проскочил, как оказалось, в кухню. Тут он принялся толкать в карманы бушлата ломти хлеба и куски лежавшего на тарелке пастушьего сыра. А ещё он успел схватить нож, чтобы суметь отбиться в случае стычки. Но стычки не случилось, очень быстро затопало множество ног, и в кухню ввалились трое солдат с ружьями, а следом проклятый привратник с вилами. Солдаты почти сразу прижали его к стенке и ловко обыскивали, вытряхивая из карманов украденный хлеб и сыр.
- Ворюга, - зло проговорил привратник, от всей души прикладывая ему по лицу сперва с одной стороны, потом с другой, - не тронь не своё, паскуда. Не лезь, проклятый, в приличные дома, мало вас в тюрьму таскают, так ведь расползлись по всей Тумацце, словно тараканы. Нет от ворья вашего никакого покоя.
Он молчал, опустив голову, глядя, как на золотистые чистые доски пола падают из носа тяжёлые капли крови и раздумывая, что можно предпринять, но ничего не придумывалось. Солдаты связали ему руки за спиною и нелюбезно поволокли к выходу. Уже на пороге они вдруг столкнулись с пожилой служанкой, которая тоже тащила упрямо мычащую и упирающуюся из всех сил Ютку прямо за волосы.
- О, так не один он к нам пожаловал, - снова озлился привратник и со всей пнул ногою нищего под зад, - с довеском. Вот твари!
- Господскую постелю изгадили своей вонью нищей, ночевали они в доме, - сообщила служанка, обливая гостей презрением, - вшей у девки полная башка, да и у этого поди тоже.
Откуда только в нём взялись силы, он резко оттолкнул сперва одного солдата, потом ударил под колено другому, тот упал от неожиданности, сам Моряк зубами вцепился в крепкую руку старой служанке. Та от неожиданности разжала пальцы, и Ютка сразу же кинулась прочь. Следом вывалился привратник, а солдаты принялись деловито и не спеша избивать строптивого нищего, полагаясь на приклады длинных ружей. Полуобморочного уже его волокли к тюремной повозке, так вовремя подоспевшей, а он мутным взглядом успел увидеть, как привратник несёт к дому под мышкой бездыханное тело Ютки, её ноги и руки верёвочно болтаются как у большой, грязной куклы.
Больше уже он Ютку не видел. Самого его без всяких церемоний сунули в плотно набитую тюремную повозку. В чистом просторном и сухом судейском кабинете, с чувством опостылевшей обязанности, без особого интереса на него посмотрел судья, на лице которого явно просматривалось пристрастие к крепким напиткам, скривился, выслушивая жалобы солдат на сопротивление седого старика, покушение на имущество его высочества князя Морейского и воровство в господском доме.
- За воровство – сто плетей, за покушение на имущество князя Морейского ещё сто плетей, - буднично зевнув от скуки возвестил судья, - за сопротивление властям ещё сто плетей. Оставить в заключении на сто дней.
Он поставил на жёлтом исполнительном листе какие-то пометки, даже не поинтересовался именем и причинами, приведшими подсудимого к нищенствованию, небрежно махнул рукою и добавил, демонстрируя полное отсутствие живодёрских наклонностей:
- Целиком-то всё наказание не исполняйте, по частям, да не усердствуйте сильно, старик всё-таки.
Пережив необходимую, обычную для тюрьмы экзекуцию и раздумывая над тем, что всё могло бы оказаться значительно хуже, он отыскал местечко в месиве грязных немытых тел, лохмотьев и рванины. Немного поддвинул парочку молодых бродяг, но едва они возмущённо раскрыли рты, как наградил их умелыми тычками под рёбра и в раззявленные рты, демонстрируя сноровку и определённую злость. Злость неожиданно проклюнулась в нём теперь, то ли от безысходности, то ли от нарушенных планов. Временами она закипала сильно, едва вспоминалось ему безвольное детское тельце в ручищах привратника, и он начинал выстраивать в голове планы поджога ненавистного серого дома, которые оказался западнёй для него и для Ютки. Когда – нибудь он всё же окажется на свободе, вот тогда… Но это всё должно было произойти очень нескоро, потому что сто дней – это много, очень много для человека, стремящегося к своей цели и остановленного надолго и грубо. Порой он злился на себя за неразумное решение проникнуть вглубь богатого особняка, одновременно с этой злостью снова проступало недоумение, как так случилось, что он быстро в этом особняке сориентировался. Объяснить он это себе не мог, как не мог избавиться от странного чувства какого-то очередного повторения, чувства знакомого ожидания своей участи в каменном холодном мешке. Он молчал, всё время молчал, сделать это было нетрудно в его теперешнем состоянии, теперь уже он просто ждал, не выказывая недовольства, как другие бунтари «осчастливленные» королевской заботой и милостью к нищим подданным короны. А большие и маленькие камеры тюрьмы день ото дня набивали всё плотнее и плотнее. В вот уже не то что лежать, даже просто сидеть, подобрав под себя ноги, можно было с трудом, в страшной тесноте и давке. Давка усиливалась, когда в массивной двери открывалось небольшое решётчатое оконце и грубый голос возвещал о начале обеда. Это всё можно было называть как угодно – завтраком, обедом, ужином. Это был единственный раз в сутках, когда запертым в тюрьме нищим выдавали по ломтю ржаного хлеба, в деревянной щербатой миске черпак какой-то невменяемой бурды из гороховой муки и опостылевший чай из плаксы. Единственное, что было хорошо в такой кормёжке – варево и чай были тёплыми. Давка у оконца начиналась жуткая, все торопились поскорее получить свою порцию тюремной баланды и сожрать, выхлебать её несколькими крупными глотками. А он не спешил, откуда-то он знал, что последним в очереди всегда достаются самые густые донные остатки, это была не баланда, это была густая вязкая каша, и она оказывалась пусть и не такой горячей, но зато более сытной, он знал, что последним в камере обычно достаются обрезки, сухие горбушки, которые тюремные хлеборезы кидают на дно корзины. Поэтому седой немой нищий на удивление всем соседям никогда не спешил. И ел он тоже неторопливо, то ли из-за своих дрожащих рук, то ли смаковал эту отвратную бурду, черпая её ссохшейся горбушкой, как ложкой, соседи по камере никак не могли это понять, а спрашивать было бесполезно, он всегда что-то нечленораздельное мычал и гудел в ответ, мотая головой. А он прекрасно знал, что растянутая, съеденная небольшими глотками пища принесёт гораздо более длительное чувство сытости. Впрочем, таких опытных бродяг среди всех многочисленных сидельцев оказалось не так уж мало и они, переглядываясь и понимая друг друга без всяких слов, быстро сбились в свою небольшую и солидную ватагу. Коротая холодные, медленно тянущиеся дни и ночи в тюремных каменных мешках, все они мало-помалу перезнакомились, в тесном кружке более опытных сидельцев. Их в углу оказалось пятеро. Двое крепких деловитых мужичков тоже были обитателями Земляного города, но ни Моряк их, ни они его никогда там не встречали. Оно и понятно, Земляной город был слишком обширен. В Земляном городе Руг и Апи, как они назвались, были старожилами, и порой от нечего делать, вспоминали, как полыхал Земляной город во время смуты, подожжённый ночными охотниками. Но прошедший давний пожар пошёл смуте только на пользу, после страшного пожара Земляной город всё же возродился и стал даже больше. Эти двое были опытными попрошайками и мнимыми калеками, большую часть времени проводящими на всевозможных папертях, оттуда их в Нищую тюрьму и приволокли. Они с хитрым и в то же время смиренным видом принимали все лишения тюремной жизни, не роптали, а смотрели на всё немного с насмешкой и философствовали от нечего делать. Ещё одним компаньоном по неволе сделался Беззубый, так он прошамкал. Он был не только беззубым, но и безглазым, вернее одноглазым. Глаза и передних зубов этот странный тип лишился во время давки на площади Трёх фонтанов, давно, когда королевские войска разгоняли смуту. В него ударило картечью, и он долго пролежал среди мёртвых тел в большой луже крови, натекшей из изорванных тел. Глаз у него вытек, и пустая глазница темнела жутким провалом, а осколки зубов он выплюнул, когда пришёл в себя. Однажды он поведал, что хотел разбогатеть легко и быстро, как обещал граф Родерик, вот и примкнул по глупости к его армии, но чертовы «ночные охотники» сперва прирезали его корешка по душегубским делишкам, а потом всю армию расстреляли из хитро спрятанных пушек. А вот руки у Беззубого были ловкие, и он с тех самых пор пристроился промышлять воровством, пряча своё «пёсье» прошлое и, по его словам, имел солидные средства, которые и одеться бы позволил и даже дом купить.
- А зачем? – хохотнул Беззубый, а потом принялся жутко ругаться, - я к такой жизни привык давным-давно. Вот глаз только жалко, за него бы я с этим чёртовым Альсандером, который у ночных-то охотников за главаря ходил, быстро бы поквитался, но он, говорят, теперь уже в графья выбился, куда там. Да и себе дороже связываться с таким волчищем матёрым. Самого Родерика завалил, говорят.
А ещё одним среди них был пилигрим, который обошёл немало земель и ничего необычного в своём теперешнем положении не находил. Он смиренно молчал, принимал всё что было вокруг с необычной мудростью и всякий раз только вздыхал, наблюдая что-нибудь дикое из тюремных нравов. Иногда, чтобы скоротать вечер или бессонную он рассказывал что-нибудь о своих странствиях и далёких землях, иногда негромко напевал незатейливые мелодии, а ещё он любил рассказывать легенды тех стран, где побывал. Голос у него был глубоким и возвышенным одновременно, даже каким-то парящим над всей этой проклятой тюремной грязью. Моряк молчал, слушая его и снова ловил себя на странном ощущении, снова казалось ему, что однажды где-то он слышал похожий голос и похожие интонации.
- Ты часом не альмарин? - спросил у странника как-то молодой нищий, подслушавший неспешный рассказ и беседу небольшого кружка в тесном, сыром углу.
- Нет, - покачал пилигрим головой, - я простой смертный, но морейские легенды об альмаринах я слыхал, занятные они.
- А ты их видел когда-нибудь? - снова сунулся парень с вопросом
- Нет, - снова отозвался старик, - не осталось на свете альмаринов, но старые легенды гласят, что альмарины вернутся в Морею тогда, когда вернутся хрустальные журавли. Это их птицы, они улетели отсюда, когда проник в горные долины Черный морок.
Чудным был его рассказ, интересные сказки он рассказывал и собирал вокруг себя любопытных и благодарных слушателей. Никаких больше дел в тюрьме у арестантов не было, от этого пилигрима слушали внимательно и не перебивали. Никаких особенных дружеских отношений не складывая, не враждуя, зная, что делить в этой клоаке нечего, а смиренно пережидая зиму, имея невкусный, постоянный черпак малосъедобной бурды, они просто ждали, чтоб по окончании сотни дней обрести свободу и убраться подальше от проклятой столицы, холодной тюрьмы, бесконечной вони и полумрака. В полях и перелесках, лесах и на множестве дорог их точно никто хватать не станет.
Но всё ж время от времени самые нетерпеливые, доведённые до исступления нашествием насекомых и крыс, не дававших ни нормально спать, ни даже просто сидеть, чтобы не расчёсывать неисчислимые зудящие струпья, пытались возмущаться, истерично кидаясь на тяжёлые, обитые толстыми листами железа двери. Тогда охрана и караул устраивали бунтарям своеобразную «почесуху» с помощью плетей и палок, а заодно развлекая себя унижением и видом страданий несчастных, надолго отбивая у них желание возмущаться. Но замолкали одни, как появлялись другие. В большой камере постоянно висел в воздухе гул, состоящий из ругательств, стонов, гадливого смеха, храпа, скрежета грязных пальцев о загрубевшую шкуру, да много чего ещё. Милость короля оборачивалась лишь усилением страданий и так обездоленных людей, теперь лишённых даже свободы. Каждый из них мечтал о том самом дне, когда уже распахнутся двери и можно будет вдохнуть свежего ветра и очутиться в лучах солнца и света. Зима же была долгой и холодной, мучительной от всего, и он озлоблялся всё больше и больше, как, впрочем, и остальные, запертые в каменном мешке. Чтобы погасить в себе злобу вдруг принялся он вспоминать молитвы, которые так много и старательно проговаривал в веркутской обители, вспоминать разговоры с отцом Александром, в которых тот говорил о смирении и расплатой за грех, который надо непременно отмолить. Что можно было считать грехом в его нынешней ситуации? Наверное, гибель Ютки, к которой возникла у него короткая привязанность. Он не смог сделать так, чтобы несчастная девочка оказалась отмыта от нищенской грязи, одета, обута и накормлена, чтобы снова лукаво ему улыбнулась. Привратник-живодёр просто убил ребёнка. После этих мыслей он опять принимался придумывать, как подожжёт ненавистный серый особняк и будет любоваться издалека, как он полыхает в ночи, именно в ночи, чтоб ярче. Мысль о поджоге стала неотступно преследовать его не слишком здоровый рассудок, и вот в одну из ночей, кое-как пристроившись, чтоб немного подремать среди грязных вонючих тел, он неожиданно увидел явственно и чётко пугающую картинку из своих воспоминаний.
Слева от него высилась серая, почти чёрная, мокрая от брызг, холодная скала, ещё дальше чернильная, маслянистая поверхность моря, а с другой стороны, рядом с ним на капитанском мостике стоял военный моряк и что-то говорил, а он смотрел на стену яркого, горячего пламени, мечущего среди береговых укреплений. Но неожиданно взгляд его перескочил на доски палубы, их выламывало невероятной по мощи и скорости силой, изнутри вырвалось яркое пламя и невероятный жар, потом чудовищный грохот. Он заполнил всё вокруг, взметнул всё сущее высоко и с яростью швырнул вниз, в разверзшийся вместо волн и палубы огненный ад. Кругом было только горячее пламя и боль, а потом пришёл мрак.
Он дёрнулся и, глухо вскрикнув, сел, своими движениями нарушая сон соседей, пробуждая их и заставляя мерзко сквернословить. Но он никакого внимания на это не обратил, потому что сердце в груди перестукнуло, а пришедшее воспоминание так много меняло, так много ему объясняло, неожиданно дарило призрачную надежду. И он снова принялся перебирать свои немногие «лоскутки», сам себе вопросы задавая и сам же на них подбирая ответы, он занимался этим нехитрым занятием целый следующий день, удивляя своей глубокой задумчивостью и ещё более значительной отрешённость своих соседей. Выходило, что он действительно служил во флоте, раз вспомнил палубу подробно, в деталях, все эти леера, ванты, юферсы, талрепы, вспомнил даже расстановку вдоль борта и у лебёдок матросов во время манёвра и, получается, что он действительно был ранен во время Рюгенского сражения, раз оказался именно в рюгенским госпитале. А вот только был ли он простым матросом? Похоже, что нет, простой матрос не может стоять на капитанском мостике рядом со старшим офицером. А он ещё вспомнил, как успел крикнуть, падая: «Лейтон». Кто такой Лейтон? По-видимому, тот офицер, стоявший рядом с ним. Вряд ли матрос может кричат своему капитану так запросто его имя? Или это чьё имя, может его собственное? Получалось, что он действительно моряк, только, скорее всего, офицер. И значит, он прав в своих устремлениях, если нет больше эскадры в Рюгене, значит её надо искать на юге Мореи. Странно всё как-то выходило, он помнил многое, что окружало его прежде, названия городов, счёт и письмо, он разбирался в звёздном небе, он понимал языки. Он много, что вспомнил за прошедший год, это немного радовало. Значит, прав был пьяница-доктор, память потихоньку возвращается, но о себе он так ничего и не припомнил. Даже собственного имени не знал. Его в этот день не трогали ни крики, ни ругань в дальнем углу, ни странная суета караула. Он только очень удивился, когда вместе с опостылевшей баландой ему вместо хлеба надзиратель протянул кусок белого капустного пирога.
- За здоровье его королевского величества Фредерика V Дагона и её величества королевы Елены, - хмыкнул злорадно позади тюремный надзиратель.
Так они все узнали, что в столице состоялась королевская свадьба, ради которой всех нищих и бродяг переловили на улицах столицы и заперли в этой зловонной ямине, выбраться из которой придётся нескоро.