На самом деле истории не
существует. Существуют
лишь биографии».
(Ральф Уолдо Эмерсон)
— Ну сколько можно носиться с этим ковром. Это же просто рвань, которую давно пора выбросить на помойку. Выцвел, ворс стерся. А вы его то на стену вешаете, то кушетку застилаете. В конце концов, ремонт недавно сделали. Зачем нам опять этот пылесборник? Я, вообще, не понимаю такой привязанности к вещам.
— Это к вашим вещам можно не привязываться. Нет в них ни души, ни тепла. Потому так легко от всего избавляетесь. Штаны у ребенка на коленке прохудились — прямая дорога на свалку. На тарелке крошечный скол — туда же. Все в мусор! Видите ли, у вещей с изъяном энергия плохая.
— Энергетика, — обиженно буркнула невестка.
— Вот-вот. Только это у вас память плохая. Короткая! Ковер выбить, постирать и на видное место, — приказал старик. — Пока я жив, он будет в доме, и точка!
Сцепив зубы, невестка сгребла в охапку лохмотья 2 на 1,5 и вышла из дому. Ковер не весил ничего и легче всего было бы просто запихнуть его в стиралку, но выживший из ума старик даже слышать об этом не хотел. Чуть ли не каждый день он рассказывал о том, что мать его мыла этот ковер каким-то специальным раствором — хорошо, хоть состава его не помнил. «А в последнюю воду, — говорил он, — обязательно добавляла соли, чтоб краски стали ярче». Все это повторялось для того, чтобы она, неразумная невестка, неукоснительно соблюдала традиции.
— Не так сильно, — показался в дверях старик, когда она вымещала злость на том, что свекор упорно называл ковром.
Он проследил, чтобы площадка, на которой его снохе надлежало мыть ковёр, была как следует выметена. Чтобы вода из шланга не била, а вытекала тонкой струйкой. Чтобы, не приведи Господь, никакой химии, только хозяйственное мыло — наименьшее из зол.
Женщина расстелила ковёр, полила из шланга. Благо потрёпанная ветошь быстро впитывала воду. Потом босая, она стала ползать по ковру, втирая и вспенивая коричневый мыльный брусок.
— Давай я полью, а ты пену смывай, — старик, который до той минуты наблюдал за действиями невестки сверху, спустился по ступенькам вниз. Он вечно упрекал её, что бельё пахнет стиральным порошком. А теперь хотел лично удостовериться, что на ковре не осталось моющего средства.
Женщина разгадала хитроумный план свёкра, но её так достало это жгучее солнце, что сил для пререканий больше не было. Старик поливал.
— Вот тут пена осталась, потри ещё, — говорил он.
Наконец, то ли свёкра удовлетворил результат, то ли солнце доконало и его непокрытую голову, он, тяжело вздохнув, сказал: «Хватит!»
Невестка сложила мокрый ковер вчетверо, хотела поднять сама, но старик не позволил. Взялись за разные концы изрядно потяжелевшей ветоши и закинули её на перила.
— Папа, идите в дом, а то давление опять подскочет, — сказала невестка.
— Ну ковёр же ещё расправить надо, — жалобно произнёс старик, который уже еле держался на ногах.
— Я сделаю, — успокоила она его. — Вода немного стечёт и расправлю.
Шаркая больными ногами, хватаясь за перила, свёкор поднялся домой, налил стакан воды и залпом осушил его.
Немного погодя пришла и невестка. Из кухни донёсся звук вынимаемой из шкафа посуды, шуршание пакетов с продуктами. Женщина готовила обед.
Через час, когда на всех четырёх конфорках булькало, томилось, тушилось и жарилось, она зашла проведать свёкра.
Тот сидел на кушетке, уставившись в одну точку.
— Вы бы хоть телевизор включили, — сказала она.
— Да что по нему показывают, — вяло возразил он. — Одно непотребство или драки.
— Ну могу канал про природу включить, хотите?
— Не хочется, — он пожал плечами.
— Папа, давайте давление измерим, — забеспокоилась она. Приспичило же этому упрямцу ковёр мыть! Она потуже затянула манжету тонометра на иссохшем предплечье старика и несколько раз сдавила грушу, накачивая воздух.
— Давление в норме, — успокоилась она. — Может, чаю?
— А давай кофе выпьем, — предложил он. Обычно они вдвоём пили кофе только утром, после того как женщина провожала мужа на работу, а детей на учёбу. Врач после последнего приступа посоветовал старику не злоупотреблять этим напитком. Но сейчас дед был какой-то подавленный. Да и давление было в порядке.
— Хорошо, — согласилась невестка и вскоре принесла на подносе две крошечные чашки с ароматным кофе и несколько ещё горячих булочек, пахнущих корицей.
Старик отхлебнул из чашки, удовлетворённо поморщился.
— Я всё про этот ковёр думаю, — произнёс он после того, как допил свой кофе и поскрипел вставными зубами, расправляясь со свежей булкой.
— Ну и что вы на этот раз думаете? — не удержалась — съязвила сноха.
— Старый он. Совсем износился, — сказал дед.
Невестка не верила своему счастью. Неужели слова её дошли до упрямого ворчуна, и они, наконец, избавятся от этого рванья, из-за которого ей приходилось краснеть, если в дом заглядывали посторонние.
— Знаешь, сколько ему лет?
Женщина вскинула брови.
— Вот и я не знаю, — произнёс старик. — Но никак не меньше ста. Мать говорила, что отец ей говорил, что ковёр ткала его мать, то есть бабушка моя, в качестве своего приданого. Она очень рано умерла, когда младшего — дядьку моего, Рубена, рожала. Дед мой, Сероб, женился второй раз. Нунуфар её звали. Хорошая женщина была. Мы её мец майрик* называли.
Невестка сбегала на кухню. Убавила огонь и вернулась.
— Да-а, — протянул старик. — Года четыре они прожили вместе. Детей не нажили — наверное, это и к лучшему было. В пятнадцатом году Нунуфар пришлось с двумя мальчишками: Аветисом, моим отцом, и Рубеном спасаться. Взяли только то, что могли унести на себе, и этот ковёр. На нём спали, им укрывались. Через пустыню шли. Рубен маленький был. Его в девочку переодели. А вот отцу моему плохо пришлось. У него уже усы пробивались. Да и какая из него девочка — ты же фотографию видела.
Невестка кивнула.
— Как они выбрались из этого ада, отец никогда не рассказывал. Да и мец майрик помалкивала. У неё всегда неотложные дела находились, когда я об этих днях с ней разговор заводил. М-да, — старик задумался. — О чём я говорил, дочка?
— О ковре, папа, — напомнила она.
— Верно. Отец мой совсем молодым вступил в отряд самообороны, воевал… Ах, как он пел фидаинские** песни — душа в небо улетала.
— А что ковёр-то? — невестка попыталась вернуть свёкра к основной теме их беседы.
— Бедная наша Нунуфар с этим ковром и с малолетним Рубеном мыкалась по чужим людям. Перебивались, как могли. Ей предлагали продать ковёр. Но она ни в какую. Говорила: память! А потом война закончилась, все фидаины вернулись в свои дома. И отец мой, Аветис, тоже. Только дома-то у него и не было. Зато присмотрел он себе маму мою — Сатеник. Девчонкой была совсем. Тоненькая, как тростинка. Глаза синие-синие. Не хотели её отдавать за безродного и бездомного Аветиса. Но мой отец кого угодно мог уломать. Пообещал, что через год будет у него дом. И ведь сдержал слово. Самый первый дом в нашем селе своими руками построил. Мало того, ещё и земляков со своей потерянной родины собрал. Те тоже потихоньку строиться начали. А я стал первым младенцем, который родился на новом месте.
— А ковёр? — спросила невестка.
— О-о, — протянул старик, — этот ковёр, знаешь, как выручал. Ни у кого ведь лишнего лоскута не было. Вот и таскали наш ковёр по дворам. Пшеницу на нём сушили, провеивали.
— Так он же маленький, — недоверчиво усмехнулась женщина.
— Так поначалу и урожаи были небольшие, — сказал свёкор. — А зимой мать его под ноги стелила. Так и жили. Отец очень работящий был. Пасеку устроил, мёд стал в город возить на продажу. Хорошо мы жили… пока в тридцать седьмом не пришли за отцом. И матери в тот же день вручили бумагу: в течение двадцати четырёх часов собраться и — на Алтай. Что за Алтай такой, никто не знал. Нас у матери было уже пятеро. Мне, старшему, тринадцать. Самому младшему и года не исполнилось. Тебе сколько лет? — вдруг спросил старик.
— Тридцать восемь, — удивилась невестка.
— А маме моей тогда тридцать два было, представляешь? Ну так вот, собрали мы самое необходимое. Тут Нунуфар, бабушка наша, сказала, что без ковра никуда не поедет. Мама плачет, дети плачут. А ковёр тогда уже такой поношенный был, так истончился, что можно было узлом завязать. Вот наша мец майрик его как узелок и пристроила. Сложила в него, что смогла, закинула себе на плечо и поплелись мы по дороге в сторону города. Ни разу не оглянулись на дом.
— А потом? — невестка салфеткой промокнула глаза.
— До Алтая мы почему-то не доехали. Когда подъезжали к станции Моздок, Нунуфар, услышав название, вспомнила, что отец мой упоминал этот город. Что якобы здесь обосновалась беженка из их той деревни — женщина по имени Азнив. Ума не приложу, как мы там объяснялись — русский язык из всех нас совсем немного знал только я — но мы нашли эту Азнив! Святая женщина! Она приютила нас.
— А на что же вы жили?
— Сначала мама продала своё единственное кольцо. А потом я пошёл учеником в кузню.
— В тринадцать лет? — у невестки брови поползли вверх.
— Я же сильный был. Пока отец был жив, я мог целую рамку мёда за один присест съесть. Ну вот этот накопленный мёд мне и пригодился. К молоту меня, конечно, не подпускали, зато целыми днями я мехи раздувал. Тоже, скажу тебе, не хилая была работа.
— А потом?
Старик горько усмехнулся.
— Потом мы вернулись. Дом соседи разобрали почти до фундамента. Наверное, золото искали. А потом меня на фронт призвали. И почти сразу на Малую Землю. Там небо было чёрным и днём, и ночью.
— Страшно, — поёжилась невестка.
— Страшно, — кивнул старик. — Погоди, — вспомнил он, — я же тебе про ковёр рассказывал.
Женщина опустила глаза.
— Так вот, уже после войны я наших — мец майрик к тому времени уже умерла — отправил в город, а сам остался в селе. Всё делал, ни от какой работы не отказывался. Мог и бычка забить, и крышу перестелить, и сено косил быстрее всех. Даже пасеку завёл — не такую большую, как у отца, но тоже подспорье было. А вырученные деньги отправлял матери. Она была женщина добрейшая, но неприспособленная. Я совсем случайно узнал, что у них продукты закончились. Что смог собрал — и на поезд. Захожу в комнату, смотрю, а мама плачет и ковёр этот сворачивает, чтобы отнести на базар выменять на продукты. Больше продавать было нечего. А тут я заявляюсь, — свёкор довольно улыбнулся, — как Дед Мороз какой-то. Мать мне руки стала целовать, что уберёг её от греха.
***
Вечером, когда все были накормлены и напоены, невестка внесла в дом давно высохший ковёр. Она расстелила его на полу и молча пришила недостающие петельки.
— Папа, куда лучше повесить его? — спросила она свёкра.
— Повесь в мою комнату, дочка, чтобы глаза вам не мозолил.
— Нет, — твердо сказала она, — только на самое видное место.
*Мец майрик — досл. старшая мать
** Фидаинский от «фидаи» (араб. жертва) — участники вооруженной борьбы армянского народа против турецких поработителей в Западной Армении
Фотография из семейного архива.
Аветис, его супруга Сатеник. Справа мой свекор Грачья Ованнисян (1924-2007)