Когда утром я, озябший и измученный, выбрался из-под крыла, Игорь уже проснулся. Он лежал, подложив под голову свой рюкзак, укрытый по грудь спальником. На груди его неслышно спала Агата.
Теперь я мог лучше его разглядеть.
Угрей нет. Панамы тоже. Сухопар, ладен. Что-то волчье было в его фигуре. Та же легкость и сила. Взгляд прямой, чуть насмешливый, но не заносчивый.
Портили его рыжие сальные вихры, но в сравнении с моей субтильной фигурой, сутулой спиной и привычкой виновато лыбиться это, конечно, не имело значения.
– Что-то ты рано, дружище, – зевнул Игорь, и запустив пятерню в волосы долго скреб голову.
Я сделал вид, что не услышал, и полез в кабину за котомкой, в которой был мой скарб.
– Кстати, – снова сказал Игорь. – Мы-ж так и не познакомились. Игорь меня зовут. Если что.
– Йорик, – буркнул я, шаря под сиденьем.
– Знаю. Мне Агатка про тебя уже рассказала, – сказал Игорь мне в спину. – Молодчик! Без тебя она бы не справилась.
Я отыскал наконец котомку и сошел на землю.
– Приодеться собрался? – спросил Игорь. Правильно. Мы хоть и вдвоем в спальнике, а и то замерзли под утро.
Мне захотелось запустить чем-нибудь в эту рыжую, довольную голову. То, что было под их крылом прошлой ночью, еще звучало у меня в ушах, и кулак был искусан до крови. И вот, я собирал вещи, чтобы уйти. На этот раз окончательно.
– Нет, – сказал я. – Мне пора. – Дома дела, и вообще… своя жизнь…
– Я, конечно, не настаиваю, – Игорь потянулся и обнял Агату за нежные плечики, – только вряд ли ты долго проживешь.
– Как-нибудь, – буркнул я.
– Вот уж дудки, – сказала Агата не просыпаясь. – Тебя застрелят.
– Ну и пусть, – вздохнул я, не глядя на нее.
– Понимаешь, – зашептал Игорь. – Ты, конечно, можешь уйти, и все такое… мне то по большому счету… но… – он кивнул на Агату, – что я с ней-то буду делать?
Я остановился.
– Мы можем, конечно, попробовать сами, – говорил Игорь, – но, пока я был покойником (он сложил из пальцев кавычки) я кое-что разузнал по нашему делу. И выходит-то так, что Агатке будет сложновато. Штуковина эта у черта на куличиках запрятана. Так просто не достанешь. Тут мужска сила нужна. А она – что? – Игорь обхватил пальцами ее тонкую ручку и с сожалением цокнул. – А если за нами еще и увяжутся эти… – он кивнул за плечо.
Я положил котомку на землю. Дождь перестал. На смену ему пришел холодный, промозглый ветер.
Игорь приподнялся на локте: «Правильно, – одобрил он. Понимаю, конечно, что напрягли тебя, но… ты только представь, что как найдем ту хрень, то и до конца жизни можно в ус не дуть! Кстати, чайку бы… Для Агатки. Где тут у вас примус?»
– Примуса нет, – ответил я. – Есть костер.
Игорь сделал вид, что собирается будить Агату, чтобы подняться.
– Не надо – сказал я. – Я сам.
Мы сидели бок о бок под крылом, укрывшись единственным спальником и пили чай. Игорь, Агата и я.
Стройная коленка Агаты касалась моего бедра. Другая прижималась к бедру Игоря. Я видел на ней его руку.
– Ты как нас нашел? – спросила Агата.
– Вы вчера над Чайнодрищенским пролетали, – ответил Игорь, скользнув рукой выше.
– Над… чем? – не поняла Агата.
– Чайнодрищенским. Село такое. Там, где аэродром. Я как раз самолет чехлил, после рейса, когда ваш аэроплан увидел. Если честно, глазам не поверил. Ни хрена себе, думаю… Потом заскочил к себе, собрал шмотки и сразу стартанул.
Сначала поперся на тот луг, что на Почайке; думал, вы там сели, а вас нет. Тут дед мне навстречу: седой такой, как лунь, синеглазый. Он мне и сказал, что вы, оказывается, здесь.
Я хотел сразу выдвигаться, а он: «Погоди. Ночь скоро, в лесу заблудисьси, то да сё… До утра тут останься».
– Не могу, – говорю, – годить-то. Утром улетят – и поминай, как звали.
– Не улетят, – говорит. – С утра дожьжик будет, они останутся.
А небо ясное, и луна за лесом – как фонарь.
– Нет, – говорю. – Пойду.
А он: «Не ходи, да не ходи». Я уже плюнул, да и пошел все равно. Дед же за мной тащится, не отстает: «Хотя бы чарку дай тебе поднесу, на дорогу. У меня самогон отменный. Вон как раз и моя изба».
Ну, на чарку я согласился, - чтоб совсем его не обижать.
Дед вынес чарку. Я выпил. Самогон и правда хороший. Чистый, ядреный. Он мне тогда вторую. Ну, и третью, чтоб обычай не нарушать. А дальше я и сам не помню, как уснул.
Проснулся на другой день, на печи, в избе. Деда нет. За окошком дождик. Глянул на часы – а уж дело к вечеру!
«Ну, все! – думаю. – Улетели! Вот где теперь вас искать? Если и правда дождя не испугались, то…»
Выскочил из избы, смотрю – а изба-то брошена! По бревнышку рассыпается, и – никого кругом. Только поодаль деревня, жилая. Что за черт? Но – думать было некогда. Я – ноги в руки, и – к вам.
И что интересно: оказалось, там через весь лес тропа идет, почти до опушки. Зарубка у них; лес рубят, вывозят; вот и проторили. Считай, за час добежал. А то бы еще вчера к ночи у вас был.
Ни я, ни Агата не сказали ни слова.
– Ну? – спросил Игорь. – Как вам такое? Мистика? Вы тоже этого деда видели?
Мы снова промолчали.
Крынка из-под молока лежала здесь же, под дождем.
– Так ты, что же, трудоустроился?! – воскликнула вдруг Агата и скинула руку Игоря со своего бедра. – Ты теперь рейсы выполняешь? Вместо того, чтобы искать наконечник?!
Игорь опешил.
– Погоди, – ответил он, возвращая руку. – Не все так просто. Там еще до Чайнодрищенского столько всего было… в общем, чем я только не занимался.
– Да ясно чем, – отвечала Агата, – девок окучивал. – И снова скинула руку.
– …Еще картошку, – уточнил Игорь, кладя руку на место.
– Мило… – ответила Агата и двинула бедром, но руку не скинула.
– Все для пользы дела, – уверял Игорь, поглаживая ее. – Вообще, – добавил он, – легче сказать, чего я не делал.
– Это не обязательно, – решила Агата, и подавшись вперед выглянула из-под крыла. – Погода, кажется, налаживается. Так что, не тяни. Нам еще вещи собирать.
С этими словами она отставила кружку, легла, свернувшись калачиком и положив голову ему на колени мгновенно уснула.
– …Не выспалась… – подмигнул мне Игорь.
***
– Когда мы из самолета выбрались, я, Агатка, поплыл к тебе, – рассказывал он. – Я видел, что ты за что-то ухватилась. Но там такие волны… Еще и ливень – ни зги не видно… В общем, меня утащило ветром и понесло черти куда, не знаю…
Тогда я просто стал дрейфовать. Рано или поздно, думаю, все равно куда-нибудь вынесет.
Не знаю, сколько времени прошло, – но точно до хрена, – а меня все не выносит. Замерз только, как цуцик. Тогда я поплыл. Плыл еще дольше. Уже устал – сил нет, – но и берега нет. И гроза не кончается. Молнии, гром, волна с головой накрывает…
Только потом уже, когда под воду стал уходить, немного поуспокоилось, и я увидел, что где-то там камыш и деревья. Но – понимаю, что не доплыву.
Мыслей особо уже не было, поэтому страха – тоже. Помню только – неприятно стало, когда подумал, что если я тут, на глубине затону, то, наверное, зацеплюсь за какую-нибудь корягу и меня рыбы обглодают. Поэтому решил, что если уж все равно подыхать, то хотя бы ближе к берегу. Чтобы в случае чего нашли. Только подумал так – и все. Как из розетки выдернули.
Очнулся на каких-то досках. Лежу, покачиваюсь. Грозы нет. Только дождик. Сверху смотрит чья-то бородатая рожа. Я сначала подумал, что уже на том свете оказался, и это апостол Петр меня встречает. Только какой-то запущенный. На бомжа похож.
«Здрасте», – говорю. А он мне: «И тебе не хворать».
Я сел.
Оказалось, я в лодке. На дне – сеть с водорослями. Напротив – дед с бородой; сидит и на меня смотрит.
– Ты кто? – спрашиваю.
– Рыбак, – говорит. – Дедом Андреем зовут.
Он мне рассказал, как спьяну поплыл проверять сети и в бурю попал. Сколько промотался – не помнит, но потрепало его изрядно: «Уж и не чаял спастися». Когда стало совсем несладко, дед лег на дно и решил уснуть, чтобы не так страшно было помирать. И только было уснул, как молния ударила совсем рядом. Дед подскочил и увидел меня.
– Я, – говорит, – сначала подумал, что утопленник. Ближе подошел – нет, живой. Плыть пытается, хоть и без чувств. Ну, я и вытащил тебя. Кто-ж ты будешь, добрый человек?
Я смотрю на него и понимаю, что – не помню. Ни как меня звать, ни кто я, ни откуда, ни как сюда попал, – то есть, вообще ничего. Как отрезало. Походу, эта молнией так меня уе… ударило.
– Не помню, - говорю, - деда.
– Быват… – отвечает дед Андрей. – Я, если лишнего приму, тоже ничего не помню. Сначала стыдно, а потом – ничего.
– Это да. – Какая и пьянка, если потом не стыдно.
– Что верно, то верно. – А и что-ж ты теперь делать-то будешь?
– Не знаю. – Ты пока что ты меня на берег свези, а там посмотрим.
– На берег-то можно. Только куда ты пойдешь?
– Тоже не знаю. – Но идти-то надо, хоть куда-нибудь.
– А раз все равно куда, – говорит дед, – давай я тебя к себе возьму. Поживешь, пока память не вернется.
Делать нечего – поплыли. По пути он меня вареной картошкой накормил. Холодной.
Три дня и три ночи плыли (далеко деда утащило), на третий день прибыли в деревню.
Вся деревня – три избы, да две бабки.
Стал я там жить. Днем рыбачил с дедом, лодки смолил, по хозяйству помогал бабкам и все ждал, что память ко мне вернется.
Не вернулась. Наоборот, даже то, что знал, забывать начал; скука в деревне смертная, заняться нечем, кроме рыбы. У бабок только и разговоров, что поскорее бы их Бог прибрал, да как бы повкуснее пожрать. Дед-то в своей избе один, – ему совсем несладко. Бабка его померла, дети разъехались. Он меня разговорами своими достал; особенно по вечерам, как штоф откроет. И все – одно и то же. Про рыбу, про какую-то бригаду, еще про повариху, с которой он в пятьдесят втором…
В общем, я понял, что еще немного – и я сам в такого деда превращусь. Валить надо.
И пошел. Куда – сам не знаю. Вдоль реки.
Люди ко мне добрые были, потому что я был как бы за юродивого. Спросу никакого: делай, что хочешь; главное, – в образ попадать. И вот я где спою, где станцую, где шутку подкину, или анекдот… Дрова старушкам колол, воду носил, коровники чистил, а те меня за это кормили, оставляли на ночлег, в общем, жалели. Назвался я Иваном Непомнящим; в самый раз.
Постепенно я во вкус вошел и стало мне даже нравиться. Где народу побольше и молодежь есть – там вообще малина. Днем старушкам по хозяйству помогаю, а вечером – гармошка, хороводы у реки, девки…
– Сволочь. – сказала спящая Агата.
– …так и шел. Но, по-прежнему ничего не помню. С одной стороны и хорошо, а с другой – не понятно. Если я до своих лет дожил, то, наверное, и у меня есть родное село, и гармошка, и может быть, даже девка. И где-то оно все теперь?
Но уже решил, что если так непомнящим и останусь, то дойду до какого-нибудь села посимпатичнее и начну с чистого листа. Может, даже женюсь, детишек заведу; буду как все.
– Мудак. – снова сказала Агата во сне.
И вот, представьте, дохожу до какого-то села. За селом – поле, полосатый носок на мачте и аэропланы. Я когда аэропланы увидел, во мне что-то как будто шевельнулось.
Тут мимо пацан на велосипеде. Я ему: "Эй, пацан! Что за село-то?"
– Чайнодрищенское, – говорит.
Ладно. Иду на поле. Там будка со сторожем. Разговорились. Он мне рассказал, что целая аэрокомпания наклевывается при селе! «Авиа-Капитал» называется.
Я слушаю – себе не верю: вспомнил! Формулу подъемной силы вспомнил: «ро-ве – квадрат»… Больше пока ничего.
– А что, спрашиваю, такое? Кто дирехтор?
– А председатель наш, Иван Иваныч, – отвечает сторож, – самый дирехтор и есть. Он мужик толковый, хоть и дурак.
– А где, – говорю, – найти его?
– Дык к реке пошел. Там и ищи.
Я – к реке.
Не доходя, смотрю – чешет навстречу; усищи саженные, рожа красная, глаза навыкате. Сразу видно – дурак. Ну, подхожу к нему: "Это вы будете Иван Иванычем?"
Тот поначалу опешил. Присел, крестится, и краснеет, что вареный рак. Точно – дурак и есть. Потом посмотрел на меня пристально так: «Ну, я, положим. А вы кто такой будете? Только быстрее изъясняйте вашу мысль, потому как дело у меня неотложное».
– Я, – говорю, – буду пока что просто прохожий. По всему свету странствую; вот, зашел узнать: правда ли, что здесь аэрокомпания намечается?
– Правда, - отвечает Иван Иваныч. – Бабок по всей округе будем возить, дедов ихних, гусей, уток, рогатый скот, картошку… Мы, если хочете знать, на воздушных аэроперевозках такой капитал сколотим, что и не снилось! Только бы специалистов найти. Аэропланы-то закупили, и техник есть, – дед Гомер, который теперь за сторожа: на все руки мастер, хоть и алкаш. Да вот незадача – летать некому! С авиаторами нынче беда. Ты, – говорит, – добрый человек, по всему свету странствовал, значит, многое повидал; может, знаешь кого?
Тут меня как молнией второй раз припекло: опять вспомнил!
– Знаю! – говорю. – Еще и как знаю я авиатора!
Тут уж председатель обрадовался; усищи как пропеллер закрутились: "А ну, давай его номер телефонного аппарата, либо домашний адрес проживания. Я сей же час в сельсовет побегу ему звонить. А нет – так выпишу из гаража полуторку и сам поеду уговаривать".
– А адрес-то, говорю, – вот он! Перед вами стоит.
– Не понял, – удивляется Иваныч, – что за шуточки?
– А такие, говорю и шуточки, что я авиатор и есть (сам-то, кроме того, что я авиатор, ничего еще не помню, поэтому дальше пришлось сочинять). Я, – говорю, – и есть авиатор. Только безработный. Через то и странствую, и вида как бы юродивого. Но ты, дядь Вань, не бойся. Просто пилот, как по аэроплану соскучится, да без денег насидится, – всегда такой.
Смотрю – председатель подобрел, но все-таки сомневается.
– А ну – пойдем, – говорит, – на летное поле. Покажешь, что ты за авиатор.
Пошли мы на поле. Показал я, что я за авиатор: дядь Ваня еле из аэроплана выбрался.
Но, по роже видно, что довольный…
– …Виктор Иваныч рассказывал, что ты прирожденный ас, – сказал я, прерывая рассказ Игоря. – Что для тебя полеты – не просто способ передвижения…
Я помнил конечно, что говорила Агата, но не смог удержаться, чтобы не поддеть этого бойкого, напористого, самовлюбленного типа, каким мне показался Игорь. – Пусть бы он хоть немного был таким, каким его рисовал Иваныч, – думал я. – По крайней мере, мне было бы легче смириться с тем, что Агата предпочла именно его.
«Самовлюбленный тип», однако, не считал подтекста.
– А как ты думал? – приосанился он, поглядывая на меня покровительственно. – Ты ведь совсем недавно летаешь, да и не учился нигде. Поэтому тебе, наверное, не понять. А полет – это…
– Ой, все, – сказала спящая Агата. – Кого ты слушаешь, Йорик? Я же тебе говорила. Ты сам на него посмотри.
– Что говорила? – не понял Игорь.
– Да так, пустяки, – вздохнула Агата во сне.
– Скажи еще, что я плохо летаю, – обиделся Игорь.
– А-ас… – протянула Агата. – Романтик… – Бедный Йорик, наверное, ожидал увидеть героическую личность…
– А какая я личность? – насупился Игорь.
– Разгильдяйская, – определила Агата, устраиваясь удобнее. – Шлем потерял… Мотор запорол… И – бабник.
– Ну и запорол, – не сдавался Игорь. – Если-б не запорол, мы бы, может, по нашему делу ничего так и не узнали. А шлем-то – вот он!
Игорь дотянулся до рюкзака и вытащил из него новенький кожаный шлем с очками на широком ремне.
– Забрал на память, – пояснил он. – Я когда вчера вас над Чайнодрищенским увидел, сразу подумал, что у вас лишнего-то, наверное, нет.
– Еще и несун, – добавила Агата.
– Ниче не несун, – возразил Игорь. – Мне Иваныч за крайний рейс премию обещал. Считай, я ее на шлем обменял. А на счет баб…
– …Ой, все, – перебила Агата. – Что там дальше?
– Ну вот, я и рассказываю, – оживился Игорь, – по роже видно, что довольный.
– Ладно, — говорит. – Беру тебя в штат. Нам такие как раз нужны. Отчаянные. А теперь чеши в контору, оформляй докУменты. На завтра ставлю тебя в первый рейс.
– Хорошо, – отвечаю, – только вот какое дело: докУмента-то у меня и нет. Потерял, пока странствовал.
Задумался Иван Иваныч.
– Да, проблема… Но – что-нибудь придумаем. А ну, пошли!
И повел меня обратно к реке.
Пришли. У реки – причал и банька. В предбаннике кто-то лежит. Весь накрыт простыней, одни ноги торчат, мокрые. Утопленник!
– Вот, – сообщает Иван Иваныч. – Полюбуйся. Паромщик обнаружил, аккурат перед твоим приходом.
– Так, – говорю, – хорошенькое дельце. Соболезную, конечно, но с работкой-то моей что, дядь Вань?
– А то, что вовремя ты появился. Мы ведь не успели ни в милицию обратиться, ни в скорую. То есть, по докУментам он вроде как еще живой. Никто ничего не знает, кроме паромщика, да и тот уж напился пьян. Вон, в крапиве валяется.
– Продолжай, – говорю, – дядь Вань. Ибо еще не совсем понятно.
– Продолжаю. – При нем докУмент был. Мы его тебе врУчим – и живи себе! Был Ванька, стал Васька. Фамилию же и менять не надо. Потому как он также, как и ты, Непомнящий. Был.
– Тэкс, – отвечаю. – Не зря тебя в председатели выбрали, дядь Вань. Но и про то, что дурак, тоже, видно, не зря говорят. Ты ток не обижайся. Я человек прямой, ибо – авиатор. Потому и говорю; ведь хватятся же! Куда потом денисьси? Да и по роже моей сразу понятно, что никакой я не Васька.
– За то, что прямой, – спасибо, – похвалил Иван Иваныч. – А то у нас тут все больше кривые, да с загогулиной. Да только кто хватится-то? У нас тут не райцентр: народ каждый год пачками пропадает. Кто утонет, кто сопьется, кого медведь в тайге слопает… за всеми не уследишь. А кроме того – вы и под стать будете. Смотри!
И поднимает простыню.
Я глянул: мама дорогая! Лежит такой же точно, как я, только мертвый; волосья рыжие, сам белый, как бумага, нос острый.
«Вот, – думаю, – что значит судьбы. Полюбуйтесь».
– Ну? – спрашивает Иван Иваныч. – Понимаешь теперь, о чем я? Меня чуть кондратий не хватил, когда я тебя увидел. Хорошо хоть, что ты с котомкой был, а этот без. Иначе бы я и сам… окотомился от страху.
– Согласен, говорю. – Не отличит. – Но чтобы уж совсем убедиться, спрашиваю: «А что же паромщик?»
– Паромщику скажем – привиделось спьяну, – махнул рукой Иван Иваныч. – Ему, как выпьет, и не такое чудится. Да он и сам не вспомнит. А Ваську – сей же час в воду; пущай плывет, куда плыл.
Ну, времени думать не было. Согласился я.
Снесли мы Ваську к берегу. Приняла его Почай-река и понесла, покачивая, как дите малое. Поплыл покойничек вроде как довольный; даже ручкой из воды помахал, на прощание. Сейчас уж, наверное, по Калёному Морю путешествует.
Так и стал я Васькой Непомнящим: главным авиатором сельхоз-компании «Авиа-Капитал». А чтобы не все одному пахать, обучил пацанов местных, кто посмышленее, летному искусству – и пошла гулять провинция!
Пацаны при деле, трудятся, – да и сам не отстаю; бабок вожу, по сторонам гляжу, на ус мотаю.
Одно плохо: бабки умных слов боятся, лететь на хотят. Буржуи! – Говорят. – Капиталисты-имперьялисты проклятые! Что за «Капитал» такой? Уж точно обдурят нас. Завезут заместо родной Распердяевки в проклятый Парыж, и бросят волкам на съедение.
Пришлось переименоваться. Надпись на аэроплане, – «Авиа-Капитал», – закрасили, намалевали новую: «Лети-Медведь». И медвежью башку добавили, для наглядности.
Что тут началось! От бабок отбоя не стало. Летают по деревням, что твои мухи, роями. Везут баранки, самовары, дедов своих, внуков, гусей, коромысла, мелкий рогатый скот, удобрения… Лепота!
Пришлось расширить маршрутную сеть. Иван Иваныч денежку не успевает загребать, ну и мне перепадает.
Снял себе домик у Реки, с банькой. Бывает, вечером напарюсь, сяду на причал и настоящего Ваську добрым словом поминаю; спасибо, мил человек, за докУмент.
Летали мы много. И чем больше, тем дальше от родного Чайнодрищенского. Так далеко, что часто не успевали вернуться засветло; приходилось ночевать. Сколько сел перевидал, сколько сеновалов измял – и сам не помню.
– Не сомневаюсь, – вставила Агата, которая уже проснулась и лежала, как и прежде, на коленях Игоря, задумчиво глядя в пасмурное небо.
– Доброе утро, Йорик, еще раз, – добавила она буднично.
– Доброе, – буркнул я, стараясь не глядеть на нее, такую мило-заспанную, теплую и податливую после сна, такую родную – в чужих объятиях.
– Так что же дальше? – обернулся я к Игорю демонстративно-заинтересованно. – Очень, знаешь ли, любопытно.
– Я и говорю, – отвечал Игорь, польщенный. – Летали мы повсюду. Уже слава о нас по соседним районам пошла. Даже корреспонденты приезжали. У Иваныча брали интервью, у меня…
– Зря, – сказала Агата.
– …И вот однажды вызывает меня Иваныч в контру: «Заявочка на тебя поступила – говорит. – В смысле, на рейс».
– Не понял? – говорю.
– А что непонятного? Пассажир объявился. Просится с тобой лететь.
Я на него гляжу, удивляюсь: "У нас все рейсы по расписанию. Поди, не частный извоз".
– Частный, не частный… Мы, вообще-то, частная аэрокомпания! Сами правила рисуем. А тут, тем более, двойной тариф. Мало тебе? Вот задаток.
– Вот те на… Ну, а почему меня-то?
– А кто у нас по газетам как медийная личность проходит? – интересуется Иваныч. – Ты интервью давал? Давал. Про то, какой ты из себя авиатор пел? Пел. Ну, вот и соответствуй. Отвечай, как говорится, за базар. Да и потом, Вась, – люди специально к тебе идут. Чем плохо?
– Плохо или нет – это мы еще посмотрим. – А только куда лететь-то?
– А тебе, – говорит, тебе не все ли равно? – Куда клиент скажет. В смысле, я смотрел, – по карте, – нет того места… Ну да уж разберёшься.
– Дурак ты, – говорю, – Иваныч. – Будто я не знаю, как такие дела делаются. А ну, говори! Сколько тебе подкинули, чтобы ты на такую дичь подписался? По каким докУментам рейс проведешь?
У того глазки забегали: «ДокУменты – не твоего ума дело! Я, – говорит, – мзды не беру! Я за дело болею! А ты, если сильно умный, то за забором таких…»
Потом спохватился.
– Ну послушай, – говорит, – ну выручи разок. Считай, это пробный камень будет. А если дельце-то выгорит, мы еще и частную сеть откроем! Для особо состоятельных. Уж ты слетай, а я в долгу не останусь. Как вернешься – сразу три выходных, и лично от меня – пузырь.
Я стою, смотрю на него. Уж больно мягко стелет.
А Иваныч, знай, заливает: «Про нас тогда не то, что здесь – из-за границы будут писать! Ты-ж у нас будешь звезда! Чкалов! Все девки сразу твои, считай».
– Черт с тобой, — говорю. – Когда лететь-то?
Иваныч повеселел, руки трет: "Ну вот, –, – другое дело. А лететь, друг мой, прямо сейчас. Пассажир уж дожидается".
Делать нечего – пошел на аэродром.
У аэроплана стоит пассажир: бабка, вся в черном. С мешком картошки.
Я смотрю – понять не могу: нормальный такой бизнес…
Ну, делать нечего. Полетели.
Бабка всю дорогу молчит. Я пытался от скуки и так и эдак разговорчик завести – бесполезно. Молчит, как полено. Уж смеркается, а она – все ни слова, и только поглядывает на меня. Аж не по себе стало. И только когда солнце село, она разговорилась.
– Еду, – говорит, – на похороны. Компаньонка моя померла. Подруга молодости. Заодно посажу картошку у покойницы на огороде. Ей все равно, а мне – урожай. По осени – жива буду – вернусь, соберу, бизнес открою. Буду картошку продавать.
Эпический бизнес, – думаю.
Бабка же на меня смотрит: лицо пергаментное, нос крючком, глаза – алюминиевого цвета; хоть сейчас саму в гроб клади, и – никого кругом. Только тайга в сумерках под нами темнеет.
– Нежто, мать, у тебя своего огорода нет? – спрашиваю.
– Есть, – отвечает. – Да места нет. – И опять смотрит, пристально так, – мороз по коже.
***
Деревня оказалась – одно название. Да и названия-то у нее – никакого. Так, – несколько дворов посреди тайги, да и те уж на половину вросли в землю. Изба же, где жила покойница, и вовсе на болотную кочку похожа. Стоит на отшибе, у самого леса; крыша замшела, окна заросли лебедой, венец прогнил, один бок на пол сажени просел.
В деревне – ни души. Только один дед на завалинке. Он то и рассказал, что старуха померла уже давно. Перед смертью же призвала к себе подругу юности, – то есть, вот эту самую клюку, что я привез, – попрощаться; да не дождалась. Так бы ее и похоронили, но бабка строго-настрого наказала себя не закапывать, пока подруга не приедет, и на нее не поглядит. Соседи (никаких родственников у нее давно не осталось) последней воле перечить не стали; ибо – не к добру. Поэтому старуху обмыли, обрядили, положили в гроб и поставили в избе под лампадой, а сами ушли в соседнее село, на заработки.
Сам же дед давно уже хочет преставиться, но – страшно, потому и сидит тут, на завалинке.
Очень бодрая, скажу я вам, выходит картина.
Пока говорили, совсем стемнело. Кругом тайга – сама как гроб. Над тайгой – луна. И тихо так, что хоть вой. Однако, делать нечего. Потащились в избу усопшей. Бабка – впереди, я – следом. С мешком.
Пришли мы.
Мешок я оставил в сенях, сам полез за бабкой внутрь.
Вход низкий, притолока сгнила, пахнет плесенью и почему-то вареной картошкой.
Внутри темно: поначалу ничего не разобрать. Потом пригляделся – действительно; в углу горит лампадка. Под лампадкой – лавка. На лавке – гроб. В гробу – старуха; на вид – лет двести: щеки ввалились, нос крючком, руки – что твои куриные лапки – сложены на груди.
Еще стол у окошка, лавка и в дальнем углу – печь.
Бабка передвинула лавку и села у гроба.
Я стою, молчу. Бабка тоже молчит. Долго сидела. Потом вдруг поднялась: «Поди-ка ты к черту! Старая калоша» И – к выходу…
Я поначалу опешил. Потом двинул было за ней, а бабка: «Куда собралсьси? Сиди тут. Жди».
– Чего ждать-то? – говорю. – Хорошенькое дельце…
– Я, – говорит, – картошку пойду сажать, а ты жди.
– Какая картошка, мать? Ночь на дворе! Темно!
А она мне: «А луна на что? Вот только лопату возьму; когда входили, в сенях приметила. Утром же чуть свет – в обратный путь».
– Ладно, – говорю, – но если уж тебе так припекло, – то и идем вместе, – помогу (не оставаться же, в самом деле, с усопшей).
– Тоже мне, помощник! – отвечает бабка.
И – шасть, к двери! Я опомниться не успел, как остался внутри один.
Хотел было следом выскочить, хвать – а дверь-то заперта! С покойницей заперли! Я чуть из штанов не выскочил от страху. Дергал-дергал – нет, не открывается.
Делать нечего. Взял кое-как себя в руки, и – бочком-бочком, стараясь не глядеть на гроб, лавку передвинул снова к столу и сел.
Тем временем луна поднялась выше, и кое-какой свет в окошко стал просачиваться.
Увидел я, что за печкой стоит крышка от гроба и в углу какой-то хлам. Больше – ничего.
Сижу. Тишина – аж в ушах звенит. «Дура болотная! – Думаю про бабку. – Чтоб ты подавилась своей картошкой».
Сижу дальше. Мысли в голову лезут такие, что лучше и не пересказывать. И слова-то всё больше матерные. Главное же – чем больше стараюсь не думать, тем больше лезут. Вот ведь искушение… Не обиделась бы покойница!
Попробовал было молиться, да молитв-то никаких и не помню: только и осталось в памяти, как бабка моя читала на Пасху: «Еси на небеси»…
Небеси-Ебёсьси.
– Тьфу ты, черт! – Даже за волосы себя дернул от досады.
Дальше думаю: «А еще интересно, почему бабка усопшую к черту послала? Может, потому что она, – не к ночи будь сказано, – была ему… сродни? Тьфу-тьфу-тьфу, чур меня!»
Сижу, значит. Кругом по-прежнему тихо. Только луна в окошко светит. И свет такой печальный, мертвый, – как сама покойница. "Может, хотя бы свечечка в избе есть?"
Однако, искать не решился. Лишь на краешек гроба глаз скосил – и обратно. А где-то внутрях так и зудит: «А ну, глянь еще!»
Сижу. Страшно, а устоять сил нет. Я держался, сколько мог, потом снова – зырк – на гроб! На этот раз увидел уже ее руки. И впрямь, как куриные лапки: кожа да кости. А в руках – свечечка.
И как это я, – думаю, – сразу ее не приметил? Нет, это я не к тому, чтобы учинить присвоение покойницкого имущества, а – так, к слову. Впрочем, темно ведь, вот и не приметил…
А вот еще говорят: легко конфетку у ребенка отнять. А у мертвого – свечку? И опять на гроб глянуть так и подмывает; мочи нет. Но – стра-ашно. Даже совсем страшно стало, скажу я вам.
И куда же эта чертова бабка запропастилась? Кажись, уж пол тайги можно было засадить картошкой! Не околела ли часом? Вот была бы история…
А может, – ах-ха-ха! – к деду лыжи навострила? Стариной тряхнуть? Опыт, как говорится не пропьешь! И опять такая срамота представилась, – самому стыдно.
"Ну и ночка, – думаю. – Впору исповедаться после такой ночи… И все-таки – где же, она, так твою растак? Ведь уж утро!"
И правда: за окошком свет струится. Лебеда стоит – каждый листик видно. И на столе луч – хоть газету читай.
Обрадовался я: сейчас солнышко всю бесовскую хмарь с земли сгонит. Птички запоют, цветы раскроются, пчелы полетят, жуки и прочая повседневность – заживем! Нет, бабка! И не такое видали! Хоть ты околей на своем огороде – все равно сбегу. Всю избу по бревнышку разберу – а выберусь. Сяду в аэроплан, мотор заведу – и поминай, как звали! Не на того нарвалась!
И так легко на душе стало, что даже про мертвую забыл. Однако же, который теперь час?
Глянул на часы – и как обухом по голове огорошило. Оказывается, и часа не прошло, как я здесь! Стало быть, то не солнце, а луна над тайгой поднялась, светит. Ночь в полную силу вошла.
Видно, и в самом деле не проста была усопшая. А что? Знаем. Слыхали, как оно бывает… Ишь, какого мороку наводит!
Эх, была бы тут, к примеру, пол литра, или, скажем, чекушка, – все бы легче. Не для трезвой головы такие посиделки. Ох, не для трезвой…
И вдруг, сам не знаю как, повернулся и уставился на покойницу, прямо в лицо…
– Стой! – воскликнула Агата.
Она вскочила и замерла, прислушиваясь.
– Что? – насторожился Игорь.
Агата досадливо махнула рукой.
Ветер стих. Кругом была сырая мгла и предчувствие осени. В безмолвии прошло несколько секунд. Я тоже прислушался, но было тихо; только из-за реки доносился мерный, повторяющийся звук.
Внезапно Агата обернулась к нам. В глазах ее была тревога.
– Чего расселись? – крикнула она. – Бросайте все и – в самолет! Живо!
Я, предчувствуя недоброе, вскочил.
Агата подбежала к Игорю и сдернула с него спальник: «Ну! Скорее же! – Йорик! К запуску!»
Вдруг она остановилась, обернувшись к лесу, и опустив плечи выдохнула устало: «ну п….ц…».
Тут только я увидел самолет на горизонте.
Ярко-желтый биплан шел стороной, над Почайной.
продолжение следует...