Навстречу славе. Авторское право 1943, Э. П. Датто

       Вуди Гатри. Bound for glory (engl)

Первая печать пера, сентябрь 1983 г.

Авторское право © 1943, Э. П. Даттон
Обновленные авторские права © 1971, автор Марджори М. Гатри

КАТАЛОГИЗАЦИЯ БИБЛИОТЕКИ КОНГРЕССА В ДАННЫХ ПУБЛИКАЦИИ:
Гатри, Вуди, 1912-1967.
Навстречу славе.
Перепечатка. Первоначально опубликовано: Нью-Йорк: Э. П. Даттон, 1943.

Сканирование, распознавание текста и корректура: T.A.G., он же Медный чайник, ноябрь 2002, Екатеринбург
Орфография сохранена. Все грамматические ошибки - автора. Рисунки -тоже.
Просьба не исправлять. Наслаждайтесь - это одна из лучших книг из тех,
что я прочел..
ПОКА, ВУДИ,БЫЛО ПРИЯТНО ПОЗНАКОМИТЬСЯ С ТОБОЙ,Вуди Гатри, 1912-1967

Одна из последних песен Вуди Гатри, написанная через год после того, как он попал в больницу, называлась "Я еще не мертв". Врачи сказали ему, что у него
Хорея Хантингтона, вероятно, унаследованная, прогрессирующая дегенерация
нервной системы, от которой не было известно никакого лечения. Еще тринадцать лет он держался, отказываясь сдаваться. В конце концов он больше не мог ни ходить, ни говорить, ни он не мог ни сфокусировать взгляд, ни накормить себя, и его огромной воли к жизни было недостаточно и его сердце перестало биться.
Новость дошла до меня, когда я был на гастролях в Японии. Все, о чем я мог думать сначала было: "Вуди никогда не умрет, пока есть люди, которым нравится
петь его песни". Десятки из них известны любителям игры на гитаре по всему
США, и одна из них полюбилась десяткам миллионов американцев:
Эта земля - твоя земля, эта земля - моя земля,
От Калифорнии до острова Нью-Йорк,
От секвойного леса до вод Гольфстрима,
Эта земля была создана для нас с тобой.
Он был невысоким, жилистым парнем с копной вьющихся волос под ковбойской шляпой,таким, каким я увидел его впервые. Он стоял, закинув гитару за спину, и раскручивал камни, как Уилл Роджерс, со слабой кривой усмешкой. Затем он брал в руки свою гитару и пел самую длинную балладу о разбойниках, которую вы когда-либо слышали, или какую-нибудь раблезианскую фантазию, которую он придумал накануне и, возможно, никогда не споет снова.
Его песни обманчиво просты. Только после того, как они стали частью
твоей жизни, ты понимаешь, насколько они великолепны. Любой чертов дурак может получить сложный. Нужен гений, чтобы достичь простоты. Песни Вуди для
детей сейчас поют на многих языках:Почему посуда не может разбиться молотком?
Почему, о, почему, о, почему? Потому что у молотка довольно твердая головка.
Прощай, прощай, прощай.

Его музыка уходила корнями в блюз, баллады и брейкдауны, на которых он вырос
в Dust Bowl в Оклахоме. Как Роберт Бомс из Шотландии и Тарас Шевченко из Украины, Вуди был национальным народным поэтом, как и они, он
происходил из маленького городка, знал бедность, испытывал жгучее любопытство к Учиться. Как и они, его талант привел его в город, где он был превознесен
литераторами, но от которых он провозгласил свою независимость и остался самим собой профанным, радикальным, злобным человеком.
Эта честность также в конечном итоге отдалила его от его старых друзей из Оклахомы. Как и многие фермеры из Оклахомы, он долгое время был невысокого мнения о банкирах. В отчаянные годы ранней Депрессии у него развилось религиозное отношение представление о Христе как о Великом революционере. В городах, где он связал свою судьбу с рабочим движением:
Жила-была горничная из профсоюза.Она никогда не боялась. Не страдала... О головорезах, прихлебателях и финках из компании. И о заместителе шерифа, который проводил рейды.

Он расширил свои чувства, включив в них трудящихся всего мира, и для некоторых читателей может стать неожиданностью узнать, что автор
of This Land Is Your Land был в 1940 году обозревателем небольшой газеты, которую он эвфемистически называл The Sabbath Employee. Это был "Санди Уоркер",Еженедельный выпуск коммунистической газеты "Дейли Уоркер" по выходным. Вуди никогда особо не спорил о теории
но вы можете быть совершенно уверены, что сегодня он излил бы свой самый яростный презрение к дуракам-преступникам, которые втянули Америку во вьетнамскую неразбериху:
Почему ваши военные корабли плавают в моих водах?
Почему ваши бомбы падают с моего неба?
Почему вы сжигаете мои города?
Я хочу знать почему, да, я хочу знать почему.

Но Вуди всегда делал нечто большее, чем просто осуждал. Его песня "Пастбища изобилия" описывает жизнь сборщиков фруктов-мигрантов, но заканчивается на ноте сияющего утверждения:Мы всегда бродили, эта река и я.
По всей твоей зеленой долине я буду работать до самой смерти.
Свою землю я буду защищать ценой своей жизни, если это возможно,
Ибо мои изобильные пастбища всегда должны быть свободны.

Целое поколение авторов песен училось у него - Боб Дилан, Том
Пакстон, Фил Окс и, я думаю, многие другие еще придут.
Когда мы развеиваем его прах над водой, я слышу, как Вуди кричит нам в ответ
"Успокойтесь, но примите это!"

ПИТ СИГЕР ДАНЬ УВАЖЕНИЯ ВУДИ ГАТРИ
Министру внутренних дел
Вашингтон 6 апреля 1966 г.
Уважаемый мистер Гатри, Мне доставляет огромное удовольствие вручать вам награду Департамента Внутренних дел за службу охраны природы. В связи с этой наградой мы также в вашу честь названа подстанция Управления электроэнергетики Бонневилля.
Отныне она будет известна как подстанция Вуди Гатри в знак признания
прекрасной работы, которую вы проделали, чтобы донести до нашего народа информацию об их наследии и земле.
Вы пели "эта земля принадлежит тебе и мне", и вы пели из
сердца Америки, которое чувствует это к своей земле. В
своих песнях вы выразили чувство отождествления, которое испытывает каждый гражданин нашей страны по отношению к этой земле и чудесам, которые она хранит. Вы принесли в свой песни - это такое же большое сердце, как и у всего остального мира, и нам повезло, что у нас есть музыка
которая выражает любовь и привязанность, которые испытывает каждый из нас, несмотря на то, что мы невозможно выразить это так красноречиво по отношению к этой земле . . . "от Калифорнии
до острова Нью-Йорк - от леса Секвой до вод Гольфстрима".
Ваш комментарий был не мимолетным замечанием о красоте природы, а
живой, дышащей, поющей силой в нашей борьбе за использование нашей земли и ее спасение
также. Величие этой земли в том, что такие люди, как вы, с творческим
талант, работал над этим, и что вы рассказали об этой работе - рассказали о мощи
Бонневильской плотины и людях, которые ее запрягали, о длине
Шоссе Линкольна и люди, которые его проложили. Вы суммировали
борьбу и глубоко укоренившиеся убеждения всех тех, кто любит нашу землю и
борется за ее защиту.
Искренне ваш,
(Подпись)
Стюарт Л. Удалл
Министр внутренних дел
Г-н Вудроу В. Гатри
Бруклинская государственная больница
681, Кларксон-авеню
Бруклин, Нью-Йорк


график 0x08



Содержание

предисловие: "Пока, Вуди, было приятно познакомиться с тобой" Пита Сигера

vii

дань уважения Вуди Гатри от Стюарта Л. Удалла, секретаря
Интерьер
xi
I
солдаты в пыли
19
II
пустые банки из-под нюхательного табака
37
III
я ни на кого не сержусь
57
IV
новые котята
74
V
мистер циклом
82
VI
бумчезеры
93
VII
теперь никакая банда не сможет нас выпороть
116
VIII
огнетушители
133
IX
быстро мчащийся поезд со свистом останавливается
142
X
мешок с мусором
158
XI
мальчик в поисках чего-то
162
XII
устранение неполадок
179
XIII
уезжаю в Калифорнию
191
XIV
дом на холме
231
XV
телеграмма, которая так и не пришла
245
XVI
бурная ночь
256
XVII
дополнительные варианты
270
XVIII
перекресток
290
XIX
поезд, направляющийся к славе
309

Постскриптум
320
УСТРЕМЛЕННЫЙ К СЛАВЕ

Глава I
СОЛДАТЫ В ПЫЛИ

Я мог видеть мужчин всех цветов кожи, подпрыгивающих в товарном вагоне. Мы стояли
встали. Мы легли. Мы навалились друг на друга. Мы использовали друг друга вместо
подушек. Я чувствовал кислый запах пота, пропитавший мой собственный
рубашку и бриджи цвета хаки, а также рабочую одежду, переделанную и обвисшую, грязную
костюмы других парней. Мой рот был полон какой-то серой минеральной пыли
она была примерно на дюйм глубиной по всему полу. Мы выглядели как банда
заблудившихся трупов, возвращающихся на кладбище. Разгоряченный сентябрьской жарой, уставший,
злой и безумный, ругающийся и потеющий, бредящий и проповедующий. Часть из нас помахала рукой.
мы подняли руки в облаке пыли и закричали на всю толпу. Другие
были слишком слабы, слишком больны, слишком голодны или слишком пьяны, чтобы даже встать. Поезд
был "хайболлом" и имел право проезда. В нашем вагоне ездил грубиян, которого
бродяги называют "плоскодонкой". Я ехал в хвосте, где было больше
пыли, но меньше тепла. Колеса подрезали ее на скорости шестьдесят миль в час.
Почти все, что я мог расслышать сквозь бред, ругань и рев машины
был звон снизу каждый раз, когда колеса наезжали на
стык рельсов.
Я думаю, десять или пятнадцать из нас, парней, пели:

В этом поезде нет игроков,
Лжецов, воров и крупных бродяг;
Этот поезд направляется к славе,
Этот поезд!

"Нам нужно было купить" единственную гребаную плоскодонку на всей плотине"
поезд!" Крепко сбитый парень с акцентом жителя большого города раскачивался рядом со мной
и рылся в своих обновках в поисках кисета с табаком.
"Лучше ходить пешком!" Я садился рядом с ним. "Тебя беспокоит, что я
ручка гитары торчит у тебя перед носом?"
"Не-а. Главное, чтобы ты не отставал от музыки. Какие песни ты поешь? Музыкальный автомат
барахло?"
"Очень обязан, только что покурил". Я покачал головой. "Нет. Я боюсь, что там
музыка из мыльных коробок не из тех, с которыми можно выиграть войну!"
"Слишком нежная?" Он лизнул кончик своей сигареты. "Остроумно,
а?"
"Черт возьми, да". Я положил гитару к себе на колени и сказал ему: "Понадобится
что-нибудь посерьезнее, чем чертова кучка глупых острот, чтобы когда-нибудь выиграть эту войну! Собираюсь
устроиться на работу!"
"Не похоже, чтобы ты когда-нибудь ломал себе шею просто так, приятель!" Он
выдохнул немного дыма из носа и раздавил спичку в пыль
ногой. - Что, черт возьми, ты знаешь о работе? - спросил я.
"Клянусь Богом, мистер, я работаю так же усердно, как вы или любой другой парень!" Я поднес
кончики пальцев к его лицу. "И у меня есть волдыри, чтобы доказать это!"
"Почему тебя не призвали?"
"Я никогда не проходил мимо этих джентльменов-медиков. Мы с врачами не сходимся во взглядах
с глазу на глаз ".
Светловолосый мужчина лет сорока толкнул меня локтем под ребра
с левой стороны и сказал: "Вы, ребята, говорите о войне. У меня такое чувство, что ты
собираешься "посмотреть небольшое заклинание войны прямо здесь, всего через несколько минут".
"Ты так думаешь?" Я осмотрел всю машину.
"Мальчик!" Он вытянул ноги, чтобы опереться спиной о
стену, и я заметил, что у него на ноге железная скоба. "Они называют меня
Калека Уайти, корректировщик боя!"
"Корректировщик боя?"
"Да. Я могу заметить кулачную драку на улицах за три квартала до того, как я к ней подойду
. Я могу заметить бандитскую драку за час до того, как она разразится. Я сообщаю
парням. Тогда они знают, как делать ставки ".
"Ты уже заметил драку?"
"Я чую крупную драку. Чертовски крупную. Прольется немного крови. Прольется
еще минут десять."
"Эй! Тяжеловес!" Я толкнул локтем здоровяка справа от меня. "Здесь Уайти говорит, что он
чует, готовится большая драка!"
"Awwww. Не обращай внимания на эту крысу-калеку. Он просто полон
парегория. В Чикаго мы зовем "им П. Г. Уайти"! Я не знаю, как они зовут
его здесь, в Миннесоте!"
"Ты чертова лживая крыса!" Калека встал и закачался на
полу перед нами. - Вставай! Я размозжу твою паршивую чертову башку! Я
выброшу тебя в одно из этих озер!"
"Полегче, парень, полегче". Хэви ткнул подошвой ботинка в живот Уайти и
удержал его. "Я не хочу бить калеку!"
"Вы, ребята, берегитесь! Не споткнитесь и не упадите на мою гитару!" Я немного расслабился
. "Ага! Ты отличный корректировщик боя! Если ты замечаешь драку и
тогда это происходит не тогда, когда ты сказал, почему, ты просто включаешься и начинаешь
сам!"
"Я разобью эту коробку о твою чертову кудрявую башку!" Калека сделал шаг
ко мне, смеясь и размазывая цементную пыль по лицу. Тогда он
ухмыльнулся и сказал мне: "Чертовски верно! Черт возьми, да! Я бездельник! Я должен исправить это.
будь. Посмотри на эту оторванную ногу. Отсохла! Ты слишком низко пал и
пробираешься, чтобы честно зарабатывать на жизнь тяжелым трудом. Сукин сын. Итак, ты идешь в
салун, где тусуются работяги, и ставишь свою кошачью коробку
и играешь на свои чертовы чаевые!"
Я сказал ему: "Иди прыгни в одно из этих озер!"
"Я сижу прямо там!" Он указал на гитару, лежащую у меня на коленях. "Точно,
клянусь Богом, на тебе!"
Я схватил гитару и перекатился через ноги трех или четырех других парней
и убрался с пути Уайти как раз в тот момент, когда он развернулся и навалился на меня
задом наперед, вопя во всю глотку. Я споткнулся
машина, пытаясь удержать равновесие и ухватиться за гитару. Я упал на
старик осел, уткнувшись лицом в стену. Я услышал, как он
застонал и сказал: "Это самый ублюдочный товарный вагон, в который я когда-либо садился
".
"Почему бы тебе не прилечь?" Мне пришлось прислониться к стене, чтобы не
упасть. "Как получилось, что ты так стоишь?"
"Разрыв. Стоя ехать немного легче".
Пять или шесть парней, одетых как лесорубы, пронеслись мимо нас, ругаясь и
в бреду. "Я больше не могу выносить эту пыль!" "Прочь с дороги, мужчины!" "Дайте нам
пройти! Мы хотим попасть в другой конец вагона!"
"Вам, птицам, в другом конце будет ничуть не лучше!" Я заорал на
них. Пыль щипала небо. - Я пробовал!
Крупный крепыш в высоких ботинках и красных шерстяных носках, натянутых на
штаны лесоруба, остановился, оглядел меня и спросил: "Кто, черт возьми, ты такой
? Ты что, думаешь, я не умею ездить в товарном вагоне, сынок? Я
спасаюсь от этого ветра!"
- Продолжайте, мистер, но говорю вам, вы снова сгорите в этом
другой конец! Я снова повернулся к старику и спросил его: "Я могу что-нибудь сделать
чтобы помочь тебе?"
"Думаю, что нет, сынок". Я мог видеть по выражению его лица, что разрыв
связывал его в узлы. "Я надеялся продолжить этот груз дома
сегодня вечером. Чикаго. Там водопроводчик. Но, похоже, мне придется выйти на
следующей остановке и отправиться по шоссе.
"Совсем плохо. Ну, здесь совсем не одиноко, не так ли?"
"Я насчитал шестьдесят девять человек в этой машине". Он прищурил глаза и
стиснул зубы и еще больше согнулся пополам. "Может быть, я посчитал
неверно. Некоторые из лежащих пропустил или пересчитал некоторые дважды.
Хотя довольно близко к шестидесяти девяти.
"Шутка, как вагон с овцами, направляющийся в упаковочный дом". Я позволяю своим
коленям немного согнуться в суставах, чтобы меня не трясло в машине
желе.
К нам подошел долговязый негритянский парень и спросил: "Вы, мужчины, знаете, от чего
у нас горят носы?" На нем была пара рабочих ботинок, которые выглядели так, словно
они служили на гражданской войне. "И глаза тоже?"
"Что?" Я спросил его.
- Цементная пыль. Этот тип, кажется, погрузил большой мешок цемента!
- Береговая пыль?
"Держу пари, я высосал три мешка этой чертовой дряни!" Он скривился
поднял лицо и вытер губы руками.
"Я вдыхал больше, чем это! Черт возьми, друг! Ты разговариваешь с
живой, дышащий участок бетонного шоссе!"
"Как бы плотно мы ни были забиты, мы все застрянем "
скрепленные друг с другом, когда выберемся из этой горячей коробки ".
- Ребята, - обратился старик к нам обоим, - надеюсь, у нас не будет неприятностей
пока я здесь. Если бы кто-нибудь упал на меня или толкнул, это
разрыв, я знаю, убил бы меня ".
"Я прослежу, чтобы никто никого не подталкивал к тебе,
мистер".
"Я отучу их от этой привычки", - сказал я им обоим.
"Какое сейчас время суток? Должно быть, время боя?" Я оглянулся на
двоих.
"Я вернусь часа в два-три", - сказал мне негритенок
"дрожу от солнца, светящего в дверь. Скажи! Что делают эти двое парней
вон там? Он вытянул шею.
- Наливаю что-то из бутылки, - сказал я, - прямо к ногам того старого цветного
человека. Что это?
- Смачиваю цементную пыль. Чиркаю спичкой.
- Бензин!
"Сон старика". Они задали ему жару!"
Пламя поднялось вверх и загорелось в маленьком пятнышке размером с
серебряный доллар. Через несколько секунд старик вцепился в завязки своего
узла, на который он положил голову. Он втоптал ноги в пыль и
запустил маленькими огненными шариками в двух или трех других мужчин, игравших в покер
вдоль задней стены. Они сбивали огонь со своей одежды, смеялись и
выгнали детей и старика.
"Эй! Ты, старый ублюдок! Хватит портить нашу карточную игру!"
Я увидел, как один из мужчин отступил, чтобы ударить старика. Другой игрок
ухмылялся и смеялся на всю толпу: "Это была самая забавная дама
зрелище, которое я когда-либо видел!"
Двое парней, оба одетые по-новому, прошли обратно сквозь толпу,
один протягивал полупинтовую бутылку. "Выпьем ликера, мужики? Кто хочет
выпить чего-нибудь вкусненького? Мальчик с бутылкой сунул ее мне под нос
сказав: "Вот, мистер музыкант! Понюхай немного! Тогда сыграй что-нибудь
вкусное и горячее!"
"Мне нужно было немного выпить, чтобы расслабиться в Чикаго". Я
я вытерла рукой лицо и улыбнулась всем. "Я буду благодарна
если вы подумаете обо мне". Я взял бутылку и почувствовал запах бензина.
Затем я пролетел бутылкой над головами дюжины мужчин и вылетел за дверь.
"Эй, жеребец! Как ты думаешь, кто ты такой? Эта бутылка была моей, понимаешь?" Это был
парень лет двадцати пяти, в широкополой шляпе, насквозь пропитанной каким-то
дешевым магазинным маслом для волос. Он встал на ноги передо мной и сказал
еще раз: "Эта бутылка была моей!"
"Давай, делай это". Я посмотрел ему прямо в глаза.
"Что ты пытаешься провернуть?"
"Ну, раз тебе так интересно, я тебе в шутку расскажу. Видишь ли, я, возможно, захочу
приляг через некоторое время и немного поспи. Я не хочу просыпаться с
ступнями в волдырях. Потому что тогда, черт бы тебя побрал, мне пришлось бы вышвырнуть тебя за эту
дверь!"
"Мы собирались использовать этот газ, чтобы развести огонь и приготовить еду".
"Ты имеешь в виду, чтобы отправить нас всех в тюрьму".
"Я сказал готовить, и я имею в виду готовить!"
Затем мой цветной друг оглядел двух парней и сказал: "Эй, парни,
как долго вы уже топчете ноги людям?"
"Держись подальше от дис! Сделай паузу, черт возьми!"
- Ты не можешь называть меня просто так, белый мальчик!
Я прижался плечом к цветному мальчику, а рукой к белому
к руке мальчика и сказал им: "Послушайте, ребята! Черт возьми! Неважно, кто на кого злится
мы шутим, что не стоит затевать драку на этом грузе! Эти большие
Члены Берлингтона посадят нас всех в тюрьму!"
"Дааа. Скирд!"
"Ты чертов лжец!" Я не боюсь тебя, еще двадцати таких, как ты! Но
ты представляешь, что было бы, если бы эти железнодорожники поколотили нас
посмотри на наши призывные карточки и обнаружь, что у тебя при себе бутылка бензина?
Это было бы карцером для тебя, для меня и для всех нас!
Старик с переломом прикусил губу и спросил меня: "Сынок, как ты
как думаешь, ты мог бы попросить кого-нибудь из мужчин отойти от двери и позволить мне
попробуешь немного подышать этим свежим воздухом? Я чувствую, что мне просто необходимо
подышать свежим воздухом ".
Цветной мальчик поддержал старика, пока я шел к двери и
похлопал приятного, здорового на вид мальчика по спине. "Ты не мог бы позволить этому
старику немного посидеть вместо тебя там, у двери? Заболел.
Проблемы с разрывом."
"Вовсе нет". Мальчик встал и сел обратно на то место, где стоял старик
. Он вел себя дружелюбно и крикнул нам: "Я думаю, что пришло время
по очереди заходить в двери. Дайте всем вдохнуть этот запах
свежий воздух!"
Почти все в машине перевернулись или встали и закричали: "Черт возьми,
да!" "Повернитесь!" "Я готов". "Слишком поздно, ребята, я был мертв и похоронен в
твердом цементе в течение двух часов!" "Дай мне воздуха!" - "Выпрыгивай, фраш эйрр!"
Все бормотали и переговаривались, и пятнадцать или двадцать человек проталкивались к ним
через остальных, чтобы встать поближе к дверям, надеясь быть первым.
Хэви прошел сквозь толпу, сказав: "Осторожно. Мужчины, позвольте этому
Негритенок покончил с этим стариком. Он болен. Ему нужен воздух. Отойдите
немного. Освободите место.
"Кто ты, черт возьми, такой? Табба Лэрд! Диктор здесь?" - выпалил один старик
.
Хэви направился к мужчине, но тот снова проскользнул сквозь толпу.
- Все вы, мужчины, вставайте! Дайте новой компании остыть! Где старик
которого парни подставили под горячую руку несколько минут назад? Вот ты где! Привет!
Давай! Возьми себе кусочек этого приятного, свежего, прохладного климата! Садись прямо
вон там! Итак, кто будет следующим?"
Пьяница с красными глазами схватил мужчину за ноги и потащил его за собой
по палубе к двери. "Мой приятель. Ни слова не сказал с тех пор, как я его загрузил
прошлой ночью в Дулуте. Надломил главный ствол на два куска, потом зачерпнул свой
дымоход.
Мексиканский мальчик потер голову и поднялся откуда-то из-за стены.
Он выпил половину кварты воды из кувшина с уксусом, а затем выплыл с бутылкой за дверь
. Потом он сел , высунул ноги за дверь и поехал дальше
обхватив голову руками, он блевал на ветер. За каждой дверью было
место для пяти человек. Поскольку первые десять были больны и слабы, мы позволили им прокатиться
около получаса. Затем они встали, и еще десять человек заняли свои места
всего на пятнадцать минут.
Я наблюдал за группой мужчин, которые прижимали пальцы к губам и
шикали друг на друга, чтобы они молчали. Все до единого хихикали
себе под нос и указывали на спящего на полу мальчишку. Ему было около
двадцати. Маленькая белая кепка из десятицентового магазина, пара старых синих
застиранные брюки, рубашка в тон, пара грязных туфель на каблуках, покрытых
пылью многих железных дорог, и поношенная пара туфель с низким вырезом. Он обнимал
свой постельный сверток и шевелил губами на шерстяном одеяле. Я видел, как он зарылся
пальцами ног в пыль и поцеловал сверток.
Я подошел, поставил ногу ему на середину спины и сказал: "Просыпайся
просыпайся, незнакомец. Дай тебе подышать свежим воздухом там, за дверью!"
Мужчины гоготали и валялся в грязи. Они упакованы туда и обратно
хлопая руками против своих ногах. "Ddrrreeeeeeeaaaammming из тыыыыы
с твоими такими голубыми глазами!" Один мужчина ухмылялся, как обезьяна, и пел еще хуже
чем это.
"О чем это твой мальчик так мило мечтает, меломан?" - спросил другой
здоровяк спросил меня, высунув язык и закатив глаза.
"Оставь парня в покое", - сказал я ему в ответ. "О чем, черт возьми, ты мечтаешь
, о товарных поездах?"
рисунок 0x08
Я сел, прислонившись спиной к стене, оглядывая всех
обеспокоенных, запутанных, растерянных мужчин. Путешествующих трудным путем. Одетых трудным образом.
способ. Отправляюсь в долгий старый одинокий путь.
Грубее, чем кочерыжка. Неистовее сурка. Жарче, чем складская печка.
Безумнее, чем девятьсот долларов. Спорить хуже, чем с деревом, полным ворон.
Все перепутано. Перепутанные, испорченные люди. Сумасшедший товарный вагон на дикой трассе.
Мчался со скоростью шестьдесят миль в час в большом облаке ядовитой пыли, направляясь прямиком в
никуда.
Я увидел, как десять человек выходят из дверей, и я взял гитару,
сел и вытянул ноги. Холодный воздух приятно обдувал мои брюки.
нога. Я расстегнул рубашку, чтобы остудить талию и грудь. Мой негр
друг сел рядом со мной и сказал: "Я думаю, нам пора выпить немного
похоже, что это фреш-эйр".
"Шучу, будь осторожен, не израсходуй все это", - пошутил я ему в ответ.
Я подставила голову ветру и посмотрела на береговую линию озера,
я навострила уши, прислушиваясь к мужчинам в машине.
"Ты лживый скунс!" - говорил один из них. "Я такой же усердный работник, как и
ты всегда был таким!"
"Ты большой слюнявый бездельник!"
"Я лучший кузнец по дадгам в округе Логан!"
"Ты хочешь сказать, что используешь "та была"! По мне, так ты выглядишь как паршивый бродяга!"
"Я могу за минуту выполнить больше мужественной работы, чем ты за месяц!"
"Эй, эй, ты, скотина! Хватит плевать на мой постельный валик!"
"Да! Да! Я знаю! Я тоже окоченел, видишь? Но я никуда не гожусь
здесь! Да! Я провел тринадцать лет в одном и том же ткацком цехе! Наладчик по ремонту
на ткацких станках! Появляется Пойл-Харбор. Большая компания отдает все военные приказы.
Мой дом - маленькое местечко, так что же происходит? Вот так! Она закрывается.
И я выхожу из игры с грузами. Но я молчу, когда бью по этим грузам.
Это выбивает меня из колеи. Ничего. Но паршивый, грязный бродяга!"
"Если вы такой хороший ткач, мистер, можете вернуться сюда и зашить
мои панталоны! Ha! Ha! Ha!"
- Модные штаны! Уууууу!"
"Я вспахал самый прямой ряд кукурузы в Миссури три года назад!"
"Дааа! Но, мистер большая шишка, они здесь кукурузу не выращивают
товарные вагоны, смотрите! Дааа! Это твоя последняя битта, которую ты когда-либо делал!"
"Ни один швед не рубил столько леса, сколько я, Большой швед! Я нарезаю щепотку этой белой
сосны, чтобы построить целый город!"
"Успокойтесь! Вы, чертова кучка лжецов, вы! Ударяет тебе в голову, что
все, что вы можете сделать! Я слышу эти разговоры повсюду на этих железных дорогах! У тебя была
хорошая работа где-то раз или два в жизни, а потом ты болтаешь всякую чушь
пятнадцать лет болтал без умолку! Рассказываешь людям, какие всевозможные
чудеса ты сотворил! Посмотри на себя! Посмотри на свою одежду! Вся одежда в
эта машина не стоит и трех долларов! Посмотрите на свои руки! Посмотрите на свои лица!
Пьяный! Больной! Голодный! Грязный! Подлый! Онери! Я не буду лгать, как вы, крысы! И я
надел лучший костюм в этой машине! Работа? Моя работа? Черт возьми, нет! Я вижу
что-то, чего я хочу, и я просто поднимаюсь и беру это!"
Оглянувшись через плечо, я увидел маленького человечка, тощего, тщедушного,
трясущегося так, словно у него в руках был автомат, поднявшегося на коленях с
подойдите к другому концу вагона и подбросьте в воздух коричневую литровую бутылку.
Стекло разбилось о затылок хорошо одетого мужчины. Красный портвейн
вино пролилось на меня, мою гитару и двадцать других мужчин, которые пытались
пригнуться. Мужчина в костюме опрокинулся и рухнул на пол, как
дохлая корова.
"Я получил свои документы! Я уже зарегистрирован на работу!" Парень, который бросил
бутылка топал по машине, похлопывая себя по груди и проповедуя. "У меня
был брат в Перл-Харборе! Сию минуту я еду в Чикаго, чтобы
приступить к работе по прокатке стали, чтобы разгромить эту шайку гитлеров! Надеюсь, джентльмену в
хорошем костюме удобно отдыхать! Но я не собираюсь ни перед кем из вас извиняться!
Я бросил эту бутылку! Хотите что-нибудь из этого извлечь? Он потряс обоими кулаками
и стоял, глядя на всех нас.
Я вытерла руки в тех местах, где было пролито вино. Я увидела
все остальные собирали осколки стекла со своей одежды и что-то бормотали.
между собой. "Сумасшедший лунатик". "Не следовало тебе этого делать". "Возможно
промахнулся по нему, попал в одного из нас".
Бормотание стало громким и перешло в треск, подобный зигзагообразной молнии.
Небольшие группы мужчин кружили вокруг и спорили. Несколько парней переходили от группы к группе,
проповедуя через плечи других парней. Сбоку от меня
крепко сбитый мужчина встал и сказал: "Что все, что он говорит о Перл-Харборе и
все в порядке, ребята, но все же ему не следовало бросать ту бутылку из-под вина.
Я собираюсь вернуться туда и хорошенько надрать ему зад, просто чтобы преподать
ему урок!"
Затем откуда-то из-за моей спины выскочил мальчик-индеец-полукровка и
схватил крепыша за лодыжки, они сплелись в узел и
катался по полу, отбиваясь, царапаясь и царапаясь когтями. Их ноги
били других мужчин по лицу, а другие мужчины пинали их в ответ и вступали в
драку.
"Ты не причинишь вреда этому маленькому парню!"
"Я убью тебя, индеец!"
"Эй! Смотри, кого, черт возьми, ты пинаешь!"
Хэви прорвался через машину, сбивая с пути людей, кричащих:
"Эй! Прекрати! Прекрати!"
"Ты, жирный сутенер, не лезь в это дело!" Грязного вида мужчина темного телосложения
натягивал на глаза маленькую промасленную кепку и направлялся к выходу.
Хэви схватил его за горло и ударил по затылку
прижал к стене примерно дюжину раз, выругавшись: "Я научу тебя, что ты
не смей называть сутенером порядочного человека! Ты, жулик, похожий на змею!"
По всей линии началось и распространилось: "Ты сказал, что я не буду работать, чтобы
зарабатывать себе на жизнь, да? Я выколю тебе глаза!"
"Кого это ты назвал бездельником?"
Рубашки и штаны разорваны, и казалось, что все получают по заслугам.
с них слетели шмотки.
"Мне с самого начала не понравилось, как вы выглядите!"
В зал нырнули еще пять, а затем и десять пар.
"Где тот подонок, который назвал меня бездельником?"
Мужчины ходили взад и вперед по вагону, сбивая с ног других мужчин,
отталкивая других в сторону, глядя на тех немногих, кто все еще ехал
по полу.
"Они уходят и взрываются!"
"Вот тебе и воздух, ты, сквернословящая шавка!"
Я увидел, как шестеро или восьмеро наклонились и схватили других за рубашки
воротники, рывком опрокидывая их на середину пола. Кулаки взметнулись в воздух.
так быстро, что я не успел разглядеть, чей кулак был чьим.
- Я знал, что ты всего лишь паршивая змея, когда впервые увидел
ты залезаешь в этот поезд! Дерись! Черт бы тебя побрал! Дерись!"
Подошвы ботинок затрещали по всей машине, а головы ударились о
стены. Пыль поднялась в воздух, как будто кто-то сбрасывал ее грузовиками.
"Я бродяга, не так ли?"
Головы людей покачивались в пыли, как воздушные шары, плывущие по
океану. Почти все закрыли глаза, стиснули зубы и бешено замахнулись
из цемента выросли сенокосилки, и люди распластались на полу. Вода
бутылки разлетелись по воздуху, и я увидел несколько вспышек, которые, как я знал, были
лезвиями перочинных ножей. Многие мужчины натягивали пальто других мужчин на себя
головы туда, где они не могли ни видеть, ни пользоваться руками, и они боролись с воздухом
как ветряные мельницы, слепые, как летучие мыши. Тяжелый кулак сбил споткнувшегося парня
в пыль. Он замахал руками, пытаясь сохранить равновесие, затем упал,
рассыпав всевозможный хлам из своих карманов на пятерых или шестерых
другие мужчины пытались не ввязываться в драку. За каждого мужчину, которого сбили с ног
упав, еще трое вскочили и с ревом понеслись сквозь толпу, нанося удары сбоку
любая голова, которая появлялась.
"Мальчик!" Мой цветной друг качал головой и выглядел обеспокоенным. "Ты
лучше бы ты, черт возьми, не перепутал свою музыкальную шкатулку с этим!"
"Меня пинали в спину около девяти раз. "Еще один хороший тычок, и"
Я уплыву прямо через эту дверь в одно из тех озер!" Я боролся
чтобы снова взять себя в руки. "Вот, давай мы с тобой сцепим руки
чтобы мы могли держаться друг за друга в этой проклятой машине!" Я сжал свои руки вместе в
передо мной, держа гитару на коленях. "Было бы чертовски здорово, если бы парень
если бы этого мерзавца вырубили из этого дерьмового товарного вагона на такой скорости, не так ли? Прокатимся
неделю. Эй! Смотрите! Трамвай замедляет ход".
"Верю, что она занимается этим". Он прищурился и посмотрел вниз на
рельсы. "Она притормаживает, чтобы переключиться".
"Я искал тебя, мистер создатель музыки!" Я услышал, как кто-то разговаривает
позади меня. Я почувствовал, как чье-то колено тычет меня в спину, каждый раз достаточно сильно, чтобы
вытолкнуть меня еще немного за дверь. "Так ты думал, я забыл о папе
бутылка бензина, да? Мне кажется, я просто вышвырну тебя с этого поезда!"
Я попытался ухватиться за руку цветного мальчика. "Осторожно, ты, глупышка
чертова дура! Что ты пытаешься сделать? Вышвырни меня? Я уберусь отсюда и
твоя хрупкая ручка! Не смей больше меня пинать!"
Он уперся ногой мне в лопатку и вышвырнул меня за
дверь. Я вцепился в руки негра обеими руками, и кожаный ремешок
моей гитары выскользнул из моих рук. Я держал обе ноги подальше от
золы на земле. Когда моя гитара упала, мне пришлось высвободиться с
одной рукой хватаюсь за ручку. Негру пришлось держаться за боковую часть
дверцы, чтобы удержаться в машине. Я видел, как он отклонился назад как можно дальше
и лег плашмя на пол. Это подтянуло меня на дюйм
или около того, я снова оказался у края двери и собирался просунуть одну руку внутрь.
Я знал, что он мог бы втянуть меня обратно, если бы я смог зайти так далеко. Я посмотрел вниз
на землю, проплывающую подо мной. Поезд замедлял ход. Негр и
я еще раз сильно потянули друг друга, чтобы втолкнуть обратно в дверь.
- Погоди! Парень! - прохрипел он.
"Нет, не надо!" Молодой человек присел на корточки,
обеими руками вцепился в плечи негра. "Я сейчас вышвырну парочку
тебя вон!"
Цветной мужчина завопил: "Хххаааайыы! Хииелллпп!"
"Черт возьми, не надо!" Я был близок к тому, чтобы потерять всю свою силу в
левой руке, сомкнутой вокруг руки Негра, которая была единственным, что отделяло меня от
могилы шесть на три.
"Это то место, где вы оба превращаетесь в пепел! До свидания! И идите к
черту!" Он высунул язык между зубами и выплюнул все до последней унции
его вес навалился на плечи чернокожего.
Замедляясь, поезд затормозил пневматическими тормозами, и все пассажиры в вагоне вздрогнули
товарный вагон сбил их с ног. Мужчины натыкались друг на друга, промахивались
они царапались и размахивали кулаками в воздухе. Две дюжины упали на
пол и сбили кожу, волосы и все остальное с голов друг друга. Хлынула кровь
и забрызгала всех. Осколки впивались в руки и лица людей, топтавшихся на полу
. Парни ныряли ничком поверх незнакомцев и хватали
пригоршнями отваливающуюся кожу ногтями и выворачивали до крови
превратился в пыль. Они катались по полу и бились головами
о стены, ослепленные кувшином, с легкими, глазами и ушами
и зубами, забитыми цементом. Они наступали на больных, разрывали на части
храбрых, наступали друг на друга шипованными ботинками лесорубов и железнодорожников
. Я почувствовал, что вываливаюсь из рук Негра.
От очередного удара по тормозам поезд дернулся и выбил
мальчика из рук негра, который держал его за плечи. Удар заставил его подпрыгнуть
как лягушку с того места, где он сидел на корточках, перелетев через меня и Негра, и
по крутому склону, рассыпая, перекатывая, выбивая и вспахивая шлаку
шлаку на двадцать футов в каждую сторону, пока он, как бешеная грузовая покрышка, не
плюхнулся в воду озера.
Я потянул друга-негра за собой через край, и мы оба закурили
бежим, ступая по золе. Я споткнулся и немного шлепнулся,
но цветной мальчик побежал и сумел удержаться на ногах.
Я снова подбежал к двери того же товарного вагона и положил руку на железный засов
и попытался бежать вместе с поездом, раскачиваясь
снова наверх. Мужские руки протянулись к двери, пытаясь схватить меня и помочь войти,
но моя гитара неистовствовала, и мне пришлось отпустить засов и побежать рысью
к краю пепла. Я уже оставил все надежды вернуться
внутрь, когда оглянулся и увидел, что мой цветной напарник вцепился в
железную лестницу в конце вагона. Держась за лестницу одной рукой, он
размахивал другой в воздухе и кричал: "Передай мне свою гитару!"
Когда он проходил мимо меня, я разбежался по золе и придержал
гитару к нему. Он схватил ее за гриф и вскарабкался на крышу
машина. Я раскачал лестницу и перелез через нее как раз у него за спиной.
"Поторопись, хи! Хочешь увидеть этого парня на озере?"
Он указал вниз, на вереницу машин, снова набиравших скорость.
- Вон там, сбоку от той небольшой группы деревьев, вон там! Пробираешься
вон там? Видишь его? Видишь! Парень, держу пари, что это падение меня отрезвило! "
Мы оба стояли бок о бок, поддерживая друг друга. Крыша
машины двигалась и подпрыгивала сильнее, чем пол внутри.
Мой друг-негр улыбнулся мне, и солнце светило ему в глаза. Он все еще
не потерял свою маленькую засаленную коричневую кепку и придерживал ее на голове
пока ветер несколько раз трепал ее.
"Ууууу! Это ты близко! Парень, ты устроил "хорошую поездку в фас" на
вершине? Я ни за что не вернусь в этот город, когда этот роллер
он снова едет! "
Я присел на корточки, скрестив ноги, и взялся за доски настила
на крыше машины. Он лег, заложив руки за голову. Мы
смеялись над тем, как выглядели наши лица, покрытые цементом, и наши
слезящиеся глаза. Черная угольная пыль от локомотива делала нас похожими на
белые призраки с черными глазами. Губы потрескались от долгой езды на
палящем солнце и сильном ветру.
"Чувствуешь, как прохладно, а?"
"Пахнет чистотой. Не так ли? Полезно для здоровья!"
"Нам с тобой самим нужно отмокнуть!"
"Заставляет тебя задуматься?"
"Я знаю. Боже, там, в этой озерной стране, за
две секунды могут сгуститься тучи и пойти дождь! "
"Я не вижу ни одной дождевой тучи!"
"Забавная штука с дождевыми облаками в Миннесоте. Каждое облако - это дождь
облако!"
"Собираюсь изо всех сил сыграть на своей гитаре". Я сыграл несколько коротких нот, не
по-настоящему замечая, что делаю. Пока мы катились, воздух стал прохладнее
. Секундой позже я поднял глаза и увидел, как двое ребят вылезают из машины с открытым верхом
прямо за нами ехала машина: высокий, тощий, лет пятнадцати, и немного тощий
коротышка, которому было не больше десяти или одиннадцати. На них были костюмы бойскаутов
. У старшего на спине был рюкзак, а у младшего на шее был
свитер с завязанными вместе рукавами.
- Привет, мужики? Высокий отдал честь и бросил свой рюкзак на землю в паре
футов от нас.
Коротышка присел на корточки и принялся ковырять в зубах ржавым
карманным ножом, говоря: "Давно ты с ней?"
Я видел тысячи детей, точно таких же, как они. Кажется, они пришли из дома
откуда-то, откуда они сбежали. Они, кажется, приходят на смену
старикам, которые поскальзываются на мокрых досках, оступаются на лестнице, проваливаются в дверь или
просто высыхают и сморщиваются, разъезжая на убогих грузовиках; старые души, которые
стонут где-то в самом темном углу товарного вагона, жалуются на извращенную жизнь
прожитые наполовину и девять десятых потраченные впустую, плачут, когда их души стремятся к хайболу
на небеса, умирают и уходят из этого мира, как эхо туманного свиста.
"Добрый вечер, джентльмены, добрый вечер". Мальчик-негр поднялся в сидячее
положение. "Вам, джентльмены, немного не по себе, когда вы просеиваете золу,
не так ли?"
"Не могли бы мы уточнить, сколько нам лет?" Самый крупный ребенок сплюнул на ветер
даже не посмотрев, куда он упадет.
"Во всем виноват я, старина. Надо было родиться пораньше, - пропищал коротышка
.
Выражение лица большого не изменилось, потому что, если бы он
оф выглядел бы еще круче, что-нибудь бы лопнуло. "Заткнись, сквойт!" Он
повернулся к нам. "Ты идешь на бойню с Уолл-стрит?"
"Я тебя не понимаю". Я посмотрел на него.
"Чи? Эр Н'Йок?"
Я пытался удержаться от смеха в лицо парню. И я
увидел, как цветной мальчик отвернул голову в другую сторону, чтобы скрыть смешок.
"Я, - ответил я парню, - я, кажется, направляюсь на Уолл-стрит". Тогда я
подумал минуту и спросил его: "Куда вы, ребята, идете?"
"Чи".
"На лету".
"Ты правда выбиваешься из сил на этом джиттер-боксе, мистер?"
"Я издаю дребезжащий звук".
"Спеть на toppa dat?"
"Нет. Не поверх этого. Я встаю и держу его с помощью этого кожаного ремешка
через плечо, или же я сажусь и играю им на коленях, вот так,
видишь?"
- Приготовить что-нибудь из этого?
"Пару раз я был близок к тому, чтобы умереть с голоду, ребята, но никогда
пока что это не выходит за рамки приличий".
"Да?"
"Это плохо".
Я перешел к нескольким текущим нотам и добавил несколько скользящих блюзов
ноты, и дети прижали уши почти к звуковому отверстию,
слушая.
"Скажи, ты ударил да буга по дереву, да?"
"Лучше буга, чем ты хочешь, сержант", - сказал парень постарше. "Я не знаю, как это
"Бокс" будет звучать вслух, но мы собираемся поплавать на этом поезде
примерно через минуту".
Негритенок повернул голову к двигателю и понюхал
влажный воздух. - Примерно на одну минуту все верно!
"Это разобьет музыкальную шкатулку?" Самый крупный парень встал и закинул свой
рюкзак за спину. Угольная пыль покрыла его лицо в те дни, когда
эта железная дорога была проложена первой, и несколько капель слюны и влаги с
нижних улиц многих городов были размазаны, как следы от кисти, в
во всех направлениях вокруг его рта, носа и глаз. Вода и пот стекали
по его шее и высыхали там длинными нитями. Он повторил: "А
дождь не разобьет эту коробку с ракетками?"
Я встал и посмотрел вперед, на черный дым, валивший из
двигателя. Воздух был прохладным и тяжелым и удерживал большой клуб дыма низко над
землей вдоль борта поезда. Он кипел и вращался, смешиваясь с
пятна густого тумана принимали самые разные формы. Фотография в
сорняки и кустарники вдоль путей были похожи на десять тысяч пьяниц
валяющихся в сорняках с болью в животе. Когда первые три или четыре капли
дождя попали мне в лицо, я сказал ребятам: "Эта вода точно не поможет"
от этой гитары никакого толку!"
"Возьми этот старый свитер, - крикнул мне самый маленький ребенок, - Это все, что у меня есть!
Оберни его вокруг своей музыки! Помоги немного!" Я сморгнула воду с глаз
и подождала мгновение, пока он стянет свитер с шеи, где он
завязала рукава. Его лицо было похоже на короткую фотографию, черноватое
табачно-коричневого цвета, которое кто-то стирал с оконного стекла
грязной тряпкой.
"Да, - сказал я ему, - премного обязан! Воздержитесь от нескольких капель, хорошо?" Я
накинул свитер поверх гитары, как человек, надевающий одежду на манекен в
витрине. Затем я снял свою новую рубашку цвета хаки и надел ее на гитару,
и застегнул пуговицы, и завязал рукава вокруг шеи. Все
засмеялись. Затем мы все присели на корточки небольшим полукругом спиной к
дождь и ветер. "Мне наплевать, насколько я промокший, ребята, но я должен
сохранить свой талон на питание сухим!"
Ветер бил в наш товарный вагон, дождь разбивался вдребезги
и проносился над нашими головами, как струи из пожарного шланга, несущиеся со скоростью шестьдесят миль
в час. Каждая капля, падавшая на мою кожу, обжигала.
Темнокожий всадник смеялся и говорил: "Чувак! Чувак! Когда это хорошо
Лорд работал над созданием Миннесоты, Он не мог решить, что лучше
создать другой океан или какую-нибудь другую землю, так что он только наполовину закончил, а потом
Он уволился и пошел домой! Wowie!" Он наклонил голову, покачал ею и продолжал
смеяться, и в то же время, почти незаметно для меня, что он делал
, он снял свою синюю рабочую рубашку и заправил ее в мою
руки."На одну рубашку тебе хватит талона на питание, детка!
- Разве тебе не нужна рубашка, чтобы оставаться сухой?
Не знаю, почему я спросил его об этом. Я уже одевал гитару
в рубашку. Он расправил плечи, подставляя их ветру, и потер
ладони рук о грудь и плечи, все еще смеясь и
говорю: "Ты думаешь, эта старая дешевая футболка защитит от этого
взрыва облаков?"
Когда я снова посмотрел на гитару, лежащую у меня на коленях, я увидел еще одну
поверх нее была свалена в кучу маленькая грязная рубашка. Я не знаю точно, что я почувствовал
когда мои руки опустились и коснулись этой рубашки. Я оглянулся на
маленьких крепких парней и увидел, что они сгорблены, а их голые спины раскалываются
ветер и дождь скользят в шести футах над их плечами. Я
не сказал ни слова. Малыш выпятил губы, чтобы вода стекала
стекал ему в рот, как в корыто, и каждый кусочек он набирал
полный рот и выплевывал длинной тонкой струйкой между зубами. Когда он увидел
, что я не спускаю с него глаз, он выплюнул остатки дождевой воды
и сказал: "Я не слишком устал".
"Я оберну эту вокруг ручки, и струны останутся сухими
таким образом. Если они намокнут, то, знаете ли, заржавеют ". Я намотал последнюю рубашку
на шею гитарной ручки. Затем я подтянул гитару
туда, где я лежал. Я обвязал кожаный ремень вокруг доски в
дощатый настил, опустил голову за гитару и похлопал коротышку
парнишка по плечу.
"Привет, наглец!"
"Чего ты хочешь?"
"Не такая уж большая защита от ветра, но это, по крайней мере, немного спасает от
волдыри от этого дождя! Поверни голову сюда и пригнись
за этой музыкальной шкатулкой!"
"Дааа". Он перевернулся, как лягушонок, и улыбнулся во все лицо
и сказал: "Музыка хороша для чего-нибудь, не так ли?"
Мы оба вытянулись во весь рост. Я лежал на спине и смотрел
прямо в небо, серое, измученное, затянутое низкими облаками
которые скулили, когда их засасывало под колеса. Ветер насвистывал похоронные песни для железнодорожников.
песни для железнодорожников. Сверкнула молния, в воздухе затрещало, и
электрические искры затанцевали перед нами на железных балках и
светильниках. Вспышка молнии пробила в облаках дыры, и
дождь обрушился на нас сильнее, чем раньше. "В пустыне я использую вот это
гитару в качестве козырька от солнца! Теперь я использую эту чертову штуку в качестве зонтика!"
-"Пинк, я мог бы сыграть одну уф-запись?" Маленького ребенка трясло
он весь дрожал, и я слышал, как его губы и нос смахивают капли дождя,
а зубы стучали, как отбойный молоток. Он придвинулся ко мне поближе,
и я опустила руку, чтобы он мог опустить голову. Я спросил его: "Как тебе это
для подушки?"
"Это Бетта". Он задрожал всем телом и пошевелился раз или два. Затем он
замер, и я больше ничего не слышал от него. Мы оба промокли до нитки
сто раз промокли до нитки. Ветер и дождь бежали наперегонки, чтобы увидеть
что могло ударить нас сильнее всего. Я почувствовал, как крыша машины ударила меня
по затылку. Я мог немного это выдержать, но ненадолго.
Гитара ударялась о капли дождя и звучала как пулеметное гнездо
выплевывая свинец.
Сила ветра прижала звуковую коробку к нашим
макушкам, и машина дернулась и прогнулась сквозь облака, как гроб над
обрывом.
Я посмотрел на голову коротышки, покоящуюся на моей руке, и подумал про себя,
"Да, так немного лучше".
У меня самого болела голова и ныло все внутри. Мой мозг был похож на сумасшедшее облако
кузнечики, перепрыгивающие друг через друга через поле. Я держался за шею
напрягся, так что моя голова была примерно в двух дюймах от крыши; но это не
сработало. Мне стало холодно и тесно, и дюжина судорог скрутила все мое тело в узел.
Единственный способ, которым я мог отдохнуть, - это позволить голове и шее обмякнуть; и когда я
сделал это, толчок крыши ударил меня по затылку. Порывы ветра
становились все безумнее и разносились по всем озерам, смеясь и напевая, и
затем завывание ветра начиналось тише и раздавалось в лесу, как
взывайте к свободе покоренного народа.
Сквозь крышу, внутри машины, я слышал голоса
шестидесяти шести бродяг. Старик сказал, что их было шестьдесят девять, если он считал
правильно. Один сам бросился в озеро. Он вытолкнул за дверь еще двоих
вместе с собой, но они легко взлетели и снова зацепились за лестницу. Затем эти двое
маленькие обветренные, обожженные солнцем сорванцы забрались на крышу нашей машины и были
захвачены ливнем, как утонувшие крысы. Мужчины сражались против мужчин. Цвет
против цвета. Родня против родни. Раса, сталкивающая расу. И все мы
сражаясь с ветром, дождем и этой яркой потрескивающей молнией
которая гремит и приближается, которая заливает его глаза белым небом, борется с
река останавливается, и он проводит ночь пьяным в публичном доме.
Что это ударило меня по затылку? Просто ударился головой
о крышу машины. Эй! Черт бы тебя побрал! Кем, черт возьми, ты себя возомнил
ты нападающий, мистер? Ты вообще кто такой, чертов хулиган? Ты не можешь помыкать
этой женщиной! За что все эти люди в тюрьме? Вера в
люди? Откуда мы все взялись? Что мы сделали не так? Ты, низкий пес,
если ты ударишь меня еще раз, я оторву тебе голову!
Мои глаза крепко зажмурились, дрожа, пока не взорвались, как дождь, когда
молния обрушила на поезд целый грузовик грома. Я
кружился и парил, обнимая маленького коротышку за живот, и мой
мозг был похож на горшок с горячим свинцом, булькающий на огне. Кто все эти
сумасшедшие там, внизу, воют друг на друга, как гиены? Это люди?
Кто я? Как они здесь оказались? Как, черт возьми, я сюда попал? Что я должен
здесь делать?
Мое ухо, прижатое к жестяной крыше, уловило музыку и пение
доносившиеся снизу, из салона машины:

В этом поезде нет угонщиков,
Шлюх, сутенеров или уличных жуликов;
Этот поезд направляется к славе, Этот поезд.

Могу я вспомнить? Вспомнить, где я был этим утром? Святой Павел.
ДА. Предыдущим утром? Бисмарк, Северная Дакота. И предыдущее утро
это? Майлз-Сити, Монтана. Неделю назад я был пианистом в Сиэтле.
рисунок 0x08
Кто этот парень? Откуда он и куда направляется? Будет ли он
я, когда он вырастет? Был ли я таким, как он, когда был его размера? Дай мне
вспомнить. Позволь мне вернуться назад. Позволь мне встать и пойти обратно по дороге, по которой я пришел.
Эта старая твердая дорога с твердым гравием. Этому старому чаку - удачи в путешествии. У меня
голова работает неправильно.
Где я был?
Где, черт возьми, я был?
Где я был, когда был ребенком? Так же далеко-далеко-далеко назад, на спине, как я
могу вспомнить?
Разящий, молния, разящий!
Бей, черт бы тебя побрал, бей!
Есть много людей, которым ты не можешь причинить вреда!
Бей, молния!
Посмотри, волнует ли меня это! .
Рев и грохот, изгибы и виражи, небо никогда не бывает таким сумасшедшим, как
мир.
Направляешься к славе? Этот поезд? Ha!
Интересно, куда, черт возьми, мы направляемся.
Дождь продолжается, небольшой дождь, дождь продолжается!
Дуй, ветерок, продолжай дуть!
Потому что эти парни поют, что этот поезд направляется к славе, и
Я буду обнимать ее за грудь, пока не узнаю, куда она направляется.






Глава II


ПУСТЫЕ БАНКИ ИЗ-ПОД НЮХАТЕЛЬНОГО ТАБАКА

Окема на индейском языке Крик означает "Город на холме", но нашим самым оживленным холмом
был наш Кладбищенский холм, и, пожалуй, единственный холм в стране, который вы
можно было бы отдохнуть и дальше. К западу от города дороги для фургонов закончились, преследуя
через несколько поросших кустарником песчаных холмов. Затем на юг страна просто ускользнула
и превратилась во множество сильно пострадавших ферм, пытающихся честно зарабатывать на жизнь в
среди зарослей низкорослого дуба, черной смородины, сумаха, платана и
тополя, которые растут по краям жестких сенокосных лугов и липкости
пастбищ.
Окема с незапамятных времен был фермерским городком в Оклахоме, и в нем было
примерно равное количество индейцев, негров и белых, занимающихся торговлей
там. Там была железная дорога под названием Форт-Смит и Вестерн - и не было никакой
гарантии, что вы доберетесь до определенного места в определенное время, проехав по ней.
Нашего самого известного железнодорожника звали Бумер Свенсон, и каждый раз, когда
Бумер подходил к месту вдоль рельсов, где он кого-нибудь задавил, он
натягивал шнур свистка и дул в самый длинный, стонущий, печальный
свисток, который когда-либо звучал на железной дороге любого человека.
Наш был просто еще одним из тех маленьких городков, я думаю, около
тысячи человек или около того, где все друг друга знают; и по пути
на почте ты бы кивал и разговаривал с таким количеством друзей, что у тебя натерлась бы шея
когда ты заходил бы за почтой, если бы она там была.
вам потребовалось около часа, чтобы добраться до города, поздороваться, обсудить
последние новости, семейные сплетни, болезни, погоду, урожай и паршивую политику.
У каждого было что сказать о чем-то или о ком-то, и вы обычно
знали почти слово в слово, о чем пойдет речь, еще до того, как услышали
они говорят это, поскольку у нас были хорошо известные и высококвалифицированные ораторы на все темы
в этом мире и за его пределами.
Старый Ветреный Том обычно болтал без умолку о погоде. Он не
мог сказать вам не только точный разрыв в точном облаке, но и когда и
где будет дождь, порывистый ветер, мокрый снег или метель; и за вчерашний день, и за сегодняшний день, и за
завтра, вспомнив мельчайшие подробности о
погоде на эти самые дни в прошлом году, два года или сорок лет назад. Когда
Начал дуть Ветреный Том, он накрыл больше квадратных кварталов, чем любой другой
циклон. Но он был нашим самым трудолюбивым метеорологом - Пророком Окемы - и
мы бы боролись, чтобы поддержать его.
Я был, что называется, простым парнем из родного города и вырезал свои инициалы на
почти на всем, что стояло на месте и позволяло мне, парню У. Г. Окема. Родился
1912. По-моему, это был год, когда Вудро Вильсона назначили
президентом, и мои папа с мамой разозлились на хорошую и плохую политику
и тоже назвали меня Вудро Вильсоном. Я не очень отчетливо помню это.
Мне было не намного больше двух лет, когда мы построили наш семикомнатный дом
в хорошей части Окемы. Это был наш новый дом, и мама была
ужасно рад и горжусь этим. Я помню ярко-желтое снаружи - размытое
дымка темноты внутри - несколько виноградных лоз, заглядывающих в окна.
Иногда мне кажется, что я помню, как пыталась последовать за своей старшей сестрой в
школу. Я собирал все книги, которые мог найти в доме,
и выходил через ворота и шел по тротуару, собираясь купить себе
школьное образование, но мама выбегала, ловила меня и тащила обратно
в дом, брыкаясь и крича. Когда мама прятала книги, я уходил.
возвращаюсь на крыльцо, боюсь убежать, но я бы использовала крыльцо как свою
сцену, и трава, цветы и частоколы вдоль нашего забора были бы моей толпой
о людях; и я тут же сочинил свою первую песню:

Слушай музыку,
Музыка, музыка;
Слушай музыку,
Музыкальная группа.

В эти дни наша семья, казалось, неплохо ладила. Люди ехали
по нашей улице в колясках и сарафанах, все нарядные, и они смотрели
на наш дом и говорили: "Дом Чарли и Норы Гатри". "Прямо новенькая".
Кларе было где-то между девятью и десятью, но она казалась ужасной
старшая сестра для меня. Она всегда изгибалась и кружилась, пританцовывая, уходя
в школу и возвращаясь домой с песней; и у нее были длинные локоны, которые развевались
на ветру и ударила мне в лицо, когда она повалила меня на пол.
Рой был там между семью и восемью. Молчал обо всем.
Ходил так медленно и так глубоко задумывался, что я всегда задавался вопросом, что происходит
в его голове. Я наблюдал, как он набрасывался на крутых ребят с лапшой через забор,
а потом он просто приходил домой и думал, думал об этом. Я
удивлялся, как он может так хорошо драться и оставаться таким тихим.
Думаю, тогда я шел на счет три.
Покой, прекрасная погода. Весна окрашивает все в зеленый цвет. Лето окрашивает все в коричневый.
все коричневое. Осень сделала все краснее, коричневее и ломче. А зима
была белой, серой и цвета голых деревьев. Папа ездил в город и заключал
сделки с недвижимостью с другими людьми, и он приносил их деньги домой. Мама
могла подписать чек на любую сумму, купить любую безделушку, которая нравилась ее глазам
. Рой и Клара могли бы зайти в любой магазин в Океме и
купить новую одежду по погоде, новые продукты питания, чтобы быть здоровыми,
и папа гордился, потому что у каждого из нас могло быть все, что мы видели. Наш дом был
битком набит вещами, которые нравились маме, нравились Рою, нравились Кларе, и это было то, что
Нравилось папе. Я помню его книги по юриспруденции в кожаных переплетах "Блэкстоун" и другие. Он
курил трубку и хороший табак, и я подумал, помогает ли это ему вытянуться
в его большом удобном кресле и попытаться придумать какую-нибудь сделку или
поменяться местами, чтобы получить еще денег.
Но то были дни боев в Оклахоме. Если даже маленькие новички
дрались на улицах за проржавевшие гроши, это нетрудно увидеть
Папе пришлось перехитрить довольно длинную вереницу людей, чтобы
чтобы все было так хорошо. Это заставляло маму бояться и нервничать. Она всегда была
серьезным человеком с глубокими мыслями в голове; и старые
песни и баллады, которые она пела снова и снова каждый день, рассказали мне примерно о
том, о чем она думала. И они рассказали папе, но он не послушал. Она
говорила нам, детям: "Мы любим твоего папу, и если что-то попытается причинить ему боль
и сделать его плохим и подлым, мы будем бороться с этим, не так ли?" И Рой бы прыгнул
встаньте, ударьте себя кулаком в грудь и скажите: "Я буду драться!" Мама знала, насколько
опасным был бизнес по торговле землей, и она хотела, чтобы папа бросил
борьбу и толкучку и начал жить какой-нибудь лучшей жизнью
о том, как выращивать вещи и помогать расти другим людям. Но папа был человеком, полным
серы и горячего огня, в своем уме и в своих кулаках, и был известен по всему
в этой части штата как чемпион среди всех кулачных бойцов. Он использовал
свои кулаки против акул и мошенников, и все для того, чтобы подарить своей семье приятные вещи. MAMA
была ли она из тех женщин, которые всегда смотрят на красивую вещь и задаются вопросом,
"Кому пришлось потрудиться, чтобы ее изготовить? Кому она принадлежала и нравилась раньше?"
Итак, наша семья как бы разделилась на две части: мама учила нас
дети пели старые песни и рассказывали длинные истории о каждой балладе; и
по-своему, она снова и снова советовала нам всегда пытаться смотреть на мир
со стороны другого человека. Тем временем папа купил нам всевозможные
штанги и растяжки для упражнений и хранил груды детских боксерских и рестлинговых
на переднем дворе; и учил нас никогда и ни за что не позволять ни одному земному
человеку пугать нас, запугивать или давить на нас.
Затем новые поселенцы потянулись на Запад, по их словам, в поисках свободного пространства на
земле, места для возделывания богатого верхнего слоя почвы; но, притихшие и тихие, они копали
в самое сердце земли, чтобы найти свинец, мягкий уголь,
хороший цинк. В то время как населенный пункт всего в семнадцати милях к востоку от нас танцевал
на своих огороженных канатами улицах и целую неделю громко праздновал под названием
о короле коале Карнивале знали только первые дорожники, умные нефтяники
что через год или два король Коал умрет, и его тело превратится в
пепел, а его длинная извилистая могила останется сырой, темной и пустой
под землей - что новый Король будет танцевать в небе, фонтанируя и
поливая всю страну вокруг скользкой черной кровью промышленных предприятий
жилы, нефть - Королевская нефть - в сто раз более мощная, дикая и богатая
и огненная, чем King Timber, King Steel, King Cotton или даже King Koal.
Мудрые торговцы первыми приезжают в наш город, и именно они были теми торговцами, которые
выиграли свои призы, перекупив тысячи других там, откуда они родом
: нефтепромышленников, нефтяников-фальсификаторов, нефтяников, делающих ставки на нефть, и нефтедобытчиков. Папа познакомился с ними.
Он встал и менял, покупал и продавал, стал больше, распространился,
и заработал больше денег.
И это было сделано для того, чтобы мы получали хорошие вещи. И нам всем нравились самые красивые
и лучшие вещи на витринах, и все, что было в магазине, принадлежало Кларе
просто для подписи ее именем, Рою просто для подписи своим именем, или маме просто
за то, что подписалась ее именем - и я знала, как горжусь нашим именем, что просто для того, чтобы
напиши это на листе бумаги, и это принесло бы нам домой больше хорошего. Это
произошло не потому, что ветер разносил нефть или в небо били фонтаны
нет, это произошло потому, что мой отец был человеком, которому принадлежала земля - и что бы там ни было
был под той землей, которая была нашей. Нефть была шепотом в темноте, слухом,
азартной игрой. Никаких вышек, выставленных на всеобщее обозрение. Это была целая группа
людей, гнавшихся за безумной мечтой на год или два раньше. Нефть была тем, что
заставляло других людей относиться к тебе как к человеку, как к ослику или как к собаке.
Мама считала, что у нас достаточно денег, чтобы купить ферму и работать на ней самим, или,
по крайней мере, заняться каким-нибудь более спокойным бизнесом. Почти
каждый день, когда папа возвращался домой, на нем были следы новой кулачной драки
и мама, казалось, становилась тише, чем кто-либо из нас когда-либо видел ее. Она
лежала в спальне, и я смотрел, как она плачет в подушку.
И все это дало нам наш прекрасный дом из семи комнат.
Однажды, никто так и не узнал, как и почему, где-то в доме вспыхнул пожар
. Соседи набрали воды. Все бросились на помощь. Но пламя
перехитрили людей, и все, что у нас осталось через час или два, было
цементный фундамент, доверху набитый раскаленной золой.
Как это вспыхнуло? Где это началось? Кто-нибудь знает?
Эй, они тебе что-нибудь сказали? Я? Нет. Я не знаю. Эй, Джон, ты
случайно не видел, как все загорелось? Нет, не я. Похоже, никто не знает. Где
был Чарли Гатри? Вышли торговать? Дети в школе? Где были миссис Гатри и
ребенок? Никто ничего не знает. Он просто вырвался на свободу и запрыгал по всему
по спальням, столовой и гостиной - никто не знает, как
штука.
Где семья Гатри? У соседей? С ними все в порядке?
Никто не пострадал. Интересно, что с ними теперь будет? О, Чарли Гатри останется
зайди сюда и сделай пару обменов как-нибудь утром перед завтраком, и он
заработать достаточно денег, чтобы построить дом намного лучше этого . . . . Нет
страховка. ... Говорят, это выбило его из колеи. ... Что ж, я жду, чтобы увидеть
куда они переедут дальше.
Я помню наш следующий дом довольно невзрачным. Мы назвали его "старый Лондон"
Дом, потому что там раньше жила семья по фамилии Лондон. Стены были
построен из квадратных камней песчаника. Две большие комнаты на первом этаже
пол был вырыт в склоне скалистого холма. Стены внутри были холодными,
как в погребе, и между камнями были вырыты ямы, достаточно большие, чтобы просунуть
ваши две руки. А старые пустые банки из-под нюхательного табака, принадлежавшие семье Лондон, были
выстроены рядами вдоль стропил.
Мне понравилось высокое крыльцо на верхнем этаже, потому что оно было самым высоким
крыльцо во всем городе. Некоторые дети жили в домах на вершине
холма, но их задние веранды окружали густые деревья, и
не мог стоять там и смотреть вдаль, через первую улицу у подножия
холма, через вторую дорогу примерно в квартале на восток, за
ивы, росшие вдоль канализационного ручья, чтобы увидеть белые вереницы новых
тюки хлопка и множество мужчин, женщин и детей, едущих в город на
фургоны, доверху набитые хлопком, проезжают под забавным навесом
у джина, снова едут домой с грузом семян хлопка.
Я стоял и смотрел на все это, а это был всего лишь конец
часть Окемы. А потом, я помню, длинный поезд пронесся по
раздался дикий свисток, и по обе стороны от него поднялось облако пара
колеса паровоза, и из дымовой трубы повалило много черного дыма.
Поезд тащил за собой длинную вереницу товарных вагонов, и когда он добрался
до депо, он отключил свой двигатель от остальных вагонов, и
паровоз рысцой сновал по железнодорожным путям, хватаясь за
вагоны и дергая их туда-сюда, забирая одни и оставляя другие. Но я
больше всего обрадовался, когда увидел, как двигатель заводит машину и работает, и работает, пока она
набрал нужную скорость, а затем остановился и позволил машине двигаться накатом
катился сам по себе, туда, где этого хотел мужчина. Я знал, что
могу пойти и подружиться с любой компанией детей по соседству, просто
рассказав им о моем большом высоком смотровом крыльце, и всех этих лошадях, и
фургонах с хлопком, и поездах.
Папа нанял человека и грузовик, чтобы перевезти еще кое-какую мебель в наш
старый лондонский дом; а Рой и Клара таскали всякие тяжелые вещи,
каркасы кроватей, пружины, утюги для кроватей, детали для печей, некоторые стулья, одеяла, которые
по-моему, пахло не так, столы и лишние листья, коробка, полная столового серебра
я был рад увидеть, что это был тот же набор, которым мы всегда пользовались. Кое-что из
вещей вынесли из другого дома до того, как пожар вышел из-под контроля.
вся остальная мебель выглядела забавно. Кто-то другой пользовался им в
их доме, и папа купил его подержанным.
Клара говорила: "Я буду рада, когда мы переедем в другой дом
который у нас есть; тогда мама сможет приобрести много новых вещей".
Рой говорил то же самое. "Да, эта штука такая старая и уродливая, что
напугай меня только тем, что мне придется есть, спать и жить рядом с этим ".
"Это не будет похоже на наш хороший дом, Рой", - сказала Клара. "Мне нравилось, когда дети
приходили и играли у нас во дворе, и пили из нашей красивой воды
стаканы и смотрели на наши красивые цветочные клумбы, но я просто прогоню любого ребенка
это касается и нас сейчас, потому что я не хочу, чтобы кто-то думал, что кому-то
приходится жить с такими старыми, убогими стульями и готовить на старом, отвратительном
печь, и даже спать на этих грязных кроватях, и. . . . " Затем Клара села
опустилась на стул, который несла в кухню, и оглядела все вокруг
холодные бетонные стены и каменный пол. Она взяла стакан с водой
наполовину заполненный тонкой паутиной с парой мух
завернутых, как мумии, и сказала: "... И попросите кого-нибудь выпить из
этих старых паучьих стаканов.
Рой и Клара приготовили первое блюдо на ржавой плите. Это было вкусно
бифштекс с густой мучной подливкой, бамия, обвалянная в кукурузной муке и обжаренная
в горячем жире, горячие бисквиты с большим количеством растопленного сливочного масла между ними, и в
напоследок Клара приплясала на полу, схватила консервный нож из
ящика буфета и открыла для нас банку нарезанных персиков.
погода на улице была ранней осенью, и в воздухе пахло хорошим древесным дымом
ближе к заходу солнца и времени ужина в воздухе витал запах, и семьи
повсюду понемногу разогревались. Большая печь нагревала каменные стены, и
Папа спросил маму: "Ну, Нора, как тебе твой новый дом?"
Она стояла спиной к плите и смотрела в восточное окно.
смотрела папе через плечо, а не в лицо, и держала в обеих руках чашку горячего
кофе, и все притихли. Но долгое время
она не отвечала. Потом, наконец, сказала: "Я думаю, все в порядке. Я думаю,
придется подождать, пока мы не найдем место получше. Я думаю, мы здесь не пробудем
очень долго. " Она провела пальцами по волосам, поставила свой кофе
остывать, и выражение ее лица исказилось и задрожало, и это напугало всех.
Ее глаза не стремились увидеть что-либо или кого-либо в этом доме, но она видела
красивые темные глаза и серый свет из восточного окна - вот и все, что
сияло в ее сознании.
"Как долго мы собираемся остаться, я имею в виду жить здесь, папа?" Заговорил Рой.
Папа обвел взглядом всех за столом, а затем спросил: "Ты
хочешь сказать, что тебе здесь не нравится?" Его лицо выглядело забавным, а глаза бегали по сторонам
по кухне.
Клара убрала со стола горсть грязных тарелок и спросила:
"Предполагается, что нам здесь понравится?"
"Где так грязно, - продолжал Рой, - и ты выглядишь жутко"
ты даже не можешь привести детей в свой собственный дом?"
Мама не сказала ни слова.
"Что ж, - сказал папа Рою, - это хороший дом, весь из цельного камня, хороший
новая крыша из дранки, новые стропила. Пойди посмотри на верхний чердак. Много
там наверху места, где можно хранить чемоданы и вещи. Ты можешь построить хороший
игровой домик на чердаке и пригласить всех детей со всей страны
приезжать сюда в холодные зимние дни и играть в куклы и во всевозможные
игры там, наверху. Вы, дети, просто не узнаете хороший дом, когда увидите его.
И, во-первых, он никогда не загорится дотла ".
Рой просто опустил голову, уставился в свою тарелку и больше ничего не сказал
. Мамина чашка горячего кофе остыла. Клара налила в тазик для мытья посуды
горячей воды, помочила палец, чтобы взбить пену, остудила ее
в самый раз зачерпнула ковшом холодной воды и сказала папе: "Что касается меня, то я не
люблю это старое мерзкое место. Потому что там старые холодные грязные стены, вот почему.
Потому что мне не нравится спать там, наверху, в этой старой вонючей спальне, где ты
чувствуешь запах табака, которым пахнет лондонская семья из-за последних девяти детей. Потому что
ты знаешь, какие истории все рассказывают об этом старом доме, ты
знаешь не хуже меня. Дети раздувались в той старой спальне и умирали. Сломался
весь покрытый старыми желтыми, потекшими язвами. Ни один ребенок во всем этом
городе, ни одна девочка, с которой я играл, никогда, никогда не будет играть со мной
опять же, пока мы живем в этом городе, если мы позволим им узнать, что у нас есть
Семилетний зуд от лондонского дома!" Клара отвернулась от остальных
нас.
Папа почти ничего не говорил, просто потягивал кофе и слушал
другие говорят. Затем он сказал: "Я должен вам всем кое-что сказать. Я не
знаю, я не знаю, как вы это воспримете. Что ж, боюсь, нам придется
жить в этом доме еще долго. Вчера я купил это место за
тысячу долларов ".
"Ты имеешь в виду... " - заговорила мама. "Чарли, ты пытаешься сидеть здесь
и говорить мне, что ты на самом деле...?"
- ... Купил это место? - Спросила Клара.
- Тысячу долларов за эту старую развалину? - Спросил его Рой.
- Боюсь, что да. Папа пошел дальше, допивая свой кофе и покидая ресторан .
остатки его ужина стоят перед ним, чтобы остыли. "Мы подключимся и
все очень хорошо отремонтируем, внутри новая штукатурка и цемент. Вся новая краска
по дереву".
Клара вытерла руки о фартук, а затем откинула локоны с
лица, подошла к западной задней двери, открыла ее и
вышла на холм.
Рой встал и захлопнул за ней дверь.
Папа сказал: "Скажи своей сестре, чтобы она шла сюда с этого ночного воздуха,
ее стошнит после стояния у горячей плиты".
И Рой сказал: "Горячая плита и ночной воздух вредят нам не так сильно, как..."
"Так сильно, как что?" Папа спросил Роя. И Рой сказал: "Плохо то, о чем говорила Клара,
вот о чем".
"Рой, ты следишь за тем, что я тебе говорю делать! Я сказал тебе открыть ту дверь
и позвать Клару обратно в этот дом. Ты сделаешь это!" Папа отдавал приказы, и его
голос был наполовину грубым и непреклонным, наполовину обиженным.
"Позови ее, если хочешь, чтобы она вошла", - сказал Рой папе, а затем
обежал папин локоть, прошел через гостиную и взобрался на
поднялся по лестнице на улицу, добежал до своей спальни и натянул одеяло до упора
натянул на голову.
Папа встал со стула, подошел и открыл дверь кухни
и вышел, чтобы найти Клару. Он несколько раз позвал ее по имени, но она
не ответила. Но где-то он услышал ее плач и позвал
снова: "Клара, Клара! Где ты? Говори!"
"Я здесь", - сказала Клара, и когда папа обернулся, он увидел
что он прошел прямо мимо ее юбки, направляясь к двери. Она стояла
прислонившись спиной к стене дома.
"Ты знаешь, что твой старый папа не хочет, чтобы с тобой что-нибудь случилось, потому что,
ну, иногда я бываю грубой и плохо обращаюсь со всеми вами, но иногда это
просто потому, что я хочу относиться к тебе так хорошо, что...... Давай, я понесу
тебя обратно в дом. Я твой старый злой папаша. Ты можешь называть меня так, если
хочешь. Он наклонился, взял Клару за руку и слегка потянул ее
. Она позволила своему телу просто обмякнуть и продолжала плакать в течение
минуты.
Затем папа продолжил говорить: "Возможно, я подлый. Наверное, так оно и есть. Я мог бы и не
перестаньте достаточно часто пытаться работать и заработать много денег, чтобы купить всем вам
какие-нибудь приятные вещи. Может быть, я должен быть таким злым, торгуя и пытаясь заработать
деньги, что я не знаю, как бросить, когда прихожу домой, где ты,
где Рой и где мама.
Клара слегка шмыгнула носом, закрыла лицо рукой, а затем
вытерла слезы с глаз тыльной стороной кулака и сказала:
"Тоже нет".
"Что, тоже нет?" Папа спросил ее.
"Не злой".
"Почему? Я думал, что злой".
"Тоже нет".
"Почему я не могу?"
"Это что-то еще подлое".
"Что еще?"
"Я не знаю".
"Что это значит для моей маленькой девочки? Ты просто скажи мне, что это такое
что даже одна маленькая лягушачья прическа значит для моей маленькой девочки, а твоя старая значит
папа засучит рукава, сожмет кулаки и пойдет стучать
исходящий от кого-то звук".
"Этот старый дом подлый".
"Дом?"
"Это подло".
"Как дом может быть подлым?"
"Это подло - участвовать в этом".
"О, - сказал папа Кларе, - теперь я понимаю, к чему ты клонишь. Ты знаешь, какой
я подлый?"
"Не подлый".
"Я просто достаточно большой и подлый, чтобы поднять тебя, как большой мешок с
сахаром, и взвалить на плечо, вот так, и вот так, и потом вот так,
и ... видишь ... Я могу нести тебя всю дорогу через эту заднюю дверь,
и всю дорогу через эту большую, красивую, теплую кухню, и всю
дорогу..." Папа отнес смеющуюся Клару под ее кудрявые волосы обратно
на кухню. Поравнявшись с плитой, он поднял глаза и увидел маму
мыла посуду и складывала ее на маленький клеенчатый столик, чтобы она просохла.
Клара пнула воздух и сказала: "О! Отпусти меня! Отпусти меня! Я
сейчас не плачу! И, кроме того, посмотри, что происходит! Посмотри!" Она вывернулась
из папиных объятий, соскользнула на пол и поплыла в
угол, достала швабру и начала вытирать мамины ноги,
говорю о синей полосе.
"Мама, смотри! Ты выливаешь посуду без поддона!
вода капает, как огромная ... река ... вниз ..."
А потом Клара посмотрела на резервуар с горячей водой на дровяной плите
и никто в доме не видел того, что видела она. Ее глаза широко распахнулись, когда она увидела
что ее мама не слушает, а просто дочиста моет посуду в
обжигающей воде; и когда ее мама поставила еще одну тарелку на край на
Клара молчала за маленьким столиком, а папа глубоко вздохнул и закусил
губу, развернулся и ушел в гостиную.

В эти дни я нашел новый способ проводить свое время. Я пересек переулок
поднялся на вершину холма и расхаживал взад-вперед перед группой детей, которые
проводили большую часть времени, придумывая игры, в которые можно было играть на крыше их подвалов.
Почти в каждом доме вверх и вниз по улице была какая-нибудь землянка
еще одна, полная свежих консервированных фруктов, фасоли, маринованной свеклы, лука. Я
пробирался в один подвал за другим с одним ребенком за другим и видел, как
темно, холодно и сыро там внизу. Я почувствовал сырой запах гнили
гнилые бревна на потолке одного подвала, и возникло ощущение скованности
я хочу снова выйти на свежий воздух, но из-за хорошего самочувствия
мне захотелось остаться там, внизу.
У соседского парня был подвал, набитый банками, и банки были полны
маринованная свекла, длинные зеленые огурцы, большие круглые ломтики лука и
персики величиной со шляпку. Итак, мы вытащили деревянный ящик и достали
большую банку персиков. Я повернул крышку. Другой ребенок откусил кусочек. Но
банка была закупорена слишком плотно. Мы начали проголодываться. "Разве это не сок
вкуснейший?" "Да, парень, это так, - сказал я ему, - но что происходит?" Итак, он
говорит: "Все, что тебе понравится по-настоящему, и у тебя не будет много времени, и тогда
ты получишь это, это круто".
Вся наша упорная борьба и ругань не помогли снять крышку. Поэтому мы
прокрался за сарай. Другой парень протиснулся между
парой расшатанных досок, побыл в сарае минуту и вернулся с
молотком и двухгаллоновым ведром для корма. "Хорошее ведро", - сказал он мне. Я
заглянул в него, увидел несколько выпавших конских волосков, но, должно быть, лошадь у него была хорошенькая
голодная лошадь, потому что ведро было вылизано дочиста, как новенький десятицентовик.
Я держал банку над ведром так крепко, как только мог, и он несколько раз
слегка любовно постучал молотком по крышке банки. Он увидел, что
удар по стеклу был недостаточно сильным, поэтому с каждым облизыванием он становился немного жестче.
Затем он хорошенько приложился к нему, и стакан разбился на тысячу
осколков; сначала упала оловянная крышка и красная резиновая прокладка, затем целый большой
липкая масса из рассыпчатых персиков, очищенных от кожуры и разрезанных пополам, выплеснулась на дно
ведерка; а затем на горлышко банки с большим количеством отвратительного на вид
торчащие неровные края и дно банки, на которое нам было страшно смотреть
на него. "Хорошие персики", - сказал он мне.
"Хороший сок", - сказал я ему.
Мы потрогали осколки стекла и осмотрели каждый персик
прежде чем съесть его, отделяя маленькие острые кусочки от илистой
сок; и теплое солнце заставляло осколки стекла сиять, как бриллианты.
"Посчитай, сколько на самом деле сверкает бриллиант?" - спросил он меня.
- Я не знаю, - ответил я ему.
Потом он сказал: "У моей мамы есть такой, который она носит на пальце".
И я ответила: "У моей мамы его нет... шутка ли, большой широкий золотой браслет. Немного стекла на
твой персик, переверни его.
"Забавно, что у твоей мамы нет разве что одного кольца. Нужно бриллиантовое
мы тоже могли бы быть по-настоящему, по-настоящему женаты друг на друге ".
"Что из этого следует?"
"Бриллианты - это то, что ты вставляешь в кольцо, и когда ты видишь девушку, ты в шутку надеваешь
кольцо с бриллиантом ей на палец; а потом ты берешь золотое кольцо и надеваешь
золотую ей на палец, а следующую... Ну, тогда ты можешь целовать ее сколько хочешь
".
"Очень хорошо".
"Знаешь, что еще ты можешь сделать?"
"Хм, что?"
"Переспать с ней".
"Переспать?"
"Да, сэр, спите прямо с "э-э", под этим одеялом".
"Она тоже спит?"
"Я не знаю. Я никогда не надевал бриллиантов ни на одну девушку".
"Я тоже".
"Никогда не спал ни с одной девушкой, кроме моей кузины".
"Она тоже спит?" Спросил я.
"Шор. Кузены, как они шутят, в основном спят. Мы рассказывали безумные истории и
смеялись так громко, что мой папа отшлепал нас, чтобы мы пошли спать ".
"Почему твой папа хочет спать под одеялом с бриллиантовым кольцом
и золотым кольцом на руке твоей мамы?"
"Для этого и существуют мамы и папы".
"Неужели?"
"Это то, что делает маму мамой, а папу папой".
"А как насчет совместной работы, например, уборки во дворе, и
убираемся в доме и едим вместе; как насчет того, чтобы поговорить вместе, и
когда мы куда-то уходим вместе, разве это никого не делает мамой и папой?"
"Не-а, может, немного поможет".
"Ужасно забавно, не так ли?"
"Мои мама и папа ничего не рассказывают мне о том, что делает тебя
папой или мамой", - сказал он мне.
"Они не расскажут?"
"Не-а. Испугался. Но я держу глаза широко, широко открытыми; и я остаюсь
не сплю на своей кровати, и я слушаю с их кровати. И я знаю одну вещь.
"Да?"
"Да".
"Что?"
"Я знаю одну главную вещь".
"Какую главную вещь?"
"Вот откуда берутся маленькие дети".
"От мам и пап?"
"Иен".
"Они ни за что не смогли бы".
"Да, это так".
"Ты должен пойти куда-нибудь в магазин, или вниз, чтобы показаться врачу, или заставить
доктора прийти и привести маленького ребенка".
- Нет, "никогда не бывает" в такое время. Я слышу свою маму и своего папу, и
они сказали, что слишком много спали вместе, и у них слишком много детей из-под
прикрытия ".
"Ты не находишь маленьких детей под одеялами".
"Да, находишь. Время от времени ты находишь одного, и это маленький мальчик или
маленькая девочка. Потом этот малыш вырастет большим, и ты найдешь
другого.
"Какой следующий?"
"Как ты или как я".
"Я не маленький ребенок".
"Тебе всего четыре года".
"Но я не маленький плакса".
"Нет, но ты был таким, когда они впервые нашли тебя".
"Черт возьми".
"Да, это очень плохо, но, может быть, именно поэтому мои мама или папа не
ничего не рассказывают мне об этих обложках. "Боюсь, я могу найти там еще несколько маленьких
младенцев, а мама много плачет и говорит, что у нас и так уже слишком
много ".
"Если они не были нужны твоей маме, почему бы ей просто не положить их обратно под
эту простыню?"
"Не-а, я не знаю, я не думаю, что ты сможешь положить их обратно".
"Почему твой папа не хочет так много?"
"Нас не могут накормить и одеть".
"Это плохо. Я принесу тебе что-нибудь поесть у меня дома. У нас нет
столько обложек, я имею в виду, столько детей, сколько у тебя.
"Ты знаешь причину, не так ли?"
"Нет, а что?"
"Шучу, потому что у твоей мамы нет двух колец, одного золотого и одного
бриллиантового".
- Может быть, у нее действительно когда-то было кольцо с бриллиантом, а может быть, она его сожгла
наверх, когда наш довольно большой дом загорелся и сгорел дотла ".
"Я помню об этом. В тот день я видел, как люди бежали в ту сторону.
Я видел дым. Насколько большим ты был тогда?"
"Я только что вышел из-под прикрытия".
"Послушай, если я попрошу тебя об одолжении, ты скажешь мне об этом?"
"Мог бы, что?"
"Дети говорят, что твоя мама разозлилась и подожгла свой новенький дом, и
сгорело все дотла. Правда?"
Я ничего не сказал ему в ответ. Я сидел, прислонившись к теплому сараю
примерно на минуту, немного опустив голову, а потом протянул руку и
пнул его ведро так далеко, как только мог; и миллион мух, которые
ели персиковый сок, вылетели из ведра и стали гадать, что же
в них попало. Я вскочил и начал бросать в него пригоршню навоза, но
затем мои пальцы разжались, и навоз упал на землю. Я не
смотрела ему в лицо. Я не смотрела ни на что особенное. Я не хотел, чтобы он
видел мое лицо, поэтому я отвернулся и прошел мимо кучи
навоза.
Я немного поиграл в нашем дворе, поговорил со столбами забора, спел песни
и заставил сорняки запеть, и нашел все банки из-под нюхательного табака, которые лондонцы
выбрасывали в высокие сорняки вокруг дома за последние десять или
пятнадцать лет. Я нашел плоскую доску, загрузил на нее банки и
пополз на четвереньках, толкая ее, как большую телегу, туда-сюда и
все это время под сорняками, и везде, куда бы оно ни шло, оно прокладывало дорогу. Я подъезжаю к
глубоким песчаным местам, где лошадям приходилось сильно тащиться, и я ругаюсь: "Бей
Поднимай их, Джуди! Иди туда, Роуди! Джуди! Будь проклята твоя мулиная шкура! Бей их в
полегче! Теперь возьми себя в руки! Джуди! Роуди!" Я был лучшей командой в мире
скиннер с лучшей в мире командой и лучшим в мире фургоном.
Затем я сделал вид, что доставил свой груз, получил деньги, развернул всех
своих лошадей и мулов на пастбище и собирался повидаться с некоторыми из своих
людей. Я поскользнулся на камнях, лежащих за углом нашего дома, поднял
белая пыль взметнулась вверх, когда я переступил через нашу кучу золы, и когда я добрался до
поднявшись на вершину холма, я увидел соседского мальчика, стоявшего на вершине своего
навозная куча, наблюдающая, как все больше мух жиреют на ломтике персика. Когда он увидел, что
я с трудом слетел с кучи, вскочил на козлы для пилы и
крикнул: "Это мой армейский конь!"
Я подъехал к сломанной тачке и крикнул ему в ответ: "Это
мой большой боевой танк!"
Затем он слез со своего козла для пилы и разорвал навозную
кучу, сказав: "Это мой большой боевой корабль!"
"Военные танки могут разбить старые линкоры!" Я сказал ему. "У военных танков есть
быстрые, очень быстрые пулеметы! Линкоры не могут двигаться, пока они не окажутся в воде! Я могу
преследовать немцев на суше!"
"Но ты можешь стрелять только в сотню немцев! В твоем старом боевом танке,
не так много пуль, как в моем большом линкоре!"
"Я могу спрятаться в своем боевом танке за скалой, и когда ты начнешь убегать
с твоего корабля, я могу убить тебя, и ты умрешь!"
Он сорвался с навозной кучи, метнулся за свой сарай и
через некоторое время он высунул голову из люка для загрузки сена в
верхней двери. Затем он заорал: "Это мой большой форт! У меня есть мои пушки и мой
корабль пришвартован здесь, подо мной! Твой старый боевой танк даже не причинил мне вреда! Ya!
Ya!"
"Ya! Сам! Твой старый форт - ничто!" Я выбрался из
тачки и забрался на первую ветку большого орехового дерева. "Теперь у меня
есть мой самолет, и ты даже не представляешь, что я могу с тобой сделать!"
"Я ничего не могу сделать! Старый самолет даже не дотягивает до моего форта!"
"Я могу подняться выше!"
"Я все еще нахожусь в своей крепости выше, чем старый самолет! Не падай
на меня шишки!"
Я поднял голову и увидел, что забрался на высокую верхушку дерева.
Ветви уже раскачивались так сильно, что земля подо мной казалась
как будто это был бурный океан. Но я должен был подняться выше. "Я могу подняться так высоко
как захочу! Тогда я могу сбросить большую бомбу на ваш старый сумасшедший форт, и
это разнесет тебя на куски, снесет тебе голову, руки и
обе ноги оторвет, и ты будешь мертв!"
Несколько ветвей на верхушке дерева были не такими большими, как палка от метлы,
и ветер кружил меня там, словно я был последним большим грецким орехом
в этом сезоне.
Мама захлопнула нашу заднюю дверь, и я вела себя очень тихо, чтобы она меня не увидела
залезла на дерево. Мама ребенка вышла из своей задней двери с корзиной
корзина, полная старых банок и бумаг, и моя мама сказала: "Слушай, интересно, где наши
заблудившиеся малыши?"
И его мама сказала: "Я слышала, как они кричали всего минуту назад!"
Они стояли под моим деревом и задавали друг другу маленькие вопросы. - Разве
эти сопляки не внушают страха?
"Я говорю вам, собакам стыдно за то, что женщине приходится бегать и
гоняться и изматывать себя, чтобы не дать большой веренице детей умереть с голоду
".
Я посмотрела вниз сквозь тенистые ветви деревьев и увидела макушки женских
голов: одна туго завязывала ленту для волос на ветру, другая
держа ее за волосы большими пригоршнями. Солнце пробивалось сквозь мое дерево,
свет падал на спину и плечи моей мамы, на лоб
и платье его мамы, и все это происходило в путешествии. Я почувствовал, как солнце
припекало мою голову горячим и тяжелым жужжанием. Это было сумасшедшее чувство. Эта штука
крутилась, двигалась со всех сторон, и я не мог заставить ее замедлиться или остановиться. Я
покрепче ухватился за маленькие гибкие конечности и наклонил голову вниз
и закрыл глаза так крепко, как только мог, и прикусил язык и губу, чтобы сдержать
от громкого крика. Тогда кругом было темно, но голова раскалывалась
и все во мне прыгало и колотилось, как бешеные лошади, убегающие
уехал с большой повозкой, в которой грохотали всего одна или две рассыпавшиеся картофелины
это.
Я завопила: "Мама!" Она оглядела всю стоянку. "Где бои
ты?"
"Здесь, наверху. На дереве".
У обеих женщин перехватило дыхание, и я услышал, как они сказали: "О! Ради
ради всего святого! Скорее! Беги! Позови кого-нибудь! Пусть кто-нибудь что-нибудь сделает!"
"Ты не можешь просто слезть?" Мама попросила меня.
"Нет", - сказал я ей. "Я болен".
"Заболел? Ради Бога! Держись крепче!" Мама забралась на тачку
и попыталась взобраться на первую ветку. Она не могла подняться еще выше.
Она посмотрела туда, где я торчал, как опоссум в форксе, и сказала:
"До него добрых двадцать пять футов! О, Господи, Боже мой, я
хотел бы я, чтобы кто-нибудь пошел со мной! Подождите! Вон там, на дороге у подножия холма, кучка детей
! Ты останешься здесь и поговоришь с ним. Скажи ему
все, что угодно, но не дай ему испугаться. Просто говори. Эй! Вы, дети
там, внизу! Подождите минутку! Да, вы! Идите сюда! Хотите по десять центов каждому из
вас?"
Пять или шесть разноцветных ребятишек выбежали на холм ей навстречу, и каждый
ребенок говорил: "Дайм? Боже мой, да! Что ты хочешь сделать? Поработать? Целый
десять центов?"
"Я покажу тебе здесь, в этом переулке. Теперь я хочу кое-что узнать.
ты видишь того маленького мальчика, который висит вон там, на верхушке того высокого дерева?"
"Йен".
"Боже".
"Пристрелите обезьяну!"
"Неужели он не может спуститься обратно?"
"Нет, - сказала им моя мама, - он там повесился или что-то в этом роде. Он становится
ему все хуже и хуже, и он может упасть в любую минуту, если мы ничего не предпримем
чтобы его сбить ".
"Я могу залезть за ним на дерево".
"Я тоже".
"Да, но ты ничего не добьешься; эти маленькие, слабые конечности не выдержат
больше никого".
Мама дергала ее за волосы. "Вы видите, вы видите, дети, не так ли? Вы
видите, сколько седых волос и забот вы взваливаете на плечи своих старых матерей!
Никогда не смей улизнуть и выкинуть подобный трюк!"
"Нет, мэм".
"Нет, мэм".
"Да".
"Я бы не стал".
"Я бы никогда не загнал своих родителей на дерево".
"Заткнись, иджиот, она этого не говорила".
"ТСС. Что она сказала?"
"Она сказала, не вешайся ни на одно дерево".
"Меня вешали на каждом дереве в этом конце города".
"Заткнись, она этого не знает".
"Эй, ребята! Эти нижние конечности достаточно прочные, чтобы удерживать нас! Смотрите сюда!
Тебе просто нужно быть осторожным и держать ноги как можно ближе к верхушке
дерева, а не зацепляться за ветки, когда натыкаешься на развилку! Ладно, Слю, ты здесь самый
самый маленький, залезай туда, насколько сможешь; забирайся прямо к нему!
Опилки, ты следующий младший! Отметьте это там и остановитесь прямо под
Убей!"
Убей, и опилки попадут на это дерево. Голова малыша была задрана
мне до живота, а следующий ребенок был прямо под ним.
"Мы здесь, наверху! Что ты хочешь делать дальше?"
"Бакай, у тебя длинные руки и ноги; ты стоишь вон там, оседлав
эти две широкие конечности!"
"Я здесь прежде, чем ты успел это сказать".
"Головорез, пригнись прямо здесь, низко к земле. Все вы
смотрите; может быть, если он упадет, вы сможете, по крайней мере, схватить и попытаться поймать
его ".
"Что остальным из нас теперь делать?"
- Кролик, и ты, Звездный флот, и ты тоже, Джейк - вы трое, бегите туда, к
колодцу той леди, возьмите свой перочинный нож и перережьте веревку, и убирайтесь
вернулся сюда, ни в какую квартиру!"
Трое ребят вышли проветриться из-за холма, таща длинный кусок
веревки.
"Ладно, Бандит, передай это Бакай. Бак, ты стреляешь в него
садись за Пилу, а ты, Опилка, кати ее на Убой! Есть хорошая кобура
"э-э, Слью"?
"Да! Что ты хочешь, чтобы я с ней сделал? Обвязать его вокруг живота?"
"Да! Но сначала тебе лучше завязать конец, завязанный узлом, поверх
вон та вилка, на которой он подвешен! Это она! Набрось петлю ему на живот
сейчас же!"
"Хорошо! Он же петлю, так что он не мог мерзавец болтается, даже если он та попробовать!"
Затем главный бригадир бригады снял маленькую грязно-белую
кепку из-под мешка из-под муки, стер грязь и пот с головы и сказал
Мама и другая дама: "Хорошо, дамы. Ваши тревожные дни закончились.
Не снимайте штаны. Этот ребенок проживет сотню лет".
"Веревка не соскользнет и не порвется?" Спросила его мама.
"Хорошая мокрая веревка". Ребенок следил за каждым движением, которое делали другие дети
.
"Хорошо! У вас все готово!" - крикнул один ребенок с дерева.
"Мы летим высоко и красиво садимся!" - подхватил другой.
Тогда шомпол сказал: "Кролик, Стар, Джейк, вы трое, ребята, беритесь за хвост
конец этой веревки и отходите с ней вон туда, вниз по склону холма. Тяни
хорошо и ровно. "Это она. Хорошо!"
"Она прямее, чем мечта проповедника".
"Бандит, ты, там, наверху! Держись за главную веревку! Хватай ее, Пилу, ты
И меня тоже, Слью! А теперь дай мне схватить ее здесь, на земле! Вы трое
ребята, там, внизу, на холме, упритесь ногами, упритесь каблуками, упритесь ими в землю! Вы,
ребята из виммена, возвращайтесь, понюхайте табаку и расскажите пару забавных историй
! Мы еще ни разу не уронили ребенка, и это первый раз, когда нам
заплатили десять центов за то, что мы ни одного не уронили!"
"Посмотри, что ты делаешь".
"Ладно! Беспокойным, вы, уморил! Сейчас! Поднимать ноги вверх свободные от
вилы! Эй, помоги заставить его помочь тебе. Подними его отвесно! "Эй, парень! Просто дай
я повисну там!"
"Человек сильно не в себе, потому что он может быть не в себе!"
"Вы, ребята, спускайтесь с холма! Теперь его вес на этой веревке! Вы позволяете этому продолжаться
туго, очень медленно, затем, когда я пропускаю веревку через руки, вы трое
птицы поднимаются на холм, видите? Вот так, видишь, и она немного поскальзывается
, и ты немного идешь, и она еще немного сочится, и ты идешь
по маленькой заднице!"
"Мы катимся!"
"И по рукам!"
"Просто иди медленно, держи веревку натянутой, не напрягайся. Ладно, Слью,
он вне твоей досягаемости! Опилка, держи веревку натянутой под ямой
одной рукой, а другой веди этого джентльмена вниз мимо себя!"
"Он скользит! Полегче едешь!"
"Продолжай скользить! Полегче едешь! Веди меня туда, где мы
получи шесть десятицентовиков! Вы, леди, можете пойти домой и достать свои старые вещи
кошельки ".
Мама сказала: "Нет, спасибо, сэр, я останусь здесь, если вы не
не возражаете, и прослежу, чтобы вы уложили его как следует. Они делают тебе больно,
Вуди?"
"Не я!" Я сказал ей в ответ. "Это очень весело. Теперь у нас много детей, с которыми можно поиграть
!"
"Держитесь крепче за веревку, мистер любитель поразвлечься!" -
говорила другая леди.
"Я буду!" Я сказал ей. - Мама, а я тоже получу десятицентовик?
Я спускаюсь мимо последнего ребенка на последней ветке, и когда я встал обеими ногами
на землю, я совсем забыл о своей головной боли и солнечном ударе. Я смеялся и
разговаривал со всеми, как будто я знаменитый моряк, только что вернувшийся из моря. "В
нам весело! Эй! Я хочу делать это снова и снова!"
Мама схватила меня за воротник рубашки и потащила домой. Я боролся
на каждом шагу и кричал в ответ: "Эй! Дети! Приходите поиграть со мной!
Приходите посмотреть на дорогу моего фургона! Я тоже хочу десять центов, мама!"
"Я дам тебе десять центов!" - сказала она мне.
"Вы, дети, подождите здесь. Я достану для тебя твои шесть десятицентовиков.
"Я хочу десять центов! Я хочу конфетку!" Я выпускал ее из рук.
"Мы оставим тебе кусочек из наших конфет и прочего!" - крикнул старший капитан
дети.
"И мы привезем это в мешке само по себе, первым делом
утром!"
Другой ребенок сказал: "Это было твое дерево!"
"Это твой двор!"
"Ага, и это были даже десятицентовики твоей мамы!"
И как только наша задняя дверь захлопнулась, а я наполовину застрял с высунутой шеей
, мама схватила меня покрепче, и я закричал: "Это был мой
болит голова, это у меня закружилась голова!" И мама захлопнула дверь, и я
не видел больше никого из большой компании ужасно хороших, умных детей. Обычное дерево
распадается.
Мама сняла с меня рубашку и штаны, раздела меня догола
и около часа мыла меня в ванне.
"Давай, юный росток, я отправляю тебя в постель. Давай",
"Я иду; мне хорошо и тепло в моей новой чистой одежде".
"А тебе?"
"Знаешь, мама, мне никогда не нравилось, когда ты что-то делала со мной, например,
заставляла меня возражать, или сидеть дома, или пить молоко, или принимать ванну,
но больше всего я ненавижу, когда ты надеваешь на меня новую одежду. Тогда,
после того, как ты это сделаешь, ты мне нравишься намного больше ".
"Мама знает каждую мелочь, что происходит в твоей маленькой старушке
в твоей кудрявой головке. Ты моя новенькая и моя твердолобая малышка ".
"Мама, что такое твердолобая?"
"Это значит, что ты идешь и делаешь то, что хочешь".
"У меня твердая голова?"
"Держу пари, что так и есть".
"Кто такой юнгин?" Я спросил маму. "Я юнгин?"
И мама сказала мне: "Ну, это значит, что ты не очень старый".
Она натянула одеяло мне до шеи и уложила меня в постель
хорошо.
"Когда я вырасту по-настоящему большим, я все еще буду маленьким?"
"Нет. Тогда ты станешь большим мужчиной".
"Ты молодой?"
"Нет, я крупная женщина. Я взрослая леди. Я твоя мама ". Я начала
меня клонило в сон, и казалось, что мои глаза полны сухой грязи.
Я спросил маму: "Тебе было хорошо, когда у тебя впервые появился маленький ребенок?"
И она погладила мое лицо ладонью и сказала: "Мне было
довольно хорошо. Думаю, я заботился о своей маме лучше, чем ты о своей".
"Ты что, совсем крошечный ребенок, вот такого размера?"
"Примерно".
"И бабушка с дедушкой нашли тебя под своими одеялами?"
У мамы было такое выражение лица, словно она пыталась разгадать какую-то сложную головоломку
. - Обложки?
"Тот парень, который взобрался на дверь своего сарая, он рассказал мне все о женатых
кольцах и все о том, куда можно пойти и найти маленьких детей. Молодежь".
"Что ты сказал?"
"Все о обручальных кольцах".
"Это кольцо из чистого золота", - сказала мне мама, поднимая руку, чтобы я
посмотрела на него. "Видишь эти маленькие бутоны? Они были очень простыми, когда твой папа
мы с тобой только поженились.... Но почему ты никогда не ложишься спать, малыш
парень?
- Знаешь, мама, за кого бы я вышла замуж, если бы собралась?
"Не имею ни малейшего представления", - сказала она. "Кто?"
"Ты".
"Я?"
"Угу".
"Ты не смог бы жениться на мне, даже если бы захотел. Я уже замужем за твоим
папой".
"Разве я не могу тоже выйти за тебя замуж?"
"Конечно, нет",
"Почему?"
"Я сказал тебе почему. Ты не можешь жениться на собственной маме. Тебе просто придется
поискать другую девушку, молодой человек.
"Мама".
"Да".
"Мама".
"Да".
"Мама, ты что-нибудь знаешь?"
"Нет, что?"
"Ну, скажем, например, о чем меня спросил тот старый вредный мальчишка из переулка
?"
"Что?"
"Ну, он спросил меня, сколько у тебя обручальных колец".
"А потом?"
"И я сказала ему, сказала ему, что у тебя было только одно золотое. Бриллианта нет
стеклянный.
- И что?
"И он сказал, что все в городе ужасно, ужасно разозлились бы на тебя за
потерю твоего бриллианта".
"Неужели?"
"И он спросил: "Где ты потерял своего бриллианта?" И я сказала
ему, что, может быть, она потерялась во время пожара в нашем большом доме.
Мама просто продолжала слушать и не сказала ни слова.
Потом я продолжил: "И он спросил меня, как получилось, что наш большой дерзкий дом стал
сгорел. А потом он спросил меня, если... если ты чиркнешь спичкой и подожжешь ее
огонь...."
Мама мне не ответила. Она просто отвернулась от меня. Она посмотрела на
дыру в стене, а потом посмотрела в окно моей спальни вверх
на холм. Она потерла мне лоб пальцами, а потом встала
встала с края моей кровати и вышла на кухню. Я лежал там
прислушиваясь. Я слышал, как ее ноги ступают по кухонному полу. Я
слышал плеск воды в ковше для питья. Я слышал, как все приближается.
тихо. Потом я задремал и не слышал ни звука.

Глава III


Я НИ НА КОГО НЕ СЕРЖУСЬ

Было утро бабьего лета, хрустящее и ясное, и я
втянула носом воздух и вдохнула полные легкие хорошей погоды. Я
стоял на обочине улицы на перекрестке с аллеей и видел, как Клара уплывает
почти скрывшись из виду, направляясь к зданию школы. Я развернулся и побежал, как
стадо диких буйволов, обратно вниз по склону, вокруг дома, к нашему
переднему двору, резко затормозив. Я крикнул в окно, где стояла мама .
мыла посуду после завтрака и спросила: "А где бабушка?"
Мама подняла окно, посмотрела на меня и сказала: "Это
День бабушки точно наступит, как ты узнала?"
"Мне сказала Клара", - сказал я маме.
"И почему ты так волнуешься из-за приезда бабушки, юный росток?" Спросила меня мама
.
"Клара сказала, что бабушка возьмет меня с собой, чтобы обменять яйца".
"Кто она, могу я спросить тебя?"
"Она моя старшая сестра. Она большая шишка, раз говорит мне, куда я могу пойти,
не так ли?"
"А я твоя мама. Не могли бы вы сказать мне, что я, как предполагается, могу
сказать вам?"
"Ты можешь сказать мне, что я тоже могу пойти с бабушкой".
"О! Что ж, я скажу тебе, тебе было нелегко привыкать
к жизни в этом старом доме. Итак, я скажу тебе вот что. Если ты зайдешь и
хорошенько вымоешь лицо, шею и уши и почистишь обе руки
достаточно, чтобы бабушка увидела твою кожу, может быть, я буду действительно добр к тебе
и позволить тебе уехать и побыть с ней несколько дней! Быстрее!"
"У меня чистые уши?"
Мама внимательно осмотрела оба моих уха и сказала мне: "Это первое
в крайнем случае сойдет".
"Как долго бабушка была твоей женой?" - Спросила я маму.
"Я тебе тысячу раз говорил, что бабушка мне не жена. Она твоя
Жена дедушки".
"Дедушке тоже нужно быть мужем?"
"Нет. Нет. Нет. Дедушка уже муж, бабушкин муж".
"Никто не является моим мужем, не так ли?" Я спросил ее.
Мама выхватила у меня тряпку и натерла мою шкуру до вишневого
цвета. "Послушай, ты, маленький ящик для вопросов, не спрашивай меня больше ни о чем, кто
родственник воз; у меня от тебя голова идет кругом, как от
ветряной мельницы ".
"Мама. Знаешь что?"
"Что?"
"Я никогда не буду по-настоящему злиться на тебя".
"Что ж, это хорошие новости. Почему? Что заставило тебя так сказать?"
"Это точно не так".
"Ты ведешь себя ужасно, ужасно хорошо по той или иной причине. Никель.
Десятицентовик. Что?"
"Не совсем, не совсем сумасшедший".
"Тебе определенно придется сильно изменить свой образ жизни. Ты злишься на свою
старую маму почти каждый день из-за чего-нибудь. Иногда ты становишься ужасно раздражительной
.
"Это не самое страшное сумасшествие".
"Какое сумасшествие ты имеешь в виду?"
- Безумие, которое остается безумием. "Это то, о чем я тебе рассказываю. Ты не
никогда не будешь злиться на меня, если я никогда не буду злиться на тебя, правда?"
- Никогда за всю твою жизнь, юноша. Мама погладила мою голую шкуру
там, где только что смыли комочки грязи, и сказала мне: "Это
лучшее, что могло когда-либо случиться со всеми нами. В твоей маленькой старой головке
все это выплеснулось наружу.
"Выплеснулось куда? Что значит выплеснулось?"
"Выплеснулось. Взбивать. Означает, когда ты взбиваешь что-то и взбиваешь это, и хорошо,
как дедушка делает свой овес ".
"У меня в голове овес! Овес у меня в голове! Вкуснятина, ура! Вкуснятина, ура! У меня
в голове овес! Убирайся с дороги! Убирайся с дороги! Я с трудом пробежалась
по кухне.
"Ты сумасшедшая маленькая обезьянка. Давай, хорошо проведи время. Просто давай и
снеси этот старый дом. Ты моя самая маленькая крошка. Ты уезжаешь и остаешься
надолго, надолго со своей бабушкой, и у меня не будет маленького мальчика, который сводил бы меня с ума
Я схожу с ума! Желаю хорошо провести время. Посмотрим на тебя! Беги! Кричи! Громче! Я собираюсь
гитча! Собираюсь гитча! Беги!"
Мы гонялись всю переднюю комнату и вернулся через кухню.
Она схватила меня за руку с пола и замахнулся на меня вокруг и вокруг, пока мои ноги
торчали. Она смеялась, и я почувствовал горячие слезы, соленые на щеках
ее лица. Когда она опустила меня на пол, она опустилась на колени
и обняла меня очень тепло, и я сказал: "Мама, я расскажу тебе. Мне нравится, когда ты
преследуешь меня. Воспроизвести. Что-то в этом роде. Разговаривайте друг с другом. Обнимайте друг друга. Но
Мне не нравится, когда ты все время называешь меня "сеча, малыш".
"О, я так и думал. Я ждала, что ты скажешь это со дня на день ",
сказала она мне, держа меня на расстоянии вытянутой руки и оглядывая с ног до головы.
"Ты становишься могучим, ужасно большим мужчиной".
"Больше, чем я уста вуз?"
"Больше, чем ты был раньше".
"Уста вуз. Не могу оставаться на месте".
"Я знаю", - сказала мне мама, опустилась на пол и притянула меня к себе
"Ты растешь".
"Поднимайся".
- Сюда. Вон туда. Через дорогу.
"Большой".
"Ты не можешь усидеть на месте", - продолжала она.
"Надо поторопиться. Расти"
"Скажи мне, мистер садовод, вот что. Так вот, когда ты был всего лишь маленьким мальчиком с
вьющимися волосами, немногим старше четырех лет, ты сказал мне, что никогда не будешь
злиться и продолжать злиться на меня больше. Ты все еще будешь так говорить, пока ты
такой большой и так быстро растешь?"
"Как только я немного подрасту, я скажу тебе это снова ".
"Ты обещаешь? Ты крестишь свое сердце и надеешься умереть?"
"Крест. Двойной крест".
"Прекрасно. А теперь посмотри вон в то окно и скажи мне, что
ты видишь на дороге?"
"Гра-мма"
"Бабушка права!"
"Эй! Эй! Бабушка! Бабушка!"
Я выскочила через парадную дверь и побежала навстречу багги, размахивая руками
над головой, как будто подавала сигнал линкору. Когда я пробежал примерно половину
вниз по склону, я ударился большим пальцем ноги об острый камень, и он свалил меня
так сильно, что по моим щекам потекли слезы; но я начал бежать так быстро, что
быстрее, потому что моим единственным шансом прокатиться бесплатно было поймать багги, пока
она была на ровном месте, потому что как только она поднялась по крутому склону к нашему
дома она не остановилась, чтобы забрать меня.
У меня на лице были слезы и грязь на слезах, когда я добрался до дороги,
но я был там раньше багги. Я подпрыгивал на обочине
дороги и подавал всевозможные сигналы руками, но бабушка просто продолжала
смотреть прямо перед собой. Я крикнул: "Бабушка! Эй! Бабушка!" Но она даже не
даже не взглянула в мою сторону.
Я бежал по заросшей амброзией канаве, полной мелкого промытого песка, и продолжал
кричать: "Это я! Эй! Это я! Бабушка! Я!" И она просто продолжала гнать олд Уайта
Том и Рыжая Бесс бежали рядом, бросая мне в лицо еще больше пыли, соломы и мела
навозной грязи.
Примерно в шести футах с этой стороны от того места, где ровная дорога поднималась на холм
по направлению к нашему дому, багги остановился, и я совершил один длинный, плавный прыжок в
между колесами, на сиденье рядом с бабушкой, и она
раскачивала коляску вверх-вниз, смеясь и говоря: "Почему, это было
ты? Вон там, сзади? Я увидел маленького мальчика с грязным лицом, стоящего там сзади,
и я сказал себе: "Нет, это не Вуди, не моя пила".
На лице бабушки выступили маленькие капельки пота, потому что ей было очень жарко, и
все ее лицо подпрыгивало вместе с коляской, потому что она была такой толстой. Черная
шляпа с цветами наверху и большой булавкой, которая всегда заставляла меня задуматься, не торчит ли она
прямо в ее волосах и голове от одного уха до другого
. Седые волосы, начинающие пробиваться дыбом, появились из-за рыхления и
около пятидесяти лет хлопотал над урожаем.
"Я был чист, когда увидел, что ты идешь. Потом я побежал и
споткнулся о большой палец ноги о старый камень. Больно. Очень плохо. Дай мне эти
реплики".
Она обняла меня одной рукой, протянула длинные кожаные поводья и
сказала мне: "Да, сейчас ты похож на моего маленького внука. Я могу сказать по форме
твоей головы, что это мой Сурок.
Я встал на половицы и держал обе большие вожжи в одной
руке. Это было больше, чем пригоршня, но я сумел помахать маме. "Привет! Привет! Я
Поймал их! Я поймал их! Привет! Посмотри на меня! Видишь, как я рулю?"
Я выпрыгнул из коляски перед нашим домом, и бабушка встретила меня
я обходил лошадей. Она уперла обе руки в бедра и
немного поправила корсет, улыбнулась мне и сказала: "Ну, ты
умный парень. Я уже знаю, как завязать скользящий узел на колесе багги ".
Следующие несколько минут я потратил, разглядывая узел, который завязал на коляске
заговорил, проводя поводьями по спинам лошадей и до удил в их ртах
. Я взялся за незакрепленный наконечник, и сталь засияла на солнце. Когда
Я потер Тому лысину между глаз, Бесс посмотрела на меня как-то
одиноко, так что я тоже потер ее. Я ходил вокруг багги,
и от него пахло стойкой краской и горячей кожей. В глубине стояло семь или
ведер на восемь галлонов, все полные молока, сливок и клаббера, которые можно было брать с собой
людям в городе.
Я слышала, как мама и бабушка разговаривали через кухонное окно.
Бабушка говорила: "Ты не слишком хорошо выглядишь, Нора. Ты
слишком много работаешь. Напрягаешься. Что-то. Я не знаю. Что это?"
- Что ж, я чувствую себя хорошо; я плохо выгляжу? Обычная домашняя работа. Больше ничего
.
- И еще кое-что, юная леди. Еще кое-что. Этот старый дом.
Вот что это такое. Этот старый дом такой старый и прогнивший, и его так ужасно трудно
содержать в чистоте ".
Бабушка сидела, откинувшись на спинку большого кресла, которое почти подходило ей по размеру,
оценивая маму с ног до головы. Несколько седых волосков выбились из ее прически,
и она зажимала их руками и прикалывала туда, где
им самое место.
"У нас скоро все снова наладится", - сказала мама.
- Вот. Здесь что-то не так. Скажи мне правду, прежде чем я уйду. Я
просто хотел узнать.
Мама откинула волосы с ее глаз и сказала: "Я чувствую себя хорошо, я
чувствую себя хорошо во всем. Я много работаю и чувствую себя хорошо, но я не знаю. Просто кажется,
как будто прямо у меня в голове так или иначе, что-то такое. Немного кружится голова
приступы ".
"Я так и думала, - сказала ей бабушка, - я так и думала. Я могла бы сказать. Ты
старого дурака не проведешь, знаешь ли. Можно немного обмануть себя. Но
не я. Не твоя старая мама. Если бы заболел кто-то из твоих собственных детей, ты бы
способный определить это за милю. Я точно так же отношусь к своим ребятишкам. Я знаю
когда кто-то из них не в себе. Я надевала на тебя подгузники и мыла тебе
миллион раз ушки и отправляла тебя в школу в платьях, которые мы сшили
вместе, и если вы хотя бы моргнете одним глазом, я смогу это сказать.
Ты обещаешь привести сюда доктора и позволить ему осмотреть тебя!"
"Молоко прокиснет в коляске".
- О, к чертовой матери с молоком и маслом, Нора! Я говорю разумно.
Обещай мне, что вызовешь доктора. Пусть он приезжает каждые несколько дней для
какое-то время. Он может не отставать от тебя и принести тебе пользу.
"Твои яйца проклюнутся. Ну, ладно, ладно. Я позову
доктора. Вот, поцелуй меня на прощание. Мама поцеловала бабушку в лоб.
Бабушка забралась обратно на сиденье коляски и обнаружила, что я примостился рядом с
ней. "А как насчет того, чтобы эта юная сойка поехала со мной домой? С тобой все в порядке
ты? Будешь ли ты скучать по его трудолюбивым рукам здесь?"
Мама стояла во дворе и махала рукой. "Я буду! "Пока! Я скажу папе
ты уехала. Он будет скучать по тебе!"

У команды между ног поднималась пыль, и это было хорошо, потому что
маленькие кусачие мухи не беспокоили их лодыжки. Бабушка позволила мне
подержать поводья.
Она сказала мне: "Остановись здесь на минуту или две". Я остановил упряжку.
- Достань три фунта масла из подсобки и отнеси к двери миссис Татум
. Возьми деньги. Не выжимайте масло слишком сильно, на нем останутся ваши
следы пальцев ".
Я постучал в дверь, протянул даме три фунта сливочного масла и получил
долларовую купюру и двадцатипятицентовую монету на ладони. Это было так приятно.
как какой-то волшебный лист бумаги и волшебный кусочек серебра. Я протянула его
Бабушке, и она крикнула: "Спасибо вам, миссис Татум! Очень хорошая
погода! Спасибо!" И миссис Татум прокричала в ответ: "Я просто чувствую синий запах
северный вдобавок к этим прекрасным дням!"
Мы проехали по дороге еще несколько кварталов, миновав множество
разбросанных домов, и я снова натянула поводья, стараясь держаться очень осторожно
они были подняты достаточно высоко в воздух, чтобы люди по всей дороге могли видеть, что я
увлекался этим водительским бизнесом. Бабушка просто как бы улыбнулась и сказала,
- Поверни здесь направо. В какую сторону мне направо? На север. Там холодно.
Поторопись и поворачивай. Остановись вон там, перед тем маленьким белым
домиком. Выйди и отнеси миссис Уорнер три фунта масла. Потом возвращайся
и возьми три ведра молока. Ее семья становится все больше и
с каждым днем все голоднее. Я не думаю, что ее сын больше работает в
"джин".
"Здравствуйте", - поздоровался я с миссис Уорнер, и она ответила: "Ну что вы, у миссис Таннер
теперь у нее работает очень хороший маленький мальчик. Тебе не кажется, что три больших куска
фунта сливочного масла немного тяжеловаты для тебя?"
"Нет". Я побежал обратно к багги и снова забрался внутрь.
"Итак, ты видишь ту маленькую старую развалившуюся лачугу вон там, под
тем черным ореховым деревом?"
"Да, я вижу это. Скажи, бабушка, почему миссис Уорнер не дала мне ни доллара
и ни четвертака? Я вижу эту хижину.
"Миссис Уорнер ведет у меня расчетный счет. Шьет. Чинит одежду для меня
всей семьи. Теперь следующую леди зовут миссис Уолтерс. Отнеси ей два фунта
масла. Потом возвращайся и возьми три ведра молока".
Я подошел к маленькой хижине и попытался удержаться на прогнившем полу .
доска, которая использовалась в качестве настила. Она была слишком шаткой и заставила меня потерять
равновесие. Я споткнулся и уронил один из фунтовых квадратов масла, и я
почувствовал себя одним из худших преступников Оклахомы, когда увидел, как разворачивается мокрая тряпка,
и масло растекается по земле, поднимая маленькие темные камешки и
покрываясь толстым слоем твердой пыли. Я стояла там со слезами на глазах, и
их становилось все больше и больше, когда я услышала, как кто-то говорит мне на ухо.
- Я наблюдал за тобой из кухонного окна. Боже, боже. Какой славный малыш
мальчик, твоей бабушке нужно пойти домой и отнести ей попку и молоко.
Я должен был знать, что ты не справишься с этим старым трипперным променадом. Господи,
я! Только посмотри, какая классная большая крикливая попка валяется на моем
старом грязном дворе! О, только не вздумай поседеть по этому поводу, малыш
Человек в ливрее. Я умею им пользоваться. Видишь, Хи? Я могу просто скрести, скрести,
скрести, и тогда их будет слишком много потрачено впустую ".
Я, наконец, собралась с силами, чтобы пробормотать: "Снова ушибла палец на ноге".
"С ним все в порядке, Матильда?"
- Тихо, тихо! С ним все в порядке. Это маленький обрубок пальца на ноге. Подстрелите опоссума.,
Я хожу по кругу босиком, как и ты. Видишь мою старую босую ступню, какая она
из туфа? Проходи прямо через гостиную, хех, точно. Держу пари,
ты впервые в жизни бываешь в доме черного ниггера. Правда?"
"Да, мэм".
"Я не должен говорить вам больше ничего, кроме того, что ваши глаза уже видят, делайте
Я?"
"Нет, мэм".
"Вы, по крайней мере, говорите "я мэм" и "нет мэм", не так ли?"
"Да, мэм".
"А я старый черный ниггер. Хммм. У тебя все хорошо".
"Ты черномазая леди?"
"Как я выгляжу, милая?"
"Ты черномазая, потому что ты черная?"
"То, что все говорят".
"За что люди называют тебя ниггером?"
"Потому что они просто "не" знают никакой бетты. Не знаю, что значит "ниггер".
Не знаю, как плохо ты себя чувствуешь.
"Ты сама себя так назвала", - сказал я ей.
"Когда я называю своего сына ниггером, я знаю, что не это имею в виду. И даже
анота нигга называет меня "ниггой", я не против, потому что я знаю, что это самое
прикольное. Но когда белый парень называет меня "ниггер", это как удар хлыста по
моей старой шкуре ".
"Я должен принести тебе молока", - сказал я Матильде.
"Ты сказала "молоко"?" На ее лице появилась широкая улыбка.
"Моя бабушка купила тебе три ведра".
"Несколько недель это бутта. Несколько недель яйца. А теперь ты молчишь
что-то насчет молока. Боже мой, маленькие гремучие змеи! Давай, я тебя научу".
Я побежал через весь дом, преследуя ее, и сказал: "Я водитель и
отличный парень!"
Мы вернулись к коляске, и бабушка спросила: "Ты сказал леди, что
сожалеешь, что уронил ее масло?"
Я посмотрел вниз, на пыльную дорогу, и ничего не сказал.
Матильда вмешалась и сказала: "Мисси Таннер, любой маленький мальчик, который работает
для тебя Джес просто обязан быть хорошим. Ты даешь мне ягодицы и сладости
молоко, а "он" угощает меня им. Мой старина собирается откусить от того же самого
старый хлеб с орехами, а не то он будет таким сухим и зернистым
застрянет у тебя в горле и вспорет живот, оно будет скользким
и жирным от старой доброй беговой задницы. И она попадет ему в кишечник
магузлер такой скользкий и легкий, что у него не будет времени оцарапать ему шею или живот
ни то, ни другое. И мои дети будут все в жиру и вытирать это о свои
яйца, но, ребята, я даже не собираюсь ругать их за это
если они это сделают, потому что они будут такими же, как я, такими же сексуальными, как ты
с хлебом и сладким молоком они просто подумают, что из них сочится овсянка
шо "нуфф обещал лан".
Бабушка сказала: "Я стараюсь никогда не забывать тебя просто так".
"Я знаю, что ты это делаешь", - сказала Матильда бабушке.
"Я просто хотела бы, чтобы это случалось чаще", - продолжала бабушка
сказать.
- Я бы тоже хотел почаще приглашать тебя на свидание. Ты знаешь, что,
не так ли, Мисси Таннер?" Когда она заглянула под заднюю крышку коляски,
Матильда продолжила: "Я посмотрю, не увижу ли поблизости кого-нибудь из своих детей". Возьми с собой
два этих огромных галлионовых ведра. Така! Така!"
"Да. Ха, я такой! Чего хочешь?"
"Расстегнись, Така-бой, расстегнись! Выходи и посмотри сам
своими большими глазами, чем все это намажет твой животик! Сладкое молоко! "Нуфф
откармливай и выращивай свиней на бучу!"
Такер вылетел из-за зарослей сорняков, и затем я увидел, как три или
еще четыре маленькие головки вылетели наружу, встали и смотрели, думали и
послушай.
Бабушка улыбнулась и сказала: "Привет, Так! Все еще играешь на том старом участке с
сорняками Гимпсона, я вижу".
"Здравствуйте, мисс Таннер".
Матильда протянула мне галлоновое ведро, а затем еще одно Таку. Затем
она сказала: "Тук, это Миста Поленница. Мистах Поленница, этот хиах - мой
мальчик, Така".
Я пожал руку Таку, и мы сказали: "Рад с тобой познакомиться".
Затем он расхохотался во весь голос и схватил ведро с молоком
двумя руками, склонился над ним так, что его лицо почти касалось крышки
молоко, его дыхание окутывает его кольцами, приговаривая: "Молодец, старина, молодец
старое, доброе старое молоко! Старое доброе, старое доброе, старое доброе молоко!"

Первые две или три мили мы просто бежали рысью на запад по
Тропа Озарк в полумиле к западу от здания школы Бакай мы увидели двух седловатых
лошади, привязанные к забору, Черный Джокер, дикий и злой, на котором ездил бабушкин
старший мальчик, Уоррен; и старая ручная семейная лошадь, на которой двое младших
дети, Лоуренс и Леонард, ехали вдвоем.
"Я вижу, Уоррен выкрал Черного коня-Джокера и поехал на нем в
снова в школу. Этот дурацкий конь сумасшедший".
Я сидела на сиденье, вся расслабленная и гибкая, подтянув оба колена к подбородку,
вроде как задумался, а потом сказал бабушке: "Я понадоблюсь маме дома".
Бабушка посмотрела на меня сверху вниз, обняла и притянула к себе
на сиденье коляски я сел поближе к ней, а я взял по поводью в каждую руку и
позволил обеим рукам упасть ей на колени. - Ты тоже волнуешься. Ты
встревоженный маленький человечек, вот кто ты, встревоженный маленький человечек.
"Бабушка".
"Да".
"Знаешь что, бабушка? Моя мама никогда не ходит "в гости"
другие люди пересекают этот переулок.
"Почему бы и нет?"
"Она просто остается, "остается и" остается дома, в этом старом Одиноком Доме".
"Кто-нибудь из соседских дам когда-нибудь заходил в гости и разговаривал с
Норой?" Спросила меня бабушка.
"Ха-ха-ха. Никогда и никто".
"Чем она занимается? Читает книгу?"
"Прикалывается. Смотрит. Большую часть времени держит книгу на коленях, но она
не смотрит, где лежит книга. Шутите через всю комнату, и через весь
дом, и вообще где угодно.
- Это правда?
"Если папа говорит маме, что она что-то забыла, она так злится, что уходит
поднимается в спальню наверху и плачет, плачет весь день напролет. С чего это вдруг?" Я
спросил бабушку.
"Твоя мама ужасно больна, Вуди, ужасно больна. И она знает, что она
ужасно тяжело больна. И это так плохо, что она не хочет, чтобы кто-нибудь из вас знал об этом
... потому что дальше будет намного хуже ".
Минуту или две бабушка не произносила ни слова, и она тоже
Я. Я уставился вдоль обочины маленькой старой дороги. Прошел дождь, и
потекла вода, и дорога сморщилась, как кожа старика. Над
за верхушками сорняков я увидел большое, высокое бабушкино кукурузное поле.
- Бабушка, - наконец заговорила я, - Том и Бесс бегут быстро, потому что
они хотят побыстрее вернуться домой?"
Она не пошевелилась и не изменила отсутствующего выражения лица. Она сказала: "Я
полагаю, что хотят".
"Одна лошадь - девочка?"
"Бесс".
"Одна лошадь - мальчик?"
"Том".
"Они живут вместе, не так ли?"
"Да, тот же сарай. То же пастбище. Я не совсем понимаю, к чему ты
клонишь.
"Могут ли лошади жениться друг на друге?"
"Что они могут делать?"
"Лошади женятся?"
"Ну, теперь ты снова лезешь со своими дурацкими адскими вопросами. Я
не знаю, женятся лошади или нет.
"Я просто спросил".
- Ты все время что-то спрашиваешь, спрашиваешь, спрашиваешь. И в половине случаев я
не могу дать тебе ответ.
"Лошади работают, не так ли?"
"Ты знаешь, что они работают. У меня бы даже не было кошки, собаки или курицы
на моем месте был бы кот, который не выполнял бы свою часть работы. Да, даже мой старый кот делает
много работы. Это напомнило мне, ты знаешь старую маму-мальтийку?"
"Старую, старую? Да. Она тоже меня знает. Каждый раз, когда она видит меня, она
подходит туда, где я ".
"У нее целая куча, семь самых милых, мягких, пушистых маленьких
котят, которых ты когда-либо видел ".
"Семь? Сколько пальцев - это семь?"
"Вот так. Вот. Все пальцы на этой руке и два пальца на
этой руке. Совершенно верно ".
"Они хорошие маленькие котята?"
"Итак, что вообще может сделать маленький котенок, чтобы быть злым? Они
лучшие малыши, которых ты когда-либо видел. Спящие. Ты никогда не видел, чтобы кто-нибудь спал
так, как эти маленькие кошечки ".
"Куда ушла старая мама Мальтезе, чтобы вернуться с таким количеством маленьких
котят?"
"Где-то на деревьях, где-то в траве. Она нашла одного
маленький котенок здесь, и один маленький котенок вон там, и один или два сзади
вон там, и вот так у нее появились все семь ".
"Неужели?"
"Безусловно, так и есть".
"Почему старая мамаша Мальтезе не могла пойти и найти их всех семерых в одном
месте?"
"Послушайте, молодой человек, вам просто нужно спросить маму-кошку. Следите за своими
там лошади, держите себя в руках. Вы помните, что мы подъезжаем к воротам?
Ты выпрыгиваешь и открываешь ее".
Я увидел приближающиеся старые ворота из колючей проволоки и сказал: "Я? Берег! Берег! Я знаю
все, что тебе нужно сделать, чтобы открыть ворота!"
Ворота были крепкими. Я обхватил одной рукой столб, который был установлен в
земле, а другой рукой - незакрепленный шест ворот, и получилось что-то вроде
захвата в голову им обоим. Я услышал, как бабушка крикнула: "Я вижу, мальчики едут верхом
вон там по дороге! Вперед!"
Затем я услышал топот лошадиных копыт по дороге, и я
поднял голову и увидел просто большое белое облако пыли, приближающееся ко мне.
из-за пыли я слышал, как трое мальчишек гикнули и залаяли: "Ввааахуууу!
Йип! Йип! Уууууiiiррреее! Смотри, оооуууттт! Вудроу! Выгляни наружу!"
мысль о том, что меня растопчут под ногами лошадей, заставила мои глаза распахнуться
как у пучеглазой пчелы, и два моих уха торчали по бокам
моей головы.
Моей первой мыслью было бросить калитку и убежать в сорняки, чтобы
убраться подальше от лошадей. Парни все еще надвигались прямо на меня и
орали: "Ублюдок, убегай отсюда! Обгоняй! Осторожно, Вудроу! Собираюсь свалить
задавлю и убью!"
Мальчики и лошади были в десяти футах от меня, когда я решил, что
Я бы просто закрыл ворота. Я случайно бросил последний взгляд на
маленькая проволочная петелька наверху, и она соскользнула в выемку, где я был
пытаясь вставить ее. Калитка была закрыта хорошо, как никогда. Я свалился с
перекладины навзничь и снова вскарабкался на ноги, скорчив
худшее лицо, на какое был способен, и крикнул в ответ мальчикам: "Йа! Ya! Ya! Думал, ты
ты умный! Думал, ты умный!"
Обе лошади вбегают кибламмом в ворота. Уоррен верхом на Черном
Джокер ехал слишком быстро, чтобы повернуть, остановиться или даже притормозить. Лоуренс
и Леонард рассчитывали на то, что ворота открыты, и их собственная пыль поднялась.
ослепил их. Их лошадь остановилась так быстро, что мальчики соскользнули примерно на
на пару футов вверх по шее лошади; лошадь раз или
два и швырнул обоих детей на провода, по которым катался Уоррен
.
Все это время я в основном бегал раза в три быстрее, чем
дикие лошади, пока не добрался до бабушкиной коляски. Я забрался на заднюю часть, сел
там, весь сгорбленный, и наблюдал за сумасшедшим родео у ворот. Там был
черный Джокер, топчущийся вокруг, все еще плачущий и немного повизгивающий, над
вон там, в западном углу хлопкового поля; и вон там, на востоке
в углу, среди нескольких диких сорняков, на самом краю хлопкового поля, было
лошадь без имени; и там, в середине всего этого, было
облако лучшей в Оклахоме пыли, которое выглядело примерно так, как там, где вы видели
швырнул ручную гранату; вы можете не поверить, если отойдете в сторонку и посмотрите
но я знал, что где-то в этой пыли прятались трое ужасно крутых парней.
Мальчиков не было видно. Только поднималась пыль. Но можно было разглядеть несколько
обрывки колючей проволоки, покачивающиеся на солнце.
"Уоррен! Лоуренс! Леонард!" - бабушка как раз собиралась закричать
ее перебил крик. "Вы, мальчики! Где! Подождите! Вы ранены!"
Она брела по пыли и обмахивалась обеими руками, хватаясь за
оборванные провода и выуживая злых мальчишек. Потом все, что я увидел, была ее шляпа
подпрыгивающая вверх-вниз, когда она наклонялась, вставала и снова наклонялась,
охотясь за детьми. Через несколько минут пыль уползла сама по себе,
как какое-то большое животное, прочь от ворот, через небольшую ухабистую
дорогу.
"Пора, старая бабуля! Леонарда убили, и Уоррена убили, и
Лоуренса убили". Я сидел на заднем сиденье багги и смотрел.
Слезы размером с чайную чашку текли по моим щекам, и я чувствовала их вкус
скользкая соль, когда слезы стекали в уголки моего рта.
"Уоррен! Уоррен! Позвала бабушка. "Что ты здесь делаешь в этой
старой канаве! Ты сильно ушибся?"
Уоррен встал и попытался отряхнуть с себя грязь; но его
школьная форма была настолько дырявой, что каждый раз, когда он чистил, он
где-нибудь проделывал дыру побольше. Он всхлипывал , и все его тело сотрясалось,
и он сказал бабушке: "Это сделал тот маленький злобный коротышка Вудроу! Я
раскрою ему за это голову!"
"А теперь просто держи себя в руках, мистер Лихач", - сказала бабушка Уоррену.
"Вудроу делал все, что мог. Он закрывал передо мной ворота. У вас
у больших мальчиков не было причин ехать по дороге, крича и пытаясь
напугать маленького ребенка до смерти. Меня не волнует, если это немного освежевало тебя,
тебе это нужно ". Затем она стала искать другого парня и нашла
один лежал плашмя на животе в зарослях кустов сумаха, и это было
Леонард пыхтел и отдувался, как будто был контужен на четырех войнах.
- Леонард! Ты умер? - Спросила его бабушка.
Леонард вскочил так быстро, что по сравнению с ним горный лев выглядел бы
медлительным, и он побежал к багги так быстро, как только мог,
выкрикивая: "Я собираюсь прибить этого маленького скунса к земле. Собираюсь
разорвать его точно так же, как он разорвал меня! И он продолжал наступать на багги.
Я дышал довольно тяжело, а иногда и совсем не дышал. Я знала, что он сделает
. Я позволила себе просто соскользнуть со спинки сиденья багги и опуститься
забрался на подушку, изо всех сил сжал поводья и прикусил язык,
и посмотрел поверх лошадиных спин в сторону дома.
Бабушка нашла Лоуренса на том же зарослях сорняков, почти ободранного,
как и двое других, одни шкуры, другие лохмотья, и немного волос пропало. Леонард
забирался на сиденье коляски рядом со мной. Он отвел руку назад и сделал
выпад в мою голову, но я уклонился в сторону и позволил удару пролететь мимо. Он
ударил рукой по спинке сиденья багги, и это привело его в еще большее бешенство
. При следующем ударе он замахнулся и попал мне прямо в висок,
и в ушах у меня зазвенело, как у паровой каллиопы. Я упал на сиденье,
прикрывая голову руками, и он ударил двумя или тремя посильнее по моему
черепу. Я вырвалась из его хватки, но ударилась головой об острый угол
тяжелого деревянного ящика на дне коляски, и когда я дотронулась до своей руки,
к шишке, которая вздулась прямо над моим ухом, и увидела кровь по всему телу
я издала крик, от которого задрожали орехи пекан на деревьях в миле вокруг.
Лошади услышали меня и подпрыгнули, как будто на них натерли волдыри
молниеносный хлыст. Они вырвали поводья у меня из рук. Том сделал выпад
в его упряжи порвался кожаный ремешок; тогда Бесс испугалась и прыгнула
сбоку порвалась коновязь; и тогда обе лошади вздрогнули
фыркают, закладывают уши и бегут к сараю, как ураган.
циклон. Леонард откинулся на подушку сиденья коляски. Я все еще лежала
свернувшись калачиком, катаясь с деревянной коробкой по доскам пола.
Ни у кого из нас не было шанса прыгнуть. Лошади скакали все быстрее и
после того, как они привели багги в движение, они пустились в свой самый тяжелый забег.
Леонард разозлился еще больше, чем когда-либо, и каждый раз, когда копыта лошадей касались
земли или колеса поворачивались, он хорошенько пинал меня в спину.
Он был босиком и не причинил мне особого вреда, но когда увидел, что это не так, то
решил просто поставить обе ноги мне на шею и попытаться задушить.
колеса багги подпрыгивали на камнях, натыкались на корни и выбивали нас обоих из колеи
мы потеряли рассудок.
Бабушка была в трех футах от коляски , когда лошади сломались и
убежала, и я услышал, как она кричит: "Эй! Эй! Том! Бесс! Останови их
лошадей! Боже Всемогущий! В этой коляске сотня динамитных шашек!
Я слышал, как хрюкают лошади, слышал, как бурлит вода в их животах
вокруг, слышал, как воздух вырывается у них из ноздрей, и как их копыта
бьют по земле.
"Этот ящик, к которому ты прислоняешься, полон динамита!" Леонард
заорал.
"Мне все равно!" Я заорал на него.
"Если этот багги перевернется, мы пропали!" он сказал мне.
Я сказал ему: "Я не могу их остановить!"
"Я не собираюсь прыгать! Оставлю тебя с этим!" - взревел он.
"Прыгай! Посмотрим, волнует ли меня это!" Я сказал ему.
Леонард встал, упершись ногами в сиденье, и в первый раз, когда
у него появился шанс, он перевалился через борт и покатился по зарослям
сорняков с наклейками "буллхед". Все, что я увидел, это задравшиеся штаны, когда он пролетел
над колесами. И это оставило меня метаться по полу
багги, в котором не было ничего, кроме ящика динамита и тротиловых шашек, чтобы составить мне компанию.
Столб ворот пронесся мимо, и у меня перехватило дыхание, когда мы разминулись с ним
примерно на дюйм; но я посмотрел перед лошадьми и увидел, что вся
стоянка для сарая была забита вещами, которые мы не могли пропустить. Прямо перед ними
стоял паровой трактор, а рядом с ним - пара фургонов с
языками, опирающимися на одностволки. Здесь была машина для смазывания свиней. На нашем пути лежала
куча кукурузных початков. Я мог представить дедушкин сарай, сарайную стоянку,
все его плуги, инструменты и механизмы, взлетающие на воздух над верхушками деревьев; но
старые лошади знали об этом месте больше, чем я, и они произвели большое впечатление.
подковообразный изгиб вокруг молотилки, очень быстрый поворот, чтобы сбрив трактор,
немного уклонился, чтобы объехать кучу початков, а затем снова сделал широкий поворот.
Но когда они бросились к двери сарая, я сказал себе "до свидания".
Весь сарай был забит другими повозками, механизмами и плугами, и там
была бетонная плита, идущая по земле, как раз когда вы входили в дверь,
я знал, что этого удара было достаточно, чтобы выкинуть ящик с динамитом из
багги. Приложив ухо к коробке, я услышал, как внутри постукивают большие палочки
.
Но внезапно лошади подъезжают к двери. Они повернули вбок
снова и остановились; лошади направились в одну сторону, а коляска - в другую.
С минуту я просто лежал, обнимая коробку. Затем я сделал быстрый
высокий прыжок через сиденье и приземлился на землю. Подъезжают Уоррен и Леонард
подъехали верхом и спрыгнули с лошади.
"Ах ты, маленький дьяволенок! Ты доставил нам достаточно неприятностей!"
Уоррен подбежал и схватил меня за шею. "Давай, Леонард! Я держу
я для тебя! Вот этот маленький ублюдок! Выбей из него всю дурь!"
"Держи его!" Говорил Леонард. "Держи его, пока я не смогу отстегнуть ремень!
Я надеру волдыри на твоей шкурке, которую не прикроет долларовая купюра!
Вся твоя чертова семейка - сплошное невезение! Держи его, Уоррен!"
Леонарду потребовалось несколько секунд, чтобы расстегнуть пряжку ремня и вытащить его
из петель. Я брыкался и плакал, негромко. Я не хотел, чтобы бабушка
подумала, что я реву, чтобы она меня услышала; но я боролся. Я
использовал все ругательства, которые когда-либо были или когда-либо будут.
Твои старые волдыри мне не повредят. Твой старый ремень не повредит
долго. Твоя старая рука не выдержит. Ты не знаешь. Ты думаешь, что пугаешь
меня. Ты думаешь, что забираешь у меня часть силы. Ты
сейчас меня выпорешь, и я сделаю вид, что плачу, но на самом деле я не буду плакать.
У меня на глазах будут слезы, потому что я зол на тебя. Моя семья ничего не может поделать
то, что с ними случилось. Моя мама ничего не может поделать с тем, что случилось.
Ты был дружелюбен и мил с моей мамой, когда она была хорошенькой и
здоров, и люди были добры к тебе, потому что вы были братьями моей мамы. Но
потом, когда с ней случилось что-то плохое, и она потеряла свой красивый дом,
и заболела, и ей нужно было, чтобы ты обращался с ней по-хорошему, а ты стоишь в стороне, воешь и
лаешь, как стадо сумасшедших койотов, смеешься и подшучиваешь над нами. Это делает
меня достаточно выносливым, чтобы стоять здесь и позволять тебе бить меня по спине и
шее и ушам, и натирать мне плечи этой старой тонкой кожей
строп, а я даже не чувствую этого.
Я думал об этом, но сказал только: "Трусы! Двое на одного!"
"Вот тебе ремень на голые ноги, коротышка, просто на память
что ты доставил нам много неприятностей!" И Леонард обернул ремень вокруг моих
ног.
"Больно, не так ли? Я хочу, чтобы ты почувствовал, как это пронзает тебя до костей! Я хочу
чтобы было больно! Правда?"
"Не надо", - сказал я ему.
"Что? Ты хочешь сказать, что я недостаточно сильно опускаюсь на этом поясе?"
Леонард сложил ремень вдвое в своих руках и сказал: "Я могу заставить тебя сказать:
"больно"! Я сделаю это тебе вдвое сильнее! Я заставлю тебя подползти ко мне
подползи на четвереньках и скажи: "Больно"! Он наносил мне один удар за другим
по всему телу, жаля, вздымая борозды, оставляя
синяки и рубцы. Я боролась с Уорреном, пытаясь высвободиться из его хватки.
"Отпусти меня! Я хочу освободиться! Я буду стоять прямо здесь!" Я сказал ему.
"Скажи "больно"!" Леонард обрушил еще один сильный удар на мои голые
ноги.
"Отпустите меня! Я не побегу!" Я сказал им.
И тогда Уоррен ослабил хватку на моих руках и сказал: "Я просто посмотрю
хватит ли у тебя смелости встать как мужчина и принять побои!" Он
отпустил меня, и я стояла там, глядя на Леонарда, пока он отступал, чтобы
дать мне еще немного ремня.
"Скажи, что это больно!" Сказал Леонард. "Я хочу знать, что не тратил впустую свое
время! Скажи, что это больно!"
Уоррен предупредил меня сзади: "Лучше скажи то, что он хочет от тебя услышать.
Так все закончится быстрее. Давай. Скажи, что это больно!"
"Не буду", - сказал я ему в ответ.
"Ты маленький твердолобый, невезучий сукин сын! Я заставлю тебя сказать, что
Я хочу, или я втопчу тебя в землю!" Леонард начал наносить удары сначала
с одной стороны, а затем с другой, даже не тратя времени на то, чтобы сказать слово или
перевести дыхание в промежутках. "Говори так, как я тебе говорю!"
"Нет", - сказала я ему.
Затем бабушка заговорила прямо за спиной Леонарда и сказала: "Нет, ты
не надо, ты, юный кайзер Билл! Ты слишком чертовски подл, чтобы быть живым сыном
моим! Давай его сюда!" Почти прежде, чем он осознал это, она выдернула ремень из
его руки, и Леонард отбежал примерно на двадцать футов и остановился, дрожа.
Он знал, что бабушка была сущим адом, когда ее раздражала перхоть.
Уоррен вступался за Леонарда. "Этот чертов маленький старый вонючий
Вудроу был причиной всего этого, ма ".
"Заткни свою пасть!" Бабушка повернулась к Уоррену и сказала: "Ты такой же
замешанный в этом деле, как и твой подлый братец! И ты управляешь своей старой мамой
с ума сойти, вы оба вместе! Она скомкала ремень в маленький шарик
двумя руками. Лоуренс стоял рядом с бабушкой, почти ничего не говоря, просто глядя
сначала на одного из нас, потом на другого.
"Я не знаю", - сказала она, стоя там с крупными слезами, катящимися по
ее щекам, - "Я не знаю, что делать. Я просто не знаю, что попробовать дальше!"
Трое мальчиков шевелили ступнями и пальчиками ног, наклоняли
головы, смотрели в землю, но не произносили ни слова.
- Кто-нибудь из вас, юных жеребцов, может что-нибудь сказать в свое оправдание?
Леонард отговорился и сказал: "Что хорошего он нам делает, появляясь здесь?
Мы не хотим, чтобы с ним играли. Мы не позволим ему преследовать нас! Он
просто маленький болезненный коротышка старой Норы. Он мне не нравится, и я ненавижу его
нутро!"
Бабушка сделала четыре быстрых шага и схватила Леонарда за рубашку
воротник. Она пару раз намотала руку на его рубашку, пока не смогла
крепко обхватить его, а затем начала отталкивать его назад, принимая большие
длинные шаги, и он отступал назад, слушая, как она говорит: "Я же тебе говорила
я уже говорил это дюжину раз, юный самец! Нора такая же моя маленькая девочка,
как и ты мой маленький мальчик, понял? Отец норы был так же хорош, и некоторые
способы намного лучше, чем твой отец! Он был моим первым мужем! Нора была наша
единственный ребенок в семье!" Она прижимала его спиной к стене сарая и каждый раз,
когда она говорила ему хоть слово, она отталкивала его немного сильнее, пытаясь
заставить его задуматься. "Нет. Нора не такая, как ты. Нет. Я помню, какой была Нора
, даже когда она была в твоем возрасте. Она ходила в мою маленькую
здание школы, где я преподавал, на реке Дип-Форк, и она читала свои
книги и брала уроки, и она помогала мне отмечать и оценивать работы. Ей
нравилась красивая музыка, и она пела песни и играла свои собственные аккорды на
пианино; и она научилась почти всему хорошему, чему у нее было пол-а
шанс, всего лишь полшанса! Она чувствовала себя как дома, куда бы ни пошла,
и людям она нравилась; и я всегда гордился ею, потому что ... она..." и
Бабушка отвернулась от мальчика, прислонившегося к сараю, и ее рука
она раскрылась, и ремень упал на землю, и она сказала: "Леонард,
вот твой ремень. Вот. Лежит на земле, вот. Подними его. Засунь это
обратно в штаны. Они спадают. Давай. Иди сюда, к
фургону. Я собираюсь опуститься там на язык. Сюда, сейчас, давайте
сюда, все вы, мальчики, и ваша мама вас всех обнимет. И я
хочу, чтобы ты тоже обнял меня, как ты всегда это делал. Просто
как будто все было в порядке ".
Бабушка отдохнула, присев на шпунт повозки, и
мальчики смотрели друг на друга краешками глаз и подходили,
немного медленно, но они подходили и обнимали ее; свободно
во-первых, она использовала свои собственные руки, чтобы взять их за руки и притянуть к себе
покрепче обхватить ее шею и плечи. Когда она это сделала, мальчики обняли ее
крепче, и она закрыла глаза и повернула голову набок
другой, сначала касаясь груди одного ребенка, а затем рубашки и
плеча другого.
Она держала глаза закрытыми и сказала: "Вудроу, не стой в стороне из-за
там ты будешь одна. Твое место здесь, у меня на коленях. Давай, ползи наверх. Вот и
все. Твое место рядом с твоей маленькой кудрявой головкой, просто
вот так. Боже, как хорошо! Да, все вы мои мальчики, делаете все, что в ваших силах
вас учили. Все вы будете совершать ошибки, но, Господи, я не могу сделать
никакой разницы между вами!"
Ни один из мальчиков не издал ни звука. Я держал голову высоко
под бабушкиным ртом, слушая, как она говорит, очень медленно, протяжно и мягко;
и слезы из моих глаз капали ей на грудь, и она замирала.
городская одежда. Остальные трое мальчиков повернули головы, опустив глаза.
- Прости, ма.
- Я тоже, ма.
"Не плачь, Мау".
"Бабушка, я ни на кого не сержусь".

Глава IV


НОВЫЕ КОТЯТА

Час Спустя Уоррен и Леонард поднялись домой, налили воды и
тщательно промыли порезы и отправились в дом, надевая что-нибудь
чистую одежду. Бабушка немного поболтала сама с собой, готовя кофе
молотого на ужин. Лоуренс выбежал во двор через несколько минут, и я
уселась на каменные ступени крыльца и наблюдала за ним. Он резвился под
два больших дуба, а затем завернул за угол дома.
Я последовал за ним. Он был самым маленьким из бабушкиных сыновей. Он был больше
моего размера. Мне было около пяти, а ему восемь. Я последовал за ним обратно к
розовому кусту, где он указал на старую маму мальтийку и ее новый маленький выводок
котят. Он рассказывал мне все, что нужно знать о кошках.
Сначала мы просто погладили старую кошку-маму по голове, и он сказал мне, что она
старше любого из нас. "Кэт живет здесь даже дольше меня".
"Сколько лет старой маме Кэт?" Я спросил Лоуренса.
"Десять".
"А ты Джест восемь?" Спросил я.
"Да".
"Ей всего десять пальцев. Ты всего лишь на столько пальцев старше, -
Я продолжил.
"Она на два старше меня", - сказал он.
"Интересно, как получилось, что ты самый большой?"
"Потому что, сумасшедший, я мальчик, а она кошка!"
"Почувствуй, какая она теплая и гладкая", - сказал я ему.
"Да, - сказал он, - дерзкий ловкач, все верно; но этот "маленький" ум
самый ловкий. Но старая кошачья мама не любит, когда незнакомцы приходят сюда и
запихивают твою хань в ее коробку и щупают ее маленьких деток ".
"Я был здесь до этого, - сказал я ему, - так что это не делает меня не
незнакомцем".
"Да, - сказал он мне в ответ, - я знаю это; но потом ты вернулся в город
снова, понимаешь, и, конечно, это делает тебя частью незнакомца".
"Насколько я тебе чужой? Я не совсем незнакомец; мама-кошка
узнала меня, когда я был маленьким-пребольшим ребенком; шутил так долго;
и моей маме пришлось ухаживать за мной и тепло шутить, как они
я все еще гладил старую кошку по голове и ощупывал ее пальцами.
Она очень крепко зажмурила глаза и почти громко мурлыкала
достаточно, чтобы бабушка услышала ее в доме. Мы с Лоуренсом продолжали наблюдать
и слушать. Старая мама-кошка мурлыкала все громче и громче.
Затем я спросил Лоуренса: "Что заставляет это звучать таким образом в ее голове?"
И он сказал мне: "Мурлыкает, вот что она делает".
"Заставляет ее мурлыкать?" Я спросил его.
"Она делает это каким-то образом "в глубине души", - рассказывал Лоуренс
мне.
"Звук, как у автомобильного мотора", - сказал я.
"У нее в машине нет мотора", - сказал он.
"Может быть", - сказал я.
"Хотя я не думаю, что у нее есть".
"Мог бы иметь маленький "не", вроде кошачьего моторчика; я имею в виду "реглер"
маленький моторчик для кошек", - сказал я.
"Зачем ей понадобился мотор Cat?"
"Во многих вещах есть двигатели. Двигатели - это двигатели. Двигатели приводят в движение
вещи движутся. Издает шумные шуточки, как старая мама-кошка. Мотор заставляет колеса вращаться,
значит, у кошек может быть настоящий маленький моторчик, который заставляет двигаться ноги, хвост и
ноги двигаются, нос ходит ходуном, уши шевелятся, глаза округляются, рот раскрывается
а может, ее желудок - это ее бензобак ". Я проводил своей рукой по
по шерсти старой мамы-кошки, ощупывая каждую часть, пока я говорил, голову, хвост,
лапы, рот, глаза и живот; и на морде старой кошки была широкая улыбка.
"Хочешь посмотреть, действительно ли у нее внутри есть мотор? Я пойду и проверю
Мамин мясницкий нож, и ты держи ее за ноги, а я вспорю ей брюхо; и
если у нее в машине есть мотор, клянусь джексом, я хочу это увидеть! Хочешь, чтобы я это сделал? Лоуренс
спросил меня.
"Вспороть ей живот?" Я спросил его. "Может, ты найдешь ее мотор, когда тебя
там порезало!"
"Я смогу его найти, если он у нее там внизу! Я помогал папе резать кроликов
открываются белки и рыбки, и я никогда не видел в них никакого мотора!"
"Нет, но ты когда-нибудь слышал, чтобы кролик, белка или рыба
издавали звуки, похожие на те, что издает мама-кошка?"
"Нет. Никогда не делал".
"Ну, может быть, поэтому у них и нет мотора. Может быть, у них должен быть
другой мотор. Не издавай никаких звуков".
"Может быть. И мама-кошка тоже иногда не издает никаких звуков;
потому что иногда ты можешь даже не слышать мотора в своем животе. Что
тогда?"
"Может быть, она просто выключила ключ!"
"Выключила?" Лоуренс спросил меня.
- Может быть. У моего папы есть машина. У его машины есть ключ. Ты поворачиваешь ключ
включаешь, и машина едет как кошка. Ты выключаешь ключ, и все останавливается.
"Вот и твоя рука снова взметнулась! Разве я не говорил тебе не трогать этих маленьких
маленьких котят? У них еще не открылись глаза, чтобы видеть; ты не можешь дотронуться до них
своими руками! Он скосил на меня глаза.
"Охххххпппппп! Хорошо. Мне ужасно, ужасно жаль, мама кошка; и мне
ужасно, ужасно жаль, маленькие кошечки!" И я снова опускаю руку на
спину старой мамы-кошки.
"Все в порядке, можешь гладить ее сколько хочешь, но она протянет руку и вцепится
своими когтями и разорвет твою руку, если ты сделаешь один из ее маленьких
кошки плачут!" - сказал он мне.
"Знаешь что-нибудь, Лоуренс, знаешь что-нибудь?"
"О чем?" он спросил меня.
"Люди говорят, когда у меня будет ребенок, прикалывайся, как один из этих вот маленьких детенышей
кошки, только немного побольше, может быть, моя мама ужасно заболела, когда я родился
рожденный под одеялом".
"Я слышал, как мама и они говорили о ней", - сказал он мне.
"О чем они говорили?" Я спросил его.
"Оооо, я не знаю, она была в довольно плохом состоянии".
"Из-за чего ей стало плохо?"
"Твоему отцу".
"Моему папе?"
"Что говорят люди".
"Он добр ко мне. Добр к моей маме. Что заставляет людей говорить, что из-за него моя
мама заболела?"
"Политика".
"Что это за "они"?"
"Я не знаю, что такое политика. Просто хороший способ заработать немного денег. Но у тебя
всегда проблемы. Устраивай драки. Каждый день носи с собой два пистолета. Твой папа любит
много денег. Так что он заставил нескольких человек проголосовать за него, а потом купил им два
пистолета и ходил по округе в поисках денег. Твоя мама всегда недолюбливала твоего отца
тыкала оружием, стреляла, дралась, и так что, ну, она просто волновалась
волновалась, пока ей не стало плохо от этого - и это было, когда у тебя родился ребенок
по-моему, ненамного больше одной из этих маленьких кошек. - Лоуренс
впился ногтями в мягкую белую сосну ящика, глядя на
кошачье гнездо. "Забавная штука с кошками. У всех у них одна мама, и все
У них разные окрасы. Какой окрас у вашего питомца? Меня зовут этот "ун" и "это"
"ун" и "это"Ун".
"Мне нравятся кошки всех цветов. Скажи, Лоуренс, что значит "сумасшедший"?
"Это значит, что у тебя нет здравого смысла".
"Беспокоишься?"
"Сумасшествие - это больше, чем просто беспокойство".
"Хуже, чем беспокойство?"
"Берег. Начинается беспокойство, и ты делаешь это очень, очень долго, а потом
может быть, ты заболел чем-нибудь, и ты все делаешь, ну, ты просто делаешь все
перепутал все и вся".
"Кто-нибудь болен так, как моя мама?"
"Я не думаю".
"Как думаешь, все наши родители могли бы вылечить мою маму?"
- Возможно. Интересно, каким образом?
"Если бы когда-нибудь один из них собрался вместе и избавился от
этих старых подлых политиков, они бы все чувствовали себя намного лучше и не ссорились
мы так любим друг друга, и моей маме от этого стало бы лучше.
Лоуренс выглянул из-за кустов. "Интересно, где
Уоррен направляется вниз, к сараю? Не дергайся; он
проходит мимо нас. Он услышит наш разговор.
Я очень тихо прошептал и спросил Лоуренса: "Чего ты такой неподвижный?"
"Фрейда Уоррен?"
И Лоуренс сказал мне: "Тише. Не-а. "Боюсь кошек".
"Почему насчет кошек?"
"Уоррен не любит кошек".
"Почему?" Я все еще шептала.
"Просто не надо. Успокойся. Ш-ш-ш."
"Почему?" Я продолжила.
"Местные кошки никуда не годятся. Уоррен убивает всех новых маленьких кошечек, которые
мерзавцы, родившиеся в этом месте. Я спрятал их под сараем. Не показывай ему
что мы здесь...."
Уоррен приблизился к нам примерно на двадцать футов, и мы могли видеть его длинную
тень, падающую на наш розовый куст; а затем на некоторое время мы перестали видеть
он и розовый куст скрывали его из виду. Тем не менее, мы могли слышать его
новые кожаные туфли с острыми носками скрипели при каждом шаге. Лоуренс
похлопал меня по плечу. Я огляделся , и он жестом велел мне
возьмись за одну сторону белого соснового ящика. Я ухватился, а он за
другую сторону. Мы подтащили коробку поближе к каменному фундаменту дома,
и частично к розовому кусту.
Лоуренс затаил дыхание, а я зажала рот рукой. Голос Уоррена
единственным звуком, который я слышала, был скрип ботинок. Лоуренс лег на землю
поверх коробки с кошками. Я легла, чтобы спрятать вторую половину коробки, и
скрип, скрип, скрип стал громче. Я шмыгнула носом и почувствовала громкий запах
на волосах Уоррена пахло тоником для волос. Его белая шелковая рубашка отбрасывала отблески
белый свет пробивался сквозь ветви роз, и Лоуренс шевельнул губами так
что едва смог произнести: "Девочка Монтгомери". Я не поймал его с первого раза, так что
он поджал губы, чтобы сказать мне еще раз, и когда он наклонился в мою сторону, он
воткнул колючку себе в плечо и проговорил слишком громко:
"Монтгомери..."
Скрип ботинок Уоррена замер у края куста. Он огляделся
все вокруг и сделал шаг назад, затем один вперед. И он загнал нас в ловушку.
У меня не хватило духу поднять на него глаза. Я услышала скрип его ботинок и
Я знала, что он переминался с ноги на ногу, стоя, уперев руки в бока,
глядя в землю на нас с Лоуренсом. Я вздрогнула
и почувствовала, как задрожал Лоуренс под рубашкой. Затем я повернул голову
и выглянул из-под руки Лоуренса, мы оба все еще обнимали коробку,
и услышал, как Уоррен сказал: "Что это вы там говорили, ребята?"
"Рассказывал Вуди о ком-то", - сказал Лоуренс Уоррену.
"О ком-то? О ком?" Уоррен, похоже, особо не торопился.
"О ком-то. Кто-то, кого ты знаешь, - сказал Лоуренс.
- Кого я знаю? - Спросил его Уоррен.
- Монгольские ребята, - сказал Лоуренс.
- Вы пара маленьких грязных лжецов! Все, что ты умеешь делать
- это прятаться под каким-нибудь чертовым кустом и говорить глупости о других
порядочные люди! Нам сказал Уоррен.
"Мы не развлекались, клянусь Богом", - сказал ему Лоуренс.
"О чем, черт возьми, ты там лежал и разговаривал? Что-то
ты пытаешься скрыть! Говори!"
"Я видел, что ты был таким милым и чисто вымытым, и сказал Вуди, что ты
идешь к та Мон'гомри".
"Что еще?"
- Больше ничего. "Это все, что я сказал, клянусь Богом, все, что я тебе сказал, не так ли"
Вуди?"
"Это все, что я от тебя слышал", - сказал я ему.
"Ну разве вы не пара старых тявкающих щенков? Ты чертовски хорош в этом,
ну, ты дразнил меня из-за спины насчет Лолы Монтгомери! Как получилось, что вы двое
прячетесь здесь в первую очередь? Просто чтобы увидеть, как я прохожу мимо вас во всей своей
чистой одежде? Видишь эти новые туфли с низким вырезом? Видишь, какие у тебя острые носочки?
Потрогай пальцем, вы оба, потрогайте! Вот оно! Видишь, какие острые? Я бы
должен был просто взять этот острый носок и надрать вам обеим маленькие задницы ".
- Прекрати! Прекрати давить на меня! Лоуренс орал так громко, как только мог,
надеясь, что бабушка услышит. Уоррен толкнул его в плечо подошвой
ботинка и попытался повалить Лоуренса на землю. Лоуренс
навалился на свою коробку с кошками так крепко, что Уоррену пришлось изо всех сил пнуть его
и столкнуть Лоуренса с коробки.
Единственное, что я мог придумать, это запрыгнуть на коробку и
прикрыть ее. Лоуренс кричал так громко, как только мог. Уоррен
смеялся. Я ничего не говорил.
"Что это за коробка, за которую ты так крепко держишься?" Спросил Уоррен
меня.
"Шутка ли, обычная старая коробка!" Лоуренс плакал и что-то говорил.
"Просто деревянная шкатулка", - сказал я Уоррену.
"Что у нее внутри, коротышка?"
"Ничего в нем нет!"
"Возьми старую пустую!"
И Уоррен наступил подошвой ботинка мне на спину и толкнул меня рядом
Лоуренс. "Я только взгляну! Вы двое, кажется, очень заинтересованы в
том, что внутри этой коробки!"
"Ты, старый скупердяй, ты! Боже, я тебя ненавижу! Ты иди, повидайся со мной
старая Гомери, девочка, оставь нас в покое! Мы не причиним тебе вреда! Лоуренс
вскочил. Он начал отступать и драться с Уорреном, но Уоррен просто отвел
раскрытую ладонь и оттолкнул Лоуренса примерно на пятнадцать футов назад, и он упал
распластанный, кричащий.
    

Уоррен поставил ногу мне на плечо и еще раз толкнул. Я отлетел
фута на три. Я попытался удержать коробку, но она вся перевернулась
. Старая мама-кошка выскочила и закружилась вокруг нас, сначала мяукая
на Уоррена, а затем на меня, и маленькие котята заплакали в раздевалке
хлопковое семя.
"Любители кошек!" Сказал нам Уоррен.
"Вы, ребята, оставьте нас в покое! Не подсаживайте этих кошек! Ма! Ма! Warr'n's
собирается навредить нашим кошкам! - Завопил Лоуренс.
Уоррен пнул рассыпавшееся хлопковое семя. "Все равно что
разворошить птичье гнездо!" - сказал он. Он сунул острый носок своего
ботинка под брюхо первой маленькой кошечке и швырнул ее на
каменный фундамент. "Мяу! Мяу! Вы, маленькие убийцы цыплят! Похитители яиц!"
Он взял второго котенка на руки и сжимал до тех пор, пока
его мышцы вздулись. Он размахивал котенком круг за кругом, что-то вроде
колесо обозрения, он так быстро, как только мог, повернул руку, и кровь и внутренности
котенок забрызгал землю и стену дома. Затем он
протянул маленькое тельце нам с Лоуренсом. Мы посмотрели на него, и оно было
похоже на пустую шкуру. Он выбросил его за забор.
Уоррен взял второго котенка, сжал его, перекинул через голову и
перебросил через верхнюю проволоку забора. Третий, четвертый, пятый, шестой и
седьмой.
Бедная старая мама-кошка бегала задом наперед и по кругу
по двору, задрав спину, умоляя Уоррена о пощаде, и
пытаясь вскочить и взобраться по его телу, чтобы помочь своим малышам. Он отбросил ее
, и она вернулась. Он отшвырнул ее на тридцать футов. Она стонала на
камнях, пахнущих кровью и внутренностями ее детей. Она царапала землю и копала
корни травы; затем она издала вопль, от которого у меня кровь застыла в жилах, и
подпрыгнула на шесть футов, вцепившись в руку Уоррена. Он ударил ее ногой в воздух, и она
бока были сломаны и прогнулись внутрь. Он прижал ее пинком к стене
дома, и она лежала там, виляя хвостом и мяукая; а Уоррен схватил
коробку и разбил ее о камни и голову мамы-кошки. Он
схватил два камня и ударил ее в живот обоими выстрелами. Он посмотрел на меня
и Лоуренс, плюнув на нас, бросил нам в лицо семена хлопчатника и
сказал: "Ублюдки, любящие кошек!" И он зашагал прочь, к сараю.
"Ты не из моей плоти и крови!" Лоуренс крикнул ему вслед:
"Черт с тобой, крошка Брич! Черт с тобой. Я даже не хочу быть
твоим чертовым братом!" Бросил Уоррен через плечо.
"Ты мне тоже не дядя, - сказал я ему, - даже не сводный брат моей мамы
! Ты даже никому не сводный брат! Я рад, что моя мама тебе не родственница
! Я рад, что я не родственница! Я сказала ему.
"Ой-ой-ой. Что ты знаешь, что ты знаешь, ты, полуголодный коротышка?
Уоррен развернулся и стоял в лучах заходящего солнца в белой рубашке, которая
красиво развевалась на ветру. "Ты свел с ума свою маму, просто родившись! Ты
маленький старый приносящий неудачу! Ты, чертов маленький старый ребенок из приюта для душевнобольных! И
Уоррен пошел прочь, к сараю.
Затем Лоуренс поднялся на ноги с травы и заметался вокруг
по стене дома, крича и рассказывая бабушке, что Уоррен сделал
с кошками.
Я перелез через забор и спрыгнул на заросшую короткими сорняками грядку
. Старая мама-кошка извивалась, стонала и протискивалась сквозь
нижнюю часть проволоки и выбиралась наружу, туда, где Уоррен бросил ее
маленькие детеныши.
Я видел, как старая мама все ходила и ходила вокруг своего первого котенка в
сорняках, и нюхала, и облизывала волосики; затем она взяла
мертвый младенец в ее зубах, она пронесла его через сорняки, тряпичные сорняки,
гипс и репейник, которые являются частью всей Оклахомы.
Она положила ребенка на землю, когда подошла к краю небольшого журчащего
ручья, и подняла свои собственные сломанные лапки, когда обходила котенка
снова кружит, смотрит на него сверху вниз и снова на меня.
Я опустился на четвереньки и попытался протянуть руку и погладить ее.
Она была так расстроена и страдала, что не могла стоять спокойно, и она
колотила хвостом по влажной земле, когда обошла вокруг меня целый круг
. Я вырыл рукой небольшую ямку в песчаном берегу ручья и
положил туда мертвого ребенка и насыпал холмик, похожий на могилу.
Когда я увидел старую маму Мальтийку, закрывшую глаза веками
по дрожи и запаху, разнесшемуся в воздухе, я понял, что она напала на след своей
второй.
Когда она принесла ее, я вырыл вторую маленькую могилку.
Я слушал, как она стонет и задыхается в сорняках, волоча живот
по земле, с двумя гибкими задними ногами позади себя, подтягивая свое тело
передними лапами и наклоняя голову сначала в одну сторону, а затем в
другую.
И я подумал: неужели это и есть сумасшествие?
Глава V
МИСТЕР ЦИКЛОМ

"Вот и я, папа!" Я вырвал восточную дверь и побежал вниз, к
где был папа. "Я здесь! Я хочу помочь стрелять!"
"Отойди от этой дыры! Динамит!" Он не заметил меня, когда я
выбежал.
"Где "схватки"? Я стоял не более чем в трех футах от
отверстия, которое он просверлил в скале" "Где?"
"Беги! Сюда! Он схватил меня на руки, накрыл своей
курткой и упал плашмя на землю: "Лежи спокойно! Лежи!"
Весь холм содрогнулся. Над нашими головами засвистели камни.
"Я хочу посмотреть!" Я пыталась вырваться из-под него. "Дай мне
вон!"
"Пригнись!" Он еще плотнее закутал меня в свою куртку. "Эти
камни только что взлетели на воздух. Они спустятся в мгновение ока!"
Я почувствовала, как он прижался своей головой к моей. Камни застучали повсюду
вокруг нас, и несколько попали на куртку. Ткань была туго натянута. Это
звучало как военный барабан. "Wowie!" - Сказал я папе.
"Ты только подумай, Вау!" Папа засмеялся, вставая. Он хорошенько отряхнул свою
одежду. - Один из этих камней попал тебе по голове, и ты долгое время ни о чем не мог думать
!
"Давай взорвем еще одну!" Я расхаживал по комнате, как кот, которому хочется
молока.
"Ладно! Давай! Ты можешь взять маленькую мотыгу и выкопать хорошую
десятифутовую яму!
- Боже правый! Какой глубины?
"Подростковые ножки".
"Зализанный шпагат! Зализанный шпагат!" Я вырубал ямку
маленькой мотыгой. "Это "teen feet deep"?
"Продолжай свою работу!" Папа вел себя как заправила банды. "Фух! Я
не верю, что когда-либо видел, чтобы в стиммере было так жарко так поздно. Но я
думаю, нам придется продолжать копать без воздуха! Нам просто нужно привести в порядок это старое заведение
В Лондоне. Тогда мы сможем продать его кому-нибудь и заработать немного денег
и купить себе другое, получше. Тебе это нравится?"
"Мне ничего плохого не нравится. Я хочу переехать. Мама тоже хочет переехать. Так что
это делают Рой, и Клара, и кто-либо еще.
"Да, малыш, я знаю, я знаю". "Папа выбивал синий"
каменный дым из отверстия каждый раз, когда опускал лом. "Мне нравится
все хорошее, а тебе?"
"У мамы было пианино и много других хороших вещей, когда она была маленькой,
не так ли?" Я продолжал опираться на ручку своей мотыги. "И "теперь у нее нет
хороших вещей".
"Да. Она всегда любила хорошие вещи". Папа вытащил красную бандану
из заднего кармана и вытер пот с лица. - Знаешь, Вуди,
Я боюсь.
"Что такое "Фраида"?"
"Эта адская жара. Это наводит меня на догадки". Папа огляделся вокруг
во всех направлениях, понюхал воздух. "Точно не знаю. Но такое чувство, что
мне кажется, что здесь нет ни малейшего движения воздуха ".
"Все еще красиво, все в порядке. Я потею!"
"Ни листика. Ни травинки. Ни перышка. Ни паутинки
не шевельнувшейся". Он отвернулся к северу. Быстрый-быстрый вдох
Прохладный воздух пронесся над холмом.
"Старый добрый прохладный ветер!" Я набирал полные легкие свежего воздуха
возбуждающий. "Старый добрый, старый добрый, прохладный, прохладный ветер!"
"Да, я чувствую прохладный ветер". Он остался лежать на руках, оглядываясь
повсюду, прислушиваясь к каждому малейшему звуку. "И мне это не нравится!" Он
накричал на меня. "И тебе тоже не следовало говорить, что тебе это нравится!"
"Папа, в чем дело, а?" Я лег на живот так близко к папе, как только мог,
и смотрел везде, куда он смотрел. - Бумаги, листки и
развевающиеся перья. Ты ведь на самом деле не боишься, правда, папа?"
Голос папы звучал дрожащеи обеспокоенно. "Что ты знаешь о
циклонах? Ты еще даже ни одного не видел! Перестань щелкать языком!
Все, над чем я работал и за что боролся всю свою жизнь, связано
прямо здесь, в этом старом лондонском доме!"
Я никогда не думал, что увижу, как мой папа чего-то так боится.
"Ничего хорошего не выйдет!"
"Закрой свой маленький ротик, пока я не заткнул его за тебя!"
"Нехорошо!"
"Не смей перечить своему папе!"
"Ничего хорошего!"
"Вуди, я тебе шкуру расколю!" Затем он опустил голову так низко, что
подбородок коснулся полукомбинезона, и его слезы намочили кармашек для часов.
- Почему ты говоришь, что это никуда не годится, Вуди?
"Мама сказала это". Я откатился на фут или два от него. И мама тоже заплакала
в этот раз тоже!
Ветер шелестел в ветвях саранчовых деревьев через дорогу
взбегая на холм. Ореховые деревья вертели головами в воздухе и
фыркали от усиливающегося ветра. Я слышал низкий воющий звук повсюду
в воздухе витали паутина, перья, старые бумаги и темные облака
пронеслись по земле, поднимая пыль и закрывая небо.
Все боролось и проталкивалось против ветра, а ветер боролся со
всем на своем пути.
"Вуди, малыш, иди сюда".
"Я собираюсь бежать". Я встал и посмотрел в сторону дома.
"Нет, не убегай". Мне пришлось стоять очень тихо, чтобы услышать, что говорит папа
на ветру. "Не убегай. Никогда не убегай. Иди сюда и дай мне подержать
ты у меня на коленях.
Я почувствовал, как на меня нахлынуло какое-то чувство, подобное налетающему холодному ветру
с раскаленного холма. Я занервничал, испугался и почти заболел изнутри. Я
упал папе на колени, обняв его за шею так крепко, что у него выросли усы
чуть не до крови растер лицо. Я чувствовала, как быстро бьется его сердце, и знала, что он
боится.
"Давай сбежим!"
"Знаешь, я больше никогда не собираюсь убегать, Вуди, ни от людей.
Ни от самого себя. Не от циклона.
- Даже от молниеносного стержня?
- Ты имеешь в виду удар молнии? Нет. Даже от вспышки
молнии!
- "Громовержец"? "Фургон Татер"?
- Не от грома. Не от собственного страха.
- Скирд?
- Да. Мне страшно. Прямо сейчас меня трясет.
"Я почувствовал, как ты дрожал, когда циклом появился впервые".
"Циклон может промахнуться мимо нас, маленький кудрявый чурбан. С другой стороны, он может ударить прямо
прямо над нами. Я просто хочу задать тебе вопрос. Что, если бы этот циклон
дотянулся своим подлым хвостом и высосал все, что у нас здесь есть
на этом холме? Ты бы все еще любил своего старого папу? Ты бы все еще подошел ко мне
, сел ко мне на колени и вот так крепко обнял за шею?"
"Я бы обнял покрепче".
"Это все, что я хочу знать". Он немного выпрямился и обнял меня обеими
руками, так что, когда подул холодный ветер, мне стало теплее. "Давайте позволим
ветер усилился. Давайте позволим лететь соломе и перьям! Позвольте старому
ветер сходит с ума и бьет нас по голове! И когда проходят прямые ветры
и извилистые ветры ползают в воздухе, как гремучая змея в кипящей воде
вода, давай мы с тобой прокричим ей в ответ и посмеемся над тем, откуда она взялась
! Давайте встанем на задние лапы и погрозим кулаками в ответ
вся эта сумасшедшая неразбериха, и будем кричать, и ругаться, и бесноваться, и смеяться, и говорить: "Старый
Циклон, вперед! Разбей свои чертовы мозги о мою старую крепкую шкуру!
Беснуйся! Дуй! Бей! Сходи с ума! Циклон! Мы с тобой друзья! Старый добрый
Циклон!"
Я вскочил на ноги и заорал: "Взрыв! Ha! Ha! Дуй, ветер! Дуй!
Я Циклом! Ha! Я Циклом!"
Папа вскочил и заплясал в грязи. Он обошел свою кучу инструментов,
похлопал меня по голове и рассмеялся: "Давай, Циклон, покажи ей рябь!"
"Чхаааррррлииии!" Мамин голос прорвался сквозь смех и
танцы и вой ветра по всему холму. "Где ты?"
"Мы здесь, внизу, боремся с циклоном!" "Преследуем штормы и нападаем на них
"Они!" - Вставил я.
- Чхаааттт?
Мы с папой захихикали друг над другом.
- Боремся с циклоном!
"Скажи ей, что я тоже", - сказала я папе.
Бабушка и мама прошли по мусору, развеваемому ветром, и нашли
мы с папой хлопаем в ладоши и танцуем вокруг динамита
и инструментов. "Что, черт возьми, на вас двоих нашло?"
"А?"
"Вы с ума сошли!" Бабушка огляделась.
Ветер заполнял все небо размытым пятном сухой травы, кувыркаясь
сорняки, несущие гравий, мелкую пыль и плывущие листья. Начался горячий дождь
нас хлестало.
"Мы направляемся в штормовой погреб, и ты идешь с нами. Вот
дождевик".
"Кто понесет этот козел для пилы?" Папа спросил их.
"Я хочу перейти воду вброд!" Я сказал.
"Нет, вы не будете. Я понесу тебя сам!" Сказала мама. "Дай его мне!"
Папа пошутил над мамой. "Положи его мне прямо сюда, на плечи! Теперь накинь на него дождевик
. Мы промоем до нитки каждую грязевую яму отсюда до Оклахома-Сити!
Мы - борцы с циклонами! Ты знала об этом, Нора?
Ветер швырял папу по тропинке. Бабушка крякнула и навалилась всем своим
весом на шторм. Мама застегивала дождевик и увязала в
скользкой глине на тропинке.
"Этот дождь похож на реку, выходящую из берегов!" Папа говорил под моим
пальто. Он просунул лицо между двумя пуговицами, сделал два шага вверх и
отступил на шаг назад.
На вершине холма вода была глубже, а в милом переулке
ветер бил сильнее.
"Чарли! Помоги там бабушке! Она упала!" - сказала мама.
Папа повернулся, взял бабушку за руку и поднял ее на ноги
. "Со мной все в порядке! Сейчас! Беги в подвал!"
Я почувствовала, как ветер налетел на меня с такой силой, что мне пришлось прижаться к папиному плечу.
я изо всех сил напряг шею. Ветер снова налетел на нас и отбросил на двадцать футов
вниз по переулку в неправильном направлении. Папины ботинки по уши увязли в
грязи, и он стоял, вытянув ноги, и хватал ртом воздух. - Ты перекрываешь мне дыхание
! Держись за мою голову!"
Ветер перекатывал в воздухе кадки и доски из разорванного бревна.
Кучи мусора и корзины для бушелей качались на бельевой веревке. Двери сарая
с грохотом открылись, захлопнулись и разлетелись на сотню осколков. Дождь хлестал, как из ведра.
сплошная стена воды, и папа уперся ногами в мокрый навоз, и
крикнул: "Ты в порядке, Вуд?" Я сказал ему: "Я в порядке! Ты?"
Дикий порыв ветра с минуту скулил, как щенок под коробкой, а
затем пронесся по переулку, визжа, как сотня обезумевших слонов. Мое пальто
разорвано и вывернуто изнаночной стороной через голову, и я крепко вцепилась в
Папин лоб. Пошатываясь, мы прошли еще двадцать или тридцать футов вниз
по переулку и упали ничком в глубокие коровьи следы за курятником.
"Чарли! У вас с Вудроу все в порядке? Я слышал, как мама кричала из
переулка. Я не мог видеть в десяти футах в ее направлении.
"Отведи бабушку в подвал!" Папа кричал из-под
резинового плаща. "Мы будем там через минуту! Давай! Залезай!"
Сначала я лежал ногами в яме с навозной водой, но я
крутился и извивался и, наконец, поднял голову над ней. "Отпусти меня!"
"Не высовывайся!" Папа снова окунул меня в яму с водой
навоз. "Стой, где стоишь!"
"Ты топишь меня в коровьем навозе!" Мне наконец удалось выдавить из себя бульканье.
"Не высовывайся!"
"Папа?"
"Да. Что?" Он задыхался.
"Мы с тобой все еще боремся за Циклом?"
"Мы проиграли этот первый раунд, не так ли?" Папа смеялся под дождевиком
его смех было слышно в десяти кварталах отсюда. "Но мы справимся! Как только
Я почувствую легкое дуновение свежего воздуха. Мы сделаем это через минуту! Не так ли,
навозная голова?"
"Мама и бабушка лучше сражаются с цикломом, чем мы!" Я рассмеялся и
фыркнул в лужу слякоти у себя под носом. - Они добрались до "штормового" погреба
и бросили нас в темной дыре! Ha!"
Телефонные провода свистели и трепетали на ветру. Упаковочные коробки из
магазинов в городе поднялись со своих улиц и полетели над деревьями.
Бревна из сараев и домов с грохотом летели в окна, а коровы мычали и
мычали во дворах, запутываясь рогами в проволочных заграждениях и
бельевых веревках. Промокшие собаки мчались к дому. Канавы и улицы
превратились в реки, а задние дворы - в озера. Раскалывающиеся тюки сена
пронеслись по небу, как мешки из-под попкорна. Дождь обжигал. Все в
мир боролся со всем в небе. Это было сложно
прямое наступление, которое выравнивает города перед собой и прокладывает путь к
извивающийся, засасывающий, крутящийся хвост циклона, готовый разорвать в клочья.
Папа завернул меня в плащ и обнял так крепко, как только мог. Мы
заползли за коровник, чтобы укрыться от ветра, но коровник завизжал, как
женщина побежала по улице, завалилась набок, и первый удар
порыв ветра подхватил открытую нижнюю часть и поднял весь сарай на пятьдесят футов
в воздух. Мы упали на шесть футов вперед. Я обняла папу за шею. Он развернул
я высвободила обе руки и повисла на бельевой веревке, соскользнув с его рук
вдоль проводов, расталкивая мешки, швабры, сено и всякий мусор, пока
мы не добрались до задней части первого дома. Он пробрался к следующему дому
и пощупал бельевую веревку. Через минуту или две мы оказываемся на расстоянии
пятнадцати футов от двери в подвал, куда ушли бабушка и мама с
соседями. Папа пополз по земле, таща меня под собой.
- Нора! Нора! Папа заколотил в покосившуюся дверь погреба
кулаками, достаточно сильными, чтобы соперничать с смерчем. "Впустите нас! Это Чарли!"
"И-и-и!" Я высвобождаюсь из-под пальто.
Дверь открылась, и папа навалился на нее плечом. Пятеро или шестеро
соседские мужчины и женщины навалились на дверь, чтобы отодвинуть ее от ветра
.
Я был таким же мокрым, каким когда-либо был или будет любой сом в любом ручье
когда папа наконец спустился в погреб.
Мама усадила меня к себе на колени, когда усаживалась на ящик с
консервированными фруктами. Пара фонарей пробивали слабый отблеск света сквозь
тени десяти или пятнадцати человек, набившихся в подвал.
"Мальчик! Ты знаешь, мама, мы с папой настоящие Цикломные Бойцы!" Я
что-то невнятно бормотал и мотал головой, оглядываясь на всех.
- Как твой папа? Чарли! С тобой все в порядке?
"Просто мокрый от коровьего навоза!"
Все засмеялись и закричали из-под земли.
"Спой мне", - прошептала я маме.
Она уже раскачивала меня взад-вперед, напевая мелодию к
старой песне. "Что ты хочешь, чтобы я спела?"
"Это. Эта песня.
- Эта песня называется "Циклон Шермана".
- Спой это.
И вот она спела это:

Было видно, как приближается гроза
И ее туча казалась смертельно черной
И она прошла через
Наш маленький город
Что он оставил
Свой смертоносный след.

И я задремал, думая обо всех людях в
мире, которые усердно работали, а потом появился кто-то другой и забрал у них
жизнь.
Дверь снова открылась, и мужчина в дождевике сказал: "
Худшее позади!"
Папа крикнул с лестницы: "Как там дела снаружи?"
"Довольно плохо! Нанесен большой ущерб!" Я мог видеть пару больших мужских
резиновых сапог, болтающихся в грязи у двери. "Она ушла в
вон там юг! Поторопись, ты все еще можешь видеть, как хлещет хвост! "
Я отпрыгнула от мамы и соскользнула с ее колен. "Я собираюсь это увидеть
получи взбучку!" Я разговаривал с папой и вышел вслед за ним за дверь.
"Вон там, на юге. Видишь? Мужчина указал. "Все еще хлещет!"
"Я вижу это! Я вижу это! Тот большой старый длинный хлыст! Я вижу его!" Я переходил вброд
в ямы с водой босиком, и грязь забрызгивала пальцы ног. "Я ненавижу
тебя, старина Циклом! Убирайся отсюда!"

Облака на западе откатились к югу, и выглянуло солнце.
как ясное воскресное утро на другом конце города. Хлопнули сетчатые двери и двери подвала
двери распахнулись. Люди выходили маленькими очередями, как будто Господь позвонил
колокольчик к обеду. Сильный ветер все еще бушевал над городом. Мокрые куски мусора
развевались на телефонных столбах и проводах. Разбросанное сено и всякий хлам
покрывали землю, насколько хватало глаз. Дети бросились наутек в поисках
сокровищ. Мальчики и девочки вприпрыжку пересекали дворы, указывая на них и крича
разрушенные амбары и дома. Дамы в хлопчатобумажных платьях плескались по
маленькие дороги, чтобы поцеловать друг друга. Я смотрела на квартал или два вокруг и
слышала, как кто-то смеется, а кто-то плачет.
Мама шла впереди бабушки. Она была немногословна. "Мне
не терпится увидеть, что находится за краем этого холма, - сказала она нам. - Что за ним?" Я
спросил ее.
"Нора! Бабушка! Поторопись!" Папа помахал нам из переулка, где мы были
шторм сбил нас с ног. "А вот и Рой и Клара!"
"Рой и Клара!" Бабушка засуетилась немного быстрее. "Где они были
все это время?"
"В школьном подвале, я полагаю". Мама посмотрела в конец переулка и увидела
они, шлепая по высохшим грязевым лужам, приближались к нам.
"Почему вы остались в том старом школьном подвале?" Я наорал на них, когда
они подошли. "Мы с папой подрались с циклоном твистером совершенно одни
сами! Ya!"
"Нора". Папа говорил так тихо, как я никогда от него не слышала. "Бабушка. Иди
сюда. Посмотри. Посмотри на дом".
Мы небольшой группой поднялись на вершину холма. Он указал вниз
глинистая тропинка, по которой мы поднимались к погребу. Солнце освещало все так отчетливо
как кристалл. Воздух был проветрен и хорошо искупался под дождем.
Там мы увидели наш старый лондонский дом. Папа почти прошептал: "То, что осталось от
этого".
Лондонский дом стоял там без крыши. Это было похоже на форт, который
проиграл тяжелую битву. Каменные стены частично обрушились из-за разлетающихся обломков и
толчка смерча. Наша задняя сетчатая дверь сорвалась с петель и
обвилась вокруг ствола моего орехового дерева.
Папа первым добрался до задней двери и ворвался на кухню.
"Привет, кухня". Мама покачала головой и огляделась по сторонам. "Ну,
в любом случае, у нас вместо крыши красивое большое небо. Она почти ничего не видела из своей
собственной мебели на кухне. Все стекла в окнах выбиты. Вода и
грязь на полу доходят до голенищ наших ботинок. Она повернулась и взяла меня на руки
и посадила на обеденный стол, сказав мне: "Оставайся здесь,
маленький водяной жук".
"Я хочу зайти в воду!" Я сидел на краю стола
пиная босыми ногами воду на полу. "Я хочу промочить ноги!"
"На этом полу полно стекла и острых предметов. Вы могли бы
порежь себе ноги. Ты только посмотри на этот шкаф!" Мама прошла вброд через кухню.
Шкаф был перевернут и наполовину залит водой. Посуда разлетелась вдребезги
повсюду валялись тысячи осколков. Соединения печных труб, веники, швабры, мука
наполовину заполненные мешки, фартуки, пальто, горшки и сковородки, сено, сорняки, корни, кора,
миски, в которых еще осталось несколько кусочков еды. Она указала на большой синий горшок
в крапинку и сказала: "Мистер Циклон не слишком чисто вымыл мои горшки".
"Похоже, тебя это не очень волнует". Папа нервничал и тяжело дышал. Он
разбрызгивал по комнате, трогал все пальцами и
гладил кучу мокрого мусора, как будто это был призовой бычок, больной и
у него колики. "Господи! Посмотри на все! Посмотри! Это последняя
капля. Это наше прощание!"
"Прощание с чем?" Мама продолжала осматривать дом.
- Что?
Клара попятилась к столу с едой. "Эй, Вудблок, - сказала она, - забирайся
ко мне на спину. Я отвезу тебя на верховую прогулку в гостиную!"
- Вам, дети, не следовало бы шутить и баловаться, по крайней мере в
в такое время!" Папа плакал, и слезы текли по его лицу, как у ребенка.
"Вставай!" Я легонько пнул Клару пятками и помахал руками в
воздухе над ее головой. "Переплыви эту большую старую реку! Поднимайся!" Я обнял
ее за шею так крепко, как только мог, пока она несколько раз качалась и
шлепала ногами в воде. Тогда я крикнул в ответ: "Давай, папа! Давай переплывем
большую реку и сразимся со старым хулиганом из региона!"
"Я иду помогать сражаться! Подожди меня! Вмешалась мама, расплескивая
воду перед нами. Она подпрыгивала, разбрызгивая слякоть и мокрую муку.
и грязная и закопченная вода по всему ее платью и на два-три фута выше на
каменные стены кухни. "Плесни через реку! Упи! Плескайся по
зыбучим пескам! Мы идем! Все мы, кинозвезды, на борьбу с мошенниками и
воришки! Упи!"
"Ha! Ha! Посмотрите, как мама дерется!" Я орал на всех.
"Мама тоже хорошо борется с циклонами, да?" Клара смеялась и
разбрасывала повсюду слякотную грязь. "Давай, папа! Мы должны идти и
продолжать бороться с этим циклоном! "
Мама скользила ногами по воде, создавая длинную рябь и волны
бьюсь о стены. "Чарли, иди сюда! Посмотри на соседнюю комнату!"
Клара один раз прокатила меня на спине по всей передней комнате. Перевернутый диван
валяется посреди пола, его обивка и пружины разбросаны на пятьдесят
футов в сторону южного окна. Бумаги, конверты, карандаши плавали поверх
вода на полу. Большое мягкое кресло в углу было опрокинуто набок
как будто боец остановился как вкопанный. Большие квадратные камни из песка с верхушек
четыре стены пробили верхний потолок и разбили мамин
швейная машинка у стены. Катушки с цветными нитками покачивались на
поверхности воды, как бочки и кабели в океане.
"Он ничего не пропустил". Бабушка оглядела комнату. "Я знаю
Индейца, Медведя Билли, который клянется, что циклон украл его лучшую рабочую лошадь, пока он
пахал свое поле. Он шел домой взбешенный и проклинал весь мир. И
когда его вынесли, он обнаружил, что циклон был настолько добр, что оставил
ремни безопасности, 6,50 долларов и галлоновый кувшин виски на пороге его дома! "
Все покатились со смеху, но папа промолчал. "Нора, я не могу
терпите это дольше!" он заорал все разом. "Это забавное дело!
Этот футбол. Эти шутки! Почему вы все оборачиваетесь против меня, как
свора гончих? Разве этого, этого разрушенного дома, этого дома, превращенного в
кучу грязи, этот дом уничтожен, разве этого недостаточно, чтобы привести тебя в чувство
?"
- Да, - мама говорила тихо, - это привело меня в чувство
.
"Ты, кажется, не огорчен тем, что это место исчезает!"
"Я рад". Мама остановилась как вкопанная и вдохнула свежий воздух
глубоко в легкие. "Да, я чувствую себя как новорожденный".
"Эй, все! Все! Идите сюда!" Я вылез из пустого окна и
встал на землю, указывая в воздух.
    

"Что это?" Мама была единственной, кто последовал за мной во двор.
"На что ты показываешь?"
"Мистер Циклом сломал верхушку с моего орехового дерева!"
"Это то, на котором ты зациклился". Мама погладила меня по голове. "Я
думаю, старый мистер Циклон сломал верхушку того орехового дерева, чтобы ты больше не
зависал там!"
И я взяла маму за руку, глядя на ее золотое обручальное кольцо, и
говорю ей: "Ха! Я думаю, старый мистер Циклом снес этот старый злой Дом
Чтобы он не навредил моей маме!"
Глава VI
ОХОТНИКИ НА БУМЫ

Мы подобрали и переехали на другой конец города, в дом получше, в хорошем
районе на Девятой Северной улице, и папа начал покупать и продавать все
виды земель и собственности и зарабатывать хорошие деньги.
Люди шныряли по углам и прятались за кустами,
шептались и переговаривались, и носились сломя голову, чтобы обменять на
землю - потому что тесты показали, что там был целый океан нефти
лежащий под нашей страной. И вот, однажды, почти ни с того ни с сего, он
сломался. Автомобиль поднял в воздух пыль на тропе Озарк. Из машины выскочил мужчина и
замахал руками вверх и вниз по Мэйн-стрит, бегом направляясь к земельному управлению. "Нефть!
У нее сорвало крышу! Фонтан!" А потом, вскоре, началась черная лихорадка
лихорадка охватила наш город - и она принесла с собой несколько целых армий, каждая из которых
бежала по улицам, и каждая кричала: "Нефть! Откинул крышку! Фонтан!"
Они нашли еще масла в окрестностях города, вдоль реки и на дне ручья,
и нефтяные вышки выросли, как новые рощи высокого леса. Густой и черный
и парящий на пастбищах, и над деревьями, и стоящий в
слякотной грязи заболоченных рек, и на каменистых склонах бесполезных
холмы, нефтяные вышки, деревянные ножки и скобы, склеенные и пропитанные пылью
черная кровь.
Довольно скоро ручьи вокруг Окемы наполнились черной пеной, и
реки наполнились ею, так что она стала похожа на поток
радужного золота, плывущего горячим потоком по водам. Маслянистая пленка выглядела
красиво с берегов реки и с мостов, и я был совсем юным
ребенком, но я помню, как это происходило в водоворотах и течениях, и раздувалось, когда оно
скользило вниз по реке. Она отражала все цвета, когда солнце светило прямо на нее
а в жаркую сухую погоду, которая называется "Собачьими днями", пары
поднимались вверх, и их запах можно было почувствовать на многие мили во всех направлениях. Это
было что-то большое, и это вроде как дало тебе хорошее предчувствие. Ты чувствовал, что это
приносило всем какую-то работу, торговлю и немного денег, и
что люди повсюду, даже в далеких Восточных Штатах, использовали
эту нефть и этот газ.
Жир плотно залегал на поверхности воды, и рыбы не могли
получать необходимый им воздух. Они погибли под грузами, стоявшими на берегу.
Сорняки посерели и загорели, и больше там никогда не росли. Нежные сорняки
и трава исчезли, и все, что можно было увидеть на несколько футов вокруг
по краю маслянистой ямы с водой, была красная грязь. Жесткие железные сорняки и
жесткие древесные заросли держались дольше. Они пролежали там несколько лет, мертвые, просто
стояли там, как будто пытались задержать дыхание и выдержать это
пока река снова не станет чистой, и нефть не уйдет, и все вокруг снова сможет
дышать. Но масло не вытекло. Оно осталось. Трава, деревья и
чащоба погибли. Лоза дикого винограда засохла, и ее дерево погибло, и
фермеры срубили его.
Негры-издольщики вышли со своими хлебными шариками и печенью в качестве
наживки. Вы видели, как они сидели по берегам и на запутанных сугробах, в
в середине дня или ближе к закату - огромные негритянские стаи
фермеры пытались откусить кусочек. Они усердно работали. Но масло вытекло, и
казалось, что рыба исчезла. Обмен был равным.
В наш город со свистом прибывали поезда длиной в сотню вагонов. Мужчины подъезжали на своих
десятках тяжелых фургонов, чтобы остановиться рядом с автомобилями, и их заносило
большие двигатели, густо выкрашенные, новые и блестящие механизмы и несколько старых
и ржавые машины с других нефтяных месторождений. Они разгружали вагоны,
и грузят, и потянул синий уймы разных видов смешон
гаджеты на поля. И тогда казалось, что все это произошло в один прекрасный день.
изрядно потрепанные грузовики въезжают в страну, издавая такой рев, что от него у
у вас стучат задние зубы. У каждого была одна ужасно тяжелая работа и
две или три обычные.
Люди рассказывали анекдоты:
Птицы прилетали в город большими длинными облаками, которые держались два или три часа
за раз, потому что ходили слухи, что в небе можно барахтаться
в пыли смазанных дорог, и это убило бы все виды блох и трупов
вшей.
Собаки вылечивали чесотку или усугубляли ее. Масло, нанесенное на их шерсть, делало
их более горячими в жаркую погоду и более холодными в холодную погоду.
Муравьи вырыли свои норы поглубже, но не стали раскрывать никаких секретов о
нефтяном пласте под землей.
Змеи и ящерицы жаловались, что, пробираясь через такое количество нефтяных луж, они
от жаркого солнца у них еще сильнее покрылись волдырями спины. Но, с другой стороны, они могли
скользить на животе по траве намного легче. Так что получилось примерно
ровно.
Нефти было больше, чем золота когда-либо было или когда-либо будет, потому что вы не можете сделать
ни мази для волос, ни духов, ни тротила, ни кровельных материалов, ни водить машину, используя только
золото. Вы также не можете переправлять это золото обратно на Восток и управлять там большими заводами.
Религия нефтяного промысла, говорили ребята, заключалась в том, чтобы получить все, что можно, и
потратить все, что можно, как можно быстрее, а потом оказаться в банке.
Я спускался во дворы и перелезал через загруженные машины
с большим количеством инструментов. И солнце так припекало всю сталь, что она раскалилась,
это заставляло меня скакать вдоль грузов, как бегущего футболиста. Я слышал,
крутые парни ругаются матом, и выучил больше хороших ругательств, которые нужно использовать, чтобы добиться
выполнения работы.
Моя голова была полна картинок, как в кино, отличающихся от фильмов, которые я видел раньше.
пробирался сюда тайком. Фальшивые о преступниках, богатых девушках, плейбоях,
ковбоях и индейцах, перестрелках, убийствах и симпатичном мужчине
целующем симпатичную девушку в красивом месте в прекрасный день. Требуется гораздо больше
мужества, подумал я, чтобы работать, тужиться, ругаться, потеть, смеяться и болтать
как рабочие на нефтяных месторождениях. Каждый мужчина стиснул каждый зуб в своей голове и
напряг каждый мускул во всем своем теле - не пытаясь стать богатым или редким
назад и бездельничать, потому что я бы услышал, как кто-нибудь крикнул: "Ладно, чертовы ребята, бейте
вставай, или убирайся с дороги рабочего человека, и позволь мне построить чертово
нефтяное месторождение!"
Специалист по блокам и подкату показал мне, как поднимать всевозможные тяжести
с помощью сдвоенных шкивов: "Опускай их! Хватай их! Когда
цепь вращается, что-то покидает землю!" Там было двадцатифутовое
помойное ведро, используемое для вычерпывания грязи и слякоти из ямы, и оно выглядело
таким тяжелым в железнодорожном вагоне, что вы никогда не смогли бы его поднять; но вы бы услышали
человек, держащийся за рукоятку рукоятки, кричит: "Тонг бакер, тонг бакер! Мистер
парень-проститутка! Хватай корень, парень! Хватай корень! Человек на крюках кричал
в ответ: "Дай слабину! Дай слабину!" Кто-нибудь из канатчиков направлял большой
крюк к мужчине-проститутке и кричал: "Дай ему слабину! Дай ему слабину!"
"Забери это обратно! Забери это обратно! Не сделаю ничего, что тебе не нравится!" "Возьми свое
расслабься! Верни это обратно!" "Еду с тобой! Ты меня схватил!" "Я тебя схватил!" "Хватай
корень и рычи! Хватай корень и рычи!" "Хватай и ты меня!" Отвези ее домой!"
Мужчины учитывали всю слабину цепи или троса, и это становилось таким же
натянутый, как струна скрипки, и шарнир ведра для вылива поднимался
от пола машины, и один мужчина кричал: "Она была хорошей девушкой, но она
сорвалась с места!"
Каждый день я укладывал на телегу ружейный мешок, набитый
сеном, рядом с погонщиком, который рассказывал мне всевозможные истории и небылицы
о других десяти дюжинах нефтяных месторождений, которые он лично заложил. Я подобрал
пять или десять книг, полных ругательств, которыми погонщики мулов разговаривают
друг с другом, которые несколько хуже тех, которые они используют, чтобы ругать своих
упряжки, заставляющие тянуть сильнее.
В полях я ходил от вышки к вышке между деревьями,
и слонялся вокруг каждого места, пока бурильщик или продавец инструментов не заметят меня
я и кричу: "Убирайся отсюда к черту, сынок! Слишком опасно!" Бычьи колеса
вращались, и трос разматывался, когда они опускали ведра с грязью в
отверстие; котел выпускал пар и танцевал на своем основании; буровая вышка тряслась
и дрожал, и напрягался каждый гвоздь и каждый сустав, когда ведро с грязью,
снова полное, вставлялось на дно ямы, и трос натягивался
изо всех сил, пытаясь вытащить ковш. Буровая установка и
буровая вышка скрипели и потрескивали, и целые стаи людей работали как муравьи.
Заболоченные пруды были полны серого на вид сланца и пленки скользкого масла
В них отражались облака и небо, и много раз я брал палку и
протяни руку и вылови какую-нибудь птицу, которая приняла нефтяную лужу за
настоящее небо и улетела в слякоть. Вся страна была полна мужчин
работающие мужчины бегали, мужчины потели, и повсюду были таблички с надписью: "Требуются мужчины".
Мне было приятно думать, что когда-нибудь я вырасту и стану востребованным мужчиной; но я
был ребенком - и мне приходилось ходить и просить мужчин о работе; а потом слышать
они говорят: "Убирайся отсюда к черту! Слишком опасно!"
Первыми, кто попал в город, были строители буровых установок, цементщики,
плотники, кожевенники, дикие племена торговцев лошадьми и цыганских фургонов
нагруженные под завязку и ломающиеся колеса; нечестивые игроки, сутенеры, шлюхи, наркобароны
изверги и коробейники, бродячие музыканты и уличные певцы, ругающиеся проповедники
о любви и выпрашивании чаевых у прохожих на улице, об индейцах на дежурстве.
люди в одежде, распевающие песни на тротуарах, а их дети ползают и играют в
грязь под ногами. Люди толкались взад и вперед по улицам, как во время
наводнения в Канаде, и мы, дети, бегали и прыгали прямо посреди
толпы, и позволили им просто подтолкнуть нас вдоль квартала или около того и поиграть
как будто мы плыли вниз по течению. Тысячи людей приезжают в город работать,
есть, спать, праздновать, молиться, плакать, петь, разговаривать, спорить и драться со стариками
поселенцы.
И это был довольно запутанный беспорядок, но их всегда было трое или четверо
в день выборов бывает еще хуже. Раньше я следил за разными выступающими
и видел, кого избили за то, что за кого голосовали. Я засиживался допоздна
чтобы посмотреть, как поступают результаты выборов, и посмотреть, как подсчитывают голоса. Многие
в ту ночь детей не было дома. Они знали, что внизу небезопасно
на улицах люди дерутся, бросают бутылки и все такое
поэтому мы взбирались по чугунным канализационным трубам на верхушки
здания, и мы наблюдали бы оттуда за подсчетом голосов.
Вся доска была освещена, и на ней были написаны разные имена мужчин, которые были
на нем было написано "баллотируюсь в президенты". В одной колонке было бы, скажем, "Фрэнк Смит
в шерифы", а в следующей - "Джон Уилкс". В одной колонке говорилось: "Кулачные
Бои", а в другой - "Бандитские разборки". На улицу выходил человек
ночью каждый час и писал: "Участок номер два, кандидату в шерифы,
Фрэнк Смит, три голоса, Джонни Уилкс, четыре. Четыре кулачных боя. Бандитские разборки,
ни одного".
Еще через час он выходил со своей тряпкой и мелом и писал:
"Только что поступили известия из участка номер три. Шерифу Фрэнку Смиту, семь
голосов, Джон Уилкс, девять; Кулачные бои: четыре. Бандитские разборки: три". Уилкс победил
офис шерифа набрал одиннадцать с лишним голосов. Драки суммировались: кулачные,
Тринадцать. Групповые драки, пять.
Я помню одну конкретную групповую драку. Мужчины врезались друг в друга
и действительно собирались это сделать. Они тратили на подъемы и спуски столько же времени,
сколько на работу на своих участках земли за последние три месяца.
Некоторые раскачивались, промахивались и падали. Каждый из них сбил еще двоих. Другие были
сбиты с ног и сбили только одного или около того. Другие просто естественным образом упали
и остался лежать. Я заинтересовался одним большим парнем из окрестностей Сэнда
Крик; он был там, чего бы это ни стоило, и мне захотелось сползти вниз
со здания и подползти поближе к тому месту, где он стоял
сражаясь. Я протиснулся сквозь толпу, размахивая кулаками всех видов и размеров
мимо моей головы, едва не задев, и я встал прямо у него за спиной
    

. Он довольно хорошо прицелился в хлопковода из Слик-Сити,
замахнулся кулаком, ударил меня локтем в подбородок, попал в
хлопковод из Слик-Сити ударил меня кулаком в подбородок.
двойная ручная пружина назад в одном направлении, а хлопковый фермер из Слика
Двойная петля в другом.
Я стоял на четвереньках, и все хорошо известные ноги в
том округе упирались мне в поясницу. Мужчины спотыкались обо меня и злились на меня
за то, что я подставила им подножку. Каждый раз, когда я начинал вставать, они все толкали меня в
направлении, и я снова падал. Моя голова была в грязи. У меня была грязь в
зубах, жир в волосах и вода в мозгах.
Сразу после того, как начался нефтяной бум, я нашел работу в
улицы и продажа газет. Я совал голову в каждую дверь, не столько
чтобы продать газету, сколько просто попытаться выяснить, откуда, черт возьми, появилось так много
громко кричащих людей. Крутые ребята, один или двое из которых были новичками
в городе, заглядывали в самые популярные уголки, и поэтому я пошел
от здания к зданию, потому что я знал большинство арендодателей, а
другие дети - нет.
Наша главная улица была длиной около восьми кварталов. И суббота была тем днем,
когда все фермеры приезжали в город, чтобы присоединиться к нескольким тысячам
бродячие, азартные охотники за нефтяными месторождениями. Люди называли их охотниками за бумом.
огромная подвижная армия непримиримых мужчин и их непримиримых семей.
Магазины выбрасывали ключи и оставались открытыми двадцать четыре часа в сутки. Когда
одна армия вскакивала с постели, в нее врывалась другая армия. Когда одна армия маршем выходила из
кафе, в него входила другая. Как только одна армия разорилась на
игровых автоматах в девчачьих домах, ее вытеснили и втолкнули другую армию
.
Я зашел в бильярдную и покер-рум, где висели большие фотографии обнаженных людей
вдоль стен висели женщины. За каждым столиком сидело от двух до шести человек
вопили, прыгали вверх-вниз, гикали хуже диких индейцев,
проклинали сглаз и молились богу удачи. Бильярдные шары подпрыгивали
столы разлетелись по залу, как пушечные ядра. Восемь столов в ряд и
вокруг каждого стола разыгрывался настоящий танец военнопленных и войны. "Осторожнее со своим
Вот этот чертов локоть, брат!"
Покерные столы крутятся и сдают карты. Пять или шесть маленьких столиков, покрытых клеенкой,
пять или шесть погонщиков, шустриков, вожатых, стоящих вокруг, подмигивающих и делающих
таблички в конце каждого стола. А за ними еще пятеро или шестеро трудолюбивых
зрители, смеясь, наблюдали за пятью или шестью мальчиками с новым рюкзаком
прикрепляющими к ним шурупы и обрезки. Один или двое парней врываются внутрь и
выходят через заднюю дверь, выбирая пинты протухшего ликера из мусорных баков
и вытаскивают их из рубашек парням, теряющим свои деньги
вокруг столов. "Уайти хорошенько поджаривает перти. Собираюсь поставить Уайлда здесь
через минуту он потеряет шляпу".
По бокам от стен в основном располагались старики и больные
приходил на несколько часов на съемочную площадку и следил за грабежами и
драками; старые завсегдатаи баров с затуманенными глазами и пьяницы, которые хрипели в легких
страдая астмой и ТВ, я весь день кашлял и редко попадал куспидором
я ходил по полу и спрашивал: "Бумага, мистер? Пять центов. Но детям
таким, как я, не разрешалось заходить в подобные заведения, если только мы не были знакомы с
боссом, и тогда вышибала не спускал с меня глаз и следил за тем, чтобы я
продолжал двигаться.
"Мальчики! У той девчонки, что там, на этой чертовой стене, груди как перышко
подушка! Соски, как маленькие красные вишенки! В тот день, когда я наткнусь на что-нибудь подобное
это, я откажусь от своего старого доброго хулиганства! Ууууууу! "Ты, черт возьми
помешанный на сексе разнорабочий, ты, давай, это твой следующий кадр!"
Я очень редко продавал газету в подобных заведениях. Мужчины были слишком
дикими. Слишком возбужденными. Слишком жарко под воротником, чтобы читать газету и думать
об этом. Старые кости, карты, домино, подручные сутенеров
и картежников, выпивка и восхождение по старым заплеванным ступенькам, ведущим к
девчачьи домики, может быть, дикое вращение всех этих вещей привлекало мужчин
доведенный до лихорадочного жара, нервный, дерганый, дикий и безрассудный. Игрок весом в двести
фунтов поднимался из-за покерного стола без гроша и, спотыкаясь, пробирался сквозь
толпу, вопящую: "Вы думаете, я проиграл! Ты думаешь, что сбил меня с толку! Ты думаешь, я
пьян! Ну, может быть, я и пьян. Может быть, я пьян. Но я скажу тебе, ничтожество
крысы-мошенники, одно могу сказать точно! Ты никогда не работал честно за всю свою
всю свою жизнь. Ты путешествуешь по процветающим городам! Я видел тебя! Видел твои
лица в тысяче городов. Карты. Кости. Домино. Снукер. Бассейн. Дряблый
жопастые шлюхи. Ролики. Я честный трудолюбивый мужчина! Я помогаю обустраивать каждое нефтяное месторождение
от Уилер-Ридж до Смаковера! Что, черт возьми, ты натворила? Грабьте.
Валяйте, воруйте. Бейте. Убивайте. Ваш род плохо кончит! Вы слышите меня?
Все вы! Послушай!"
"Здесь слишком много шума, приятель", - подходил один из них и брал
мужчину за руку. - Пройдись со мной, пока не остынешь.
Перед картинкой несколько старых, потрепанных электрических фонарей упали
на пару сотен мужчин, женщин и детей, все загораживали
тротуары, толкались, разговаривали, спорили и пытались прочитать, что показывали на
шоу. Восковые манекены в стальных клетках демонстрировали "Жестокие и ужасные факты
Два Самых известных преступника В Истории Человечества, Билли Кид и
Джесси Джеймс. А также Обреченная Жизнь Самой известной Леди-преступницы из Всех
Время, Единственная и неповторимая Белл Старр. Посмотрите, почему за преступления не платят, на нашем
Экране. Сегодня. Взрослые - пятьдесят центов. Дети - десять центов. Пожалуйста, не плюйте на
На пол. Это может привести к распространению болезни ".
Я неторопливо шла, напевая: "Прочтите все об этом! Вечерняя газета.
Десять человек утонули в пыльной буре!"
"Не умею читать, сынок, извини, у меня в глазах гвозди от подков! Ha! Ha!
Ha!" Целый круг мужчин начинал смеяться надо мной. И еще один
улыбался мне, гладил по голове и говорил: "Вот, Сынок. Ты
никто не дурак. Я тоже не могу читать твою газету, но вот тебе десять центов ".
Я наблюдал, как толпы потеют и вытирают лица, проходя мимо, молодежь
мальчики и девочки, все одетые в рубашки и платья, чистые, как утреннее небо
.
"День пришествия Господа близок! Иисус Христос из Назарета
сойдет с облаков во всей Своей чистоте, во всей Своей славе и
во всей Своей силе! Вы готовы, брат и сестра? Спасены ли вы и
освящены и крещены духом Святого Духа? Чисты ли ваши одежды
? Твоя душа такая же белая, как выпавший снег?"
Я прислонился спиной к окну банка и слушал разговоры людей
пока они шли по улице. "Чист ли твой снег?" "Души спасены. По два кусочка за
облизывай". "Я не хочу, чтобы меня спасали, если из-за этого ты стоишь на
углах улиц и беснуешься, как чертов маньяк!" "Да, я собираюсь присоединиться к первой церкви
об этих днях перед смертью." "Я тоже, но я хочу немного повеселиться и пожить
сначала!"
Я перешел улицу в темноте перед аптекой и
увидел выходящего пьяного мужчину. "Эй, мистер, хочешь хорошую работу?"
"Да. Где работаешь?
"Продавал газеты. Зарабатывал много денег".
"Как это делается?"
"Вы даете мне по пятицентовику за эти двадцать газет. Вы ходите туда-сюда
по улицам, вопя о заголовках. Потом ты продаешь все это
газеты, понимаешь, и получаешь все свои деньги обратно.
"Это правда? Вот кукла. Дай мне бумагу. Шей. Что
тебе нравятся заголовки?"
"Кукурузный ликер признан хорошим лекарством!"
"Кукурузный ликер, я нашел, что это хорошее лекарство".
"Да. Понял?"
"Да. Но, черт возьми, Шонни, если я не стану этого кричать,
бутлегер меня убьет".
"Зачем им тебя убивать?"
"Потому что. Джушт бы так и сделал. Все бы бросили пить "до утра"!"
"Просто крикни: "Бумага! Последняя салфетка!"
"Последняя салфетка!" Хорошо! Я начинаю! Муха Блайдж". И он ушел
вниз по улице, крича: "Папье-маше! Последняя новинка!"
Я потратил шестьдесят центов на еще двадцать газет в аптеке. "Послушай",
разносчик газет говорил мне: "Шериф на тебя здорово разозлился.
Каждую ночь по улицам разгуливают трое или четверо пьяниц
около двадцати газет выкрикивают какой-нибудь дурацкий заголовок! "
"Бизнес есть бизнес".
Я вскочил на верхушку большой нефтепромысловой трубы и поехал вперед
слушая восторженные крики и ругань тимскиннера. Он даже не знал, что я был с его
грузом. Я посмотрел вверх по улице и увидел двадцать других фургонов, медленно двигавшихся по
темнота, в которой люди щелкают двадцатифутовыми кожаными поводьями, как дробовиками в
ночи, оставляя волдыри на бедрах своих усталых лошадей. Автомобили,
багги и фургоны, полные людей, ожидающих своего шанса остановиться между
большими фургонами, нагруженными техникой.
Итак, это мой старый Okemah. Все эти быстрые движения, громкие разговоры и
ругань. Вон те двадцать человек забираются в кузов большого грузовика, размахивая
перчатками и ведерками для ланча в воздухе и крича: "Убирайте свое нефтяное месторождение, которое
нуждается в доработке!" - "Увидимся позже, виммен, когда я получу свой банковский счет!" - "Ты будешь
осторожнее там, в ночную смену, в этом лесу!" - крикнула женщина
своему мужчине. "Я сама о себе позабочусь!" Мужчины едут на грузовиках.
Хлопали друг друга по спинам, раскачивались и разговаривали так быстро и так громко
их было слышно за милю с четвертью.
Мне нравится, когда вся эта толпа бегает, работает и шумит. Старый
Окема набирает обороты. Вон там толпа вокруг кулачного боя перед
ломбардом. Папа избил мужчину в кафе прошлой ночью для зарядки
ему девяносто центов на сорок процентов стейк.
Я никогда не думал, что не увижу такой толпы на улицах этого города.
Весь воздух словно наполнен ревом, жужжанием и ощущением, которое
пробегает вверх и вниз по спине и вызывает покалывание у корней волос. Как
какое-то электричество.
Вон там звонит автобус. "Отличная поездка на отличном ролике! Это
самый быстрый, легкий и комфортный способ добраться до Филдс! Приобретайте билеты на автобус
здесь до Олл-Пойнтс! Сэнд-Спрингс. Слик-Сити. Оилтон. Луконожки. Койот-Хилл.
Кромвель. Берден. Легкая поездка с водителем, пьющим виски! "
"Ты напиши им! И подпиши! Платят лучшую зарплату!
Эй, мужчины! Сюда требуются мужчины! Квалифицированные и неквалифицированные! Убитые и
неубитые! Работа мозгами! Кабинетная работа! Сидячая работа! Работа стоя! Работа
наклонившись! Вакансии для пьяных мужчин, вакансии на опохмел! Нефтяников
розыск! Вы подписываете карты и ударить! Оплатить с половиной за сверхурочную работу! Удвоим
в воскресенье! Прямо здесь! Требуется пятнадцать тысяч человек! Головорезы! Разнорабочие!
Щипачи! Бойлеры! Грязевики! Погонщики лошадей и мулов! Вперед!
Мужчины! Рабочие карточки прямо здесь!"
Старина Райли, аукционист, стоял перед своим офисом по найму
и указывал на дверь тростью. Группы мужчин входят
и выходят, записываясь на полевые работы. "Строители буровых установок! Это плотники! Нам нужны
ваша мужская сила, ваши широкие плечи и ваши широкие улыбки, мужчины,
чтобы построить это нефтяное месторождение! Кто угодно, от забивателей гвоздей, отверток,
водителей грузовиков до погонщиков рабов! Виммен! Привозите сюда своих мужей! Да,
мадам, мы протрезвим его, помоем, приведем в порядок, накормим, напоим
вставай, дай ему отдохнуть, подтяни его и приведи в порядок! У тебя будет большой толстый денежный рулон
и новый человек, когда мы отошлем его с этой работы! Напиши свое
имя и завоюй славу! Требуются мужчины!"
Пожилой человек проповедовал с другой стороны перед продуктовым
магазином: "Эти безумные охотники за бумом разрушают весь наш город!
Они обращают внимания на закон не больше, чем если бы у нас не было законов!"
"Ты проклятый старый лжец! Ах ты, старый скупердяй! - выкрикнула какая-то дама
из толпы вокруг него. "Мы отстраиваем этот город десять дюжин раз
больше, чем вы когда-либо могли! За минуту мы выполняем больше реальной работы, чем вы
отсиживаемся в тылу целый год!"
"Если бы ты не был леди, я бы возмутился этим!"
"Не позволяй этому сдерживать тебя, брат!" Она уложила четверых или пятерых
головорезов, убравшихся с ее пути, чтобы добраться до него. "Что касается этих законов, кто их придумал
? Ты! И еще трое или четверо таких, как вы! Мы приехали в этот город, чтобы
работать и "построить нефтяное месторождение", чтобы оно чего-то стоило! Может быть, эти парни
немного дикие и взбалмошные. Нужно быть таким, чтобы работать так, как работаем мы, и
путешествовать так, как путешествуем мы, и жить так, как живем мы!"
Я лег на связку труб, вытянул ноги и посмотрел вверх
туда, где были звезды. В моих ушах все еще слышался лепет, визг, плеск
по улицам катились колеса, лошади напрягались, дети гонялись за детьми и младенцы кричали
. Большие грузовики гудели в темноте. Я хотел ехать
там, с закрытыми глазами, прислушиваясь. Я хотел проехать мимо картин
шоу, игорного зала, дома шлюх, аптеки, церкви, здания суда и
тюрьмы и просто послушать, как взрослеет старина Окема.
Окема. Это динамичный, процветающий нефтяной городок.
Летом я играл с другими детьми в доме банды. Наша банда
дом был построен в результате недельного кропотливого труда примерно дюжины детей практически всех возрастов
видов, размеров, цветов, брендов, торговых марок и стиля. Все началось с того, что пожилая леди
рассказала нам длинную историю о вое и смехе, которые можно было услышать, если
подойти совсем близко к старому дому Болуэров с привидениями. Поэтому я решил, что
всей моей банде следовало бы провести ночь в старом доме с привидениями. Я
собрал около дюжины человек, и мы отправились туда после того, как стемнело. Ничего
но через двор пробежала бродячая коза, и несколько летучих мышей залетели в несколько домов и вылетели из них
разбитые окна. Именно тогда мы решили сами наведаться в дом, и
мы все стонали, охали и топтались в темноте, задыхаясь и
булькая, как будто нас линчевали, и топая всем своим весом
по расшатанным доскам пола и чердака.
Затем одному из нас пришла в голову блестящая идея пронести незакрепленные доски через весь
город к старому спиленному персиковому саду на склоне школьного холма,
и устроить бандитский дом, чтобы преследовать. Каждую ночь мы тайком сбегали из дома после
ужин, некоторые из нас ложатся спать, выползают из-под одеял и вылезают из
окон, чтобы убраться подальше от наших родителей. Вой и вопли из-за засовов
из-за того, что соседи запирали свои двери и окна; женщины оставались дома
кучками и всю ночь шили или вязали. Поскольку мы продолжали бродить по
старому дому, арендная плата упала менее чем вдвое по сравнению с тем, что было на этой улице.
Собаки слонялись под крыльцами и скулили, по-настоящему задрав хвосты
плотно поджав задние лапы. А потом ничего, кроме самого худшего старого
снаружи дома были оставлены прогнившие доски, и мы убрали их
все хорошие внутренние доски. Они выросли, как большая поганка, на
скулхаус хилл, и соседи недоумевали, какого черта. Наконец, мы
написали тусклой краской табличку, которую повесили на передней стороне старого
Корпуса Boleware: "Дом с привидениями. Не входите". Я слышал, как две дамы проходили мимо него
месяц или около того спустя и прочитали вывеску. Мои уши были как у старой гончей собаки,
и я услышал, как одна леди сказала: "Видишь вывеску на фасаде? "Дом с привидениями". Оставайся
Ушел?" Другой сказал: "Этот домовладелец умный человек. Делает это, чтобы
отпугнуть детей". И я подумал: "Чушь собачья".
Довольно скоро у нас был обычный ранний тауншип в Оклахоме, который двигался прямо
там, на стоянке вокруг того старого бандитского дома. Это была наша мэрия, почтовый ящик,
здание суда, тюрьма, кинозал, салун, игорный зал, церковь, земельная контора,
ресторан, гостиница и универсальный магазин.
В этой лачуге было больше народу, чем на нашем городском складе. У каждого ребенка было мусорное ведро. В нем
он хранил свое барахло, во что бы оно ни вляпалось. Большинство детей
возьмите ружейный мешок и занимайтесь "джанкингом" примерно два-три раза в неделю. Они
приходили с большими мешками, полными резиновых трубок, латунных кранов,
медной проволоки, легких латунных приспособлений, алюминиевых кастрюль и сковородок, скрученных в
тугой маленький шарик. Их купил городской старьевщик. У нас были деньги
в кармане. Мы упаковали эти мешки больше, чем школьные учебники. Мы также
собрали железный лом, свинец, цинк, тряпки, бутылки, копыта, рога и старые
кости, и вы могли без опаски складывать свои вещи в собственный мусорный бак
о том, что кто-то украл это. Мы думали, что красть очень плохо
то, что уже украл кто-то другой.
У нас были деньги банды, сделанные из листов бумаги. Каждый раз, когда вы привозили
определенное количество барахла, считалось, что оно стоит столько-то. Вы могли бы пойти в
банк, и банкир выдал бы вам школьную табличку или две, разрезанные на
квадратики, похожие на долларовые банкноты, с несколькими причудливыми знаками по краю и подписью
от капитана банды. Барахло стоимостью в пятьдесят центов стоило пять
Тысяч долларов. Ты мог обналичить деньги своей банды в любое время, когда захочешь,
и отнесите свое барахло на городскую свалку и продайте его за реальные деньги.
Парень по имени Бад управляет игровым колесом. Это было старое перекошенное велосипедное
колесо, которое он нашел на свалке и попытался выровнять. Он платил тебе десять
к одному, что если ты отменишь нужную спицу, дело остановится на этом. Но там было
шестьдесят спиц.
Мы ездили на палочных лошадях, а у некоторых детей было по девять, и всех
кляч называли в зависимости от того, насколько быстро они могли бегать. Как если бы вы ехали на старых
Гнедой Том, и Рекс последовал за тобой с красным носовым платком, повязанным поверх его
фейс, почему ты меняешь лошадей прямо посреди дороги - и слезаешь
со Старого Гнедого Тома и кричишь: "Гиддяп, Молния!"
Мы устраивали конные состязания до реки и обратно и забирали
лучших из наших палочных лошадей, длинных, ловких, прямых и пружинистых, с множеством
в них много огненного сока, и каждый стоит несколько сотен долларов в виде денег банды.
Я пробежал джигитрой семь миль назад от реки с большой связкой диких
Индейских пони с метловидными хвостами, привязанных к обеим рукам; и всегда был такой
показ, замена и тренировка лошадей на склоне этого холма в качестве
это превзошло бы любую торговую площадку лошадьми в штате Оклахома. Ребенок, покупающий
лошадь, сначала, конечно, хотел бы, чтобы его приучили к седлу; и было четверо
или пятеро детей, которые зарабатывали на жизнь тем, что гоняли плохих пони по десять
долларов за голову. Двое или трое мальчишек хватали лошадь за голову и закрывали ей глаза
пока всадник взбирался в седло, он кричал: "Фан
`im!" Всадник и лошадь вырвались, взбрыкнули и запрыгали повсюду
повсюду, вырывая сорняки, фыркая, ржася и подпрыгивая
в воздух. Основав и подстегнув "бронко", компания
    

малыш перепрыгивал через наклейки, пробирался через кучи консервных банок, прыгал
вниз по склону холма, обходя камни, корни и пни. Поскольку лошадь
стоила дороже, если она была дикой, покупатель давал вам на чай
дополнительные пятьдесят или, может быть, даже сто, если вы показывали всех остальных детей
что это была самая нюхательная лошадь за всю историю холма. С
всегда два, три или четыре укротителя лошадей гоняются за лошадью одновременно
в то же время вы можете просто представить себе, как выглядел наш холм - каждый
парень, пытающийся и напрягающий все свои силы, чтобы перехитрить, заржать и обойти
остальных. И затем, чтобы лошадь действительно стоила доллар в год, вы
должны были ездить на ней до тех пор, пока она не перестанет брыкаться, а затем прогнать ее через все свои
аллюры; тяжелые и легкие, он бежал так быстро, как только мог
рвал, пока не перешел на быстрый грубый галоп, а затем на медленный легкий
лоуп, пройдись с ним по пешеходной дорожке, одной ногой через двор дома банды,
фокстрот до двери, а затем ступай так же красиво и непринужденно, как старый член банды.
принадлежал семье, пока не был привязан к коновязи, ел яблоки и сахар
у всех из рук.
А потом ты получил свой гонорар, и кто-то стал счастливым обладателем
еще одного чистокровного. И лошадь получила не только хорошее гордое имя, и
родословную и документы, но и каждую маленькую привычку, черточку характера, нервозность,
и страх, вместе со всеми его симпатиями и антипатиями, был известен его владельцу,
и между этой лошадью-палкой и тем ребенком завязалась дружба,
партнерство и любовь. Многие дети катались на своих лошадях, разговаривали по-своему.
неприятности, выигрыши и проигрыши, приступы болезни и полосы удачи, снова и снова
и более тысячи раз - в течение двух или трех лет.
На участке, заросшем высокими сорняками, недалеко от дома банды, лежал старый овсяный бинт
связующее. Один час мы использовали его для самолета, а следующий - для подводной лодки.
Мировая война во Франции заканчивалась, и американцы вошли в нее. Мы
играли в войну, в войну, в войну. Мы вырывали сорняки и втаптывали их в пыль,
и мы каждый день уничтожали одну и ту же армию сорняков. Мы схватили палки и пошли вброд
в высокие заросли, сражаясь с ними врукопашную, ругаясь, обливаясь потом,
рубил их. Они сдавались каждые несколько минут. Тогда они делали
что-нибудь плохое по отношению к нам снова, и мы выходили и снова заставляли их слабеть, заставляя
снова сдаваться. Мы подходили и хватали каждого по отдельности
виида за воротник куртки, стаскивали с него шлем, обыскивали в поисках "Люгеров", отбрасывали
его винтовку и говорили: "Сдаешься?"
"Сдавайся!"
Осенью, когда у нас открылась школа, детей больше волновали
драки, чем книги. Новичкам приходилось драться, чтобы найти свое место на
территории, а старые хулиганы устраивали новые драки, чтобы выяснить, кто по-прежнему остается кем.
У драк была забавная манера всегда вызывать меня на связь. Если бы это было между двумя детьми
о которых я даже не знал, кто бы ни победил, какие-нибудь умные ребята закричали бы,
"Да, да, держу пари, ты не сможешь обыграть старину Вуди Гатри". И вскоре я был бы
где-нибудь на игровых площадках, промышлял китобойным промыслом и был убит китом, в основном
из-за чего-то, о чем я ничего не знал. Я ходил с какой-то частью себя
я все время был надут, а другие части просто опускались.
Нас было четверо, которые более или менее уважали друг друга, потому что мы
была самой драчливой четверкой в округе, не потому, что мы хотели драться, не
потому что мы были храбрыми или имели зуб на кого-то, а просто потому, что ребята в
школа выбрала нас, чтобы мы развлекали их своими сломанными кулаками и носами,
и они распространяли байки, ложь и ругательства туда-сюда, как
курьерская служба, просто чтобы поддерживать огонь в очаге, чтобы котелок кипел и
кожа летала.
Но Большой Джим Робинс и Маленький Джим Уитт были единственными из
четверки из круглого города, которые сражались между собой.
Каждый школьный сезон они превращали половину зарослей сорняков в облако горячей, белой,
похожей на цемент пыли, и дети собирались все вместе и
сопровождать Большого Джима и Маленького Джима домой каждый день, когда не было занятий в школе, просто
чтобы заставить их подраться, что было нетрудно, поскольку у них никогда не получалось
договориться, у кого из них получилось лучше. Большой Джим был на голову выше Маленького
Джим. Я был примерно того же роста, что и Малыш Джим. Большой Джим был рыжеволос,
с рябым лицом, кривыми зубами и широкими плечами, с большими
большое плоскостопие. Его руки были похожи на свиные четвертинки, а предплечья были на шесть дюймов
длиннее, чем у кого-либо другого в школе, и он ходил сгорбившись,
небрежно наклонившись, он подобрал бекасов. Он был большим Луисом Фирпо
в этом здании школы и зависел только от своей основной силы и
неуклюжести, чтобы удержаться в Ассоциации кулачных боев Четырех Округлых городов.
Его отец был плотником, брат - бакалейщиком. Но Большой Джим был
знаменитостью города, прирожденным комиком, громогласным оскорбителем и
орал на всех, кто попадался под руку. Его огромные размеры пугали до полусмерти
Большинство маленьких детей до смерти перепугались. Когда дело доходило до драки, Большой
Джим редко выигрывал, но он так громко ревел, так сильно фыркал и поднимал так много
пыли и мелких щепок, что дети кричали, смеялись и подбадривали его
его, потому что где бы Большой Джим ни дрался, там вы видели полноценное
двухметражное шоу с добавлением двух комедий и короткометражных сюжетов.
Малыш Джим был полной противоположностью. Светло-белесые волосы, которые выглядели как
лягушачий пух, худое, страшное лицо и глаза, которые моргали и отбивались от всего
которые шелестели на ветру. Он был знаменит тем, что ходил грязным и сутулым,
и когда дети дразнили его, он дул сквозь зубы, как
трогающийся поезд, и отбрасывал грязь пальцами ног. Маленький Джим был тихим, когда
его оставляли одного, и он отходил на десять кварталов в сторону, чтобы не ввязываться в
драку; но детям нравилось смотреть, как он глумится и дуется, и поэтому они направились
гонял его по пустырям и втягивал в драки.
Однажды это был День Торговли, с проповедями на улицах, певцами в
салуны, заговорщики и политики валяются на каждом углу. Город был
живой, наполненный смешанными голосами негритянских фермеров, разорившихся,
голодных фермеров, живущих в грязи, и разговорами индейцев, которые иногда становились громче
высокая нота, когда какой-то самец указал рукой вон туда и сделал
большое изогнутое движение, так что можно было сказать, что он говорил о
вся страна, все это дело, вся проблема и, возможно, весь
люди. Белые люди говорили о том о сем: о свиньях, лошадях, башмаках, шляпах,
виски, танцы, женщины, политика, земля, урожай, погода и деньги. Все
стояли вокруг с длинной цепочкой красных билетов, потому что один из продавцов
намеревался подарить новую коляску. Она стояла вон там, посередине
улицы, прямо там, где все могли видеть, как она сидит под пыльным солнцем
и изо всех сил старается немного посветлеть. Дети всех трех цветов кожи, и
иногда смесь каждого из них, ползали, ходили, бегали, гонялись за беспризорными цыплятами,
охотились за собаками, тупыми шестами, падали на язычки фургонов и поскользнулись
внизу, на тротуаре, в новеньких туфлях. Рожки с мороженым
размахивали взад и вперед по улицам.
Примерно в центральной части города Большой Джим и Маленький Джим играли
в шарики на плоской пыльной площадке рядом с аптекой. Они уже
собрали там пару сотен человек, чтобы посмотреть на большого Доминекера
Петух и подходящий маленький Игровой Член начинают стаскивать штаны
друг с друга.
Толпа бормотала, смеялась, ревела и разговаривала, некоторые принимали сторону
Большой Джим, а некоторые - Маленького Джима. Это была игра в "Агейтс ап". "Агейтс ап" был
примерно так высоко, как только можно подняться в политике округа Окфуски, не будучи
взрослым.
Малыш Джим стрелял, Большой Джим следил за ним, как ястреб, и оба
каждые пять секунд кричали: "Доббс!", "Венчер Даббс!", "Иди ты к черту, ты
ублюдок, ты!"
Когда началась драка, даже несколько праздных прохожих, которые пытались добраться до
багги вскоре выбежали на улицу, чтобы посмотреть, что происходит. Они
заметили большую шумную толпу и поняли, что это, должно быть, ужасно хорошая драка.
полетела пыль, и кожа тоже, и было видно, как качается рыжая голова Большого Джима
и лавирую посреди толпы. Он наносил длинные удары сенокосилкой
по светлой, с шелковистыми волосами голове Маленького Джима и бил примерно один раз из
каждых девяти ударов. Маленький Джим был быстрее и увереннее. Он вложил это в Большого Джима
как молодой мул, пинающий неуклюжую старую корову, и его кулаки редко наносили удары
без того, чтобы не попасть Большому Джиму по носу.
Он попал точно. Но время шло. Проходили месяцы. Большой Джим
становился все больше и больше. Он полностью перерос Маленького Джима. Голова и
плечи, которые он поднял над своим маленьким противником, и неуклюже опустились, как
гром и медленная молния, сокрушительная, когда он наносил удар. Маленький Джим
сражался быстрее. Он сражался намного лучше. Он был босиком на горячем грязном ринге,
скакал вокруг, нанося удары большому корпусу Большого Джима, но, естественно, не
нанося ни грамма урона. Он боролся долго. Он устал. Пыль задушила его
. Она задушила Большого Джима и всю толпу, но Большому Джиму не нужно было
тратить свою энергию. Это выглядело так, как будто он не мог решить, что он хочет делать,
поэтому он просто взмахнул руками в воздухе, чтобы устроить шоу для
Люди. Но через некоторое время он измотал Маленького Джима и задал ему лучшую
взбучку, какую он когда-либо кому-либо наносил. У него потекла кровь из
Маленького Джима били по носу, колотили по голове и ушам, пока они не распухли и не заболели.
Бейте его по щекам, пока не появятся синие пятна и красные кровоподтеки. Маленький Джим
В тот день Уитт потерял репутацию в игре по кулачному бою, прямо тогда и
там.
Город обезумел. Решение было принято. Маленький Джим проиграл.
Две другие драки, в которых Кид одержал победу, начались в массовке среди мужчин
делал ставки. Но в тот день Большой Джим был лучшим кобелем в нашем городе.
Школьники орали, когда драка закончилась. Их голоса гудели так
быстро, что это звучало как песнопение, как волна, набегающая на
океан.
"Где Вуди?" "Держу пари, ты не можешь облизать старину Вуди!" "Вуди здесь нет!
Где Вуди? Он был здесь, в городе, рано утром - его нет!"
Дети двинулись по дороге, как странствующие проповедники, по одному и по двое,
а остальные рассыпались по улицам и переулкам парой дюжин
маленький Пол Почитает. Взрослые мужчины даже отправились на холм, чтобы выследить меня,
и дать Большому Джиму время отдохнуть, и устроить нам кулачный бой. Ставки
росли все выше. Толпа двигалась, как большая стая жуков на вершине
яма с водой. Они всегда держались вместе, но двигались.
Я был на другом конце города. Я был на Мейн-стрит, взбирался по стропилам и
скобам большой вывески прямо через дорогу от здания тюрьмы. Когда
пара ребят увидела, как я взбираюсь на эту вывеску, они закричали:
"Эй, вот он! Вот он! А вот и Вуди! Позовите Большого Джима!"
В Оклахоме были забеги. Забеги на сушу и забеги на виски. Но эта толпа понеслась
с такой силой вверх по холму, что они запрудили улицы, которые они
пересекали, толкая друг друга на дощатых тротуарах, обдирая голени о
бетонные бордюры, срывали деревянные угловые стойки продуктовых магазинов, толкали
штабеля курятников, выпускали цыплят на волю, делали перья
летели, поскользнулись и упали на мешки с кормом для лошадей и мулов, переползли
фургоны и багги, припаркованные на дороге, разлетелись сеном, потеряли своих детей,
бросали табачные пробки, смеялись, вопили, улюлюкали и заставляли команды
срываться с места и убегать.
Как я уже сказал, я подбирался все ближе и ближе к вершине этой
вывески, и когда я услышал, что по крутой улице поднимается большая толпа
воспитывая так много каина, я не знал, что, черт возьми, должно было произойти. Они
выкрикивали мое имя и бежали на полной скорости. Я ударился о верхнюю часть вывески,
и перекинул одну ногу через нее, как раз в тот момент, когда толпа соскребала слой старой краски
с угла здания суда, протискиваясь мимо него, чтобы собраться вокруг
вывеску и кричать всякие вещи, вроде: "Спускайся! Лижи Большого
Джима!" "Маленького Джима только что избили!" "Что скажешь, мальчик? Трус?" "Git 'im,
Яллербэк!" - "Спускайся, Оффа! Ты не чертов орел!"
Ну, я просто присел на корточки, устроился поудобнее и
устроился там. Тогда я понял, в чем дело. Просто еще одна из них
дурацкие бои, все подстроено и подстроено, прежде чем ты поймешь, о чем идет речь
. Я знал, как, должно быть, устал Большой Джим. Только что поссорились. Теперь они хотели
натравить его на меня и увидеть другого. Я, должно быть, убил целых пять минут
просто сидел там. Они перепробовали все уловки, чтобы сбить меня с толку. Дети
и мужчины, застывшие на полпути к тому месту, где я был. Они заманивали меня и травили. Они
обещали мне десятицентовики. Но я не спустился. Затем они снова набросились на one
и только посмей, чего я терпеть не мог. Они кричали: "Старина Чарли Гатри
боец! Старина Чарли Гатри вышел бы драться!"
    

Что-то внутри меня погасло, а что-то вошло. Я сидел там
примерно две или три секунды, мое лицо стало каким-то пустым, и я стиснул зубы.
зубы; а потом я соскользнул с рамки вывески и, немой, как
обезьяна, спустился по скобам, и толпа подняла шум.
Толпа окружила меня. Было так много шума, что я ничего не мог поделать.
Это был просто какой-то ревущий океан, поднимающийся и опускающийся в моей голове. Я
не мог разглядеть Джима. Было слишком людно. Я видел все лица, кроме этого
большое, в крапинку. Толпа разделилась, и они расчистили обычную
трехфутовую яму посередине, которая была достаточно велика, чтобы двое детей могли пробраться
срезать двадцать пять квадратных футов шерсти и спрятаться в ней. Я не мог видеть Джима.
Что-то ударило меня прямо между рогов. Это был большой отряд
что-то вроде упряжки диких гнедых кобыл или фургона с семенами хлопка - в любом случае,
это ослепило меня. Я покачал головой, но ничего не увидел. Через минуту это
меня снова ударило, Кккккккееееееббллллллооооооом!!!!!!
Знаешь, иногда, когда ты дерешься, это забавно, один удар
ослепит тебя, а следующий вернет тебя туда, где ты снова сможешь видеть
. Я мог видеть Большого Джима прямо перед собой. Я устал, и моя
голова была похожа на форму для выпечки хлеба, полную сухого теста. Меня тошнило. Не мог заставить себя
дыхание нормальное. Мое лицо полностью онемело. Меня никогда так сильно не били, я не
знал, как драться таким образом. Но я был в хорошем положении, чтобы научиться. Я не знал
только одного способа победить Большого Джима. Я знал, что он устал. Он был большим и он
был медлительным. Но их было намного больше, и я был бы медленнее.
Я был неподвижен. Большой Джим не мог драться на бегу. Я был крупнее, чем
Маленький Джим, на фунт или два, но и близко не такой крупный, как Большой Джим. Мне пришлось разориться
расстаться со всем, что у меня когда-либо было или что я когда-либо надеялся одолжить. Мне пришлось избить
мои кулаки разбивались вдребезги о его большую рыжую голову. Я не знал почему. Просто был вынужден.
Джим дважды ударил меня по лицу. Он не знал почему. Просто сделал это.
Я начал. Я начал ходить, раскачиваться, пригибаться, уворачиваться. Я не мог
даже остановиться, ни на долю секунды. Он не привык к такого рода дракам.
Дети обычно танцевали и тратили впустую немного времени. Некоторые из них тратят впустую все
время. Когда-то я дрался таким образом, тогда все было в порядке, но сейчас это не
сработало бы. Я продолжал лететь кулаками к голове Джима, даже не ударив его.
расслабься. Это была настоящая потогонная мастерская. И с низкой оплатой. Я не злился на Джима. Я
злился на такие вещи. Злюсь на мужчин, которые затеяли драку. На
детей, которых учили кричать за это. На женщин, которые сплетничали об этом
и распространяли ложь об этом. Я ненавидела ссориться с детьми из моего родного города. Я
бросался с кулаками на Большого Джима, но на самом деле я боролся с этими безумными идеями
, которые люди вбивают себе в голову.
Джим шел на попятную. У него не было времени остановиться.
У него не было времени заставить работать свои большие ноги. У него просто не было времени
чтобы что-нибудь сделать. Он обрушил на мою спину и на
голову дождь из больших охапок сена, и это было похоже на избиение меня пожарным шлангом. У меня самого дела шли не так уж хорошо
. Я выстрелил со скоростью шестьдесят. Я подобрался поближе, в больших руках Джима,
в пределах его досягаемости, и дрался, как дикий пес, опьяненный кровью бойни.
Я только хотел, чтобы это поскорее закончилось.
Джим пятился назад, пытаясь удержать равновесие достаточно долго, чтобы сломать
все мое тело одной из своих пожарных рук и кулаков, но это не
сработало. Он споткнулся о выступ фургона. Он встал и снова споткнулся об него. Он
приподнялся и упал спиной на переднее колесо, и обхватил себя руками,
держась за спицы.
Он просто стоял там, используя одну руку, чтобы как бы помахать и оттолкнуть меня
в сторону, но я не могла позволить ему стоять там, отдышаться и получить
вытрет пыль из глаз и отдохнет. Тогда он хорошенько прицеливался
и ударял меня по голове, так что я катился по Мейн-стрит. Я бил его так быстро, как только мог
и так сильно. Я действительно не думал, что у меня столько сил. Он прогнулся
пару раз, и он откинулся на колесо фургона. Он подпер руками
широкие плечи прижались к краю. Он не мог упасть. Он врезался мне в лицо.
Я почувствовал, как оно онемело. Вся моя челюсть просто отвисла. Оно не знало
почему. Внезапно и без всякой видимой толпой причины Большой Джим
прекратил борьбу, он поднял обе руки. Он уволился.
Я спросил: "Ты закончил?"
Джим сказал: "... не могу пойти".
"Надо завязывать?"
"... думаю, да ... пора остановиться".
Толпа вопила, прыгала и визжала, как кучка маньяков.
"Большой Джим орет "веревка для икр"!"
"Он весь в крови!"
"Сбил его три раза!"
"Упс!"
"Крутая сиська!"
Джим позволил своему телу немного опуститься, взъерошил волосы и лоб
одной рукой, а другой оперся о руль. Он сидел
так несколько минут, но толпа не давала ему передохнуть. Я шагнул вперед
вплотную к нему и сказал еще раз, чтобы убедиться вдвойне: "Тебе надоело, Рэд?"
"Я сказал, что должен уволиться. Увидимся позже..."
"Я не хочу, чтобы это было позже. Я хочу, чтобы это было решено прямо здесь, раз и навсегда.
и все такое. Я не хочу, чтобы это когда-нибудь произошло, черт возьми. Ты хочешь
пойти еще немного ------э-э, скажем, пусть это будет концом для меня и вас обоих?"
"Хорошо, на этом все закончится".
Бедный старина Джим был совершенно измотан, как и я. "Я ... я должен
"хватит", - сказал он.
И я как бы прошептала ему на ухо: "Я тоже".
Мужчины протягивали мне десятицентовики. Другие совали мне двухкопеечные монеты. Я получила больше
доллара. Я бегу по улице туда, где шел Джим. Он выглядел плохо.
Я спросил: "Мороженое в рожке, Джим?"
"Не-а. Ты сделаешь это сам".
"Как насчет того, чтобы и тебе тоже?"
"Не-а".
"Да ладно. Черт с ними со всеми. Мы ни на кого не злимся - ни на кого, кроме
эти чертовы парни, которые заставляют нас ссориться между собой ".
"Ублюдки".
- Рожок со сливками, Джим?
"Да-а-а... можно".
Какой он хотел.
"Клубничка, - сказал он мне, - сколько с тебя, мерзавец?"
"Дай посмотреть, доллар, пятнадцать, двадцать пять".
Он протянул мне десятицентовик. Это было не ново. Мы делали это каждый раз, когда
ссорились раньше. Разделите деньги или их часть. Он заработал полтора доллара
полтора.
- Сколько у тебя сейчас? - Спросил меня Джим.
"Доллар тридцать пять".
"У меня на пять центов больше, чем у тебя".
"Все в порядке".
Он протянул новенькую пятицентовую монету "буйвол" на ладони и
солнце палило прямо на него, и Джим сидел и думал на
земле.
"Знаешь, кому я собираюсь отдать эти пять центов?"
"Хм-м-м". Я покачал головой.
"Малыш Джим".
Пожарный свисток разнесся по городу, как стон пантеры в
каньон. Собаки заскулили и побежали, поджав хвосты. Свисток продолжал раздаваться, и каждый раз
когда он становился то тише, то громче, я считал метки на пальцах, чтобы знать,
в какую часть города бежать и посмотреть на пожар.
Забавный пожарный свисток. Он просто продолжает дуть. У Окемы нет
столько защитных полос. Все еще дует. Пятнадцать. Шестнадцать. Семнадцать раз.
Похоже, все бегут по Третьей Южной улице. Фургоны.
Автомобили. Багги. Люди на лошадях. Я побегу с этой группой детей, которые идут
сюда. "Эй! Где пожар?"
"Следуйте за нами!"
"Мы вам покажем!"
"Я не вижу никакой вспышки в небе!"
"Это не здесь, в городе! Посмотри вон туда, на юг, за город. Видишь
все это красное?"
"Пожар на нефтяном месторождении?"
"Да! Весь город!"
"Который из них?"
"Кромвель! Мы сможем увидеть его, когда взойдем вон на ту "вершину" холма!"
Несколько сотен человек столпились на холме, разговаривая и задыхаясь от нехватки воздуха
. Небольшие группы мужчин и женщин трусили вперед и разговаривали. Лошади
фыркали и прыгали по всей дороге. Собаки лаяли на сорняки и обрывки
бумага развевалась в темноте. Все это время под саранчовыми деревьями люди бежали
изо всех сил.
"Вот она!" Я слышал, как какой-то парень что-то говорил и показывал пальцем.
"Фух! Ясно как божий день! Какой зловещий пожар!" Я говорил нескольким
ребятишкам на вершине холма.
"В семнадцати милях отсюда".
"Языки пламени прыгают выше верхушек деревьев!"
"Я знаю, какие высокие там деревья!"
"Я тоже. Я бывал там много раз!"
"Да, я тоже. Я все время плаваю с этой стороны
время. Эти дети Кромвеля действительно крутые. Интересно, какая часть города охвачена
огнем?"
"Его много", - говорил мужчина.
"Пять или шесть домов сразу, да?"
"Около сотни домов сразу", - сказал мужчина.
"The old flames действительно царапаются, не так ли?"
Заговорил другой мужчина.
"Я знаю, что многие люди царапаются, пытаясь выбраться
оттуда".
"Эти маленькие старые лачуги из толя горят, как бумага!" - сказал индеец
мальчишка.
Я шел вдоль холма, слушая разговоры людей.
"Это из-за нефтяных скважин или домов?"
"Я бы предположил, что и то, и другое".
"Я думаю, что пара сотен человек уже в пути
из Окемы, чтобы помочь бороться с огнем".
"Я надеюсь, что есть. Это сильное пламя ".
"Распространяется по всему лесу. Многие люди теряют свои
дома в том пожаре сегодня ночью ".
- Все их имущество.
"Но эти люди!" Высказалась дама. "Это " маленькие дети и тх"
матери, и " спящие люди", и больные в постелях, и все остальное в
этих лачугах. У меня такое чувство, что многие люди просто попали в ловушку
как мотыльки на костер ".
Я лег на траву и около часа слушал, как люди разговаривают.
Затем, семьями, маленькими группками, по одному, они бросили свой
последний долгий взгляд на пламя и развернулись, прогуливаясь, разговаривая и направляясь
домой, спать.
Я пролежал там в одиночестве еще около часа. Кромвель был одним из
крупнейшие нефтепромысловые города во всей стране. Я много раз видел лачуги товарных вагонов
, обтянутые рубероидом, дубы и песчаную землю
, а также рыбацкие заводи и ямы для купания.
В ту ночь Окема наблюдал, как Кромвель потрескивал, ревел и танцевал на
ветру, а потом упал на плоское ложе из раскаленных углей.
Огонь - забавная штука. Это помогает тебе и причиняет боль. Это строит город
и разрушает его.
Что могло остаться от этих маленьких старых деревянных домиков со всеми
досками, сухими, как порох, и полными канифоли?
Что может остаться от семьи, застигнутой врасплох и задохнувшейся в
дыму? Что может остаться от человека, потерявшего там свою семью?
Я совсем забыл о холодной росе и заснул на вершине
холма, просто думая об этом.
Глава VII
ТЕПЕРЬ НИКАКАЯ БАНДА НАС НЕ ПОБЬЕТ

Новое племя бумчейзеров появляется в городе каждый день, семьи с детьми, малыши
ищут работу и развлечения. Ребята из банды издали закон, по которому новички
приходящие не могли иметь права голоса в управлении бандой, поэтому новички
разозлился и двинулся немного дальше вниз по склону. Я был зол на старую
банду, и я пошел и связался с новой. И неприятности стали такими жаркими
между двумя бандами, что все выглядело ужасно мрачно.
"Вуди, ты написал то военное письмо, как мы говорили прошлой ночью?"
капитан нашей новой банды отдавал честь и кивал нескольким ребятам, когда они
выходили на дневную игру.
Я зачитал:

Членам Старой банды:
Дорогой капитан, лидеры и участники:

Мы рассказали вам, почему мы ведем эту войну. Это из-за ваших лидеров
в основном. Большинство из нас, ребят, новенькие в городе, и у нас нет другого места
кроме как в доме вашей банды, Вы заставляли нас работать, но не позволяли голосовать или
ничего подобного, когда было время.
Единственный выход - позволить всем нам, детям, вместе владеть бандитским домом.
Мы всегда боролись по-другому. Одна банда против другой. Так будет
всегда, если мы это не изменим, а вы этого не хотите
но мы все равно стремимся это изменить. Обе банды должны объединиться и
стать одной бандой.
Мы придем к вам в восемь часов, и если вы все еще будете стараться держаться
если мы разделимся, мы начнем войну.
Это будет не игровая война. Она будет проходить со стрельбой из пращи и
кремневыми камнями. Это будет настоящая война, и она будет длиться до тех пор, пока та или иная сторона
другая одержит верх.
Дети из Бум-Тауна,
Бандит Уорнер, шеф.
Вуди Гатри, посыльный.

"Звучит неплохо".
"Очень честное письмо".
"Сойдет". Наш капитан вытащил из кармана комбинезона часы стоимостью в большой доллар
    

. "Пятнадцать минут, значит, война началась!" Затем он сказал: "Хорошо,
давай, прочти им письмо".
"Да, сэр". Я дотронулся до козырька своей вельветовой охотничьей кепки, которую всегда носил
в жестокой драке. Я повязал белый носовой платок на руку и пошел в старый
дом банды.
"Возвращайся, трэйтер!" Я услышал, как мимо меня просвистела пара дорожных осколков
мои уши.
"Прекрати стрелять! Я беспорядок! Ты можешь увидеть эту белую тряпку у меня на руке!"
Дверь открылась, и полковник и Рекс вышли наружу.
Полковник довольно хорошо разжевал свой утренний табак,
и выплюнул три или четыре длинные струи, стиснув зубы и читая
письмо.
Рекс прочитал через плечо полковника: "Настоящая война ... пока одна сторона или
другие побеждают на вершине ". Он щелкнул пальцами по губе и посмотрел вверх
через холм. "Какие шансы, по-вашему, дураки, у вас есть в доме нашей банды
стрелять из кремневой пращи?"
"Вот увидите". Я повернула свою вельветовую шляпу так, чтобы козырек защищал
мой затылок и шею. "Вы, ребята, видели, как я ношу эту кепку задом наперед
раньше, не так ли? Ты же знаешь, что это означает борьбу, не так ли? Мне не смешно
сражаться на стороне новичков, потому что, видите ли, парни, так уж получилось, что я
верю, что они правы, а вы ошибаетесь ".
"Ты, и твое письмо, и твоя свора паршивых псов! Бум, городские крысы!"
Полковник разорвал военное письмо на сотню маленьких кусочков и швырнул их
мне в лицо, как быстрый снег.
Рекс закрыл дверь и запер ее на задвижку. "Ладно, ребята", - я услышал, как он сказал своим
бойцам внутри, "Это война! Все готовы? До скал легко добраться? Держитесь подальше
на расстоянии выстрела от этих открытых окон!" Затем он высунул голову из
окна, которое раньше было тюрьмой, и заорал на меня: "Ты, крикливый лодырь!
Шевелись!"
Я ожидал, что камень ударит меня в спину в любой момент, когда я буду взбегать по
хилл, но в меня ничего не попало. "Я думаю, вы видели, что случилось с нашим письмом!" Я
сказал капитану.
"Три минита, ребята. Тогда это война! Бандит повернулся ко мне, подмигнул и
сказал: "Собери этих людей. Приведи их всех прямо сюда, в переулок".
Я присвистнул сквозь зубы и помахал рукой в воздухе, подавая сигнал
всем ребятам с нашей стороны следовать за мной. Все стояли в переулке
над кучей мусора на вершине холма.
- Вы четверо, идите со Слью. Бандит указал на отделения. - Вы четверо следите за
Вуди через кучу мусора. Вы трое сражаетесь здесь, в середине, со мной.
Расходитесь по местам!"
"Отстреливайтесь, парни!" - крикнул какой-то пацан.
"Не стрелять!" Бандит заорал на него. "Если мы выстрелим на секунду раньше
восьми часов, они будут врать, что мы подкрались к ним незаметно и не
дали им шанса!"
"Сколько еще, головорез?"
"Секунд десять!"
"В каких только местах ни бывало! реаееееедыыыы!"
Мы рвали, рвали и вопили по дороге к нашим местам. Трое ребятишек
тянули самодельные тележки с горками, доверху нагруженные камнями хорошей формы
для стрельбы из пращи. Домик для банды был построен на ровном месте, вырытом в
холм. Участок сорняков высотой около трех футов тянулся вдоль верхней части, где
мы стояли, и был единственным, что могло укрыть нас от каменного огня
бойцов в доме. Дети разглядывали друг друга, похлопывали по старым надежным прикладам
и резинкам от своих рогаток. Затем все взгляды сосредоточились на Бандите.
Он посмотрел на свои большие долларовые часы и заорал: "Чаааррге!"
"На животы!" - Крикнул Слью на всю очередь. Он был таким же
хорошим боевым капитаном, как и Бандит в старые времена. "Ползи в эти сорняки! Спасай
свои камни! Продолжай ползти вниз по склону! Давайте отправим этого парня в локаут
башня выведена из строя первой!"
Головорез стоял на северном конце нашей линии. Он оттянул назад свои
резиновые сапоги, такие тугие, что они пропели звук горна на ветру бардов, и со свистом запустил камень
в окно тюрьмы. Внутри какой-то пацан с первым панковским увлечением
война закричала: "Ооооо!"
Потайные дверцы размером с коробку из-под сигар скользнули в стороны, сначала здесь, потом там,
по всей передней части дома. Из
окон торчали руки дюжины ребятишек. под ними и по краям окон натягивалась резина, и камни
со свистом рассекали воздух.
"Горячие камни! Раскаленные докрасна! Почувствуй это!" Клод ругался рядом со мной,
дотрагиваясь кончиком пальца до похожего на агат кремня, который вырыл
корни травы в паре дюймов от его головы. "Разогреваю их на этой чертовой печке
они забрались внутрь!"
Я прикусила нижнюю губу и вставила одну в смотровое гнездо, которое
разнесло раздвижную дверцу люка в щепки. Раскаленный докрасна камень вылетел обратно из
башни и отскочил от моей лопатки, оставив обожженный красный рубец
длиной около шести дюймов. Клод услышал глухой удар и почувствовал, как я перекатилась на
он застонал.
"Посмотри сюда!" Клод указал на камень, лежащий между нами в
траве. "Кипящий. Трава горит!" Он попытался поднять его и погрузить
в свою перевязь, но отдернул пальцы со словами: "Вау! Мальчик! Привет!
Круче, чем сучка!"
Я поднес руку ко рту, низко пригнулся и крикнул в ответ нашей компании
"Горячие камни! Берегись! Горячие камни!"
Я увидел Бандита, пробиравшегося ко мне сквозь сорняки, в мятой фетровой шляпе,
шляпа на пару размеров больше, набитая газетами, для шлема. Он
вскочил на ноги и побежал через сорняки, указывая на пару детей
отвечает за наши повозки с боеприпасами. "Эй! Вы двое! Захватите побольше хороших
дров для костра! Эти птицы ужасно пожалеют, что вообще затеяли этот хот-рок
дерутся!"
Не прошло и нескольких минут, как на склоне холма запылал новый костер
позади наших позиций. Двое ребят достали из фургона жестяные ведра, каждое ведро
доверху набили круглыми кремнями и поставили на двухфутовый лист гофрированной
кровельной жести. Под ними полыхали бумаги, палки и стебли сорняков. Огонь разгорался
жарче, и вскоре жестяное ведерко с горячими камнями оказалось в пределах легкой
досягаемости каждого ребенка с нашей стороны.
"Как тебе удалось снять их, чтобы не натереть руки?" Я
спросил парнишку, когда он поставил ведро между мной и Клодом. Я мог чувствовать
жар от ведра с камнями, обжигающий мою кожу с расстояния в два фута.
"Раскаленные мамочки!"
Продавец боеприпасов ухмыльнулся мне и сказал: "У тебя должны быть перчатки?"
"У меня их здесь нет". Я отклонился на фут в сторону и увидел, как камень
пробил дыру размером с след от подковы. Он зарылся на добрый дюйм в
корни травы и выпустил обжигающе горячий пар из влажной земли под
пожухлая трава. "Убей человека, если попадешь в цель",
"У нас есть две пары перчаток на всю нашу компанию. Нас тринадцать. Итак,
вот, держи перчатку для левой руки. Заряжать и стрелять нужно очень быстро, чтобы
не обжечься ". Он бросил перчатку между мной и Клодом.
Я натянул перчатку, выудил из ведерка хороший, сочно прожаренный камень
сунул его в кожаную рогатку, растянул резинки
так далеко, как только могли зайти, и почувствовал, как жар камня обжигает кончики
моих пальцев, когда я отпустил его. Выстрел выбил горсть щепок из
сбоку от дома. "Проблема в том, что в перчатке ты стреляешь не так метко".
"Неуклюже. Да." Он закончил копать свою маленькую ямку. "Думаешь, мы могли бы
стоит вернуться к обычным камням и стрелять метче? Их больше?"
"Мы должны использовать их горячими. Видишь ли, парни в этом заведении знают, что мы не сможем
ползать на животах, если они разложат много нагретых камней по всему этому
заросшему сорняками участку. Один из этих камней будет оставаться горячим пятнадцать-двадцать минут.
Наступи на нее, приляг на одну из них или наступи на нее коленом, парень, это
плотина рядом с ней выведет тебя из себя!"
"Половина наших детей тоже ходит босиком". Клод прищурился
и сказал: "Видишь это маленькое окошко вон там, на смотровой башне?
Следи за ним".
"И уже kivvered". Я слышал резиной Клод споем, как большой самолет
мотор. "Как летучая мышь, возвращающаяся домой на насест", - засмеялась я, когда камень загремел
за окном в виде вороньего гнезда.
Зууумм. Другой парень из "сорняков" наиграл на
ветру милую мелодию. Затем Дзинннг. Шшшшшшшшшшшш. Камни летели, как гуси, направляющиеся на юг зимой
Выстроились в хорошем порядке, на значительном расстоянии друг от друга, каждый стрелял по своему
когда придет его время, и ни секундой раньше. Раскаленные кремни на ветру, как
тяжелые, как пули 45-го калибра. Бандит рысцой объехал наши позиции, говоря всем:
"Не торопитесь, парни. Не волнуйтесь. Стреляйте, когда придет ваше время". Просто
затем его голова дернулась назад, а рука взлетела ко лбу. Он выронил
его праща упала на землю, и он, пошатываясь, побрел через холм.
"Бандит! Они его раскололи!" Я слышал, как кричал один пацан.
"Бандит, смотри, куда идешь! Ты подобрался слишком близко к
форту! Рэй был братишкой Клода, самым придирчивым и
самый беглый парень в нашем отряде. Он выскочил из своего укрытия в сорняках и
метнулся к Бандиту. "Бандит! Открой глаза! Осторожно!"
Несколько потайных дверей для стрельбы открылись с южной стороны дома,
и Бандит шел вслепую в двадцати пяти футах от них. Он скорчил гримасу
когда камень попал ему по позвоночнику. Он встал и напряг свои
мышцы по всему телу, когда еще один камень скользнул сбоку по его шее. Кровь
брызнула ему на челюсть, и он закрыл лицо и глаза обеими руками.
"Возьми меня за руку!" маленький коротышка Рэй говорил ему. Бандит опустил голову
в ладонях и стряхнул кровь на рубашку. "Давай!
Отойди в сторону!" Рэй схватил Бандита за руки и повалил его на
землю. Рэя ударили по всему телу, когда он пытался оттащить Бандита обратно за наши ряды
. - Ладно! - сказал он Бандиту, когда они отошли за пределы досягаемости. - Садись
здесь, в стороне. Я сбегаю на холм, наберу ведро воды и
намочу тряпку!"
"Бандит! Нужна помощь?" - Крикнул я, перекрывая сорняки.
- Да. Лучшая помощь, которую я могу тебе оказать, - это продолжать сыпать острый
перец на смотровую площадку!"
"Попался, кэп!" Я перекатилась на спину в сорняках и рассмеялась над Клодом
и приподнялась на коленях достаточно надолго, чтобы хорошенько всадить пулю прямо в
середину окна. "В яблочко!" Я заорал на остальных ребят.
Я услышал, как кто-то громко выпалил со смотровой площадки в ящике пианино.
"Вот твой ответ!" Земля примерно в дюйме от моего носа разверзлась, и
влажная грязь шлепнулась о края скользкой. Я услышала еще один вой
в воздухе и почувствовала, как хрустнула моя лодыжка чуть выше голенища. Я попыталась
пошевелить ногой, но это не сработало. Казалось, что это режущая боль
жжение распространилось по всей ноге до тазовой кости. "Мммооооооо!" - проворчала я и
покатилась по траве, схватившись за лодыжку и растирая ее так сильно, как только могла
.
"Гитча снова здесь?" Клод посмотрел на меня. "Лучше лежи, парень,
пригнись! Оставь свою голову торчать вот так над сорняками, и те парни
срубят тебя, как будто ты и был сорняком!"
Малыш Рэй пробежал по тропинке мимо курятника и отнес тазик
воду туда, где Бандит скорчился, обхватив голову руками. Он
пыхтел, отдувался и вытащил тряпку. - Вот. Хорошая и мокрая. Стой смирно!
Бандит выхватил тряпку у Рэя и сказал ему: "Я вытру свою собственную
кровь. Возвращайся к себе и продолжай управлять ими.
Рэй не стал спорить с капитаном. Он бросился через холм к
его боевой напарник спрятался в траве и прокричал то, что ему сказал Бандит,
"Держите их под парусом! Парни! Горячие камни приветствуются! Устроим этой банче бандитский дом
мошенникам хорошую, очень хорошую взбучку!"
Большой тяжелый снаряд с жужжанием пронесся по ветру и слегка стукнул
Ноги Рэя поднялись в воздух, опрокинув его на спину. Он не произнес ни
слова и не издал ни звука.
"Рэй упал!" Клод ткнул меня кулаком в ребра. "Видишь?"
"Пригнись!" Я держал Клода за руки. Я случайно наблюдал за
дымом, вырывающимся из трубы печки в банде: "Боже, они действительно
подбрасывают дрова в этого ребенка, не так ли?"
"Знаешь, парень мог бы подняться туда и засунуть шляпу или оружейный мешок
или еще что-нибудь в конец печной трубы и действительно выкурить этих птиц
оттуда!"
"Сделай так, чтобы у них слезились глаза, чтобы они не могли видеть, как метко стрелять!" Я сказал
ему. "Но этот наблюдательный пункт... те ребята наверху просверлили бы в твоем черепе десять дырок
пока ты набивал трубку.
"Эй! Смотри!" Клод подтолкнул меня локтем. "Что, черт возьми, это за жизнь"
"Черт возьми, что это такое?"
"Эй, мужики!" Я крикнул в ответ ребятам в нашей шеренге. "Входная дверь! Смотрите!"
Эта входная дверь открывалась. "О'кей! Люди! В атаку!" Банда хо-исе
капитан заорал изнутри.
Большая деревянная бочка с отверстием, выпиленным спереди квадратным куском
из сверхпрочной сетчатой проволоки, прикрепленной к отверстию для наблюдения, неуклюже вывалился через
дверь. Наши парни засунули в открытую дверь еще шипящих.
"Это хорошо, ребята!" Бандит орал на нас, вытирая порезы на
своем лице и шее. "Стреляйте внутри дома! Не в бочку! Итак, тринадцать
в дверь застучали еще камни.
Внутри слышались ругань, фырканье, визг, когда горячие камни отскакивали
от детей, и дети ступали по раскаленному полу: "Положите их! Держите их
под парусами! Головорез рысцой обходил нас сзади, вытирая лицо своей мокрой
тряпка. "Вылей это на них! Этот военный танк, который они изобрели, черт с ним, мы сможем
с этим разберемся позже! Взрывай! Прямо в дверь!"
"В атаку!" Капитан банды снова крикнул. Вторая бочка двойного размера
заковыляла во двор, под ней шел ребенок. Еще тринадцать
в дверь полетели обжаренные камни, и еще тринадцать ругательств,
как импортных, так и самодельных, донеслись до нас в ответ.
"В атаку! Танки! Капитан "хижины" крикнул в третий раз, и
третий бочкообразный танк вразвалку вышел на поле боя.
Первый танк уже плохо кончил. Горбатый босоногий мальчишка
под ним наступил на горячий камень, на котором
    

можно было бы печь горячие лепешки, и завизжал, как поросенок, задрав голову
угодил в помойное ведро, перевернул свою бочку вверх дном к
дому и побежал, как дикий, через холм.
Танк номер два был в ботинках. Довольно жесткий. Его смотровое отверстие из проволочной сетки
было закреплено, чтобы он мог стрелять из пращи, и пара пружин натягивала его
смотровой щиток закрылся прежде, чем мы успели положить внутрь камень. Мы отскочили
от него посыпались всевозможные камни, но он продолжал приближаться. Он остановился
всего в пяти или шести футах от того места, где мы с Клодом лежали на животах.
Камень вылетел из ствола и ужалил Клода в плечо. Еще один
попал ему в заднюю часть ноги. Меня ударили по тыльной стороне ладони. Мы
вскочили и отбились от него, продираясь сквозь сорняки.
"Что парень собирается делать против обычного военного танка?" Клод
потирал свои укусы и сморкался.
Танк номер три тоже был в ботинках. Он подошел к двум следующим парням.
в нашу очередь. Три или четыре горячие пули вылетают из ствола. Еще две из
наши люди выскакивают из сорняков и, прихрамывая, заходят в переулок. Танк
номер два принялся за двух наших следующих бойцов, и они, покалеченные, ушли через
сорняки.
"Бегите в переулок, ребята!" Бандит приказывал людям, стоявшим лицом к
танкам. "Бесполезно стрелять в мерзавца, если ты не заставишь его заплатить!"
Банда взревела и зааплодировала. Весь маленький домик затрясся от
победных криков. Танцы сотрясли всю сторону банкноты.
со стен форта донеслось скандирование:

Ура танкам!
Ура танкам!
Это послужит уроком
Городским крысам бума!

"Что ты хочешь сделать? Что лучше? Бандит прижимал мокрую тряпку к
задней части шеи, чтобы кровь перестала капать. - Что скажешь?
"Я говорю, сражайся!"
"Сражайся!"
"Атакуй их!"
"Ладно, парни! Вот она идет! Хватайте их! Клянусь Богом, в атаку!" - Он шел впереди,
быстро бегая и перепрыгивая через сорняки. "Вышибите ад из этих танков,
парни, не важно, придется ли вам делать это головой!"
"Ни один танк не крепче моей головы!" Я смеялся и пытался не отставать
от Бандита.
"Я разнесу эту бочку на части, удар за ударом!" Клод бежал
со своей косолапостью быстрее, чем кто-либо из нас. Он прошел мимо меня, и
затем прошел мимо Бандита. "Убирайся с моей дороги!"
"Уууууууууууу!"
"Окружите их, ребята!"
"Вырубите их!"
"Бейте плечом!"
Примерно за десять или двенадцать футов до того, как он добрался до резервуара, Клод хорошенько прицелился
. Последние пять футов он преодолел одним длинным ударом ноги, ударив по стенке
бочонок тройной подошвой своей искалеченной ноги. Раздалось ругательство со стороны
Клод и вопль из бочки. Потом бочка, козленок, камни, праща
выстрел, и все это покатилось, а мы все показывали вниз по склону и
смеялись, глядя, как ноги парнишки вертятся на открытом месте
катящаяся бочка. Она разлетелась на сотню ударов о камень.
Мы зарядили бак номер три, и через несколько секунд в нем была та же
доза, что и в предыдущем. Мы шутили и смеялись: "Не хотел бы я быть на месте этого танкиста
водитель!" "Ребята, посмотрите на его ноги! Похож на самолет
перпендикуляр в конце этой бочки, которая катится!"
Танк номер один снова выпрямился. Он пронесся за нами, когда мы
спрятались на наших старых местах в сорняках, и ребенок в бочке крикнул
"Теперь это наш! Мы захватили его! Не стреляйте! Просто дайте мне ведерко с
горячими камнями, ребята, а я прикатаю и заброшу их в окно, чтобы
они подумали, что это горячие камни сыплются снегом! Ha! Йоу!" Он получил свои камни.
Ствол переместился на расстояние пяти футов от окна и застыл, приготовившись к заклинанию
быстрой, устойчивой стрельбы.
"Солдаты в доспехах, в атаку!" Мы все слышали, как капитан кричал в
Дом. Из двери вытолкнули троих подростков в тяжелых пальто и макино
в толстых перчатках и с ручкой от метлы у каждого. Мы увидели все наши снимки на
снова открытая дверь и услышали, как наши камни отскакивают от стены к стене. Внутри
дети бесновались и пускали пену. Первый человек в доспехах был тяжело нагружен и укутан
довольно прилично, в макинтоше, надетом задом наперед, и большом воротнике из овечьей шкуры
поднятом, чтобы скрыть лицо. Это делало его опасным человеком. Он мог просто
подойти, перевернуть наш танк и сломать ручку управления водителем. Наши камни
дождь лил со всех сторон, попадая на его толстую шерсть, и он смеялся, потому что они
не могли причинить ему вреда. Он сделал всего один шаг к нашему танку. Но сразу же
у человека в доспехах возникли проблемы. Хороший скат подпрыгнул и упал вниз
за воротник толстой макино и прижался к коже
его шеи. Другие ребята застегнули ему пальто, в последний раз мы видели, как он проветривался
он спускался с холма, швыряя перчатку сюда, и еще одну туда, бросая ругательства
слова и слезы по адресу всего человечества.
Второй человек в доспехах прошел в пяти футах от нас и наших камней.
отскочил от его пальто, подбитого парой фланелевых одеял
под ним. Он хотел броситься на танк, опрокинуть его, избить водителя
ручкой от метлы и захватить всю эту кутерьму. Пока он был
на ходу, он был злым и опасным. Он подкрался за пределы досягаемости танка
и остановился. Танк повернулся к нему. Он обошел вокруг. Танк повернулся
к нему. Он сделал шаг или два по кругу. Это было похоже на птицу,
сражающуюся с гремучей змеей. Парень в бочке вспотел. Его дыхание,
даже на расстоянии десяти-пятнадцати футов звук был похож на рев паровой машины. Он метнул камень
с такой силой, что мог бы свалить джерсийского быка. Это треснуло парня в доспехах по
голени, и он спрыгнул с холма, потираясь и ругаясь, его ручка от метлы
осталась лежать там, где он стоял. Слью погнался за ним, схватил его, когда он был
прыгая на одной ноге, и отвел пленника за наши ряды.
В один-два мгновения Слью уже расхаживал взад-вперед, одетый в одеяла,
пальто, меховую охотничью шапку, надетую задом наперед с опущенными ушами.
они ходили вокруг, смеялись и шутили с детьми в доме, и следовали за ними
третий человек в броне ходил вокруг дома. Они скрылись из виду. Затем
бронетанковое подразделение номер три снова появилось на виду из-за угла
с поднятыми вверх обеими руками. Его обмотали примерно шесть раз
мешковиной, обвязанной вокруг груди, шеи, живота и ног хлопчатобумажной веревкой.
Слью приказал пленнику продолжать отступать. Когда они добрались до наших позиций,
узлы на веревке были развязаны, солдатская сумка скатилась и откатилась
на другого нашего человека.
"Подожди пару минут", - сказала я Клоду, сидевшему рядом со мной. "Хочу посмотреть, знаю ли я
этих двоих ребят".
Я бегу, широко огибая спины наших людей, и подхожу к тому месту, где несколько минут назад маленький
Рэй упал в сорняки. Рональд Хортон, который был
лучшим строгальщиком во всем этом районе города, застрял прямо в сорняках с
Рэй, даже когда остальные из нас отошли от танков. - Как Рэй? Я
пригнулся в сорняках рядом с Рональдом. "Сильно ушибся?"
"Он немного хлопает глазами", - сказал мне Рон. "Но тогда он еще не совсем проснулся
еще не встал." Рон протянул руку, и я посмотрела вниз и увидела стальной
шарикоподшипник размером с кончик твоего пальца.
"Ты не собираешься стрелять из этого!" Я схватил его за запястье и отобрал
стальной.
"Кто-то в той хижине ударил им Маленького Рэя!" Рон опустился еще ниже
на живот. "Лучше пригнись пониже, парень, там, где
могут быть еще стальные шарики".
"Я зайду сюда, чтобы посмотреть, знаю ли я, кто эти двое странных детей".
Я уходил, сгорбившись, как обезьяна, волоча руки в
грязь. "Интересно, откуда столько странных детей берется в этом
доме".
"Принеси мне обратно ведро воды, если Бандит закончил с этим. Нам нужна
Девушка из Красного Креста поблизости ". Рон откатился в сторону, чтобы увернуться от камня. "Я хочу
намочить тряпку и приложить ее к лицу Малыша Рэя".
"Хорошо". А потом я кружил по зарослям, пока не добрался до места, где Слью
и четверо его людей были убиты.
Я спросил одного из заключенных: "Ты случайно не член банды здесь, в
этом доме, не так ли?"
"Черт возьми, нет". Парень не очень-то нас испугался. "Я жил не в
этот город всего на три дня. Люди следят за работой на нефтяном месторождении ".
"Почему вы деретесь с нами, детьми?"
"Дай мне пару кусочков. Капитан в том бандитском доме ".
"Две монеты? Ты шутишь над солдатом, который нанимается воевать за
деньги, да?" Я осмотрел его старую грязную одежду.
"Они сказали, что в этом городе была банда олдистов. Лучшие бойцы". Он
оперся спиной на руки. Никого не боялся.
"Я скажу тебе одну вещь, незнакомец, кем бы ты ни был, эта банда олдистов
не всегда они лучшие бойцы!"
"Кто из вас банда, ребята?" он спросил нас.
"Большинство из нас новички здесь, в городе", - заговорил Слью.
"Кто эти придурки в хижине?" он продолжал спрашивать.
"По большей части, дети из родного города", - сказал я ему. "Как и я. Родился и вырос
здесь".
"Тогда как получилось, что ты сражаешься на новой стороне?" Заключенный смотрит на меня
внимательно, с мудрым жестким выражением на лице.
"Мне не нравились старые законы. Новички не имели права голоса в том, как
управлять объединением". Я услышал, как пара дюжин камней загудели над
холмом. "Старина Банч выгнал меня. Так что я пошел с новенькими".
"Может, у вас там что-то есть, ребята". Он встал на ноги
и протянул руку. "Вот. Положите ее сюда. Не могли бы вы, сортировщик, рассчитывать на меня
на вашей новой стороне?"
"Хонист? Сражаться?" Слью немного сомневался в нем.
Он улыбнулся нам обоим. Затем оглянулся через наши плечи на
дом банды. "Я не возьму с вас, ребята, и двух копеек".
"Они уже заплатили тебе твои две монеты?" Я спросил его.
"Не-а. Они могут оставить себе свои старые две монеты". Он не сводил глаз с
"Дома банды". Он насвистел первую ноту небольшого мотивчика и продолжил
сказав: "Хорошо, возьми все это произведение целиком".
Я пожал руку заключенному и сказал: "Я думаю, что этот человек когда-нибудь станет для нас
хорошим капитаном".
"Уборщиком по профессии". Парень пожал мне руку и рассказал нам.
- Я провожу лекцию "Следующий падальщик". Слью протянул руку. Они
обменялись рукопожатиями по поводу сделки. "Собираюсь зачистить это место снизу доверху".
Я сунул руку под рубашку и предложил парню выстрел из рогатки.
"Не-а-а. Это слишком мягкотелоумно для меня. Вы, ребята, хотите выиграть эту войну в
спешке?"
"Как?"
"Видишь вон то старое коренастое дерево?"
"С несколькими старыми ветвями. Это дерево?"
"Ну, теперь, ребята, если бы вы сбегали домой и взяли ручную пилу, и если бы вы
отпилили ту первую торчащую вверх конечность, и ту нижнюю торчащую конечность"
поперек, что бы у тебя осталось?"
"Это был бы обрубок в форме буквы V!"
"Буква с ручкой на ней образует что?" - продолжил он.
"Большой приклад для рогатки!"
"Пушка!"
"Возьми целую внутреннюю трубу! Мы можем достать это за две минуты!"
"Немного проволочной обвязки сверху!"
"Просто возьми свой перочинный нож и разрежь твою внутреннюю трубку, видишь? Веревка
заканчивается на развилках пня. Блин. Бам. Черт возьми!
Лицо Слю засветилось, как восходящее солнце. "Камни такого размера! Мы можем стрелять
камни размером с твою голову!" Он начал пятиться, говоря: "Увидимся, птички, через
примерно через две минуты!"
Он пересек холм, перепрыгнул глубокую глинистую канаву и почти скрылся из виду
прежде чем я успел спросить новичка: "Как тебя зовут?" Меня зовут Вуди".
"Меня зовут Энди".
"Ладно, Энди. Вон наш капитан. Головорез. Давай-ка расскажем ему про
пушку.
Бандит встретил нас, сказав: "Вы, ребята, выглядите ужасно дружелюбно, если один из вас
будет заключенным".
"Энди теперь на нашей стороне", - сказал я Бандиту.
"Ага. Я сменил форму", - рассмеялся Энди.
"Энди только что рассказал нам, как он отпилил последнюю развилку от того старого
вон тот пень персикового дерева. Сделай пушку".
"Ты это придумал, Энди?" Бандит начал улыбаться.
"Я хочу, чтобы новая сторона одержала верх!" У Энди было выражение в его
глазах, как у дрессированного бульдога, жаждущего драки.
"Вон идет Слью с пилой и внутренней трубкой! Давай, Энди, - сказал я
. "Мы починим эту пушку примерно за сорок четыре плашмя, и примерно за три хороших
солидных удара решим эту войну раз и навсегда!"
"Вылей это на их старые больные спины! После нашей победы, Энди, может быть, ты станешь
капитаном вместо меня!" Бандит ушел, размахивая руками в воздухе, делая всевозможные
жесты в сторону дерущихся наших мальчиков. "Удвоьте огонь, ребята! Собери их лопатой
камни в том доме! Посыпь их перцем! Не давай им возможности вздохнуть!
Стреляй в них ведрами, если тебе не хватает камней! Вау! Вау!" Он сгибался
и, кряхтя, продирался сквозь сорняки, медленно считая, как вереница тюремных птиц
рубил бригаду лесорубов. "Раз! Два! Вау! Вау! Огонь! Заряжай! Целься! Огонь!"
Удары камней о дом удвоились и стали вдвое громче.
Я был в этом маленьком старом доме во время многих войн и множества
ливней с градом. Теперь я знаю, как это звучало внутри. Это было громко и так же подло, только
чертовски жарко, чем три года суровой погоды, вместе взятые.
"Завязали, все в порядке?" Я спросил Слью и Энди.
"Мой конец горячий и готов к прогулке!" Слью дернул последний узел на своей
веревке.
- У меня вилка раскаляется!
- Возьму двух парней! Я не мог сильно растянуть большую внутреннюю трубку на
я сам. Я уперся пятками в холм и навалился на него всем весом,
отшатнулся назад, но это было слишком тяжело. "Убери пару ребят из наших рядов"
. Отправь их собирать камни.
Подошел Клод с четырьмя или пятью камнями размером с кирпич
летучими мышами.
"Пусть они радуются!" Я кричал в ответ нашей веренице ребят. Я
повернулся обратно к Клоду и сказал: "Пойди посмотри на своего брутера Рэя, это
это он поливает вон те сорняки. Не было никакого рожка с мороженым
и его тоже! Черт возьми, нет! Стальной мяч! Я отвернулась от Клода
и сказал Энди: "Заряжай ее!"
"Она заряжена для войны!" Энди заорал. "Давайте оттащим ее назад!"
Энди и я вытащили камень выстрелом из пращи 100-го калибра. Это было
все, что мы могли сделать, чтобы растянуть его обратно. "Раз! Два! Три! Огонь!" Мы оба оказались на свободе
.
Новый гул большого камня в воздухе вызвал громкий возглас и
крики сверху и снизу от нашей вереницы детей. "Ух ты! Пушка! Ура!
пушка!"
Все смотрели на большую скалу.
Выстрел с близкого расстояния. Он врезался в землю примерно в пятнадцати футах по эту сторону форта.
При ударе он поднял целое ведро рыхлых камней и грязи и покатился
в сторону дома. Доска заскрипела и раскололась, и в доме банды
стало тихо, как в полете перышка.
"Что это, черт возьми, было?" - заорал на нас их капитан.
"Это был не стальной шар!" - Эй! - крикнул Клод с того места, где они были
поливал водой Малыша Рэя. "Это была пушка!"
"Пушка?" Голос их капитана слегка дрожал.
- Да, кэннон! Вот и она снова! - Выкрикнул я.
"Что за пушка?" - крикнул другой ребенок из дома.
"Кэннон, кэннон!" Вмешался Энди.
"Нечестно использовать пушки!" - рявкнул мальчишка из дома.
"Нечестно использовать дамбу! Ха!" один из наших рассмеялся в ответ.
Я подождал секунду или две, затем спросил: "Хочешь сдаться?"
"Черт возьми, нет!"
- Ладно, Энди! Заряжай его снова! Оттаскиваем его назад! Раз! Два! Три!
Огонь!
Зум в воздухе, похожий на стаю перепелов или на свист ветра
в крыльях самолета. Большая доска раскололась на сорок девять маленьких
бритвы, и три или четыре разлетелись во все стороны. Мы могли видеть, как дети
ступни и ножки через дыру в доме. Сидел на коробках, ящиках из-под пива,
рулонах ружейных мешков и старых тряпок, ерзал и волочился по полу, а
стоял неподвижно, как олень.
"Сдаваться?" наш капитан снова заорал.
"Черт возьми, нет!" - заорал на нас главарь банды. - Более того, я застрелю
первого человека в этом доме, который сдастся! Я выстрелю тебе в затылок
в голову! Тебя наняли сражаться, пока эта война не закончится! Я босс, пока
она не закончится! Смотри!"
Клод заметил, что все дети внутри смотрят в сторону
кэннон. Он прокрался под карниз дома и снял свою стеганую
шляпу и засунул ее в конец печной трубы.
"Крадучись!" Человек на смотровой вышке прицелился и выстрелил прямо в
макушку Клода. Мы видели, как он споткнулся о стену
дома, затем соскользнул на землю: "Это научит тебя подкрадываться!" - сказал впередсмотрящий
рассмеялся в ответ всем нам.
"Заряжай его, Энди! Тяни назад! Раз! Два! Три! Огонь!" Я наблюдал, как
камень вылетел из пращи. На этот раз мы оттянули его немного сильнее,
и научились лучше прицеливаться.
Смотровая вышка покачнулась посередине, заскрипев, как будто ее вытаскивали
сотня ржавых гвоздей, и доски разлетелись вдребезги, разлетевшись во все стороны
и, оставив дыру в несколько футов вокруг, вырвал одну сторону пианино
коробку.
"Хватит! Не надо! Боже! Сдавайся! Остановись!" Впередсмотрящий спрыгнул с
крыши и направился к нашим людям с поднятыми руками,
вырываясь и плача, мотая головой и визжа: "Я закончил! С меня хватит!"
Он рухнул на землю с тихим стоном.
"Ты чертовски прав, с тобой покончено!" Капитан "хижины" выглянул наружу.
в окно, вкладывая новый камень в свою пращу. - Ну что ж! Он нырнул внутрь
и обругал всех своих детей: "Чего вы там стоите и таращитесь на меня?
Вы, трусливые проклятые змеи! У меня там, откуда это взялось, еще много камней!"
"Вы, ребята, внутри! Сдаетесь?" Я спросил их снова.
Ни звука. Только капитан шмыгал носом, плакал и тяжело дышал.
Дым заполнял весь дом, полный красноглазых, фыркающих и шипящих
детей. Старая шляпа Клода все еще валялась в трубе печки. Двое мальчишек вытащили его на улицу
в сорняки, где они только что разбудили его брата с ведром воды.
вода. Рэй моргнул, когда увидел, как они вносят Клода. "Он был без шляпы.
Ударили его по голове", - сказали они ему.
"Грузи его!"
Малыш Рэй посмотрел в нашу сторону и спросил мальчиков: "Заряжайте что?"
"Пушку".
"Хахах! Чертовски забавно! Я просто мечтаю о пушке!"
"Сбегай, гитта, плесни свежей воды на голову Клода".
"Но это не сон!" Глаза Малыша Рэя улыбались, когда он трусил
вверх по холму мимо пушки. "Сбрось их прямо с холма! Я сейчас буду
вернусь с водой для Клода!"
"Энди! Ее зарядили?"
"У нее джем!"
Из дома валил дым. Чихание. Кашель. Фырканье носами.
Обезумевшие, размахивающие кулаками дети. Внутри дома было темнее ночи. Ругательства.
Оскорбления. Нехорошие имена. Тыканье. Все нападают друг на друга.
капитан стоял внутри на стуле и держал свою рогатку наготове, нацелив ее на всю
стаю.
- Отодвиньте ее! Энди, парень!"
"Она вернулась, брутальный капитан!"
"Раз! Два! Три!"
Тогда я сказал: "Подожди! Слушайте!"
Дом взревел и рухнул. Вой и вопли всех видов долетали через
окна и орудийные отверстия. Ворчание, шарканье множества ног,
кряхтя и напрягаясь, головы и хвосты бьются о доски
стены. Дом дрожит. Кулаки и ноги колотят детей по головам.
Звуки волочения и ломающихся палок, старых досок, дубинок и одежды
Застегиваемая и разорванная молния. Громкая борьба и стук в дверь. Тяжелый удар
доска треснула. Все стихло. Дверь открылась.
- Не стреляйте в нас! - крикнул я. Первый парень вышел, подняв руки вверх,
размахивая окровавленным куском белой ткани.
"Мы сдаемся!"
"Я вообще не хотел драться с вами, ребята".
"Что вы собираетесь с нами делать?"
Дети вышли один за другим. Затем был проведен обыск каждого члена банды
. Они вытерли лица и ущипнули себя за пальцы ног, где от горячих камней на них появились волдыри
. Одного за другим наш капитан отправил их садиться на
землю.
- Что нам теперь делать, Головорез? Я не имею в виду мужчин. Я имею в виду насчет
дом здесь, - сказал я у него за плечом.
"Дом? Мы отремонтируем его лучше, чем когда-либо было. У нас будет
голосование, чтобы узнать, кто капитан.
Бандит обвел всех взглядом. Он подумал минуту, а затем сказал,
"Ну, мужики. Алла, мои мужики. Встаньте вокруг. Что мы будем делать с этими вот
ребята?"
"Принимайте командование!"
"Нет смысла их обижать!"
"Дайте им всем работу!"
"Пусть все проголосуют. Скажите "так".
Бандит рассмеялся, глядя на землю, усыпанную все еще остывающими камнями.
"Не-а. Мы никого не собираемся избивать". Он продолжал говорить, глядя на землю.
- Вы, ребята, хотите присоединиться к новой банде? Если ты этого не сделаешь, что ж, собирайся и проваливай
катись к черту с этого холма и держись подальше.
Капитан бандитского дома встал, вытирая грязные слезы по
лицу, и перевалил через край холма.
"Кто-нибудь еще хочет уйти?" Бандит сел на землю и прислонился
прислонившись спиной к стене дома, засунув рогатку в набедренный карман
. Каждое маленькое ухо, каждый маленький грязный глаз и каждая маленькая морщинка
лицо было насквозь пропитано тем, что говорил Бандит. - Ну, в том, чтобы произносить длинную речь, нет особого смысла
. Обе банды теперь едины. Это было то, за что мы боролись ".
Он ухмыльнулся в пространство, и ветер сдул грязь с засыхающей крови на
его лице, когда он сказал: "Теперь никакая банда не сможет нас выпороть".
Глава VII
ОГНЕТУШИТЕЛИ

Однажды около трех часов дня, когда я играл на
Бабушкиной ферме, я услышал долгий, одинокий свисток. Это был сигнал пожара
свисток. Я слышал это раньше. Это всегда заставляло меня чувствовать себя забавно, задаваясь вопросом, где
на этот раз случился пожар, чей новый дом он превращал в пепел. Через
примерно через час машина свернула с главной дороги в большом облаке пыли и
подкатила к дому. Это был мой брат Рой, он искал меня. Он был
с еще одним мужчиной или двумя. Они сказали, что это наш дом.
Но сначала они сказали: "... это Клара."
"Она ужасно обгорела ... Может не выжить ... пришел доктор ... сказал
всем приготовиться ...."
Они бросили меня в машину, как овчарку, и я стоял на ногах всю
дорогу домой, вытягивая шею в том направлении. Я хотел посмотреть, не вижу ли я
каких-либо признаков пожара дальше по дороге и на холмах. Мы
вернулись домой, и я увидел большую толпу вокруг дома. Мы вошли. Все были
плачущие и всхлипывающие. В доме пахло дымом. Он загорелся, и
приехала пожарная машина. Кое-где было мокро, но не сильно.
Клара загорелась. В тот день она гладила на старой керосиновой
плите, и она вспыхнула. Она залила его угольным маслом и почистила
это... это было на ее фартуке. Затем он должен курить, не бездельником, поэтому она открыла
фитиль, чтобы заглянуть внутрь, и когда воздух попал в камеру полные толстые жирные
дым, оно загорелось, взорвалось во всем ее. Она вспыхнула до потолка,
и с криком пробежала по дому, выбежала во двор и обошла вокруг дома
дважды, прежде чем сообразила перекатиться в высокую зеленую траву на краю
дом и задушила ее одежду. Мальчик из соседнего дома увидел ее и
погнался за ней. Он помог потушить разлетевшееся пламя. Он отнес ее в
дом и положил на кровать. Она лежала там, когда я вошел
сквозь большую толпу плачущих друзей и родственников.
Папа сидел в гостиной, обхватив голову руками, и не
говорил очень мало, только изредка: "Бедная маленькая Клара", и лицо его
было мокрым и красным от слез.
Мужчины и женщины, стоявшие вокруг, рассказывали о ней только хорошее.
"Она убралась в моем доме лучше, чем я мог бы ..."
"И в книгах она умница".
"Она сшила моему маленькому мальчику рубашку".
"Она заразилась корью, когда легла в постель с моей дочерью".
Там была ее школьная учительница. Клара не пошла в школу, чтобы заняться
глажкой. Они с мамой немного поругались из-за этого. Маме стало плохо. Клара
хотела подготовиться к экзаменам. Школьная учительница пыталась подбодрить маму
рассказав ей, как Клара руководит классом.
Я вошел и посмотрел туда, где на кровати лежала Клара. Она была
самая счастливая из всех. Она подозвала меня к своей кровати и сказала: "Привет
вот, старый мистер Вудли. Она всегда называла меня так, когда хотела заставить
меня улыбнуться.
Я сказал: "Привет".
"Все плачут, Вудли. Папа там, опустив голову
плачет...."
"Ух ты".
"Мама в столовой, плачет навзрыд"
"Я знаю".
"Старина Рой даже плакал, а он просто большой и крепкий парень".
"Я его видел".
"Вудли, не плачь. Пообещай мне, что ты никогда не будешь плакать. Это не
помогает, Вудли, это просто заставляет всех чувствовать себя плохо. . . ."
"Я не... плачу".
"Не делай этого, не делай этого. Я не так уж плох, Вудли; Я собираюсь встать
поиграю еще немного через день или два; просто немного обжегся; фигня, много
людям бывает немного больно, и им не нравится, когда все ходят вокруг да около
плачут по этому поводу. Мне будет хорошо, Вудли, если ты просто пообещаешь, что не будешь
плакать.
"Я не плачу, сестренка". И я не плакала. А я этого не сделал.
Минуту или две я сидел на краю ее кровати, глядя на нее
Обожженная, обугленная кожа свисала с нее скрученными, красными, покрытыми волдырями лоскутами.
тело, а ее лицо сморщилось и обуглилось, и я почувствовал, как что-то уходит от
меня. Но я сказал Сестре, что не буду ныть по этому поводу, поэтому я похлопал ее по руке,
и улыбнулся ей, и встал, и сказал: "Все будет в порядке, сестренка, не плати
никакого внимания к ним. Они не знают. С тобой все будет в порядке".
Я встал, очень легко вышел и вышел на крыльцо. Папа встал
и вышел вслед за мной. Он последовал за мной к большому креслу-качалке, которое
стояло снаружи, сел и подозвал меня к себе. Он посадил меня к себе на
колени и снова и снова рассказывал, какими хорошими были все мы, дети, и какими злыми
он хорошо относился к нам и сказал, что будет добр ко всем нам. Это
было неправдой. Он всегда был добр к своим детям.
Несколькими минутами позже я был во дворе и довольно сильно порезал руку
старым ржавым ножом. Сильно кровоточило. Я немного испугался. Папа схватил меня
и обработал меня всего. Он налил туда йода. Это обожгло. Я прищурился
мое лицо повернулось. Лучше бы он не надевал его там. Но я сказала Кларе, что
никогда больше не буду плакать. Она рассмеялась, когда школьный учитель рассказал ей об этом
.
Через некоторое время я вернулся в спальню с полностью загипсованной рукой
в большой белой тряпке, и мы еще немного поговорили. Затем Клара повернулась к
своей школьной учительнице, вроде как улыбнулась и сказала: "Я пропустила сегодня урок,
не так ли, миссис Джонстон?"
Учитель попытался улыбнуться и сказал: "Да, но ты все равно получишь приз
за то, что был самым прилежным учеником. Никогда не опаздывал, никогда не опаздывал и никогда не отсутствовал".
"Но я ужасно хорошо знаю свой урок", - сказала Клара.
"Ты всегда знаешь свои уроки", - ответила миссис Джонстон.
"Ты ... думаешь... я ... сдам?" И глаза Клары закрылись, как будто она была наполовину
спит, мечтая обо всем хорошем. Она сделала два или три долгих, глубоких вдоха
, и я увидел, как все ее тело стало гибким, а голова упала
немного набок на подушке.
Школьная учительница коснулась кончиками пальцев глаз Клары,
подержала их закрытыми с минуту и сказала: "Да, ты сдаешь".

Какое-то время казалось, что неприятности сделали нас более близкими друзьями со
всеми, сплотили всю нашу семью и помогли нам лучше узнать друг друга
. Но вскоре стало яснее, чем когда-либо, что это был тот самый
переломный момент для моей матери. Ей становилось хуже, и она теряла контроль над мышцами
своего тела; и два или три раза в день у нее случались тяжелые приступы
эпилептики, сначала злящиеся на происходящее в доме, затем ругающиеся на
каждый предмет мебели в каждой комнате, пока она не начинала говорить так громко
что все соседи слышали и удивлялись этому. Я заметил, что каждый
день она проводила минуту или две, разглядывая кусок расплавленного стекла
кристаллы, дверной упор размером с ваши два кулака, и она сказала мне,
"До того, как сгорел наш новый шестикомнатный дом, это блюдо стоило двадцать долларов
запеканка из граненого стекла. Это был подарок, и он был таким же красивым, каким я была раньше.
Но теперь посмотри, как это выглядит, все безумно, все не по форме. Оно не отражает
красивые цвета больше не такие, как раньше - оно все искажено, как и все
красивое искажается, как и вся моя жизнь. Боже, я хочу умереть! Я
хочу умереть! Сейчас! Сейчас! Сейчас! Сейчас!"
И она вдребезги разбила мебель и посуду.
Она всегда была одной из самых красивых женщин в нашей части города.
страна: длинные черные волнистые волосы, которые она расчесывала несколько раз
по минутам два-три раза в день, среднего веса, круглое и здоровое лицо и
большие темные глаза, Она ездила в дамском седле за сто долларов на быстроходной
вороной лошади; а папа ехал рядом на легкой поступи
белой кобыле. Люди говорили: "В те дни ваши папа и мама сняли очень красивую
картину", но в глазах людей было такое выражение, как будто они просто говорили
о красивом фильме, который показывают в городе.
У мамы было о чем подумать. Проблемы. Она слишком много думала о них,
или не сопротивлялась. Возможно, она не знала. Может быть, она верила в
что-то, чего вы не можете увидеть, что-то, что заставит все это вернуться
дом, земли, хорошую мебель, прислугу на полставки и
машина для передвижения по стране. Она концентрировалась на своих тревогах, пока это
не взяло верх. Доктор сказал, что так и будет. Он сказал, чтобы она встала и
убежала, чтобы мы отвезли ее в такое место, куда-нибудь на землю, где
не было бы никаких забот. Она доходила до того, что начинала визжать во все горло.
озвучивать и говорить часами напролет о том, что пошло не так. Она не
знала, на кого возложить вину. Она набросилась на папу. Она думала, что это он во всем виноват
.
Весь город знал о ней. Она небрежно относилась к своей внешности.
Она позволила себе опозориться. Она ходила по городу, смотрела и
думала и плакала. Врач назвал это безумием и оставил все как есть.
Она потеряла контроль над мышцами своего лица. Мы, дети, стояли вокруг в
доме, погруженные в тишину, не произнося ни слова часами, и им было стыдно "
каким-то образом выйти на улицу и поиграть с детьми, и захотеть
остаться там и посмотреть, как долго продлится ее заклинание, и сможем ли мы ей помочь.
Она не могла контролировать ни свои руки, ни ноги, ни мышцы своего тела,
и у нее начинались судороги, она падала на пол и барахталась
по дому, и портила свою одежду, и кричала так, что ее могли услышать люди в нескольких кварталах дальше по
улице.
Какое-то время с ней было бы все в порядке, и она относилась бы к нам, детям, так же хорошо, как и любая другая
мать, и вдруг это началось бы ... что-то плохое и
ужасно - что-то начинало овладевать ею, и это происходило медленно.
Ее лицо подергивалось, губы оскаливались, и показывались зубы.
Изо рта у нее текла слюна, и она начинала низким ворчащим
голосом и постепенно переходила к разговору так громко, как только могло выдержать ее горло; и
ее руки вытягивались по бокам, затем за спиной и изгибались во всех
видах изгибов. Ее желудок сжимался в твердый комок, и она
сгибалась пополам, ужасно горбясь, - и превращалась в другого человека, это
казалось, что она стоит прямо передо мной и Роем.
    

Раньше я засыпал по ночам, и мне снились сны; казалось, что я
все это мне приснилось. Мне снилось, что моя мама такая же, как все
у всех остальных. Я видел, как она разговаривает, улыбается и работает точно так же, как мамы других детей.
Но когда я просыпался, все по-прежнему было неправильно, все перекручено,
беспорядочно, запущенно, дом не убран, готовка пропущена, посуда
не вымыта. О, я думаю, мы с Роем пытались. Мы иногда работали
перестраивали дом, но мне было всего около девяти лет, Рою - около пятнадцати.
Другие вещи, то, что делают дети этого возраста, игры, в которые они играют, места, куда они
ходят, купаются, играют, бегают, смеются - мы погрузились во все это
просто попытаться забыть на минуту, что циклон обрушился на наш дом, и как
он разрывал нашу семью и развеивал ее по ветру.
В сто раз больше я ненавижу описывать свою собственную мать такими словами
как эти. Вам неприятно читать о матери, описанной такими словами, как
эти. Я знаю, я понимаю тебя. Я надеюсь, ты сможешь понять меня, потому что это должно быть
сломлено и сказано.
Нам пришлось съехать из дома. У папы не было денег, поэтому он
не мог платить за квартиру. Он погиб, сражаясь, но не сдавался. Он
был потерянным человеком в затерянном мире. Потерял все. Потерял каждый цент. Задолжал в десять
раз больше, чем мог когда-либо заплатить. Никогда больше не смог бы попасться на удочку и оказаться
растянутым на пути к успеху. Он этого не знал. Он все еще верил
что сможет начать с арахисовой скорлупы и пробиться обратно к
нефтяным сделкам на десять тысяч долларов, фермам и ранчо, гонорарам и
договоры аренды, каждый день переходящие из рук в руки. Я сокращу это, сказав, что он
сопротивлялся, но не добился успеха. Он был подавлен. Бесполезно для
них. Большие мальчики. Они не поддержали его. Он упал и остался лежать.
Мы не хотели отсылать маму. Было бы лучше в каком-нибудь другом месте.
Мы бы уехали и начали все сначала. Итак, в 1923 году мы собрали вещи и переехали в
Оклахома-Сити. Мы переехали на грузовике старой модели Т. Не взяли с собой много вещей
. Просто хотели уехать куда-нибудь - где мы никого не знали, и
посмотрим, не станет ли ей от этого лучше. Когда мы вернулись домой, ей было лучше. Когда
мы переехали в старый дом на Двадцать восьмой улице, она почувствовала себя
лучше. Она готовила. Это было вкусно. Она говорила. Это, конечно, звучало заманчиво. Она
могла целыми днями обходиться без одного из своих приступов. Это было похоже на
входную дверь в рай для всех нас. Мы не слишком заботились о себе
мы хотели видеть, как ей становится лучше. Она подмела старый дом
и разложила белье для стирки, и она даже засунула несколько маленьких цветочных семян в
землю, и она смотрела, как они растут. Она привязала бечевку к окну
сетки, и душистый горошек поднялся и посмотрел на нее через окно.
Папа купил несколько огнетушителей и пытался продавать их в
больших зданиях. Но люди думали, что у них достаточно материала, чтобы не
сгореть, поэтому он продавал мало. Они были одними из лучших на
рынке. Ему приходилось платить за те, которые он использовал в качестве образцов. Он продавал примерно
по одному в месяц и зарабатывал около шести долларов с каждой продажи. Он шел сам.
дотла. У нас не было, но одна или две палочки из мебели в
дом. Старая газовая грелка, в которой хватало места для двух маленьких горшочков, одного для фасоли, другого для
кофе; и мы жарили кашу из кукурузной муки и питались в основном ею, когда удавалось
достать. Папа бросил тушить огонь, потому что он был недостаточно хорош
продавец, не выглядел таким красивым. Одежда износилась. Обувь пришла в негодность.
Он два или три раза надевал на них новые подошвы, но потом снова их снимал
.
Думаю, он думал о Кларе и нашем первом доме, который сгорел
вверх, и все такое, когда он таскал эти огнетушители по большому
горячему городу. И большому холодному городу.
Папа зашел в продуктовый магазин и купил кое-какие продукты в кредит. Они
устроили его работать в магазине, помогать по хозяйству и водить
фургон для доставки. Он получал доллар в день. Я носил молоко в магазин для
леди, у которой была корова. Она давала мне доллар в неделю.
Но руки папы все было разбито и разбито годы кулак
борьба. Теперь, так или иначе, мышцы на его пальцы и руки начали
сближаясь. С каждым днем они становились все туже и стягивали его пальцы вниз так
что он не мог разжать ладони. Ему пришлось обратиться к врачу, и ему отрезали
мизинец на левой руке, потому что мышцы оттянули его вниз
он так сильно прижался к ладони, что ноготь проделал большую дыру в
его плоть. Остальные пальцы сжались сильнее, чем когда-либо. Они причиняли ему боль
каждый час дня, но он продолжал работать, таская подносы и
корзины, коробки и мешки с большими продуктами для людей, у которых были деньги
купить в магазине. Он приходил поесть и падал поперек своей
кровати совершенно измотанный, и я видел, как он сжимал руки и чуть не
плакал от боли. Я бы подошла и потерла их для него. Мои руки были
молоды, и я мог работать твердыми, потрескивающими мышцами, которые потеряли всю
свою гибкость и теряли всякую полезность. Большие узлы на каждом суставе
. Твердый, как хрящ. Его ладони были длинными, жилистыми, выступающими из кожи
туго натянутыми, насколько это было возможно. Его кулачные бои имели
сделал большую часть этого. Его кости легко сломались. Когда он ударил, то ударил сильно. Это раздробило
его пальцы. И теперь это была работа в продуктовом магазине - похоже, что ему
досталась худшая работа, которую он мог получить для таких рук. Но он не мог
много думать о своих руках. Он думал о маме и о нас, детях. Он собирался
снова разрезать их, разрезать мышцы, ослабить их, чтобы он
мог расслабить их, чтобы они больше не тянули вниз. По
взгляду на них было видно, что они ужасно болят.
Ночью он лежал без сна и звал меня: "Потри их, Вуди. RUB
их. Я не могу заснуть, пока ты их не разотрешь".
Я держал обе его руки под одеялом и растирал их, и чувствовал
хрящи на костяшках пальцев, распухшие в четыре раза больше естественных, и
скованные мышцы под каждым пальцем сжимали его кулаки так сильно, что
они никогда больше не разжались бы. Я забыла, как плакать. Мне хотелось плакать и
много плакать, но я хотела, чтобы он говорил снова и снова.
Поэтому я молчал, а он спрашивал: "Чем ты хочешь заниматься, когда вырастешь
станешь большим человеком?"
"Такой же, как ты, хороший, отличнейший боец".
"Не такой плохой, подлый и неправильный, как я, не такой плохой боец. Я всегда
проигрывал - выигрывал маленькие уличные драки, но всегда проигрывал большие бои ".
Я бы еще немного потерла ему руки и сказала: "Ты молодец, папа. Ты решил,
что хорошо, и ты каждый день боролся за это".
Мы прожили в Оклахома-Сити почти год, когда появился Леонард, мамин сводный
брат. Он был крупным, высоким, прямым, симпатичным мужчиной, и
всегда давал мне мелочь. Он уже служил в армии и был экспертом,
помимо всего прочего, в езде на мотоцикле. Так что у него был хороший перерыв, и он был
предоставлено Государственным агентством мотоциклетной компании, которая произвела новый, черный,
четырехцилиндровый Ace.
Однажды он въехал к нам во двор на одном из тех черных мотоциклов,
с броским кузовом, отделанным никелированной сталью, сияющим, как
капитолий штата, и у него были хорошие новости.
"Ну, Чарли, я наслышан о вашем невезении, тебе и Норе,
и я собираюсь дать вам прекрасную работу. Ты всегда был хорошим офисным работником,
умеешь писать письма, вести бухгалтерию и заниматься своим бизнесом - поэтому
ты назначен руководителем всего этого в Ace Motorcycle Co., в
Штат Оклахома. Вы будете зарабатывать около двухсот долларов в месяц".
Мир стал в два раза больше и в четыре раза ярче. Цветы менялись
цвета, становились выше, их становилось больше. Солнце говорило, а луна пела тенором.
Горы натирали животы, реки вырывались на волю, устраивая пикники, а большие
секвойи устраивали танцы каждую ночь. Леонард вручил мне пятицентовики. Конфета была
вкусная. Я играла с апельсином, пока он не становился мягким и сочным, а потом
целовала его, когда ела. Рой улыбался и рассказывал тихие шутки. Дети объединились
в. Я снова был стоящим человеком. Они перестали набрасываться на меня по двум причинам:
Я выбил дурь из одного из них, а остальные захотели прокатиться на этом
мотоцикле.
Настал великий день. Папа и Леонард сели на мотоцикл и с ревом умчались
по дороге на работу. Большая толпа людей стояла на улице и
наблюдала за ними. Это было красивое зрелище.
На следующий день было воскресенье. У нас не было мебели, о которой стоило бы говорить, но
ели немного лучше. Я не знаю, как далеко вам пришлось бы зайти, чтобы
найти семью, которая была бы в то утро более счастливой, чем наша. Мы приготовили и поели
вкусный обед, а папа вышел и купил десятицентовик
Воскресная газета. Он вернулся с новой пачкой сигарет, выкурив одну,
и когда он пошел в спальню, он лег и накрылся одеялом, и
углубился в раздел газеты, посвященный комиксам, и время от времени смеялся. Сначала он
прочитал смешные. Новости он прочитал последними.
Внезапно он смел все газеты. Он вскочил и как-то дико огляделся
по сторонам. Он зашел в раздел новостей, на вторую страницу, и
что-то выбило его из колеи, как будто на кинопоказе не было ни одной картинки.
Его лицо было просто белым и отсутствующим. Он встал. Он прошелся по дому.
Он не знал, что сделать или сказать. Прочти это нам? Сохрани это в тайне? Забыть об этом?
Сжечь газету и выбросить пепел? Уничтожить ее? Снести здание!
Снести весь мир! Покончи с этим, и сделай все правильно! Он не мог
говорить.
Рой посмотрел на газету и с минуту не мог вымолвить ни слова, а потом
Папа сказал: "Позови свою маму, позови свою маму!"
"Мама, подойди сюда на минутку. ..." Рой уговорил ее войти и сесть
рядом с папой на старой пружинистой кровати, и Рой читал что-то вроде
мягкий - что-то вроде этого:

МОТОЦИКЛИСТ-АС ПОГИБ В АВАРИИ

Чикаша, Оклахома: - Леонард Таннер, опытный мотоциклист, погиб
мгновенно в результате аварии, в результате которой на улице столкнулись машина и мотоцикл
перекресток вчера днем. Таннер, казалось, ехал со скоростью около сорока
миль в час, таким образом, нарушив ограничение скорости, когда он врезался в борт
седана Ford 1922 года выпуска, проломив себе череп. Мистер Таннер ехал в
бизнес для себя в первый раз, когда катастрофа настигла его на
перепутье в его жизни.

Я вышел на передний двор и стоял в сорняках в оцепенении, и
затем внезапно около двадцати детей бросились мне наперерез . по улице, вприпрыжку,
помахав друг другу, они подошли ко мне и притихли.
"Привет. Где тут аттракцион "мотерсикл", который, ты сказал, мы собираемся посетить?" Вожак
детей грыз горькую палочку и оглядывался в поисках большой
черной машины.
Я прикусил язык. Я слышал, как другие говорили: "Мы приехали покататься!"
"Где твой велосипед?" "Давай!"
Я выбегаю через высокую траву на нашем заднем дворе, и когда я добрался до
в переулке они преследовали меня.
"У него даже нет дяди, которому не принадлежит мотоцикл!" "Лжец!" "Врешь
ублюдок!"
Я набрал полный карман хороших камней и запустил ими во всю
толпу.
- Убирайся с моего двора! Скажи "Пропал"! Кто тут лжец? У меня был дядя с
мотоциклом! Это сделал я! Но ... но...

Глава IX


БЫСТРО МЧАЩИЙСЯ ПОЕЗД СО СВИСТОМ ОСТАНАВЛИВАЕТСЯ

Я стоял в грузовике, положив ноги на наш старый диван, и махал
обеими руками в воздухе, когда мы въехали в городскую черту Окема.
Смерть Леонарда разрушила большинство хороших вещей, которые росли в мамином сознании, и
мы возвращались домой. Я посмотрел на милю к северу и увидел старый
загон для бойни, где дикие собаки преследовали меня по овсяной стерне. Я посмотрел
на юг и увидел пустыри, на которых сражался миллион раз. Мои глаза
понимали все с первого взгляда.
Когда старый грузовик проползал Девятую улицу, Рой высунул голову со
своей стороны кабины и крикнул: "Видишь что-нибудь знакомое, Вудсо?"
"Да!" Наверное, мой голос звучал довольно вымученно. "Дом, где сгорела Клара".
"Дотла".
Я заметил пару детей, перепрыгивающих через вспаханный холм: "Привет! Мэтт!
Ник! Привет! Я вернулся! Видишь? Все мы!"
"Привет! Приходи поиграть с нами!" "Где ты живешь?" Они помахали мне в ответ.
"Старый дом Джима Кейна! Ист-Энд!"
Они опустили головы и больше не просили меня подойти и поиграть с ними
.
Грузовик model-T чуть не съехал с крутого холма,
переехал железнодорожные пути и сбил меня с ног на пружинах кровати.
Мне показалось, что грузовик проехал мимо всего города. Это было
проезжая по красивым улицам и тенистым улочкам, где дети в хорошей
одежде вели войны в сорняках и гонялись без седла на дорогих
лошади. Теперь он направлялся в ист-Энд, где каждый дом представляет собой груду
хлама. Гнилые доски впитывают хорошую краску и просто остаются гнилыми. Протухшие собаки
по старым песчаным дорогам бродят с грязью в волосах и грязной посудой.
Дети с язвами на головах и нюхательным табаком, от которого гниют зубы, тявкают и
орут и прячутся под заплесневелыми полами старых сумасшедших домов. Лошади пытаются поменяться местами
их хвосты бьют достаточно сильно, чтобы отбиваться от больших синих мух, которые стали более настойчивыми
их лизали больше, чем тогда, когда они были всего лишь маленькими личинками. Пыль взлетела с
под колесами грузовика. Горячий ветер выжег колючие сорняки. Но
мне было хорошо. Я был оттуда родом. Окема. Для меня мусор в
переулках моего родного города был лучше, чем в таком большом городе, как Оклахома
Сити, где мой папа не мог найти работу. Если бы он не мог, он был бы никому не нужен
а если бы он никому не был нужен, мы бы все избавились от старого
забирайте машину и переезжайте в старый дом Джима Кейна, и постарайтесь быть хоть чем-то полезными
друг другу.
"Ладно! Работай руками!" Рой сдал грузовик с главного шоссе, и я
свалился с груза.
"Так это он?" Мама вышла из грузовика и прошла через ворота.
Дом Джима Кейна. Двадцать пять лет назад кто-то его построил. Две
комнаты с небольшой кухней-пристройкой и передней верандой. Возможно, до нашего прихода в нем жил
кто-то, много людей, но его никогда не покрывали
краской. От дождя прогнила черепица, а от земли прогнили нижние доски,
а середина только что перекосилась и скрутилась, пытаясь удержаться
вместе. Гниющие доски всех видов были прибиты поверх сучков и
трещины; жестяные ведра расплющены и прибиты гвоздями для защиты от
непогоды. И весь двор зарос сорняками и полевыми цветами,
ломкими и липкими, покрытыми мелкой просеивающейся пылью, которая поднималась и опускалась
с шоссе.
"Это она". Рой вышел и посмотрел через забор. "Дом, милый
дом".
"Боже! Посмотри на эти прелестные цветы!" Я сказал им. "Посмотрите, какие они толстые
. Как будто кто-то добрался сюда и разбросал большие пригоршни семян цветов
а потом просто позволил им вырасти дикими!"
"В основном мальвы, немного цинний", - сказала мама. "Ты только посмотри на это
вон там по стене дома вьется жимолость".
Рой поднялся на крыльцо и потопал ногами по доскам.
"Целые кучи пыли. Я никогда раньше не видел столько пыли ".
"Мы можем это вычистить. Мне не терпится увидеть кухню и все внутри".
В дверь вошла мама.
Спальня, полная паутины и гнилых бумаг. Гостиная, полная
паутины и разбросанных старых кадок, полных мусора. Так или иначе, я огляделся
и подумал, что, может быть, наша старая мебель подойдет к этому
месту. Это кухня, крыша которой почти бьет меня по голове и
в полу прогнили большие дыры с крысиным навозом вокруг них. Грязь
повсюду, глубиной в полдюйма. По этому полу был долгий, очень долгий путь.
"Я чувствую запах чего-то мертвого под этим старым сырым полом", - сказал Рой. "Я думаю,
это дохлая кошка".
"В этом старом доме полно дохлых кошек", - завопила я. "Мне не
нравится этот старый дом с дохлыми кошками!"
"Может быть, все старые кошки с воспаленными глазами приходят в этот дом умирать". Мама
рассмеялась и выглянула из северного кухонного окна на Кладбищенский холм.
"Все стекла разбиты. В этой комнате. В этой комнате. В этой комнате. Я был
расхаживаю с вытянутыми руками, водя пальцами по стенам.
"Обои совсем ободраны. Грязь, просачивающаяся сквозь дыры большого размера
если собака пробежит рысью. Что заставляет нас жить в этом старом доме с дохлой кошкой
мама?"
"Скоро у нас будет что-нибудь получше. Я просто знаю. Я просто знаю".
Я отнесла первый груз из грузовика в спальню. "Первый груз
в нашем чудесном новом доме! Мальвы! Виноградные лозы Санни-хокл! Жужжащие пчелы!
Забор из штакетника! Новые обои! Мы подберем бело-коричневые, белые, белые,
белый, белоснежный". Я носился вприпрыжку по всему дому. "Тогда мы раздобудем несколько
досок поновее и прибьем их там, где "старые, одни, старые"
старые, старые!"
Я почувствовала пыль на листьях цветов, когда шла, и выскочила обратно
к грузовику.
"Даю тебе пятьдесят центов, чтобы ты помог разгрузить эту штуку", - говорил Рой большому
толстяку, который шел рядом в нижнем белье, засунутом за пояс, и
его грудь и плечи были обнажены солнцу. "Тебя это устраивает?"
"Прекрасно. Меня устраивает. Скажи, как долго тебя не было?"
"Ровно год". Рой забирался в грузовик и сбрасывал комплект
кроватных пружин по бокам.
У меня была еще одна охапка свободной одежды, кастрюль и сковородок: "Четырнадцатое июля
У меня день рождения! Мне двенадцать! Но этот дом стоит семь сотен
и двенадцать! Мы уехали из Окемы в мой день рождения, и вернемся на нем! Сегодня! Я
собираюсь разбить большой-пребольшой сад на заднем дворе! Продавайте огурцы и
зеленую фасоль, арбузы и очищенный горошек!"
"Это мой маленький упрямый братец", - сказал Рой мужчине.
"Так ты наш маленький сосед-фермер, да?" - спросил меня мужчина. "Скажи,
куда ты собираешься продавать все это, что выращиваешь?"
"В городе. Много людей".
"Это как раз то, что меня беспокоит". Он почесал в затылке. "Именно там
вы стремитесь найти всех этих людей".
"Нефтяники. Они ведь должны питаться в продуктовых магазинах,
в ресторанах?
"Те немногие, что остались".
"Что значит "немного"?"
"Ты был сегодня на главной улице?"
"Только что вернулся из Оклахома-Сити. Не был на главной улице Окемы
уже целый год!"
"Тебя ждет очень большой сюрприз".
"Я умею выращивать всякую всячину".
"Тебя все еще ждет большой сюрприз. Нефтяное месторождение заглохло быстрее, чем дверной гвоздь
"
"Я умею работать не меньше, чем ты или кто-либо другой. Я знаю продавцов.
Я знаю парней из закусочных. Они купят то, что я им отнесу ".
"Чтобы накормить кого, ты сказал?"
"Черт возьми, это десять миллионов людей, которые бегают вокруг и "нуждаются в подпитке"!
На улицах полно таких. Ты думаешь, я их всех не знаю? Ты сумасшедший!"
- Не так уж это и умно, молодой человек, - вмешался Рой, - не так уж и умно, черт возьми.
- Ты замолчи!
"Ты можешь вырастить сад, все в порядке, малыш; ты такой же хороший
работник, как я или твой брат здесь, любой из них, в любой день; но когда ты получишь все
об этом поднятом материале и обо всем остальном ... Ну да ладно, почему я должен тебе рассказывать? Ты
отправишься в город. Ты увидишь кое-что, от чего у тебя глаза вылезут из орбит. Она
один мертвый город. Люди разбежались, как птицы в кустах. Никто
не знает, куда они подевались. Окема - всего лишь город-призрак ".
"Это не так! Это не так! Я пробегаю мимо него по крыльцу. "Ты говоришь
ложь!"
Я выскочил за ворота и направился на юг мимо груды прогнивших досок
звонил в дома других людей. Злобные собаки подумали, что я убегаю от них, и
бросились за мной по пятам. "Не умер! Не умер! Окема не мертв!
Окема - это место, где я родился! Ни один город не должен умереть! Старина Люк вон там бьет
тот самый маленький мул. Я вижу, у кобылы папаши Никсона появился новый жеребенок. Вот она.
Старая добрая Мэйн-стрит. Полно людей, они толкаются и пытаются протиснуться друг мимо
другого. Они не вытянули всю нефть из земли. Они не все отстроили
в этой стране. Они еще не выполнили всю работу. Они не сбежали.
Они все еще здесь, работают как дьяволы. Кто сказал остановиться? Кто сказал уйти?
Кто сказал позволить Океме умереть?"
Главная улица! Я завернул за угол депо и поскользнулся на нескольких
кучах пепла, и мои ноги коснулись тротуара, когда я пытался остановиться, чтобы
посмотреть.
Главная улица. Главная улица? Что здесь так тихо? Одиноко. Я почувствовала холод
по моей коже побежали мурашки. В первом квартале ничего. Все
прибито гвоздями. Я стоял и смотрел на дикие бумажки, летающие вверх и вниз по
тротуарам и мостовой, как будто никто не пытался их остановить. Обрывки травы и
грязь на бетоне. Несколько старых машин спали, несколько прицепных фургонов и
упряжки поникли. Я не сдвинулся с места. Мне не очень хотелось
идти по Мейн-стрит, Как получилось, что они все встали и ушли? На Мэйн-стрит было ничуть не
шумнее, чем на вершине Кладбищенского холма. Внезапно появился
крепкий на вид парень в серо-голубой рубашке и брюках в тон, жевавший промокший табак
, выбивающий челюсть, где-то лет пятнадцати, с
грязные босые ноги, вышел из-за хлопковых складов и сказал: "Привет,
Парень! Незнакомец здесь, в городе?
"Я? Я здесь родился. Я Вуди Гатри".
"Я Когги Сандерсон. В город приезжает новенький, я знакомлюсь с ним. Поприветствуй его
по-хорошему".
Пятеро или шестеро ребятишек поднимали пыль, струившуюся из-под
веревок с хлопковыми тюками у джина. "Винтик поймал новое "эм"!" "Давай посмотрим"
весело! "Добро пожаловать!"
Я оглядел их всех и сказал: "Неужели никто из вас, ребята, не знает
меня?"
Они просто стояли и смотрели на нас с Когги. Никто не произнес ни слова.
Когги подставил ногу под мои каблуки и толкнул меня в грязь.
Я упал на спину и сбил с кого-то шкуру, затем вскочил и побежал
на Когги. Он шагнул в сторону и нанес длинный прямой удар правой
рукой и втянул мою голову обратно в плечи. Я снова ударился о землю почти
в том же месте. Я встал, и его кулаки снова встретились на полпути, и я
отшатнулся футов на десять, хлопая глазами. Он треснул меня по виску
от этого в голове зазвенело, как в церковном колоколе. Другой сделал навес слева и
чуть не сбил меня с ног, а затем нанес удар правой сенокосилкой, которая отбила
я снова поднимаюсь на ноги. Я наклонил голову вперед, пытаясь прикрыться
руками, и он нанес пару апперкотов, которые просвистели, как поезда
прямо в рот и подбородок, разбив губы о собственные зубы, я повернулась
, вытерла кровь руками и наклонила голову, повернувшись к нему спиной
. Он пнул меня сзади и отбросил на ярд или два, а затем
вытащил мою рубашку из штанов и задрал хвост у меня над головой. Я
размазывала кровь и пот по лицу, пытаясь держаться подальше от него.
Затем он поставил ногу мне на бедро и оттолкнул футов на пятнадцать, и я
зарылся лицом в глубокую грязь.
"Сейчас. Ты здесь старожил. Ког обернулся и отряхнул свои
руки, в то время как другие дети смеялись и танцевали вверх-вниз в пыли.
"Добро пожаловать, та Окема".
Я натянул рубашку обратно и, спотыкаясь, побрел по главной улице, держась за
голову, и на старом тротуаре остались большие красные капли крови. Я
моргнул и остановился над одним из квадратов на тротуаре. В.Г.
1921 год. И было забавно видеть, как кровь стекает с моего лица и заливает мою
собственные инициалы на цементе.
Я шел горбом. Шел за наркотиками. Может быть, тот старик был прав. Я заглянул
в вестибюль отеля "Бродвей". Никого. Я посмотрел сквозь зеркальное стекло
бильярдной Билла Бейли. Там был только длинный ряд латунных плевательниц
они сами по себе в темноте. Я заглянул в нелегальный притон "Желтая собака". Полки
все разлетелось вдребезги. Я посмотрел в витрину продуктового магазина на продавца
в очках он быстро раскладывал пасьянс. Сорняки и трава у
двери этого гаража? Там всегда околачивалась большая компания мужчин.
Никто не бегал туда-сюда из аптеки "Обезьянье масло". Они даже забрали
обезьяну и клетку у входа. Скамейки, скамейки, скамейки. Все
выстругано и разрезано на куски. Мужчинам, должно быть, нечего особо делать, кроме как горбатиться
слоняться и строгать на скамейках. Никто даже не убирает стружку. Изжеванные
спички, сложенные вдоль тротуара. Фунты табака. Никаких машин или фургонов, которые могли бы переехать
вас. Четыре собаки трусят рядом, с их языков капает слюна,
преследуют маленькую сучку, которая сжимает спину в комок, как будто она напугана
до смерти и рада этому.
Я перешел на другую сторону улицы. Это было то же самое.
Трава в грязи растрескалась по цементу. Я стоял там, на вершине
холма перед зданием суда, и все выглядело так, словно там никогда не было
Индеец проиграл здесь свой миллион долларов. Пара сонных на вид мулов
тащили повозку через город. Никаких детей. Никакого скандала. Никакой беготни и
спотыкания. Никакой толкотни и криков. Город не растет. В домах не стучат
повсюду молотки. Никто не сбивает тебя с ног, когда ты опаздываешь на работу. НЕТ
дым от ветчины и тушеного мяса просачивается сквозь экраны кафе; и никакой дикости
толпы ругающихся и смеющихся мужчин, набивающихся в большие нефтепромысловые грузовики,
размахивая коробками с обедом в ответ своим женщинам. Никакой скрипичной музыки и пения йодля
доносящегося из бильярдных и игорных притонов. Никаких девушек, суетящихся по
улицам в коротких юбках и красной раскраске. Никаких собак, дерущихся посреди
улиц. Никаких толп, собравшихся вокруг пары маленьких мальчиков, колотящих друг
друг друга по головам.
Я мог бы заглянуть туда в темное зеркальное окно и увидеть самого себя. Здравствуйте
вот, я. Какого черта ты так медленно идешь? Кто ты такой?
Какой Вуди? Хм. Вы шли и смотрели на себя в этих витринах
когда все они были освещены яркими лампочками и увешаны красивыми вещами
для красивых женщин, крутых вещей для крутых мужчин, боевой одежды для дерущихся
людей. А теперь смотри. Смотри, ты, одинокая компания. Ты не выглядишь потерянной
барахтаешься там, в той стеклянной витрине? Ты думал, Окема никогда этого не сделает
перестал поправляться? Хах.
Я чувствовал себя почти таким же опустошенным и плывущим по течению, как город. Я не был
мыслящий здраво. Я не хотел возвращаться туда и помогать разгружать этот
старый грузовик и старую мебель в тот старый дом. Старый дом дохлой кошки.
Старая, давно исчезнувшая Главная улица. Кто купит то, что я выращу? Я не хочу никого сжигать
Я хочу вырастить себе сад. Я хочу вырастить себе сад. Но, черт возьми, кто бы это стал есть?
Время от времени по улицам проходит несколько человек, но большинство из них выглядят
как будто они мало едят. Он прав. Этот старый толстяк был прав.
Окема ушел и умер.
Куры спорили с индюшками и утками по бокам от
дорога, по которой я возвращался через олд-ист-Энд к дому. Я увидел
в нашем доме горел свет, который выглядел так, словно весь мир опускался
вместе с солнцем. Когда я вернусь домой, все будет по-старому. Маме
стало бы еще хуже, узнав, что город мертв, и Рою тоже было бы плохо. Может быть, я
не стал бы рассказывать им, как на самом деле выглядит Мэйн-стрит. Может быть, я бы вошел и
сказал что-нибудь смешное и постарался поднять им всем настроение, насколько мог. Что
я мог придумать смешного?
Я открыл калитку, пытаясь что-нибудь придумать, и когда я вошел
входная дверь, о которой я еще не подумал.
Я был удивлен, увидев, что мама берет пару кофейных чашек с
маленького столика для чтения посреди гостиной, напевая одну из
своих песен. Я осмотрелся. Все кровати заправлены. Грязь и мусор убраны.
Три стула с прямыми спинками, столик для чтения в гостиной и наш диван
спиной к восточной стене. Рой, должно быть, только что сказал что-то очень радостное,
потому что он откинулся на спинку одного из стульев, закинув ногу на
стол, и на его лице было написано ужасное удовлетворение.
- Привет, мистер Соумилл. Рой помахал рукой в воздухе рядом с лампой.
- Ну, ей-богу, у меня хорошие новости!
"Я голоден. Какие новости?" Спросила я его, проходя мимо него в
кухню, где была мама.
"Я расскажу тебе!" Мама обыскивала всю кухню.
- Я...
- Я же сказала, что расскажу тебе! Рой пошутил и попытался вскочить со стула,
но он слишком сильно отклонился назад и упал на пол. "Я
скажу ... уууууууп!"
Мы втроем так много смеялись в течение минуты, что никто не мог говорить.
Но потом маме удалось успокоить свой желудок, и она сказала: "Ну что ж,
твой папа нашел хорошую новую работу!"
'Pара workin'?"
"За государство!" Рой подбирал несколько вещей, которые
выпали у него из карманов. "Спокойно!"
"Что?" Спросил я.
"Держу пари, ты не смог бы догадаться, даже если бы пытался тысячу лет!" Мама вернулась
к своей работе на кухне.
"Скажите мне!" Я сказал им.
"Продаю автомобильные лицензии!" - Сказал Рой.
И мама сказала: "Автомобильные бирки".
Я танцевала по всей комнате, напевая и покачивая головой. "Ура! Хэй!
Ура! Правда? Для "кого"? Для "го" штата? Когда-либо" в день? Я имею в виду, это не
небольшая работа на несколько дней?"
Рой вел себя так, словно шутил со мной вприпрыжку: "Самое приятное, что это
у меня тоже есть работа. Пишу на пишущей машинке! Папа столько получает за каждый набор
бирки, которые он продает!"
"И то, и другое сработает? Боже, любой ребенок в округе Окфуски пожалеет тебя
были ли их брат и папа! Продаете настоящие автомобильные бирки? Уииии!"
Мама некоторое время ничего не говорила, и мы с Роем притихли
. Он взял книгу из ящика на стене и сел за стол , чтобы
почитайте при лампе. "Сейчас же отведите мою девочку на шоу", - сказал он нам.
"Вы можете взять и меня, мистер Смарт", - сказала мама.
"Черт возьми, - сказал я, - я устал от старых пирожных с мукой "
подливка. Радуйся, что у нас есть что-нибудь получше. Я сел на
середину зала. - Ди-Эссерт!
"Я позабочусь о том, чтобы у вас, мальчики, и вашего папы было много вкусной еды.
И с хорошим десертом тоже". Мама почти не открывала прищуренных глаз,
представляя при свете лампы те хорошие вещи, о которых она говорила.
"Мама, - спросил я, - что это значит, когда ты получаешь работу в штате?
Это значит, что у тебя всегда будет работа, да? Получай деньги?"
"Это лучше, чем работать на кого-то одного". Мама улыбнулась мне, как будто
почувствовала, что возвращается новый свет.
"Боже! Вы с папой будете как копы, или что-то в этом роде?"
"Нет, - бросил Рой мне через плечо, - мы просто агенты. Просто
агенты по автоматическому лицензированию и получают от полдоллара или больше за
оформление бумаг ".
"Вуди. Ты выглядишь такой взволнованной." Мама заметила мой синяк под глазом и
царапины. "Иди сюда. Это кровь у тебя на волосах?"
Я сказал: "Он был крупнее меня. Уже не больно". Ее рука, запутавшаяся в
завитках моих волос, снова напоминала старые времена.
Мы с Роем молчали, он впитывал то, что было в книге, а я
впитывал игру, в которую играл на полу. Я услышал, как мама сказала: "Вуди,
у тебя снова есть тот коробок спичек?"
"Да, мам. Просто играю с ними".
"Во что ты играешь?"
"В войну".
"Я думал, ты слишком большой, чтобы играть в такие маленькие игры. Тебе
двенадцать лет".
"Ты еще не такой взрослый, чтобы играть в войну".
"Тогда ты можешь просто повоевать с чем-нибудь другим", - мама опустилась на
пол, укладывая мои ряды спичек обратно в коробку. "Значит, спички - это твои
солдаты, да?"
"Солдаты огня". Я помог ей поднять их.
"Разве это не еще одна спичка, лежащая вон там, на полу в передней комнате?"
Мама ставила спички на полку и указывала назад, в переднюю
комнату.
"Я ничего не вижу. Где "схватки"?
Я опустился на четвереньки, осматривая трещины и
занозы на досках пола. Мама положила свою руку мне на затылок.
она опустила голову и прижала мой нос вплотную к полу. Она опустилась на колени
и я вырвался и покатился со смеху. "Я не вижу совпадения".
"Вон в той трещине? Теперь ты видишь?" Она вытащила спичку из
трещины и подняла ее. "Видишь это, Огненный жук?"
"Ha! Я видел это постоянно! "
"Старый злой Вуди. Злится на свою маму. Дразнит меня, потому что я так нервничаю
из-за спичек. Хммм. Маленькая Бритва, может быть, ты не знаешь, может быть, твои
маленькие глазки не видели. Может быть, ты даже наполовину не представляешь, какие страдания
проносятся в моей голове каждый раз, когда я беру в руку спичку ".
"Не стоило пугаться".
Мама встала со спичкой в руке. Она чиркнула спичкой об
пол и поднесла ее к своим и моим глазам, и она осветила нас обоих
мысли и отразилась в наших головах, вызвав миллион воспоминаний
и десять миллионов секретов, которые огонь превратил в пепел между нами. "Я
знаю", - сказала она. "Я не боюсь. Я не боюсь никого и ничего на
лице этой земли. Мы не из тех, кто боится, Вуди!"

На следующее утро я запрыгнул в свой козырек, когда солнце пробилось сквозь
окно. Я видела нескольких кузнечиков и бабочек во дворе, птиц на улице
они свистели и пытались поцеловаться украдкой на наших шелковичных деревьях. Это выглядело
как чудесный день. Я выбежала через заднюю дверь и заметила, что весь
двор был завален свежевыстиранной, промокшей одеждой, рубашками, простынями,
полушубками, платьями. И это заставило меня почувствовать себя намного светлее
утром, потому что это был первый раз более чем за два месяца, когда я
увидела, как мама раскладывает белье.
- Ты встал с кровати, мистер наматрасник? Я слышал, как она скребет по
натрите доску под тутовым деревом. "Хорошенько вымойте лицо и руки
вымойтесь, а потом идите на кухню, и вы найдете приготовленный завтрак".
"Я голоден, как огромная аллигаторша! Йом. Йом. Йом." Я вымыл
руки и лицо и огляделся в поисках еды. "Где Рой с папой?"
"Продаю автомобильные бирки!"
"О, черт возьми, я в восторге. Думал, я только об этом мечтаю ".
"Нет, тебе это точно не приснилось. Они там, внизу, сейчас на работе!
Скорее ешь!"
"Я собираюсь спуститься и получить набор значков для моих четырех больших длинных красных скакунов"
!
"Ты можешь достать мне немного для моего парохода!" - сказала она мне.
"Яхта. Яхта. И немного для моего нового самолета! С ними вкусно
яичница-болтунья!"
"С ними", или "они", или "они"?
"Они были".
"Теперь, когда у вас за плечами хорошая еда, мистер фермер", - сказала она
улыбнулась мне, - "Вы найдете свою лопату прямо там, под домом. У
задней двери. Жду твоего нежного и мужественного прикосновения".
Я взял лопату у заднего забора и воткнул ее примерно на фут глубже
в землю. Эта хорошая земля показалась мне такой прекрасной, что я опустился на
руками и коленями разгребал землю, отделяя корни и мелкие камешки.
Червяк длиной около шести дюймов был весь в крови и разрезан на две части. Обе половинки
втянулись обратно в грязь. Я достал ту половинку, которая была в рыхлом коме, и
подержал ее в руках. - Тебе не следовало вставать на пути моей лопаты, червяк.
Я покрою тебя этой свежей землей. С тобой все будет в порядке. Ты заживешь через
несколько дней, и от тебя останутся два червяка. Ты можешь подумать, что я очень плохой парень.
Но когда у тебя, мерзавец, будет два червяка, черт возьми, у тебя будет еще один червяк, который побежит
быть рядом, ну, знаешь, поговорить и все такое. Я вытряхну эту грязь
хорошенько присыплю тебя сверху. Там слишком тесно? Ты можешь восстановить дыхание? Я знаю
на этой минуте может быть немного больно, но ты просто подожди и увидишь, когда ты
пусть будет две черви, я тебе так понравлюсь, что ты будешь посылать за мной всех этих
другие черви ".
Рой вернулся домой в полдень, захватив с собой несколько фумигаторов, чтобы выкурить
дом. "Посмотри, как работает этот парень!" - сказал он мне, проходя через
ворота. "У тебя старый задний двор выглядит как свежевспаханная ферма!"
"Хорошая земля! Много червей!"
"Я скажу одно, ты проделал довольно большую работу
для человека твоего роста".
"Хах! Я работаю на улице на своей ферме! Будь крут!"
"Я уже заработал три доллара сегодня утром. Как тебе это?"
"Три - это сколько?"
"Три доллара".
"Ни то, ни другое. Черт возьми!"
"О чем ты сплетничаешь?"
"Пройдет много времени, прежде чем я заработаю деньги на своем саде",
"Все вы, фермеры, заработаете просто уйму денег, если все пойдет
как надо".
"Да, я полагаю, так и будет. Но я просто думаю, ты знаешь, может быть
все будет идти не так, как надо."
"Если этого не произойдет, ты всегда можешь спуститься и поговорить с Большим Толстяком Ником
банкир. Просто скажи ему, что знаешь меня, и он передаст тебе большую пачку
денег через окошко.
"Ну, я прокручиваю это в уме. Ты, конечно, знаешь, я очень занят
в эти дни я занят тем, что моя земля полностью превращена в руины. Просто у меня не так много
шансов сбегать в город в банк. Может быть, было бы намного проще, если бы ты вроде как
дал мне деньги загодя, и, конечно, я всегда мог бы расплатиться с тобой
верну, когда соберу урожай ".
"Я лично не занимаюсь кредитованием. Это было бы против
по закону я должен одалживать вам деньги, не ставя об этом в известность губернатора ".
"Правительство? Черт возьми, мы с правительством всегда ходим
суем руки друг другу в карманы. Большие друзья ".
- Кроме того, утром поездом прибудет моя моторная лодка, и
Мне понадобятся те несколько тысяч, которые у меня есть в карманах, на бензин и
масло, и я попрошу их прислать мне часть океана, чтобы управлять моей лодкой. Так что я
не мог допустить, чтобы деньги пропали.
"Нет. Не понимаю, как ты мог".
"Сколько потребуется, чтобы перевезти тебя?"
"Никель. Дайм, может быть."

И когда Рой развернулся и пошел через двор к задней
двери. Я увидел, что из свежей грязи на меня смотрит новенькая монетка.
Я работал лопатой так усердно и быстро, как только мог, пытаясь закончить свой
ряд, когда мама позвала: "Вуди, иди сюда и поешь! Ты не сможешь
как только мы наполним этот дом дымом от фумигаторов!"
"А мне нужно возвращаться к своей работе", - сказал Рой.
Я напевал, когда приступал к своей тарелке:

Что ж, мне нужен брат
В красивой одежде
Да, мне нужен брат
В красивой одежде
Получил внутреннюю работу
В местечке в городе
Где гуляют хорошенькие маленькие девочки
.

Рой продолжал есть и не смотрел на меня. Он начал напевать
песенку:

Ну, у меня есть братишка
С ремонтом
Да, у меня есть младший брат
С ремонтом
У него работа на ферме
И он довольно много работает
Но он не может зарабатывать деньги
На собственном заднем дворе.

"Моя песня лучше, чем yores!" Я заспорил с ним.
"Мой самый лучший!" - выпалил он в ответ.
"Мой!"
"Мой!"
Когда все фумигаторы загорелись , а Рой вернулся к работе,
Мама взяла меня за руку и повела под шелковицу. Я села
на скамейку для мытья посуды, пытаясь оглянуться на дверь и увидеть фейерверк.
Мама взяла лопату, прислоненную к дереву, и начала копать там, где я остановился
.
Несколько секунд я смотрел на дом, затем, когда я огляделся
и увидел, как она копается в моей земле, у меня возникло чувство, что я
охотился за большей частью своей жизни. Широко открытое чувство, что она была
такой же, как мама любого другого мальчика.
"Иди сюда. Иди на работу. Давайте посмотрим, кто сможет вывернуться под самой грязью!"
"О-о-о. Но ты шутишь над женщиной. ..."
"Я могу за минуту разгрести больше земли, чем ты за час, малыш
человек! Посмотри на червей, не так ли?"
"Их полно".
"Это верный признак того, что здесь хорошая почва".
"Да".
"Поторопись! Посмотри, как сильно ты отстал! Мне показалось, ты сказал
что-то о том, что я женщина!"
"Я думаю, ты должна была быть".
"Я должна была быть. Я хотела быть ... чтобы я могла быть твоей мамой".
"Наверное, я хотел быть таким, как ты!" И я полагаю, что когда я сказал ей об этом
Я почувствовал себя ближе всего к тому, что называется счастьем
как я когда-либо бил. Она казалась такой хорошей. Обычный день, как и
почти любая другая женщина работает со своим парнем, и они оба потеют,
куда-то добираясь, что-то делая.
Примерно через полчаса мы бросили лопаты на землю и устроились
немного отдохнуть. "Как ты себя чувствуешь? Хорошо?" Я спросил маму.
"Я чувствую себя лучше, чем когда-либо за последние годы. Как ты себя чувствуешь?"
"Прекрасно". Я наблюдал, как дым от фумигатора вырывается из щелей в
доме.
"Работа - забавная штука. Это лучшая вещь в мире. Это единственная
религия, которая стоит щепотки табаку. Хорошая работа и хороший отдых ".
"Мы сегодня утром принимали много лекарств, не так ли?"
"Мы? Медицина?"
"Я имею в виду, что работа делает нас здоровее".
"Посмотри. Посмотри на дом. Ты можешь видеть, как дым вырывается из
трещин в этих старых тонких стенах ".
"Да, чувак. Похоже, здесь пожар!"
Мама ничего не сказала в ответ.
- Знаешь что, мама? Папе стало лучше, и Рою стало лучше, и
мне даже становится лучше, когда все мы видим, что тебе стало лучше. Мне
действительно хочется работать ".
Мама по-прежнему ничего не сказала в ответ. Просто сидела, упершись локтем в
колено и подперев подбородок рукой, смотрела. Думала. Прокручивая все это в
уме, пока дым выходил из щелей.
"Сейчас я работаю усерднее, и мне это будет нравиться больше. Боже, йип, йип, я чувствую себя
как будто действительно усердно работаю и у меня вырос новый большой сад
вот этим вечером, когда папа и Рой вернутся домой. Держу пари, они были бы удивлены, если бы
увидели, как я здесь собираю вещи и продаю их, и все такое.
Мама смахнула пару мух со своей руки и промолчала.
- Думаю, ты знаешь, как это бывает. В конце концов, ты у нас единственная мама.
Мы не можем просто пойти в магазин и купить себе новую маму. Ты мама для
всей этой семьи".
От мамы нет ответа. Она не сводила глаз с дома, смотрела и открывалась
ее глаза расширились, а рот и выражение лица сменились неподвижным взглядом
холодным и жестким. Я не видел, чтобы у нее шевельнулась хоть одна часть лица.
Затем я увидел, как она поднялась на колени, уставившись как загипнотизированная
на дом, из которого валил дым.
    

Я выпустил лопату из рук, и мое сердце превратилось в лепешку из
лед внутри меня. Огонь, казалось, пополз по экрану
в моем сознании все было выжжено, кроме того, что я видел
передо мной. Я вылезал весь в дымном поту, и мои глаза видели надежды
нагроможденные, как шелковистые картинки на целлулоидной пленке, сворачивающиеся в некое подобие
огненной дыры, которая превращает все в ничто.
Мама встала и начала делать большие шаги в направлении
дома. Я вырвался вперед и попытался удержать ее. Она была
в ее походке чувствовались сила и властность, которые я уже видел в ней раньше.
плохие заклинания, и сила обычного человека не шла ни в какое сравнение с
ее. Я протянул руки, пытаясь остановить ее, и она отбросила меня
к забору, как будто я был бумажной куклой, с которой она играла, а теперь
развевается по ветру.
Я пересек двор, свернул налево по переулку, прямо по грунтовой дороге
три квартала бежал, выжимая все, что могли вытянуть мои легкие, и мое сердце
могло колотиться, и моя кровь могла дать мне. Боль пронзила меня внизу живота,
но я ускорился намного быстрее. Мои глаза не видели ни собак, ни
ни голодные люди, ни ветхие лачуги вдоль Ист-Энд-роуд, ни мой нос
не чувствовал запаха дохлой лошади, гниющей в сорняках, и мои ноги не болели
и боль от ударов о камни, которые ранили тысячу других
дети, почти такие же дикие, как я, бегали по той же старой дороге раньше. Этот взгляд.
Этот давно потерянный, далекий, огненный, дымчатый блеск, который вспыхнул в ее глазах и
отразился от пота на ее лице. Этот взгляд. Все тот же старый вид. Дома
и амбары, и пустыри, и деревья проносились мимо меня, как будто я ехал вниз
по дороге на бешеном мотоцикле.
Я ворвалась в папин офис, расталкивая людей с их пути
в документах говорилось что-то о том, что кому-то нужны номерные знаки. Я толкнул
через папин стол, пыхтел и хватал ртом воздух, приговаривая: "Беги! Быстро!
Мама!"
Папа и Рой оставили свои пишущие машинки с набитыми в них бумагами и
люди искоса смотрели друг на друга. Они выбежали за дверь и встретились
Уоррен как раз собирался купить бабушке автомобильные бирки.
- Забери этого ребенка домой! Оставь его у себя на ночь! Папа побежал вверх по
улице к грузовику. Рой крикнул через плечо: "Позови бабушку! Пошли
вернусь утром!"
Уоррен усадил меня на сиденье своей машины, и я закричала: "Я
хочу домой, туда, где мама! Я не хочу оставаться с тобой на всю ночь! Ты, старый
убийца кошек!"
И это было безумие, когда Уоррен отвез меня за семь миль к
Бабушке, и слезы и рыдания, когда я вошла в их дом.
Той ночью у бабушки я лежала без сна и смотрела, как сотни движущихся
картинок проносятся в моей голове, но мне не нужно было их выдумывать, потому что они
щелкали, потрескивали и вспыхивали вокруг меня. Стрекотали сверчки
как будто они звали своих возлюбленных, но наполовину испугались собственного голоса
из-за того, что на них наступят. Лягушки по берегам
пруд, казалось, смеялся. Я лежал там в луже холодного пота позднего лета,
и мое тело скрутило судорогой, и я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Я повернул
один раз голову на подушке, чтобы выглянуть в ночное окно, и за черепашьим
голубиным сенокосом я увидел желтый степной пожар, вырвавшийся на свободу
через склон, поросший сухой травой, в пяти или шести милях к югу отсюда; и я был
хорошо, что это было не на востоке, по направлению к дому. Я думаю, дедушка спит и
утром они с Лоуренсом готовятся идти на работу, рубить дрова на
холме. Уоррен тоже спит; я слышу, как он храпит рядом со мной,
беспокоится в основном о себе. Но я знаю, что в соседней спальне
Бабушка тоже, как и я, лежит там, у нее щиплет глаза, а лицо
соленое и мокрое, ей снятся безумные сны, которые уносят ночные ветры и
крутятся, вертятся, катаются, извиваются, прыгают, дерутся и сжигают себя,
как огонь на лугу вон там, на ветру, как сухое сено.
Когда наступило утро, Уоррен отвез нас с бабушкой обратно в город. Мы прошли
через ворота со двора и вошли в заднюю дверь старого дома Джима Кейна.
Окна разбиты, и стекло на полу блестит на солнце. Кухня перевернута
тарелки, кастрюли и сковородки разбросаны по комнате и полу. Передняя
комната, куча разорванных книг и старых писем, стулья, опрокинутые на
стороны, и керосиновая лампа, разбитая там, где масло пропитало обои и
затем бегите вдоль северной стены. Маленькая спальня, обе кровати в беспорядке разбросаны
одежда, которая выглядела почти как у людей, умерших во сне. Уоррен
мы с бабушкой вышли из спальни, прошли через гостиную и вернулись
на кухню. Я не слышал, чтобы кто-нибудь произнес хоть слово. Подержанная
керосиновая печь в углу была разбита, и от нового керосина сильно пахло,
полы и стены пропитались им. Обугленные обои тянутся по стене позади
печи, некоторые доски почернели, закоптились и опалились от пламени, которое
выбили мокрым ружейным мешком у моих ног.
Рой вошел с заднего крыльца, и я заметил, что он весь грязный,
неряшливый, и ему не мешало бы побриться; его новая рубашка и брюки порвались в нескольких местах;
его волосы падали на глаза, а сами глаза имели потрепанный вид. Он позволил своим глазам
блуждать по комнате, не глядя нам в лицо, а затем посмотрел на
керосиновую плиту и сказал: "Керосиновая плита взорвалась. Папа в больнице. Довольно
сильные ожоги.
"Забавно, - сказал я. - Я испугался вчера, когда ты начал
окуривать дом. `Боялся, что это каменноугольное масло загорится. Поэтому я взял это"
снимите с плиты бачок с маслом и поставьте его на "заднем" дворе под тутовым
деревом. Я не могу понять, как он взорвался." Я смотрел на масляный бак
сваленный в углу, масло растеклось по полу. "Просто не могу
понять, как".
"Заткни пасть!" Рой сжал кулаки и с яростью набросился на меня, и
его глаза полыхнули диким огнем. "Ах ты, маленькая крыса!"
Я присел поближе к плите, у стены, и услышал, как бабушка спросила:
"Где... как Нора?"
Уоррен слушал, тяжело сглатывая.
- Она в пассажирском поезде, идущем на запад. Рой соскользнул на пол.
стояла рядом со мной и возилась с горелкой на развалинах плиты.
"На пути в сумасшедший дом".
Никто особо ничего не говорил.
Где-то вдалеке мы услышали давно ушедший вой быстро мчащегося поезда
со свистом приближающегося.
Глава X
МЕШОК С МУСОРОМ

Когда мамы не стало, папа уехал в Западный Техас к моей тете в Пампу
пока не оправился от ожогов. Мы с Роем какое-то время держались вместе и жили
в старом доме Джима Кейна. Когда в наш дом пришел рассвет и я проснулся
в постели не было ни горячего завтрака, ни чистой постели. Это было
грязный дом. Дом, в котором повсюду была разбросана старая грязная одежда
вон там, или бадья с водой, мыльная пена и промокшие штаны на скамейке в
назад, которые пролежали там уже две или три недели, ожидая, когда Рой или я
помоем их. Я не знаю. Этот дом, это старое-престарое большое тутовое дерево,
эти засохшие цветы во дворе, кухня такая кислая и
одинокий - казалось, что все в мире отдавалось там эхом, но ты
не мог этого услышать. Ты мог бы постоять спокойно и склонить ухо набок, но
ты ничего не мог расслышать. Я знаю, что я чувствовал по этому поводу, у меня было только одно
чувство по отношению к этому: я хотел убраться отсюда ко всем чертям, когда наступит день и
на улице посветлеет.
Затем Рой наткнулся на работу в Оптовом магазине Okemah. В тот день, когда мы
съехали из дома Джима Кейна, я помог ему перевезти и сложить все наши
пожитки на сеновале самого прогнившего сарая в городе. Он попросил меня приехать
на другой конец города и остановиться у него в его новой трехдолларовой комнате, но я сказала ему
"нет", что я хочу съехать сама.
Каждый день я прочесывал переулки и свалки со своими ружейными мешками
натирая плечи, роясь, как крот, в чужих мусорных кучах, чтобы
посмотрим, смогу ли я сделать что-нибудь маленькое из ничего. Десять или пятнадцать
миль в день, с моим мешком весом до пятидесяти фунтов, который нужно взвесить
и продать мой груз городскому старьевщику на закате.
Кучи мусора не выворачивали мой желудок. Я был крещен
в десяти или пятнадцати разных группах наркоманов, меня плескали, пинали,
на меня брызгали, швыряли вниз, заваливали и прикрывали под всеми земными
предмет из мусора, известный человеку. Я возвращался в дом банды
смеялся и пугал детей дикими историями о полудетях и
полукрысах, полукойотах и получеловеках.
Когда я сказал Рою, прощай я принес старое одеяло и одеяло на
банда-дом, хижина, и сделал это мой отель.
Шел дождь и становилось жарко, шел дождь и становилось жарко, так много раз
в последнее время весь дом банд хилл кипел и дымился. Сорняки превратились
в джунгли, где пауки играли в гольф с божьими коровками, а осы бомбили с пикирования
пауки. Мир, где новые детеныши одних появляются из мертвых тел
других. Солнце пекло, как в курятнике, и куриный помет
во время дождей перенес своих вшей через холм. Удушливый пар окутал помещение
запах и отрава гниющей древесины.
Вода сочилась с холма наверху, и пол в доме оставался сырым
. Мое одеяло прокисло и расплылось. Я просыпался каждое
утро в своей постели на полу, чувствуя себя так, словно материя, сгнившая за
ночь, проникла в мой мозг и наполнила мое тело слепой лихорадкой.
солнце, сбраживая росу в кучах мусора, выпустило какой-то газ
это заставило меня рассмеяться, я лег на тропинку под солнцем и помечтал о смерти
и разложении.
В такие ночи, когда дети расходились по домам, я ложился на спину на свое
влажное одеяло и уносился в страну кровавых, беспощадных снов и сражений
и всю ночь валяться в тлении и слизи, преследуемый и растоптанный
ногами демонов и монстров, свернувшийся кольцами удава
ползающий в городской выгребной яме. Я просыпался с вытаращенными глазами. Восходящее солнце
снова донесся запах сорняков, и пар с холма удушил
я упал.
Уже несколько утра я был слишком слаб, чтобы вывешивать одеяла на
воздух и солнце, пока я валялся без сил. Моей первой мыслью каждое утро было выползти
на склон холма и полежать на солнышке на тропинке. Я почувствовал, как лучи
пронзили все мое тело, и я понял, что солнце - хорошее лекарство. Однажды утром
Я был настолько безумен и испытывал головокружение, что дополз до вершины холма и подтянулся сам
квартал до школьной территории. Я плюхнулся на скамейку у фонтана. В
миру было жарко, а мне холодно. Потом мир стал холодным, а мне жарко. Я
использовал свой ружейный мешок вместо подушки. Ощущение было такое, будто молния пронзила
мою голову. Мои зубы стучали.
Следующее, что я осознал, кто-то тряс меня за плечо и говорил,
"Эй, Вуди, проснись! В чем дело?"
Я поднял голову и увидел Роя. "Привет, брат. Как получилось, что ты проходил мимо
здесь?"
"Как получилось, что ты свалился сюда больным?" - Спросил меня Рой.
- Я не болен! Малыш Вузи.
- Где ты живешь в эти дни? Зависаешь в этом маленьком старом
ночлежке для банды?"
"Со мной все в порядке".
"Что это за старый грязный мешок у тебя под головой?"
"Мешок для мусора".
"Все еще ползаешь по помойкам, да? Послушай, юный росток, у меня есть
хорошая комната. Ты знаешь, где живет миссис Хатчинсон вон в том большом
белом двухэтажном доме вон там? Иди туда. Я пришлю врача, он
быстренько тебя осмотрит. Увидимся около шести часов. Вставай! Вот
ключ!"
"Я могу позаботиться о себе сам!"
"Послушай, сопляк, я имею в виду брата! Возьми этот ключ".
"Иди работать!" Я встал и подтолкнул Роя к тротуару: "Шор, я
иди спать в свою комнату. Пришли мне своего хорошего врача! И иди работать!" Я
подталкивал Роя в спину и смеялся одновременно. Потом у меня так закружилась голова, что я
сдался, и Рой подхватил меня, поддержал и слегка подтолкнул, чтобы
я направился к его комнате.
Я подхожу к большому двухэтажному белому дому и поднимаюсь по лестнице в комнату
номер десять. Мой мусорный мешок насквозь промок от утренней росы, поэтому я
чиркнул спичкой о газовую плиту и сел на пол, расстелив
мешок для просушки. Я почувствовал, как по мне пробежал озноб. Я снял свою
бросаю рубашку на пол и позволяю теплу от газового обогревателя испечь меня. Это было так приятно,
я растянулся перед ним, зажал руки между коленями и
немного дрожал и лежал, озябший и мокрый от росы, становясь
тепло проникало сквозь верхнюю одежду, и я думал о других случаях, когда мне приходилось попадать в трудные ситуации
и кто-нибудь всегда оказывался рядом. Хлам приносил больше денег. Я
думаю, им нужна латунь. Медь - это хорошо. Алюминий - вот что лучше всего. Этот старый хлам
человек - еврей. Некоторые люди в городе не любят евреев, потому что они евреи.,
Ниггеры, потому что они черные; я, потому что я чертов маленький мусорщик, но мне
на все это наплевать. Этот старый пол хороший и теплый. Что это?
Пожарный свисток? О God, no! Не пожарный свисток! Не пожарный свисток! Пожар
свистки сводят меня с ума! Пожар! Потушите это! Пожар!
"Вставай! Просыпайся! Двигайся!" Какая-то дама откатила меня с дороги; затем она
топталась и танцевала взад-вперед перед плитой. Повсюду был дым
. Она достала из раковины кувшин с водой, вылила ее перед
плитой, и большое облако белого дыма взметнулось вверх и заполнило всю кухню.
комната. "Проснись! Ты сгоришь! Ты покрышься волдырями!"
Ты покрышься волдырями. Ты покрышься волдырями. Ты покрышься волдырями. Подожди и увидишь. Горячая смола
и горячие перья, и ты покрышься волдырями. Клу Клукс Клам. Проснись. Проснись и
ползи на животе.
Женщина накричала на меня. Она взяла меня за руку и подняла с
пола. Я подошел к кровати и забрался под одеяло, не снимая
верхних бортиков. "Похоже, ты бы хотя бы снял свои обновки, парень! Что
ты имеешь в виду, расстилая этот старый засаленный мешок здесь, на полу, перед
этот пожар, а потом отправляться спать в таком виде? У тебя должны были бы быть
твои задние лапы покрылись волдырями!"
Вы, низкие, вшивые, трусливые Клак-клаки! Убирайтесь к черту из моего дома!
Старые призрачные одежды! Завернулись в простыню! Сматываем простыню! Сматываем простыню!
Дама откинула волосы с лица и подошла к краю
кровати. "Да у тебя жар!" - Она дотронулась рукой до моего лба.
"У тебя все лицо в волдырях!"
Смажь меня дегтем и выпотроши! Я ненавижу тебя! Хулиган ....
Я нырнул за ней, промахнулся и рухнул на пол. Я
заерзал, пытаясь встать. Перед глазами все потемнело. ...
"Теперь чувствуешь себя лучше? Эта приятная прохладная тряпка у тебя на лбу?" Она улыбнулась и
посмотрела мне в лицо так, как когда-то, давным-давно, смотрела на меня моя мама.
- Он прожег пару дырок в моем старом коврике, но тебе придется пойти поохотиться
поищи в переулках новенькую охотничью сумку. Не беспокойся о моем старом
ковре. Знаешь, когда я впервые ворвался в эту комнату и обнаружил дым и
мешок, пылающий на полу, и я увидел, что ты просто спишь на полу, я
я не злился. Нееет. Вот. Съешь эту овсянку. И запей теплым молоком.
Вкусно? Сахара достаточно? Я снял с тебя верхнюю одежду. Тебе следовало бы надеть что-нибудь
нижнее белье, маленькая взъерошенная голова.
Я выглянул через зашторенное окно на территорию старой школы
и подумал о миллионе друзей, о миллионе лиц, о миллионах драк и
драки и целый город, полный самых хороших людей, каких вы когда-либо найдете
где угодно. Женщина все еще стояла на коленях у моей кровати.
Она положила руку мне на голову и спросила: "Засыпаешь?"
"Затылок. Болит. Прыжки."
- Ты перевернись и ляг на животик. Хороший мальчик. Я потру
тебе затылок. Тебе приятно?" Она терла и гладила, и
терла и гладила.
"Идет дождь?" Я поглубже закуталась в одеяло.
- Почему, нет. Почему? Она похлопала меня по затылку.
"Я вся промокла и замерзла".
"Ты спишь!" Она потерла и погладила еще немного.
"Этот поезд уходит?"
"Иди спать".
"Все забавно, не так ли? Я слышу, как идет дождь ".
"От этого растирания становится лучше?" Она снова погладила меня.
"Так лучше".
"Прекрати болтать и иди спать".
"Так-то лучше".
"Хочешь чего-нибудь?"
"Ага".
"Что?"
"Новый мешок для мусора".
Глава XI
МАЛЬЧИК В ПОИСКАХ ЧЕГО-ТО

Мне было тринадцать, когда я переехала жить в семью из тринадцати человек в
дом из двух комнат. Мне было пятнадцать, когда я нашел работу чистить обувь,
мыть плевательницы, встречать ночные поезда в отеле в городе. Мне было
немногим больше шестнадцати, когда я впервые выехал на шоссе и совершил поездку вокруг
Мексиканский залив, окучивал инжир, поливал клубнику, собирал мустанга
виноград, помощь плотникам и бурильщикам, уборка дворов, вырубка деревьев
сорняки и перенос мусорных баков. Потом мне надоело быть чужаком, поэтому я
снова поднял большой палец вверх и приземлился в старом родном городе,
Окема.
Я нашел себе работу за пять долларов в неделю в кнопочном сервисе
станция. Дважды в неделю я получал письмо от папы с четкостью часов на
равнинах Техаса. Я высказал ему все, что думал, и он рассказал мне все
он надеялся. Затем, однажды, он написал, что его ягодицы достаточно зажили
чтобы он пошел на работу, и он нашел ему работу управляющего целым кварталом
недвижимость в Пампе, Техас.
Через три дня я стоял в маленьком офисе и пожимал ему руку,
рассказывал о старых временах и о нашей с ним работе разнорабочего
на участке. Мне только что исполнилось семнадцать.
Пампа была городом нефтяного бума в Техасе и более дикой, чем сурок. Он
путешествовал быстро и налегке. Города нефтяного бума возникали таким образом, и они исчезают
таким образом. Дома строятся не для того, чтобы прослужить очень долго, потому что подавляющее большинство
рабочие придут в город пешком, какое-то время будут вкалывать как лошади, закладывать
нефтяные скважины, пробурят скважины глубиной пятнадцать тысяч футов, доставят
черные фонтанчики, перекрыть горячий поток, перекрыть высокое давление, установить клапаны
через них масло будет поступать ровно и легко в резервуары богатых людей,
а потом поле, большой густой лес буровых установок, просто стоит там
качает нефть по всему миру, чтобы управлять лимузинами, заводами, военными машинами,
и скоростными поездами. На нефтяных месторождениях осталось не так уж много работы, как только
парни выработали это упорным трудом и горячим потом, и поэтому они продвигаются вперед
по дороге, такие же сломленные, как и все остальные, такие же крутые, с такими же сильными ударами, такие же жесткие
работают, как в тот день, когда они приезжают в город.
Город представлял собой в основном россыпь маленьких старых лачуг. Они были построены
на несколько месяцев; построены из старых прогнивших досок, сплющенных бочек из-под масла,
ведер, листового железа, всевозможных ящиков и ружейных мешков. Некоторым повезло
им хватило пола, другим - просто старой пыльной грязи. Арендная плата в
этих лачугах была высокой. Обычная цена составляла пять долларов в неделю за трехкомнатный номер.
Это означало, что одна комната делилась на три части.
Женщины усердно трудились, пытаясь придать своим маленьким лачугам хоть какой-то вид
но из-за сухой погоды, жаркого солнца, сильного ветра и скопления пыли
там они могли убирать, подтирать, шваброй и драить свою лачугу двадцать четыре
часа в сутки и никогда не отвлекаться. Их полы всегда были перекошенными и
кривыми. На старых линолеумных ковриках воспитывались шесть семей и восемнадцать детей
окончили школу. Стены были сделаны из тонких досок толщиной в один дюйм и
оклеены всем, что женщины смогли прибить к ним: старыми синими обоями,
оберточная бумага из товарных вагонов вдоль путей, время от времени слой
биверная доска, окрашенная побелкой или каким-нибудь другим ненормальным цветом, начиная от
темно-морской синий, переходящий от полуночной синевы к пылающему красному, который
свел бы с ума джерсийского быка. Каждая семья обычно сколачивала что-нибудь вроде
стул или скамейку из ненужных материалов и оставляла их в доме, когда они
переезжали, так что после стирки ручной работы даже за тридцать пять центов
скамейки, или старый стул, или стол были оставлены арендодателем
художник по вывескам, который напишет слово "Меблирован" на табличке "Сдается".
Многие люди, работающие на нефтяных месторождениях, приезжают из деревни. Они слышали
о высокой заработной плате и большом количестве рабочих мест. Старая ферма высохла
и ее снесло ветром. Куры обсохли, а коровы перестали нестись.
Ветер усилился, и небо почернело от пыли. Летающие мухи заполонили
все вокруг, слизывают ведерки с молоком, падают в сливки, садятся
зависают в патоке. Кроме того, им больше нечего делать на
ферма; не могу купить ни семян для посадки, ни корма для лошадей и коров.
Черт возьми, я умею работать. Мне нравится работать. Родился рабочим. Вырос на работе. Женат
работаю. Какую работу они хотят выполнять в этом городе, переживающем нефтяной бум? Если работа
- это то, что они хотят сделать, вспахать, или перекопать, или что-то перенести, я могу это сделать
это. Если они хотят выкопать погреб или перенести немного земли, я могу это сделать. Если они
хотят перетащить немного камня и выгрести немного цемента, я могу это сделать. Если они захотят
распилить несколько досок и вбить гвозди, черт возьми, я могу это сделать. Если они
хотите водить автоцистерну, я тоже могу это сделать, или, если они хотят немного стали
привинченные башни, дайте мне день практики, и я смогу это сделать. Я мог бы добиться
довольно хорошего результата. И я бы не бросил. Даже если бы я мог, я бы не захотел.
К черту всю эту планировку плотины! Я собираюсь собраться с силами и
свалить из этого проклятого проклятого места! Ферма, тудл-ду. Вот я и приехал, нефтяной городок!
Сто миль по большой широкой дороге.
Новой работой папы было обслуживание старого ветхого жилого дома,
прямо на главной улице, построенного из гофрированного железа на каркасе из двух
на четыре бруса и разделен на маленькие стойла, называемые комнатами. Ты не мог
с трудом улечься спать в своей комнате без того, чтобы не потереться головой о стену
с одного конца и твоих ног, торчащих в коридоре. Вы могли слышать, что происходило
происходящее в шести партере вокруг вас, и это было довольно сложно
нужно было сосредоточиться на своих делах, чтобы попытаться подслушать
комнаты по обе стороны от вас. Кровати производили такой грохот, что это звучало как какой-то
что-то вроде заводского скрежета. Но в этом был ритм и песня.
сторонники scraping и нефтяного бума назвали это "блюзом ржавой пружины". Я
так преуспел в этой конкретной песне, что мог снять номер в процветающем городе
отель, пойти в свой номер, просто посидеть там и послушать минуту, а затем
угадайте с точностью до трех фунтов вес других пассажиров, просто по
скрипу пружин.
Мой отец управлял одним из таких домов. Он присматривал за жилым кварталом, где
девушки снимали комнаты: девушки, которые следят за бумом. Они приходили искать
работу, и они снимали меблированные комнаты, чтобы обустроить дом, и
улаживают свои документы о гражданстве с сутенерами, Макгимпсами,
другими девушками и старыми сумками, которые выступали в роли матерей стаи. Одной из
Папиных пансионерок, например, была пожилая дама с седыми волосами, выкрашенными в рыжий цвет, как
стена кирпичного сарая, и звали ее Старушка Роза. Только такой старой розы никогда не было
. Она побывала во всех "бумах", Смаковере, Арканзасе,
Кромвеле, Оклахоме, Бристоу, Драмрайте, Сэнд Спрингс, Боуледсе и далее по
Восточный Техас, Килгор, Лонгвью, Хендерсон, затем на запад до Берк-Бернетта.,
Водопады Вичито, Электра и дальше на запад, на продуваемых ветрами равнинах, вокруг
Панхандл, Амарилло и Пампа. Это был процветающий бизнес, стремившийся к буму;
и эта старая, ржавая, обитая листовым железом ночлежка могла находиться в любом из этих
городков, и старая Роза тоже.
Если подумать, я побывал в каждом из этих городов. Я мог бы
ночевал в этих старых меблированных комнатах дюжину раз по всей стране, и
это был ужасно дорогой сон. Я мог бы заплатить за многие из этих листов
железа. А девушки, которые остались здесь, они могли бы заплатить за грузовик
или две из них по двое на четвереньках. Обычная цена - около пяти долларов в неделю.
Если девушка работает, это не так уж много, но если она без работы, это
большие деньги. Она знает, что полицейские в любой момент могут схватить ее за руку
за "Вагину", потому что бездельничать в процветающем городе - преступление, приравненное к тюремному заключению.
Я помню одну маленькую девочку, которая приехала из деревни.
Однажды она примчалась в город из какой-то процветающей маленькой церкви
община, и ее нельзя было назвать симпатичной девушкой, но она
не была уродиной. Немного пухленькая, но она ни капельки не была толстой. Она усердно работала над
мыла ведра с молоком, занималась домашним хозяйством, стирала одежду семьи. Она
могла бы подоить старую джерсийскую корову. Ее лицо и руки выглядели работящими. Ее
комната в пансионе была недостаточно большой, чтобы отшлепать кошку. Она переехала,
привела все в порядок, подмела и вытерла пыль - это заголовок в газете
новости в городе, переживающем нефтяной бум. Затем она постирала старые выцветшие занавески на окнах,
поменяла местами кровать и комод, чтобы они выглядели лучше, и
повесила на стену красивые картинки.
У нее не было с собой никакой дополнительной одежды. Я удивился, почему; что-то
может, дома что-то сорвалось. Может, она ушла из дома в спешке. Думаю, это
что она и сделала. Она просто думала, что приедет в город и пойдет работать в
кафе, отель или в чей-нибудь дом, а потом, когда она получит свою первую неделю
заплатив, она получала то, что ей было нужно, и добавляла к этому по ходу дела.
Она не была городской девушкой. Это было видно сразу. Все в ней выглядело
как ферма, и надворные постройки, и амбары, и пастбища, и широкие просторы
пространства, и пасущийся скот, и стада овец, или как вид из окна
пересекаю равнины и вижу трудолюбивого ковбоя, катящегося по
местности на жирной гнедой кобыле. Так или иначе, ее манера говорить и
слова, которые она знала, казалось, просто не вязались с этим перемазанным маслом,
пропитанный бензином, со вкусом виски, дикий и быстро развивающийся город-бум. Нет
крупного рогатого скота; нет ведер для молока. Ничего о том, как рано разбивать сад или надевать
соломенную шляпу с широкими полями и водить пятнистую кобылу и вороного жеребца к
граблям для уборки сена. Я думаю, она просто немного растерялась. Другие девушки столпились вокруг
видеть ее в туфлях на высоком каблуке, с бутылочкой-другой краски для ногтей
, сигаретами, губной помадой разных вкусов и половиной пинты
светлого кукурузного виски. Они болтали без умолку. Они хихикали и
хихикали и кричали: О, Малыш, это, и О, Малыш, то. Все, что они
говорили, было забавным и новым, и она излагала, слушала, впитывала все это, но она
говорила мало. Она не знала, о чем говорить. Не курил и
не знал, как пользоваться этим лаком для ногтей. Не видел, как показано на картинке.
в последнее время. Время от времени она вставала, проходила по полу и
поправляла что-нибудь, что было сдвинуто, или замечала, что она должна это сделать
соскребите жир и грязь с ее плиты с двумя конфорками.
Когда девочки расходились по своим комнатам, она внимательно осматривала
свою комнату, чтобы убедиться, что она достаточно опрятна, и если это было так, она
иногда совершайте небольшую прогулку по старому темному коридору, выходящему на задний двор
который был по щиколотку завален хламом и отбросами. Ты натыкался на нее каждый
время от времени там бывал. Ты ловил ее с охапкой старых мешков и
бумаги, уносимые сильным северным ветром в переулок, чтобы бросить их в
мусорный ящик. Иногда она улыбалась вам и говорила: "Я просто подумала, что
возьму несколько этих бумаг".
Она думает, что прошло больше недели с тех пор, как я заплатил за комнату. Интересно,
что сделает домовладелец? Интересно, возьму ли я метлу, приду и
подмету в коридоре, принесу несколько ведер воды и вытру все,
интересно, ему было бы все равно? Может быть, это задело его за живое, и он мог бы поручить мне
поддерживать это в рабочем состоянии.
Она приходила в офис, где был папа, садилась и поворачивалась
просматривала журналы и газеты, рассматривала все фотографии. Ей нравилось
рассматривать фотографии гор. Иногда она смотрела на картинку
две-три минуты. А потом она говорила: "Я бы хотела быть там".
Она вставала и смотрела в окно. Здание было всего одноэтажным
. Все это лежало прямо на земле. Тротуар проходил мимо двери,
и все рабочие с нефтепромыслов толпились взад и вперед по улице, разговаривая,
пошатываясь, в своей рабочей одежде, брюках цвета хаки и рубашках, измазанных сырой нефтью.
масло, синие накидки, пропитанные жиром и покрытые толстым слоем пыли, посоленные
и приправленные потом. Они зарабатывали хорошие деньги. Бурильщики брали столько же,
до двадцати пяти долларов в день. Боже, это были огромные деньги. Большую часть они потратили впустую
. Спустил все на игровых автоматах и виски. Драки вспыхивали каждые
несколько минут вверх и вниз по улице. Она могла видеть, как собирается толпа. Она могла
разглядеть пару голов, качающихся вверх-вниз и вращающихся посередине.
Довольно скоро все будут выбивать дурь из всех остальных,
задыхающиеся, мокрые от крови и горячего пота. Было слышно, как они дышат и
ругаются за квартал от нас. Затем драка прекращалась, и мужчины приходили
по тротуару, их одежда была разорвана в клочья, шляпы сброшены, волосы в беспорядке
грязь, виски разбиты.
Она была новенькой в городе, я знал это, потому что она немного сдержалась, когда
завязалась кулачная драка. Ей просто не очень хотелось бросаться в это безумие
река кулачных боев на нефтяных месторождениях. Возможно, ей бы понравилось, если бы она узнала
людей получше, но она никого не знала достаточно хорошо, чтобы назвать их друзьями.
Для незнакомой девушки было опасно даже переходить из одного заведения в другое
в поисках работы она ждала, пока у нее не кончатся все деньги, а ее
плата за комнату просрочена примерно на две недели. Затем она посетила несколько мест и
попросила работу. Она им не была нужна. У нее не было опыта. Она возвращалась
несколько раз. Она по-прежнему была им не нужна. Она была плоской.
Она познакомилась с одноглазой девушкой. Одноглазая девушка представила
ее водителю грузовика. Водитель грузовика сказал, что, возможно, найдет ей работу. Он
каждый день возвращался с полей с рассказом о работе, которую он
пытался заполучить ее. Первые несколько дней они обычно встречались в офисе или холле
и он рассказывал ей все об этом. Но ему придется подождать еще день или два
чтобы убедиться наверняка. Настал день, когда они случайно не встретились в
офисе или холле, поэтому ему пришлось пойти в ее комнату, чтобы рассказать ей о чем-то другом
это выглядело как работа для нее. Это вошло у него в привычку примерно на
неделю, и однажды она пришла в офис с семью долларами и пятьюдесятью
центами для оплаты аренды. Это было большим сюрпризом для моего отца, поэтому он получил
любопытно. На самом деле ему все еще было любопытно. Поэтому он решил немного подслушать
в отеле, чтобы узнать, что происходит. В тот день он увидел, как
она уехала из города с одноглазой девушкой. Примерно через час они возвращаются
со шляпами в руках, убирают волосы с глаз,
разговаривают и говорят, что ужасно устали. Одноглазая девочка повела ее
по коридору, и они вошли в комнату. Папа на цыпочках подошел к двери и
заглянул в замочную скважину. Он мог видеть все, что происходило. Тот
одноглазая девочка достала чайную ложку и положила в нее что-то. Тогда он понял, что
это было. Девушка чиркнула спичкой, поднесла ее к ложке и подогрела
по-настоящему горячую. Это один из способов сделать укол наркотика - морфия. Иногда ты
пользуешься иглой, иногда нюхаешь ее, иногда ешь, иногда
пьешь. Основная идея, похоже, заключается в том, чтобы любым старым способом ввести это в свой организм.
Он толкнул дверь и вбежал внутрь, пока они пытались забрать
наркотики. Он выхватил работы из рук одноглазой девушки и заорал обоими
они выступали хорошо и пристойно, рассказывая, как ужасно было садиться на эти штуки.
Они плакали, ныли и разговаривали, как пара маленьких детей, и клялись
что ни один из них не пользовался этим регулярно, у них не было
привычки. Они просто купили его для развлечения. Они не знали. Девушка из
кантри никогда его не пробовала. Она поклялась, что никогда не попробует. Они все поговорили и
еще немного поплакали и пообещали никогда больше не прикасаться к мусору.
Но я остался там. Я заметил, как та одноглазая девушка
приходила и уходила, приходила и уходила, чувствуя себя в одну минуту так, словно она
королева всего огромного мира, сплошные улыбки, смех и шутки; а потом
она уходила и возвращалась снова, и она была вся измотанная, уставшая и со стертыми ногами,
сломленная, голодная, одинокая, посиневшая, с глубоко запавшими глазами и спутанными волосами.
Это продолжалось после того, как папа забрал у нее морфиновый аппарат, и после всех
ее громких обещаний отказаться от этого препарата. Девушка с фермы никогда не проявляла ни малейших
признаков употребления наркотиков, но водитель грузовика прихватил с собой маленькую бутылочку
виски после того, как узнал ее получше, и через
но я слышал, как они пили.
Мистер водитель грузовика питался в маленьком ресторанчике "Жирная стена"
прямо по соседству. Он представил ее боссу заведения, мужчине с ТВ,
ростом около шести футов четырех дюймов, тощему и горбатому, как паук. Он
учился на проповедника, прочитал большинство книг по этому предмету и
занимался контрабандой спиртного в своем заведении.
Он дал девушке работу на кухне этого заведения, где она выполняла всю
свою работу, его работу и задавила двух или трех болотников и помощников, пытавшихся
чтобы уберечь дом от обрушения, и все доски на крыше, и
все блюда были приготовлены и поданы. Было так жарко, что я не понимаю, как она это выдерживала
. Я более или менее заходил в эти места и покидал их, потому что папа
присматривал за ними. Лично я никогда не мог понять, как
кто-то ел, спал или жил во всей этой огненной ловушке.
Он платил ей один доллар в день за то, чтобы она там околачивалась. Он не называл это
работой, так что ему не приходилось много ей платить. Но он сказал, что если она хочет зависать
, он будет давать ей по доллару каждый вечер, просто чтобы показать ей, что его сердце
на правильной стороне.
Весь жилой дом понемногу пристраивался за счет
переноса старых странных лачуг на стоянку, пока в нем не стало около пятидесяти стойл. Ни один из
их никогда не рисовали. Как связка спичечных коробков, натянутых вдоль; и в некоторых
из них размещались целые семьи с ватагами детей, а другие давали приют
нескольким мужчинам в одной комнате, где было пятнадцать или двадцать коек на одну кровать
космический, грязный, попрошайничающий, скользкий и в остальном непригодный для проживания
поблизости.
Это была моя работа - показывать людям их комнаты и показывать комнаты остальным.
людей, и попытаться убедить их, что это действительно были комнаты. Однажды, когда я
возился с матрасом и набором ржавых пружин кровати, я
случайно услышал, как пара устраивала более или менее двухцилиндровый праздник
в одной из комнат. Я знал, что комната должна была быть свободной. Никто
там не был зарегистрирован. Дверь была закрыта и задвинута защелка,
У меня возникло смутное представление о том, в чем дело.
Через дыру в стене я увидел полпинты горячего виски
на старом грязном комоде стояло около восьмидесяти девяти процентов
пьяный. На кровати не было ни простыни, ни каких-либо покрывал, только
голый матрас. Оно было блекло-розового цвета, смешанного с коричневато-зеленым,
обшитое по краям коричневой краской от постельных клопов, впитавшейся в ткань. "Босс"
маленького кафе и контрабандной лавки сидел на краю кровати
с деревенской девушкой. Они оба выпили немного из бутылки. Он
разговаривал с ней, и то, что он сказал, слишком часто повторялось раньше другими мужчинами
такими, как он, чтобы брать их в кавычки. В последнее время у тебя было много неприятностей, не так ли?
Ты выглядишь немного грустной. Даже когда ты улыбаешься или смеешься, это остается в твоих глазах. Это
никогда не проходит. Я часто замечал это с тех пор, как ты была рядом со мной в последнее время.
Ты хорошая девочка. Я прочитал много книг и изучал людей. Я
знаю.
Она сказала, что ей нравится работать.
Он сказал ей, что у нее красивое лицо.
У тебя красивые глаза, даже если они грустные. Они голубые. Грустные и голубые.
Она сказала, что чувствует себя не так уж плохо с тех пор, как у нее появилась работа.
Он сказал, что хотел бы заплатить ей больше доллара. Он сказал, что она
набрал хорошую руку. Ему не хотелось много работать. Для
него было слишком жарко. в его состоянии с низкой крышей.
Я слышал, как он дышит, и хрипы в его легких. Его
лицо было бледным, и когда он потер рукой подбородок, на коже проступила красная кровь
. Он сказал: "Я чувствую себя лучше, когда ты рядом".
Она сказала, что собирается купить несколько мелочей.
Где живут твои родители? Должно быть, однажды сбежала из дома. Скажи мне,
чем это было вызвано.
Ее семья жила в тридцати пяти милях отсюда, в Мобити. Тридцать пять или
сорок миль. Она так и не узнала, насколько далеко. Настали тяжелые времена. И на ферме
становится ужасно одиноко, когда всходит солнце или когда оно заходит. Семья
начался спор, и она разозлилась на своих родителей. Поэтому она купила билет на автобус
. Поехала на нефтяные месторождения. Много слышала о нефтяных месторождениях. Сказал, что там хорошо платят
зарплата, и ему всегда был нужен кто-то для работы.
У тебя есть работа там, где ты сейчас. Ровно столько, сколько ты этого хочешь. Я
знаю, что вы научитесь, продолжая работать. Я не думаю, что мой доллар полностью потрачен
впустую. Эта осень обещает быть хорошей, и вы лучше узнаете мой бизнес.,
и я буду платить тебе больше. Мы наймем старика посудомойщиком. Это слишком
для тебя слишком много, когда дела идут стремительно.
Ее рука лежала на матрасе, и он посмотрел на нее сверху вниз и сказал:
Выглядит красиво и чисто, и я не хочу, чтобы крепкое щелочное мыло и горячая
вода для мытья посуды покраснели и высушили кожу. Нанесите на кожу. Сломать
вскрыть. Истекать кровью. Он положил свою руку на ее и дружески сжал. Он
очень медленно провел вверх и вниз по ее руке тыльной стороной ладони, едва касаясь
ее кожи, и они перестали разговаривать. Затем он взял ее за руку и
переплел его пальцы с ее, оторвал ее руку от матраса и
перенес вес с ее руки таким образом, что она упала поперек кровати
Он взял ее за руку, наклонился и поцеловал. А потом поцеловал
еще раз. Они долго не отрывали друг от друга губ. Он перевернулся
прижавшись к ней, и она прижалась к нему. У нее были хорошие крепкие мышцы на
плечах и спине, и он чувствовал каждый из них, переходя от одного к другому
другому. Ее зеленая форма для кафе была свежевыстирана и выглажена так, что сияла
там, где на него падал свет, и там, где он изгибался, чтобы соответствовать ее телу. Несколько раз
он провел рукой по поясу, завязанному большим бантом у нее на бедрах
затем потянул за пояс, и узел развязался. Форма начала распахиваться
спереди она немного распахнулась, и он одним касанием руки распахнул ее наполовину
почти незаметно для нее. У него были длинные руки и тонкие пальцы
и он переворачивал страницы множества книг, и он взял первые два длинных
пальца правой руки и зажал толщину униформы между ними
их, и поворотом запястья он отвернул остальную часть платья назад. Он
играл и щупал обе ее груди, его пальцы прошлись сначала по одной,
затем по другой, как какой-то большой белый паук. Его ТВ заставляло его
издавать громкий плевательный звук, когда он вдыхал и выдыхал, и он
все время дышал быстрее.
    

Я услышал звук чьих-то шагов, идущих по старому дощатому настилу,
и я бросил быстрый взгляд вниз и за дверь, и увидел чью-то
приближающуюся тень. Я стоял на стальном каркасе железной раскладушки, и
Я на минуту спрыгнул со своего наблюдательного пункта. Это был мой папа. Он сказал, что ему нужно
сходить в банк и попросить меня прийти и понаблюдать за офисом. Там была пара
пришли посмотреть комнату, и комнату нужно было привести в порядок перед их переездом
. Требовалось постельное белье. Я стоял там секунд десять, ничего не говоря.
Мой отец как-то странно посмотрел на меня. Я не подал виду. Просто стоял там
напрягая слух сквозь стену и гадая, что я упускаю.
Но, черт возьми, я знал. Да, я знал, это было точно так же, как и все остальные
и я ничего не упускал.
Примерно через тридцать минут, когда уже стемнело, после того, как пара
была хорошо снята и убрана в хорошую комнату, а постельное белье для них постелено, я
высоко нырнул обратно к старой дощатой стене и дыре в сучке и
вскарабкался наверх и бросил последний взгляд. Но они ушли. Не осталось ничего, что могло бы рассказать
историю, кроме отпечатков ее бедер, глубоко врезавшихся в матрас.

Мне никогда не будет так смешно, как в тот день, когда я вошел в офис и обнаружил, что
Папа за цветастой занавеской, сидящий на краю кровати, закрывающий
лицо руками.
"Важно?" Я спросила его.
Его палец указал на крышку комода, и я нашла чек, выписанный
на мое имя на доллар пятьдесят центов.
Сначала я ухмыльнулся и сказал: "Может быть, это часть моих нефтяных денег"
"вкатывается".
Моя кровь превратилась в холодную масляную слякоть, когда мои глаза увидели на углу
проверьте название и адрес приюта для душевнобольных в Нормане, Оклахома.
Я присела рядом с папой и обняла его.
В письме говорилось, что Нора Б. Гатри умерла несколько дней назад. Ее смерть
была естественной смертью. Поскольку она знала только мой адрес в Океме, они были
присылает мне остаток средств на ее счете.
Папа вытирал покрасневшие глаза костяшками пальцев, пытаясь перестать плакать.
Я похлопала его по спине и зажала чек между колен, перечитывая
еще раз.
Я перешел железнодорожные пути и направился в банк на окраине города, не желая
обналичивать чек в нашем районе. Человек в окошке банка мог сказать по
моему лицу, что я нервничал и был напуган, и все, кто стоял в очереди, были
озабочены тем, чтобы я убрался с их пути. Я видела, что их руки были полны
чеков, розовых, коричневых, желтых и голубых. Мое лицо стало бледным и болезненным.
я покраснел, и мое горло превратилось в комок сухой ваты, и мои глаза затуманились,
и вся моя жизнь пронеслась у меня в голове. Мне потребовался каждый мускул в моем теле, чтобы
поднять долларовую купюру и пятидесятицентовую монету. Где-то на окраине
казалось, что раздается высокий воющий пожарный свисток.

Я устроился на работу продавцом рутбира. Это была просто большая бочка с катушкой
внутри нее вращалась спираль, и мне стоило пятицентовика потянуть за нее
ручка, если только вы не были моим личным другом, в этом случае я бы вас нарисовал
с кружки бесплатно.
Действовал сухой закон, и люди, казалось, были сухими. В первый день
когда я был там, босс подошел и сказал: "О, вот твоя дневная зарплата.
Мы платим здесь каждый день, потому что нам, возможно, придется закрыться в любой день. Бизнес
сейчас идет полным ходом, но никто не может сказать наверняка.
"Еще одна вещь, которую я хочу тебе показать, касается этой маленькой дверцы прямо внизу
здесь, под прилавком. Видишь эту маленькую дверцу? Что ж, нажимаешь вот на это
спусковой крючок прямо здесь, вот так, и видишь, как открывается дверь.
Затем ты видишь, что внутри. Там есть несколько маленьких полочек. На этих маленьких полочках,
как я полагаю, вы видите, это несколько маленьких бутылочек. Эти маленькие бутылочки по две
унции. Они стоят пятьдесят центов за бутылку. Это запатентованное лекарство, я
кажется, оно называется Ямайский имбирь, или просто Джейк - смесь имбиря
и алкоголя. Содержание алкоголя составляет около девяноста девяти процентов. Так что теперь, на случай, если
кто-нибудь придет со сломанным ногтем на большом пальце или вывихнутой лодыжкой, или его укусила змея
, или у него были предки, или заболевание копыт и рта, или что-то еще
болен и у него при себе пятьдесят центов наличными, получи эти пятьдесят центов, а потом
протяни руку и дай ему одну из этих маленьких бутылочек "Джейк". Не забудь
положи деньги в кассу".
Проработав там всего около месяца, я скопил четыре доллара, и
в придачу я получил представление о том, что пьет человечество изнутри.
О гнилой кишке под названием виски ты мог рассказать не больше, чем
о Джейке. Это было почти как яд. Множество людей упало
мертвыми, их находили разбросанными тут и там с разными сортами виски
отравление. Я ненавидел сухой закон из-за этого. Я ненавидел его, потому что это было
убивает людей, парализует их и заставляет дохнуть, как мух. Я
видел, как мужчины сидят вокруг и отжимают эти старые розовые консервы "хит" через старую
грязную тряпку, сливают из них алкоголь, а затем выпивают.
В газетах появились рассказы о мужчинах, которые пили радиаторный алкоголь и умерли от
отравления ржавчиной. Другие умерли с пивной головой. Вот где твоя голова
начинает опухать, и это просто не проходит. Обычно вы берете пивную головку
после употребления домашнего пива, которое неправильно приготовлено или ферментировалось в старом ржавом
консервные банки, такие как мусорные баки, бочки из-под масла, бочки из-под бензина и помойные ведра. Это
привело к смерти некоторых людей. У них даже был сорт пива под названием Old
Чурка, приготовленная путем выливания всего, что находилось под солнцем, в старую бочку,
добавляем в нее дрожжи, сахар и воду и даем ей настояться. Печенье
на шпильках, кукуруза-хлеб, огрызки, объедки картофеля, и всякие объедки со стола
пошли на пиво. Это беловатая, молочная, скользкая на вид куча дерьма.
Но особенно в Оклахоме я видел, как мужчины проезжали пятнадцать миль по
в деревню, просто чтобы раздобыть несколько бутылок этого напитка. Название "Чок" происходит от
индейцев Чокто. Я предполагаю, что они просто естественно хотели как-то отпраздновать
так или иначе, и думали, что немного выпивки взбодрит их, так что они
раскрепостятся, забудут о своих заботах и хорошо проведут время.
Когда я был за прилавком, заходили мужчины и покупали лавровый лист,
и я смотрел на их опухшие, в красных пятнах лица и их затуманенное,
безумные глаза, которые смотрели, но не видели, и которые закрывались, но никогда не спали,
которые закрывались, но никогда не отдыхали, и мечтали, но так и не пришли к
заключение. Я видел, как мужчина заходил и покупал бутылку спирта для растирания,
а потом покупал бутылку кока-колы, выходил и смешивал ее пополам, держа в руке
вдохните, хрипите в течение нескольких секунд, а затем ковыляйте прочь.
Однажды любопытство взяло верх. Я сказал, что собираюсь попробовать
бутылочку этого напитка Джейк для себя. Мужчине должно быть интересно. Я налил
примерно полкружки рутбира. Оно было холодным и приятным, и я вытащил
маленькую пробку из одной из бутылок "Джейк" и налил "Джейк" в
рутбир. Когда этот Джейк добрался до пива, оно начало его варить, и там
в этой кружке разразилось семь гражданских войн и две революции.
Пиво пыталось приручить Джейка, а Джейк пытался съесть
пиво. Они шипели, кипели и по звуку напоминали жарящийся бекон.
Джейк гонялся за маленькими пузырьками, а маленькие пузырьки гонялись за
Джейк, и пиво закружилось, как водоворот в большой быстрой реке. Оно вращалось
так быстро, что прямо посередине образовалась небольшая воронка.
Я подождал около двадцати минут, пока оно успокоится. Наконец это было около
цвета нового коричневого седла и настолько тихий, насколько это вообще возможно. Поэтому я склонился над ним
и приложил ухо к кружке. Оно брызгало и потрескивало
как пулемет, но я подумал, что лучше выпить его, пока оно не превратилось в
водяной смерч или пыльную бурю. Я брал его в руки и проглатывал, и оно было горячим
и сухим, и имбирным, и пряным, и облачным, и гладким, и ветреным, и холодным,
и грозило дождем или снегом. Я сделал еще один большой глоток, и моя рубашка кончила
расстегнутая, и мои внутренности горели, как будто я налил в себя до отвала домашнего
мыльная вода для мытья посуды. Я выпил ее всю, а когда проснулся, то был без работы.
А потом пролетела пара месяцев, и я обнаружил, что хожу
повсюду с опущенной головой, все еще без работы, и спрашиваю других людей, почему
они опустили головы. Но большинство людей были жесткими, и они все еще держались
высоко подняв голову.
Я хотел быть сам себе начальником. Иметь свою собственную работу, какой бы она ни была,
и быть на своем крючке. Я шел по улицам в облаке пыли и
задавался вопросом, куда я направляюсь, куда направляюсь, что собираюсь делать?
Вся моя жизнь превратилась в один большой вопросительный знак. И я был единственным живым
человеком, который мог ответить на него. Я пошел в городскую библиотеку и порылся там
в книгах. Я приносил их домой дюжинами и целыми охапками, на любые
темы, мне было все равно, на какие. Я хотел немного разобраться во всем,
и выбрать что-то, что сделало бы меня человеком
в некотором роде - свободным работать на себя и свободным работать на всех.
В голове у меня все перепуталось. Я изучал всевозможные "логии", "osis",
"итис" и "изм" там были. Казалось, что все это превратилось в ничто.
Я прочитал первую главу в большой юридической книге в кожаном переплете. Но нет, я не
хотел запомнить все эти законы. Итак, я понял, что хочу быть
проповедником и орать с улиц так громко, как позволяет закон. Но
это прошло.
Потом я захотел стать врачом. Многие люди были больны, и я хотел
сделать что-нибудь, чтобы они выздоровели. Я пошел в городскую библиотеку и принес
домой большую книгу о всевозможных микробах, паразитах, клетках и плазме.
Эти плазмы - хамдингеры.
У них не так много формы, чтобы хвастаться ею, но они действительно могут передвигаться
. Некоторым из них, я забыл, что это за компания, просто приходит в голову отправиться
куда-нибудь, и они начинают крутить колеса и рессоры, пока
не доберутся туда. И каждый раз, когда они вращают колесо телеги, они приобретают
разную форму. Некоторых из них называют амебами. Они сделаны из желе
на самом деле это не то, о чем стоит говорить. Это практически ничего, что вы
могли бы получить, не выцветая полностью. Вы можете видеть их прямо здесь, насквозь
амебы. Но им все равно. Они просто хотят превратить ручные пружины в
вашу питьевую воду и несколько шлепанцев в вашу кровь.
Однажды мне необычайно повезло. Я наткнулся на яму с самой гнилой водой,
и самой старой, какую вы когда-либо видели. Я отнесла воду в кабинет врача
и он включил для меня микроскоп. Он был старым врачом, работал в этом районе
долгое время, достаточно долго, чтобы у него было мало клиентов. Поскольку его
кабинет обычно пустовал, он разрешал мне пользоваться его микроскопом. Одна конкретная
капля лишней живой и гнилой воды была застойной и полной зеленой накипи.
Под микроскопом накипь выглядела как длинные зеленые стебли сахарного тростника.
Они были длинными и спутанными, и в них можно было увидеть анимулов всех мастей
там бегали.
Один был маленьким черным джентльменом. Он был вдвойне крут. Он был упорным бойцом
и быстрым путешественником. Этот маленький смуглый джентльмен спускался через
страну, и поэтому я последовал за ним, просто проплывая над ним и
наблюдая за ним. Ему приходилось драться три или четыре раза за один из своих дней. Я
не знаю, сколько он звонит в день. Но у него нет ни минуты свободной
сложить руки, закрыть глаза и помечтать. Он обходит квартал и
оглядывается по сторонам. Ему навстречу попадается какой-то белый жук. Они оба замирают,
и смотрят друг на друга. Они кружат друг вокруг друга и наблюдают. Они облизываются
свои отбивные и причмокивают губами. Губы могут быть сбоку, сзади или
где-нибудь под животом, но где бы они ни были, это губы,
и поэтому они причмокивают ими. Они соизмеряют свои удары. Белый пробует
легкий хук слева, не намереваясь сбивать черного, а просто чтобы получить
расстояние отмечено. Он снова выставляет левую руку и дважды рубит воздух. У
черных обе стрелки двигаются, как часы. Белый вытягивает длинную руку
, которая в два раза длиннее обычной. Темный - буйволица. Он
ищет судью. Есть ли это в правилах? Белый хватает черного за
шею длинной рукой, а затем, вытянув другую, ослабляет
шишка у черного хорошая и твердая; но черный твердый, и каким-то образом удары
это не смертельно. Он сгорбляет плечи, скрывая подбородок. Он
принимаю удары, но они причиняют боль. Это выглядит плохо для мистера Блэка, но
у него под горбом косоглазие, и у него еще не было шанса
высвободиться и подраться. Ему не нравится это вытягивание рук. Не знаю, что
делать. Он не может подойти достаточно близко, чтобы сравнять удары с длинноруким
боксер, но он не выбывает с дальней дистанции.
Длиннорукий держит его одной рукой и продолжает колоть
другой так, что черный поворачивается. Он позволяет себе плыть по течению
принимая на себя тяжесть ударов, и он сохраняет свои руки гибкими и
расслаблен, но удерживает их.
Это происходит внезапно. Черный крутится на носке, круг за кругом; он
приближается с такой скоростью, что его руки вытягиваются, вращаясь, как
пропеллер. Он попадает в зону досягаемости белого. Он вытягивает свои
руки напряглись, и правая и левая белеют так быстро, что он
думает, что в него ударила молния. Он втягивает свои длинные руки обратно. Он пытается
использовать их, когда они становятся короткими, но обнаруживает, что он слишком неуклюж. Его
мировоззрение меняется. Он хочет телеграфировать своему конгрессмену, но это выглядит плохо. Он
ловит еще триста сорок пять жестких ударов влево и вправо. Он позволяет своему
телу обмякнуть, чтобы дрейфовать под ударами, но маленький черный боксер
обводит все его тело, вращаясь, оставляя за собой каждый дюйм
пути вокруг. Бледный расслабляется, превращаясь в сгусток плазмы. Он делает один дикий выпад
в черного, который осыпает его динамитом. Он выбрасывает обе свои
неуклюжие руки высоко в воздух и обнажает голову, грудь и диафрагму.
Теперь черные - король. Он хочет поиграть со своими продуктами. Он крутит
белое вокруг как бы замедляется, и белое впадает в последнюю кому. Черное пятно
осторожно ласкает его, находя лицо, глаза и горло, и разрывает
его горло вскрывается прежде, чем желе успевает застыть. Он остается там ненадолго
пока высасывает теплую жизнь из бледного тельца. Насытившись, он
быстро разворачивается, уворачивается от своей добычи и выходит на Пятую авеню
направляется к другому участку того же зеленого тростника.
Теперь в тростниковых зарослях живет какой-то анимул, который
ни здесь, ни там. Я имею в виду, что он не белый и не черный. Он
средне-коричневый. Я наткнулся на него совершенно случайно, когда пролетал над
самой застойной частью воды, и он выглядел как трудяга. Другой
маленькое черное пятнышко прыгало по утренней росе, полное бодрости духа, и
только что съело хорошую теплую еду и все такое. Он не совсем смотрел
куда идет. Он думал, что только что выиграл битву. Он насвистывал и
пел, и когда он оказался в пределах слышимости зарослей тростника, почему
обитатель зарослей тростника заметил его. Пылинка на зарослях тростника не зацепилась
в тот день он еще не позавтракал, а уже начал вибрировать, как маленький
электродвигатель, когда увидел, как другой прыгает в тростнике. Коричневый
тот, что жил на зарослях тростника, чувствовал себя там как дома. Он ухватился за хороший, прочный стебель тростника
и стал ждать. Когда другой пробежал мимо, он протянул руку и
схватил его за воротник пальто, дернул всем телом на лужайку, и
вдвоем они зашелестели тяжелыми листьями тростника на сорок акров вокруг. Это
была настоящая драка.
Поначалу маленький черный неплохо справлялся сам. Он
выставив вперед две руки, он вращался, уворачивался и наносил удары сильно и
быстрые; вдыхая и выдыхая, быстрые, как электрический разряд, он ударял мальчика по
тростниковым заграждениям. Он выиграл первые два раунда без потерь, но в
тростью чувствовал себя не в своей тарелке. Он спотыкался и спотыкался о стебли, и он бы запутался
его две большие сильные руки запутались бы в тростнике, и ему пришлось бы кончать
чтобы полностью отдохнуть, распутайте его и начните раскручивать все сначала.
Это, казалось, сильно утомило его. Другой был немного больше, и он
поначалу получалось не очень у барда. Он просто немного вертелся. У него было около
сорок рук, коротких и острых, как крюки, но не очень смертоносных. Он использовал их
по два или три за раз и никогда не истощал себя. Когда две руки
уставали, он просто поворачивался на несколько шагов, хватался за что-нибудь вроде
новой опоры для трости и дрался совершенно новой парой рук и
кулаки. Он не курил горбуши. У него был хороший ветер. В
the brush он чувствовал себя как дома. Он просто, так сказать, позволил мистеру Черному Пятнышку подраться и разогреть воздух
пока он так не устал, что не мог больше идти. Когда он остановился, тот, что был побольше,
мальчик набросился на него со всеми сорока руками и кулаками. Он ударил его изо всех сил. Он
взорвал динамитом его лицо, торпедировал его сердце и избил маленького черного парня
до полусмерти. Он нежно и ласково заключил его в объятия своих сорока рук,
и высосал из него кровь, вместе с кровью, которую черный
совсем недавно высосал из кого-то другого. Затем, когда он насытился, он
перекинул мертвое тело между высокими стеблями тростника и медленно пошел своей дорогой.
забрался на участок, свернулся калачиком и уснул. Его живот был полон. Он был
ленив. Он победил, потому что был голоден.

В течение следующих нескольких месяцев я потратил все деньги, которые
мог наскрести на кисти, куски холста и все виды масляных красок
. Проходили целые дни, и я не знал, куда они подевались. Я вкладываю
весь свой разум и каждую мысль в дело создания картин,
в основном людей.
Я сделал копии "Матери" Уистлера, "Песни жаворонка", "
Ангелуса" и множество младенцев, мальчиков и собак, снега и зеленых деревьев, птиц
пение на всевозможных конечностях и картины пыли над нефтяными полями
поля, засеянные пшеницей. Я сделал пару дюжин голов Христа и
копов, которые Его убили.
Все начинало складываться в моей голове, и я просто чувствовал, что
схожу с ума, если не найду какой-нибудь способ высказать то, что я думал
. Мир значил для меня не больше, чем пятно, если я не мог
найти способы наложить его на что-нибудь. Я рисовал дешевые вывески и
картинки на витринах магазинов, складов, амбаров и гостиниц, мясных лавок, похоронных
салоны и кузницы, а заработанные деньги я потратила на новые тюбики
масляных красок. "Я сделаю их хорошими и выносливыми, - сказал я себе, - так что они прослужат
тысячу лет".
Но холст стоит слишком дорого, как и краски, дорогие масла и
кисти, за которыми приходится гнаться за верблюдом, тюленем или русским красным соболем
за ними нужно пройти сорок миль.
Мой дядя научил меня играть на гитаре, и я стал ходить куда-нибудь
пару вечеров в неделю на коровьи ранчо поблизости, чтобы играть на площади
танцы. Я придумывал новые слова к старым мелодиям и пел их везде, куда бы ни пошел.
приходилось раздавать свои фотографии, чтобы заставить кого-нибудь повесить их у себя на стене, но
за исполнение песни или нескольких песен на танцах в стиле кантри мне платили не меньше
трех долларов за вечер. Картина - ты покупаешь ее один раз, и она беспокоит тебя
сорок лет; но с песней ты поешь ее вслух, и она проникает в уши людей
и все они прыгают вверх-вниз и поют ее вместе с тобой, а потом, когда ты бросаешь
петь ее, она исчезает, и ты устраиваешься на работу и поешь ее снова. Вдобавок ко всему,
вы можете озвучивать то, что думаете. Вы можете рассказывать всевозможные истории, чтобы донести свою
идею до собеседника.
И там, на равнинах Техаса, прямо в центре пыльного
котлована , когда нефтяной бум закончился, пшеница была убрана, а трудолюбивые
люди, которые просто спотыкаются, озабоченные ипотекой, долгами, счетами,
болезни, всевозможные волнения - я видел, что есть о чем сочинять
песни.
Некоторым я нравился, некоторым я ненавидел, они ходили со мной, переступали через меня, глумились
надо мной подбадривали, обзывали и освистывали, и вскоре меня пригласили войти
и выгнан из всех общественных увеселительных заведений в этой стране. Но я
решили, что песни - это музыка и язык всех языков.
Я никогда не сочинял много песен о коровьих тропах или луне
, скачущей по небу, но сначала это были забавные песни о том, что все
неправильно, и о том, как все обернулось хорошо или плохо. Потом я стал немного смелее и
сочинял песни, рассказывающие о том, что я считал неправильным и как это исправить,
песни, которые выражали то, что думали все в этой стране.
И это удерживало меня с тех пор.
Глава XII
УСТРАНЕНИЕ НЕПОЛАДОК

Мой отец женился на женщине, заказанной по почте. Она приехала в Пампу из Лос-Анджелеса,
и после двух или трех свадебных торжеств большинство родственников уехали
обратно на свои фермы, а папа и его новая жена Бетти Джейн поселились в
лачуге на туристической стоянке.
Она дала объявление в газету и начала гадать. Ее торговля
сначала шла довольно медленно, затем она выросла так быстро, что покупатели
заполнили ее лачугу.
Нефтяные месторождения иссякли, охотники за бумом потянулись по дороге
длинными вереницами нагруженных автомобилей. Пыль ползла с севера, и
берега вытеснили фермеров с их земель. Большие плоские озера высохли.
и оставили пустоты по всей равнине, полные этой твердой, сухой, потрескавшейся
гумбо-грязи. Нет более здоровой страны, чем Западный Техас, когда он хочет
быть, но когда пыль продолжала со свистом лететь по линии, становясь все чернее и больше,
там было полно всего больного, и безумного, и подлого, и обеспокоенного.
Люди искали какой-то ответ. Банкир не дал его
им. Шериф никогда никому не говорил ответа. Торговая палата
пыталась заработать больше денег, но была слишком занята, чтобы сообщить людям ответ
к своим бедам. Итак, люди спросили проповедника, но так ничего и не узнали
куда идти и что делать. Они даже приходят к гадалке
предсказательнице.
В то время мне было около двадцати четырех лет, и я жил в лачуге похуже, чем у
Бетти Джейн и папы. Это обошлось мне в двадцать пять долларов по программе
несколько месяцев назад. Нефтяники не строят особняков, когда они
открывают новый процветающий город. Работа иссякает. Рабочие собираются и
бредут по той же старой дороге, по которой попали в город. Их лачуги остались.
Грязные, замызганные, все разорванные на куски, перекошенные и горбатые, шатающиеся во всех направлениях,
эти маленькие лачуги, как стадо крупного рогатого скота, пораженное чумой,
наклонитесь над равнинами.
- Вас зовут Гатри? Мужчина сурового вида только что так сильно постучал в мою
дверь, что весь маленький домик затрясся. "Я ищу Гатри!"
"Да, сэр, меня зовут, все в порядке". Я выглянул за дверь. "Войти?"
"Нет! К тебе я не пойду! Я провожу большую часть своего времени за последние
некоторые идут вокруг того, чтобы люди вашего рода месяцев. Пытаются получить какие-то приличные
совет!" Он потряс руками на ветру и поучал меня, как будто собирался
передать тарелку: "Я не собираюсь платить больше ни гроша! Четыре
монеты здесь. Доллар там. Две монеты вон там. Из-за этого я разорен! "
"Ты в очень плохой форме".
"Я войду! Я сяду сам! Если вы скажете мне то, что я хочу
знать, вы получите пятьдесят центов! Если ты этого не сделаешь, я не дам тебе ни пенни! Я
волнуюсь!"
"Заходи".
"Хорошо. Я сяду прямо здесь, на этом стуле, и послушаю. Но я не собираюсь
сказать вам ни единого слова, почему я здесь. Вы должны сказать мне! Сейчас, мистер
Траблбустер, давай посмотрим, как ты выставляешь напоказ свои штучки!"
"Даст там плохо развлекается".
"Начинай говорить!"
"Ты боишься этой пыли?"
"Я ни капельки не боюсь этой пыли".
"Тогда у тебя, должно быть, нет работы на стороне. Ты не фермер. Ты
не рабочий с нефтяных месторождений. Если бы у вас был какой-нибудь магазин, вы бы
боялись, что пыль отгоняет всех ваших покупателей. Итак, вы знаете,
Мистер, вы взяли не того Гатри.
"Продолжайте говорить!"
"Мой отец женился на гадалке, но я никогда не утверждала, что я таковой являюсь, но,
Я бы хотел просто посмотреть, смогу ли я сказать тебе, зачем ты сюда пришел, и что ты
хочешь знать.
"Четыре копейки в кармане, если ты это сделаешь".
"Ты свой человек. Ты работаешь на нефтеперерабатывающем заводе. Хорошо оплачиваемая работа".
"Верно. Как ты узнал?"
"Ну, у этих фермеров и "обычных рабочих" здесь нет
достаточно денег, чтобы скинуть четыре монеты здесь, доллар там для гадалки"
кассирша. Так что твоя работа на высшем уровне. Ты очень серьезно относишься к своей работе. Ты
действительно гордишься своим оборудованием. Тебе нравится работать. Тебе нравится видеть, как'
большинство из них получилось в кратчайшие сроки. Всегда думаю об изобретении
что-нибудь новое, чтобы заставить технику работать лучше и быстрее. Ты возишься с этим,
даже когда не на работе, а дома.
- Семьдесят пять центов. Продолжай говорить.
"Это твое новое изобретение принесет тебе немного денег в один прекрасный день.
на днях я здесь. За тобой уже следит большое беспокойство. Хочу его купить.
Они постараются украсть его как можно дешевле. Не доверяй этот секрет никому, кроме своей жены
. Она ждет там, в твоей машине. Ты должен очень верить в
в тебе самом и в ней тоже. Это очень хорошо. Продолжай в том же духе
изобретай. Продолжай работать все время. Ты не получишь того, чего хочешь от этой большой
компании за твое изобретение, но ты получишь достаточно, чтобы привести себя в форму
там, где ты сможешь продолжать свою работу ".
"Сделай так, чтобы было ровно по доллару. Продолжай".
"У тебя в голове полно изобретений, а в мире полно людей, которым
они очень нужны. Шутка ли, ты должен сохранять ясность ума, как на ферме, так и на других
там могут расти изобретения. Единственный способ, которым ты можешь это сделать, - это помочь
помогай работающим людям всем, чем можешь ".
"Вот доллар. Что дальше?"
"Это все. Просто подумай над тем, что я тебе сказал. До свидания".
"Ты единственная гадалка, которую я нашел, которая не утверждает, что она
что-то рассказывает, а рассказывает все!"
"Я не утверждаю, что не умею читать мысли. Я ничего не беру в шутку
разговариваю ".
"Ты просто скромничаешь. Я считаю, что этот доллар потрачен не зря. Да, хорошо
потратился. И у меня много друзей по всем этим нефтяным месторождениям. Я скажу всем
, чтобы они приехали сюда и поговорили с вами! Добрый день!"
Так оно и было. Я стоял и смотрел на обе стороны доллара
счет, фотография на серой стороне и большое здание на зеленой.
Первый доллар, который я заработал больше чем за неделю. Просто у человека все перепуталось в голове.
К тому же умный парень. Трудяга.
Гравий сбил щепки со стены дома. И
поднялась пыль, и налетел ветер. Через пару дней доллар почти иссяк
.
Кто-то постучал в мою парадную дверь. Я встал и поздоровался с тремя
дамами. "Заходите, дамы".
"У нас нет ни денег, ни времени, чтобы тратить его впустую!"
"У этой леди ужасно странная проблема. Она не может говорить. Потеряна
ее голос. И она не может проглотить ни капли воды. Не пила воду
почти неделю. Мы водили ее к нескольким врачам. Они не знают, что с этим делать
. Она просто умирает с голоду".
"Но, дамы, я не врач".
"Некоторые гадалки могут исцелять подобные вещи. Это дар
исцеления. Есть семь даров - исцеление, пророчество, вера, мудрость, языки,
истолкование языков и распознавание духов. Ты просто должен
помочь ей! Бедняжка. Она не может просто взять и умереть!"
"Сядьте прямо здесь, на этот стул", - сказал я даме. "У вас есть
вера в то, что ты вылечишься?"
Она улыбнулась и поперхнулась, пытаясь заговорить, и утвердительно кивнула головой.
"Ты веришь, что твой разум управляет всем твоим телом?"
Она снова утвердительно кивнула мне.
"Ты веришь, что твой разум главенствует над нервами? Все твои мышцы? Спина?
Ноги? Руки? Твоя шея?"
Она снова кивнула.
Я подошел к ведру с водой, взял черпак и налил полный стакан.
Я протянул ей это и сказал: "Твой муж хочет, чтобы ты поговорила с ним, не так ли
он? И твои дети, да? Тут двух вариантов быть не может! Ты говоришь, что у тебя нет
денег на врача?"
Она отрицательно покачала головой.
- Тогда тебе лучше бросить это обезьянье занятие и залпом выпить эту воду
ты! Выпей это! Выпей это! Тогда скажи мне, как хорошо, что я могу говорить
снова!"
Она держала стакан в пальцах, и я увидел, что кожа у него такая сухая
она сморщилась и потрескалась. Она огляделась и улыбнулась мне и
двум другим дамам.
Она подняла стакан и выпила воду до дна.
Мы все держали рты открытыми и не дышали.
"Б-г-г-л-о-о-дд".
"Это что?"
"Хорошо. Вода. Вода. Хорошо."
"Вы, леди, возвращайтесь домой и проведите следующие три-четыре дня
носите ведра хорошей чистой свежей питьевой воды для этой леди. Устройте
соревнование по употреблению воды. Говорите о чем угодно. Вы мне ничего не должны ".
И поэтому никто не может сказать, откуда подует ветер или что
поднимется из сорняков. Это было началом одной из лучших, худших,
самых смешных и печальных частей всей моей жизни. Они думали, что я умею читать мысли
. Я не претендовала на это, поэтому некоторые из них называли меня гадалкой и
целитель. Но я никогда не утверждал, что отличаюсь от тебя или кого-либо еще.
правда помогает тебе исцелиться, когда ты ее слышишь? Делает ли ясный ум больного
тело здоровым? Иногда. Иногда нервные припадки вызывают у людей тошноту, а
беспокойство вызывает нервные припадки. Да, я мог бы поговорить. Это сделало их вам
ну? Что такое слова? Если вы солжете, со словами, ты вызываешь все
разные люди болеют. Если вы говорите людям настоящую правду, они собираются вместе
и им становится лучше. Так ли это?
Я помню немецкого фермера, который приходил ко мне домой каждый раз, когда
фондовая биржа поднялась на пенни или упала на пенни. Он спрашивал меня: "Что с этим делать
спиртные напитки касаются скота моего отца?"
"Духи не имеют никакого отношения к скоту твоего отца", - сказал бы я
сказал бы ему. "То, что вы называете духами, - это не что иное, как мысли, которые вы
думаете в своей голове".
"Мой отец мертв. Как это он успел рассказать мне о том, как выращивал и
продавал своих кошечек?" - спрашивал он.
- Твой отец хотел бы, чтобы ты делал то же, что он делал сорок пять
лет здесь, на этих равнинах, мистер. Расти их молодыми, покупай их дешево, корми
"они хорошие, и продавай их дорого!" Я бы сказал ему.
Он будил меня среди ночи. Он проехал больше, чем
двадцать пять миль до моего дома. И не прошло и недели, как он совершил то, что совершил
поездка, и он задал тот же старый вопрос.
Инженер на железнодорожной ветке Рок-Айленд, которая проходит от Шемрока вверх
на север до Пампы, обычно ехал в своем паровозе и смотрел на новые нефтяные месторождения
земля. Он хотел, чтобы я закрыл глаза и увидел видение для него. "Где я был
стоило ли покупать нефтеносные земли?"
"Я вижу старое нефтяное месторождение с черными маслянистыми вышками. Это хороший нефтяной край.
потому что это старое проверенное месторождение, и оно все еще работает. Посреди
этого поля черных вышек я вижу белую вышку, выкрашенную серебром
раскрашенную и "сияющую" на солнце".
"Я вижу одну и ту же вышку каждый день, когда проезжаю мимо этого поля на пробежке!
Я тут подумал, не попробовать ли мне купить немного земли вокруг этого поля ".
"Я вижу много нефти под этой землей, потому что эта вышка находится в
посреди большого леса черных нефтяных вышек. Когда будешь покупать новую нефть
землю, покупай ее как можно ближе к центральной вышке. Но не плати слишком много
за сделку ".
"Ты помогла мне решить всю мою проблему!" - сказал он мне, вставая.
"Ты сняла большой груз с моей головы. Как ты узнал об этом серебре
установка в этой куче старых промасленных машин?"
И я сказал: "Ты инженер на этой линии Shamrock spur, не так ли? Я
просто предположил, что ты копил деньги, чтобы купить ... ну, какую-нибудь землю, которую
ты видел каждый день в своих пробежках. Я ужасно хорошо знаю это нефтяное месторождение, и оно выглядит
ужасно красивое из двери товарного вагона - и я полагаю, что сверху оно выглядит ужасно красивым
кабина паровоза - "близится время увольнения, когда ты подумываешь о том, чтобы уйти".
домой, к своей жене и семье, и пытаешься думать о том, как вложить свои деньги
чтобы это принесло твоим людям максимум пользы. Я просто предполагаю и говорю ... Я
на самом деле, не знаю, где бы тебе следовало купить свою нефтяную землю.
"Вот доллар. Я думаю, ты сэкономил мне несколько тысяч".
"Как это?"
"Ты сказал мне то, о чем я никогда не думал: купить мою землю, ближайшую к
середине самого большого поля. Но акр этой земли лишил бы меня
заработка за всю жизнь. И пока вы разговаривали с закрытыми глазами, я чувствовал
боялся потратить свои деньги на какую-нибудь новую дикую местность, на которой нет
нефтяных вышек; и поэтому я просто подумал, может быть, лучшая дыра, которую я
я мог бы положить свои деньги в Почтовое сберегательное окошко Соединенных
Правительство штатов. Ты заработал этот доллар, возьми его ". А потом он ушел
и я его больше никогда не видел.
У маленькой девочки шести лет были большие кровоточащие язвы по всей коже головы.
Ее мама отвела ее к врачу, и он лечил ее более шести месяцев.
язвы все еще оставались. Парикмахер обрезал ей все волосы, как каторжнику на
цепная банда. Мать, наконец, привела ее ко мне домой и сказала:
"Просто хочу посмотреть, что ты здесь делаешь".
"Вы хорошо держите голову в чистоте?" Я спросил леди.
"Да. Но она ревет, визжит и закатывает истерики
когда ей нужно идти в школу! " - сказала ее мама.
"Старые злые дети смеются надо мной, потому что моя голова похожа на старую
тюремная птица", - сказала нам маленькая девочка.
"Налейте яичный белок в блюдце и хорошенько вотрите его в голову
каждый вечер. Дайте ему впитаться на всю ночь. Затем вы можете вымыть голову чистой водой.
воду каждое утро, прежде чем она уйдет в школу. Ты даже не
придется приводить ее сюда, чтобы она больше меня не видела. У тебя будет более красивая голова
с волосами, чем у любого из этих старых дразнилок ".
"Сколько времени это займет?" - спросила маленькая девочка.
"Ты получишь это ко дню окончания школы", - сказал я ей.
"Это было бы здорово, правда?" Ее мама посмотрела на нас обоих.
"Но ты... ты прекрати пугать эту девочку! Хватит заставлять ее играть в одиночку
саму себя. Перестань заставлять ее оставаться дома, когда все остальные дети
кричат и бегают, - сказал я матери.
"Откуда ты это знаешь?" - спросила она меня.
"Хватит заставлять ее все время носить эту старую грязную шляпу", - сказал я
продолжал. "Перестань тереть голову этим старым крепким щелочным мылом! Дай ей
немного отдохнуть, она заживет сама по себе".
"Почему ты такой умный, мистер?" Маленькая девочка засмеялась и взяла
меня за руку. "Моя мама все делает в точности, как ты сказал".
"Заткни пасть! Ты говоришь как боучер, мама, ты знаешь!"
"Я знал все это, потому что я могу посмотреть на руки твоей мамы и сказать
что она сама делает мыло из щелока. Я знаю, что она слишком часто держит тебя в доме,
потому что ты не получал солнечного света на свою голову. Я знаю
к последнему дню в школе у тебя будут длинные красивые локоны.
До свидания. Приходи посмотреть на меня со своими кудряшками!"
Я наблюдал, как маленькая девочка проскакала двадцать или тридцать футов впереди, пока они ехали
по дороге в сторону шэктауна.
Однажды темной зимней ночью маленькая хижина раскачивалась в пыли, и
мужчина весом в двести девяносто фунтов постучал в дверь, принеся с собой
непогоду. "Я не знаю, осознаете вы это или нет", - заговорил он
низким, мягким голосом, - "но вы смотрите на сумасшедшего".
- Снимай пальто, хава ситт. Потом я случайно заметил, что на нем не было
никакого пальто, но было несколько рубашек, свитеров, джемперов с утягивающим кроем и две или
три пары сменных брюк. Он более чем заполнил северную половину моей маленькой
комнаты.
"Я действительно сумасшедший". Он наблюдал за мной, как ястреб за курицей. Я
сел в свое кресло и выслушал его. "Правда".
"Я тоже", - сказал я ему.
"Я уже дважды был в сумасшедшем доме".
"Скоро ты будешь там заправлять".
"Я не был сумасшедшим, когда они отправили меня туда, но они держали меня под завязку в
какая-то чушь! Свела меня с ума! Заставила мои нервы и мышцы напрячься
взбеситься. Я избил пару охранников
    

на гороховой поляне и сбежал. Теперь я здесь. Думаю, они меня достанут
очень быстро. Я вижу ролики новостей в своей голове ".
"Ролики новостей?"
"Да. Они запускаются, и я вижу, как они идут все время. Это как
сидеть в полном одиночестве в большом темном кинотеатре. Я вижу их много, и видел
их с тех пор, как был ребенком. Мама с фермы всегда говорила мне, что я сумасшедшая. Думаю, я
всегда была такой. Единственная проблема с этими новостными роликами в том, что они никогда не останавливаются ".
"Какие новости за последнее время?"
"Все собираются уехать из этой страны. Бум закончился. Пшеница выдувается
. Пыльные бури становятся все темнее и темнее. Все бегут, стреляют
и убивают. Все воюют друг с другом. Эти маленькие старые лачуги вроде
они плохие, никому не нужны. Много больных детей. Старики. Им
мы, рабочие, не понадобимся на этом нефтяном месторождении. Людям придется отправиться в путь
в такую плохую погоду. Все в таком духе".
"У тебя с головой все в порядке!"
"Тебе не кажется, что всем нам следует собраться вместе и что-то сделать с
все это? Я тоже вижу подобные вещи в этой ленте новостей. Ты знаешь, как это происходит
каждый должен что-то с этим делать ".
"Ты нужен мэру в этом городе".
"Я тоже вижу в своей голове всевозможные формы и замыслы. Все виды, которые ты
мог когда-либо придумать. Они врываются в мою голову, как большая снежная буря, и
каждая из этих фигур что-то значит. Как лучше отремонтировать дорогу. Как
лучше отремонтировать целое нефтяное месторождение. Как облегчить работу. Даже как построить
эти большие нефтеперерабатывающие заводы,"
"Кто это сказал, что ты сумасшедший?"
"Офицеры. Ребята. Они бросали меня в эту тюрьму около сотни раз
каждого по отдельности".
"Должно было быть как раз наоборот".
"Нет. Думаю, мне это было нужно. Я ужасно не люблю пить и драться на
улицах. Парни дразнят меня, а я врываюсь и избиваю их до полусмерти; копы
прыгай за мной, а я ими разбрасываюсь. Вечно что-то не так ".
"Работать все время?"
"Нет, поработай несколько дней, а потом отдохни несколько недель. Всегда кому-то что-то должен
"
"Я думаю, этот город просто естественным образом высыхает и "уносится ветром". Тебе
нужна какая-нибудь постоянная работа ".
"Это ты нарисовал эти изображения Христа здесь, на стене?" Он оглядел
комнату, и его взгляд надолго задерживался на каждой картине. - "Песнь
Жаворонка". Хорошая копия.
Я сказал, что да, я их нарисовал.
"Я всегда думал, что, может быть, мне хотелось бы нарисовать что-нибудь из того, что я вижу в
своей голове. Я бы хотел, чтобы ты научил меня тому, что знаешь сам. Это было бы
хорошая работа для меня. Я мог бы путешествовать и рисовать картины в салунах ".
Я встал и порылся в ящике из-под апельсинов, полном старых красок и
кисточек, и завернул хорошую связку в старую рубашку. "Вот, иди рисуй".
И вот Хэви Чендлер забрал краски и пошел домой. В течение следующего
месяца он похудел более чем на шестьдесят фунтов. Каждый день он ходил ко мне домой. Он
принес новую картину, нарисованную на рейках и досках от старых ящиков из-под яблок
куски картона и фанеры, и я был удивлен, насколько хорошо у него получилось.
Дикие, ослепляющие снежные пейзажи. Бревенчатые хижины дымятся на холмах. Горные реки
с шумом низвергаются в зеленые долины. Пески пустыни и унылые кости. Кактус.
Перекати-поле, плывущее по жизни. Хорошие снимки. Он взбрыкнул
ветер, дождь, слякоть и ужасные пыльные бури, чтобы добраться туда. И каждый день
Я спрашивал его, был ли он пьян, и он отвечал мне "да" или "нет". Однажды он улыбнулся
всем своим видом и глазами и сказал: "Я хорошо спал всю эту неделю.
Первый крепкий сон за шесть лет. Лента новостей все еще идет, но я
теперь знаю, как ее выключать и включать, когда захочу. Я чувствую себя таким же нормальным, как
следующий ".
И вот однажды он не появился. Заместитель шерифа поехал в
shack и сказал мне, что они заперли Хэви в тюрьме за то, что он
Пьяные. "Боже, это была отличная драка", - сказал мне офицер. "Шесть помощников шерифа и
Тяжелый. Боже, он раскидал помощников шерифа по всей южной части города! Никто
не мог затащить его в патрульную машину. Это было хуже, чем цирковой шатер, полный
дикарей! Тогда я говорю Хэви: "Хэви, ты знаешь Вуди Гатри?"
Тяжелый - он пыхтел, отдувался и сказал: "Да". Тогда я взял его за руку и
говорит: "Тяжелый, Вуди не хотел бы, чтобы ты избивал всех этих помощников шерифа,
стал бы он это делать, если бы узнал об этом?' И тогда старина Хэви говорит мне: "Нет, где
ты что-нибудь узнал о Вуди Гатри? И я сказал: "О, он действительно хороший
мой друг!" И, сэр, вы знаете, старина Хэви сразу успокоился, приручился
спустился, стал таким же трезвым и милым, как все, примерно через минуту, и
улыбнулся краешком глаза и сказал: "Возьмите меня и заприте, мистер"
Тюремщик. Если ты друг Вуди, значит, ты и мой друг!"
"А что, по-твоему, они будут делать с Хэви там, в тюрьме?" Я спросил
помощника шерифа.
"Ну, вы, конечно, знаете, что Хэви был сбежавшим заключенным из сумасшедшего дома
не так ли?"
"Да...но..."
"О, конечно, конечно, мы тоже это знали. Мы знали, где он был все это время.
Мы знали, что можем забрать его в любую минуту, когда он нам понадобится. Но мы надеялись, что он
поправится и оправится от этого. Я не знаю, что случилось с Хэви. Но
кое-что забавное. Он стал таким же нормальным, как ты, или я, или кто-либо другой. Потом он
учился рисовать или что-то в этом роде, кто-то сказал, я не знаю
очень много об этом. Но сейчас он в поезде, направляется обратно в Вичито
Водопад.
- Хэви просил тебя что-нибудь мне передать?
"О, да. Вот почему я приехал сюда. Чуть не забыл. Он сказал
мне сказать вам, что он просто молит Бога, чтобы вы могли рассказать всем этим
трем с половиной сотням заключенных там, внизу, то, что вы сказали ему. Я не знаю, что
это ты ему сказал.
"Не-а. Я и не думаю, что ты понимаешь", - сказал я офицеру; "Я не думаю, что ты
знаешь. Ну, в любом случае, спасибо. Увидимся снова. "Пока".
И машина с помощником шерифа уехала. И я вернулся в дом и упал
поперек своей кровати, стирая слой мелкой пыли с одеяла и думая
о сообщении, которое прислал мне старина Хэви. И я больше никогда его не видел
после этого.
Несколько сотен человек спросили меня: "Куда я могу пойти, чтобы найти работу?"
Фермеры услышали обо мне и спросили: "Эта пыль - "конец света"?"
Деловые люди спрашивали меня: "Все в движении, и я потерял
все, что у меня когда-либо было; что будет дальше?" Любительница танцев в бум-тауне
Ворвалась ко мне и спросила: "Я пытаюсь научиться играть на скрипке;
как ты думаешь, я смогу стать избранным шерифом?"
Вокруг моей маленькой старой лачуги были припаркованы всевозможные машины. Люди потеряны.
Люди больны. Люди в недоумении. Люди голодны. Люди хотят работать. Люди
пытаюсь собраться вместе и что-то сделать.
Группа из десяти-двадцати нефтепромысловых рабочих и фермеров заполнила всю
комнату и занимала большую часть моего переднего двора. Их лидер спросил меня: "Что
ты думаешь об этом парне, Гитлере, и Муссолини? Они хотят убить
всех евреев и ниггеров?"
Я сказал им: "Гитлер и Муссолини хотят сделать цепного раба
из вас, из меня и вообще из кого-либо еще! Себя убить все
что ГИЦ в дороге! Та попробовать заставить нас ненавидеть друг друга на accounta что
Чертов цвет нашей кожи! Библия говорит, что ты любишь своего ближнего! Не говори ничего
определенный цвет!"
Группа слонялась вокруг, разговаривая и споря. И лидер заговорил
и сказал мне: "Этот старый мир в плохом состоянии! Приближается к очень плохому
концу!"
"Может, старый и есть, - заорал я на всю компанию, - но новый
по почте!"
"Эта испанская война - знамение", - продолжал он бредить. "Это последняя
битва! Битва при Армагаддоне!". - "Битва при Армагаддоне!" - кричал он. "Это последняя битва". Эта пыль, такая густая, что ты не можешь
дышать, не можешь видеть неба, это бич над лицом земли!
Люди, слишком жадные до земли, денег и власти, чтобы делать из них рабов.
из его приятелей-лесорубов! Человек проклял саму землю!"
"А теперь скажите нам кое-что, мистер Предсказатель!"
"Черт возьми, да, именно за этим мы сюда и пришли! Расскажи нам обо всем этом
об этом материале!"
Я вышел за дверь мимо пяти или шести здоровенных парней, одетых
во всевозможную рабочую одежду, которые строгали, играли с бородавками на руках,
жевали табак, скручивали сигареты. Все, кто был в комнате, вышли во
двор. Я стоял там на старой прогнившей дощатой ступеньке, и все улюлюкали и
засмеялись и отпустили какую-то шутку. А потом кто-то другой сказал: "Расскажи
наше состояние".
Я посмотрел в землю и сказал: "Ну, сэр, ребята, я никакой не
предсказатель. Не больше, чем вы. Но я расскажу тебе, что я вижу в своей собственной
голове. Тогда ты можешь называть это как хочешь ".
Все стояли неподвижно, как стадо мышей.
"Мы должны собраться все вместе и найти какой-нибудь способ построить эту страну
. Заставить всю эту пыль перестать развеиваться. Мы должны найти работу и устроить
когда-либо живущего холостяком одного из нас на работу. Дома получше, чем эти вот
маленькие старые убогие лачуги. Лучшие заводы по производству технического углерода. Лучшие нефтеперерабатывающие заводы.
Нужно строить больше крупных нефтяных месторождений. Трубопроводы тянутся отсюда прямо
Питтсбург, Чикаго и Нью-Йорк. Нефть и газ добываются фактически везде.
Нужно держать ухо востро на каждом дюйме всей этой страны и "следить"
чтобы ни один из чертовых приспешников Гитлера не поднял на нее руку ".
"Как мы собираемся все это сделать? Просто дойти до Джона Д. и "сказать "м., что мы
готовы приступить к работе?" Вся компания рассмеялась и снова начала кружить вокруг
.
"Никакой ты не пророк!" - завопил один большой мальчик. "Черт возьми, любой из нас мог бы сказать
то же самое! Ты чертова фальшивка!"
"А ты чертов дурак!" Я заорал на него. "Я же сказал тебе, что я не
утверждал, что в тебе нет ничего особенного! Твоя собственная чертова башка ничуть не хуже моей! Черт возьми,
да!"
Толпа мужчин хихикала и суетилась между собой, и делала
движения руками, как бейсбольный судья, говорящий "аут". Они переминались с ноги на ногу
, а затем разбились на маленькие группки и начали
уходить со двора. Все разговаривали. Над ними большой парень крикнул в ответ
мне: "Посмотри, кого ты там называешь дураком, приятель!"
"Мужчины! Эй! Послушайте! Я знаю, что мы все видим одно и то же - как новостные ленты
в нашем сознании. Вся та работа, которую нужно сделать - лучшие дороги, лучшие
здания, лучшие дома. Все это нужно отремонтировать получше! Но,
Черт побери, я не мастер своего дела! Все, что я знаю, это то, что мы должны действовать сообща и
держаться вместе! Эта страна никогда не станет намного лучше, пока в ней живут собаки
они едят собак, всегда заботятся о себе, и к черту весь остальной мир.
Мы должны собраться все вместе, черт бы все побрал, и заставить кого-нибудь дать нам работу
где-нибудь что-нибудь делать!"
Но вся толпа пошла по направлению к Мейн-стрит, смеясь и
разговаривая и пожимая друг другу руки. Я прислонился спиной к стене
хижины и смотрел, как гравий и пыль срезают последние из
мальв.
"Новости крутятся у меня в голове", - я смотрел и думал про себя, и я
думал о том, что старого Хэви больше нет. "Новости крутятся у меня в голове. Клянусь Богом, может быть, мы все
должны научиться видеть их там, в новостных лентах в наших головах. Может быть, это так ".
Chapter ХШ
УЕЗЖАЮ В КАЛИФОРНИЮ

Я завернул кисти для рисования вывесок в старую рубашку и засунул их
в заднем кармане брюк. На полу лачуги я читал
письмо и думал про себя. В нем говорилось:

"... когда в Техасе так пыльно и плохо, Калифорния такая зеленая и
красивая. Тебе, должно быть, сейчас двадцать пять, Вуди. Я знаю, что смогу найти тебе работу
здесь, в Соноре. Почему бы тебе не приехать? Твоя тетя Лора."

Да, я поеду, я тут подумал. Сегодня самый подходящий день для прогулок
дорога. Около трех часов дня.
Я изо всех сил захлопнул покосившуюся дверь и прошел один квартал
на юг, к главному шоссе, ведущему на запад. Я повернул на запад и прошел несколько
кварталы, через железнодорожное полотно, мимо склада углеродных блоков. "Старый добрый
Pampa. Я попал сюда в 1926 году. Работал изо всех сил в этом городе. Но это
мне ничего не дало. Город вырос, растянулся по всей
этим равнинам. Поначалу это был всего лишь маленький, низко застроенный скотоводческий городок; он резко вырос
когда начался нефтяной бум. Теперь, одиннадцать лет спустя, он вырос и умер ".
Трех- или четырехтонный грузовик с пивом затормозил, и я услышал, как
водитель говорит: "Боже мой! Я подумал, что это похоже на тебя, Вуди! Где ты
направляешься? Amarilla? Рекламными знаками?" Мы резко стартовали, пока он
плевался в окно.
"Кальфорния", - сказал я. "Выбираюсь из этой проклятой пыли!"
"Неплохой кусок по дороге, не так ли?"
"Конец этому проклятому шоссе! Не оглядываюсь назад!"
"Ого, неужели ты не собираешься еще раз хорошенько взглянуть на старого доброго
Pampa?"
Я выглянул в окно и увидел, как он проносится мимо. Повсюду были только лачуги
эта часть города выглядела усталой и одинокой, и многие из нас были не нужны
здесь их больше нет. Нефтяные вышки с трех сторон подходят к черте города;
серебристые нефтеперерабатывающие заводы, которые сначала пахли хорошо, потом плохо; и вдалеке, на краю
горизонта, большие угольно-черные заводы, выбрасывающие дым хуже, чем десять
вулканы, мелкий черный порошок, покрывающий железную траву и раннюю зелень
пшеница, которая всходит как раз вовремя, чтобы поцеловать этот мартовский ветер. Вагоны с нефтью и
товарные вагоны выстроились в ряд, как стада крупного рогатого скота. Солнце было таким ясным и ярким
    

что мне казалось, будто я покидаю одно из самых красивых и уродливых мест, которые
Я когда-либо видел. "Мне сказали, что в этом городе погибло что-то вроде
шестнадцати тысяч человек", - сказал я.
"Она действительно едет с пылью!" - сказал мне водитель. Затем мы добрались до
другого железнодорожного переезда, который заставил его сказать: "Я видел тот день, когда
на киносеансы ходило больше людей, чем это! Она действительно
съеживается!"
"Мне не очень-то нравится, как выглядит это зловещее облако, висящее
вон там, на севере", - сказал я ему.
"Плохое время года для этих правильных синих северян! Они появляются ужасно быстро
иногда. У тебя есть деньги?"
"Неа".
"Как ты собираешься есть?"
"Знаки".
"Почему ты не взял с собой свою музыкальную шкатулку?"
"Купил на прошлой неделе".
"Как ты собираешься рисовать вывески на чертовски синем севере при такой температуре
свисающие отвесно снизу? Держи. Давай я пойду.
"По крайней мере, это даст мне хорошее начало. Муха Блайдж!" Я
захлопнул дверцу, попятился по гравию и смотрел, как колея уходит
с главного шоссе, подпрыгивает на неровном мосту и направляется на север через коровье пастбище
. Водитель не попрощался или что-то в этом роде. Я подумал, что это было
забавно. Какая плохая туча. Хотя до города пять миль. От меня никакого толку.
подумываю о возвращении. Какого черта эта штука застряла у меня в рубашке
карман? Будь я проклят. Что ж, будь я проклят. Долларовая бумажка в долларовой обложке. Неудивительно, что он просто
жевал жвачку. Водители грузовиков иногда могут чертовски много говорить
даже не произнося ни слова.
Я шел по шоссе, сопротивляясь ветру. Это было так тяжело, что мне
пришлось пригнуть голову и тужиться. ДА. Я знаю эту старую равнинную местность
здесь, на капроковых равнинах. Гумбо-грязь. Дерн с твердой коркой. Железная трава для выносливых
крупный рогатый скот и беспощадные ковбои, работающие на владельцев ранчо. Эти старые дома
которые зачистили страну и выглядят так, будто плачут в пыли. Я знаю
кто там. Я знаю. Я просунул голову в миллион вариантов. Водил тракторы,
чистил плуги и бороны, смазывал диски и выпалывал перекати-поле из-под
техники. Ветер усиливается. Ууууууу! Ветер дул вдоль дороги
Шуршали маслянистые сорняки, как будто грузовик взбирался в гору на второй передаче.
С каждым шагом, который я делал на запад, ветер все сильнее отталкивал меня с
севера, как будто пытался сказать мне: "Ради Бога, парень, иди на юг"
кантри, будь умнее, поезжай туда, где они ночуют вне дома каждую ночь. Не разделяйте это
blue blizzard west, потому что местность становится выше и ровнее, и
ветренее и пыльнее, и вам будет становиться все холоднее и холоднее. Но я подумал,
где-нибудь на западе больше места. Может быть, западная страна нуждается во мне там.
Она такая большая, а я такой маленький. Ему нужна моя помощь, чтобы заполнить его, и мне это нужно
чтобы расти в нем. Я должен продолжать противостоять этому ветру, даже если станет холоднее.
Над пшеничными полями разыгралась буря, и повалил мелкий снег.
как тальк или сухая паста, сдуваемая вместе со скрежещущими частичками пыли.
Снег был сухим. Пыль была холодной. Небо было темным, и дул ветер
превращая весь мир в ужасно забавный, свистящий и скулящий
место. Плоские поля и пастбища стали душными и тесными. Это было примерно
до маленького городка Кингз-Милл оставалось еще три мили.
Я прошел около двух миль в бушующий шторм, и меня подвезли
с грузовиком, нагруженным обеспокоенным скотом, и закутанным водителем, который курил на свободе
табак, который дул так же неистово, как пыль и снег, и жалил, как кислота, когда
это загорелось у меня в глазах.
Мы выкрикивали обычные приветствия друг другу на протяжении
последней мили, которую я проехал с ним. Он сказал, что сворачивает на север с
главной дороги у Кингз-Милл. Я сказал, высади меня у почты, и я
постою там у плиты и попробую еще разок подвезти.
В универсальном магазине я купил почтовых открыток на пять центов и
отправил все пять из них в ответ жителям Пампы со словами: "Привет из
страны Солнечного света и просто Хорошего свежего воздуха. Чудесно проводим время
турне. Лет. три. Вднх."
Довольно скоро другой скотовод предложил подвезти меня до следующего скотоводческого
городка. Он курил трубку, которая в последние двадцать
лет отнимала у него больше времени, чем жена, дети или разведение коров. Он сказал мне: "Этот старый Попрошайка
кантри может быть очень милым местом, когда там чисто, но ад на колесах
когда она разозлится!" Его грузовик сбросил скорость до пятнадцати-двадцати
миль в час. За час до того, как мы преодолели пятнадцать
миль от Кингз-Милл до Уайт-Дир, было ветрено и ломко. Мне было так холодно, когда мы добрались туда
что я с трудом выбрался из грузовика. Летящий жар от двигателя
поддерживал температуру на один-два градуса выше нуля, но выходить на такой ветер
лоб в лоб было еще хуже. Я прошел еще милю или две по обочине
и, пока я шел, держался довольно свободно и податливо. Раз или два я
останавливался у бетонки, стоял и ждал, опустив голову
подставляясь ветру - и казалось, что никто из водителей меня не видит. Когда я
начал ходить еще немного, я заметил, что мышцы в верхней части
мои ноги были подтянуты и болели каждый раз, когда я делал шаг, и мне потребовалось
пройти несколько сотен ярдов, чтобы обрести полный контроль над ними. Это напугало
я так сильно, что решил идти дальше, иначе.
Через три или четыре мили у меня из-под ног ушла большая новая модель
Линкольн Зефир остановился, и я сел на заднее сиденье. Я увидел двух человек на
переднем сиденье. Они задали мне несколько глупых вопросов. Я имею в виду, что они были хороши
вопросы, но я давал на них только глупые ответы. Почему я оказался на шоссе
в такое время, как это? Я просто был там. Куда я шел? Я шел
в Калифорнию. Зачем? О, просто посмотреть, не смогу ли я придумать что-нибудь получше.
Они выпустили меня на улицах Амарилло, в шестидесяти милях от
Pampa. Я шел по городу, и становилось все холоднее. Перекати-поле, рыхлый гравий,
грязь и примятый снег ползли по улицам и пустырям, и
пыль поднималась сильным ветром и опускалась на верхние равнины. Я
проехал через весь город и ждал на повороте попутку. Через час у меня ее не было
ни одной. Я больше не хотел идти по дороге, чтобы согреться, потому что это
темнело, и в такую ночь никто ничего не мог разглядеть на улице
это. Я прошел двадцать пять или тридцать кварталов обратно в основную часть
Amarillo. Табличка на доске гласила: "Население 50 000 человек, добро пожаловать". Я зашел в
кинотеатр, чтобы согреться, и купил пакет хорошего соленого попкорна. Я
рассчитывал, что останусь в дешевом шоу, насколько смогу, но они не работали
в Амарилло после полуночи, так что я довольно скоро вернулся на улицу, просто
вроде как прогуливаюсь взад-вперед, разглядывая драгоценности и шмотье в витринах.
Я купил пачку сигарет за пять центов и попробовал раскрутить их по всей
Полк-стрит, и ветер унес пачку сигарет, понемногу. Я помню
как это было забавно. Если бы мне удалось скрутить одну из них, облизать и
положить в рот, я бы зажег все матчи в стране, пытаясь заполучить
он загорелся; и как только я его зажег, ветер с такой силой подул на
зажженный конец, что он сгорел, как римская свеча, слишком быстро, чтобы успеть зажечь
хорошенько оттягиваюсь, а заодно разбрасываю раскаленный пепел по всему
своему пальто.
Я спустился на железнодорожную станцию и спросил о грузах.
Парни тусовались в двух или трех ночных кофейнях, и не было
ни малейшей зацепки относительно того, где можно получить бесплатный флоп. Я потратил свои последние гроши
на маленькую комнатку два на четыре и выспался в хорошей теплой постели. Если в нем были
тараканы, аллигаторы или щелкающие черепахи, я был слишком сонным, чтобы оставаться
бодрствовать и спорить с ними.
На следующее утро я вышел на улицу под шквалом серого, похожего на дым снега
которому удалось за ночь закрепиться. Он покрыл всю
сельская местность, и шоссе было где-то там - если бы вы только могли его найти.
На этой стороне Кловиса, в пятнадцати или двадцати милях, я встретил "Форд" модели "А" с
в нем сидели трое молодых парней. Они остановились и впустили меня. Я ехал с ними в сторону
Нью-Мексико весь день напролет. Когда они добрались до границы штата, они вели себя странно,
разговаривая и перешептываясь между собой, и задавались вопросом, заметят ли копы в пункте пропуска
что-нибудь странное в нас. Я слышал, как они сказали, что
машина была взята напрокат, никаких документов на право собственности, купчей, водительских прав - просто
позаимствовали на улицах. Мы обсудили это. Решили действовать как можно безучастнее
и положиться на нашу удачу, что мы сможем переправиться. Мы переехали
очередь. Копы помахали нам, пропуская мимо. Табличка гласила: Грузовики и автобусы останавливаются для
Досмотра. Добро пожаловать в Нью-Мексико для туристов.
Трое парней были одеты в старые залатанные куртки и рабочие брюки цвета хаки
и рубашки, которые выглядели так, будто выдержат пару-тройку хороших стирок
и не станут слишком чистыми. Я посмотрел на их волосы, и они были сухими,
растрепанные ветром, взъерошенные и полные пыли после шторма, и никаких
определенная волна или цвет - просто цвет всей страны. Я видел
тысячи мужчин, которые выглядели точно так же, и обычно могли определить по
цвету грязи, откуда они родом. Я предположил, что эти ребята из
страны нефтяных месторождений в окрестностях Борджера, и спросил их, верно ли это
предположение. Они сказали, что мы могли бы лучше ездить вместе, если бы задавали друг другу
меньше вопросов.
Мы катились вперед, медленно, взбираясь на возвышенности и остывая
спускались по инерции, пока не уперлись в горы по эту сторону Аламагордо. Мы
останавливался один или два раза, чтобы дать двигателю остыть. Наконец мы достигли вершины
горного хребта и поехали по высокой прямой дороге, которая вела к
средней части равнины, покрытой с обеих сторон вечнозелеными соснами, высокими,
тонкотелый, прямой, как стрела, разветвляющийся примерно на тридцать-сорок
футов вверх по стволу; а подлесок в основном представлял собой смесь коричневого кустарника
дуб, а кое-где и гроздья зеленого, крепкого кедра. Воздух был таким
легким, что у нас в голове возникло забавное ощущение. Мы смеялись и шутили об этом
.
Я заметил, что водитель прибавил скорость, а затем выжал сцепление
, позволил машине переключиться на нейтральную передачу и ехал накатом, насколько мог. Я
упомянул об этом водителю, и он сказал, что у него последний бензин
а до следующего города еще двадцать пять миль. С тех пор я продолжал
молчать, делая то же, что и остальные трое, просто сглатывая и
размышляя.
На протяжении пяти или шести миль мы затаили дыхание. Мы были вчетвером, пытались
добраться куда-нибудь в мире, и рев этого маленького двигателя, дребезжащий,
каким бы грохочущим и дымным он ни был, звук для наших ушей был приятный. Это был единственный
мотор, который у нас был. Больше всего на свете нам хотелось услышать его мурлыканье
и нам было все равно, как люди смеялись, обходя нас, и
бросали нам в лицо облака красной пыли. Просто отвези нас в
город, маленький моторчик, и мы достанем тебе еще бензина.
Миля или две езды на повышенной скорости, и бак опустел. Водитель выжал
сцепление, переключил ее на нейтралку и продолжил движение. Скорость считывания,
тридцать, двадцать, пятнадцать - и затем упала до пяти, трех, четырех, трех,
четыре, пять, семь, десять, пятнадцать, двадцать пять, и мы все орали и вопили
так громко и так долго, как только могли наши кишки нагнетать воздух. Хуууууууууууууу! Добрался! Через
Чертов горб! Ура! Отсюда до Аламагордо все вниз по склону! К черту
нефтяные компании! В ближайшие полчаса ты нам не понадобишься,
Джон Д.! Мы смеялись и рассказывали всевозможные хорошие шутки, спускаясь с
поросшей соснами горы - одной из лучших, самых диких, с самым приятным свежим запахом
страны, которую вы когда-либо могли надеяться найти. И для нас это была бесплатная поездка. Двадцать
миль каботажного плавания.
Внизу мы нашли Аламагордо, милый маленький городок, разбросанный вдоль
одного или двух небольших ручьев, которые сбегают с окрестных гор.
Там вы видите высокие, серые на вид тополя, торчащие вдоль поливных
мест. Коричневые глинобитные лачуги и дома из высушенного на солнце кирпича, покрытые поверх
штукатурка и самодельная штукатурка всех цветов. Глинобитные дома мексиканцев
рабочие простояли здесь, некоторые из них, шестьдесят, семьдесят пять и более лет
ровные, как полотно. И рабочие, многие из них, поступили точно так же.
В северной части города мы подъехали к по-домашнему уютной станции обслуживания
.
Мужчина, наконец, нашел время выйти. Один из парней сказал: "Мы
хотим обменять хороший гаечный ключ на пять галлонов бензина, который стоит вдвое больше
много. В хорошем состоянии. Работает исправно, крепко держит, хорошие зубья, ни разу не ломался ".
Обслуживающий персонал долго, заинтересованно, жадно разглядывал гаечный ключ.
Хороший инструмент. Не торчащий гаечный ключ. Он действительно хотел совершить обмен.
- У тебя есть пятьдесят центов наличными? - Спросил он.
- Нет... - ответил ему мальчик. Оба забыли обо всем на свете,
соблюдайте тишину в течение целой минуты или более и поворачивайте гаечный ключ снова и
снова. Один из парней выскользнул за дверь и направился через магазин к
мужскому туалету.
- Две монеты наличными?.. - спросил механик, не поднимая глаз.
"Нет ... никаких наличных ..." - сказал ему мальчик.
"Хорошо... снимите крышку бензобака; я поменяюсь с вами местами, ребята, просто чтобы показать
вам, что мое сердце в нужном месте ".
Газовый колпачок был откручен, установлен на решетку, и газовщик опустил
длинную латунную форсунку в пустое отверстие и послушал, как наполняются пять галлонов
поток в бак; и пять галлонов прозвучали одиноко и печально, и
сделка была совершена.
"О'кей, мистер, вы выиграли от этой сделки. Но для этого ты и занимаешься
бизнесом, я полагаю; спасибо ", - сказал мальчик, и старый стартер завертелся
несколько колес, которые постепенно становились беззубыми, и мотор заглох
быстро, медленно, а затем из-под
половиц поднималось голубое облако паровозного дыма, и приятный запах горящего масла говорил вам, что вы еще не
совсем ходите - пока. Все вздохнули с облегчением. Мужчина стоял с
его хороший дорогой гаечный ключ в руках, он качал его вверх-вниз и слегка улыбался
слегка кивал, когда мы отъезжали.
Мой взгляд ненадолго отвлекся от здоровой сельской местности, и
мой взгляд наткнулся на старый инструмент для шиномонтажа на полу машины, плоскую ржавую
монтировка, старый насос - и хороший гаечный ключ, почти такой же, как тот, который
мы только что обменяли на бензин; и я вспомнил мальчика, который ходил в комнату отдыха
.
В центре города, в Аламагордо, мы остановились на верхнем, западном конце главной
улицы. Было время обеда, но денег не было. Все были голодны, и на этом все закончилось.
не спрашивая. Я сказал ребятам, что выйду и побегу по городу за
несколькими быстрыми указателями, которые нужно нарисовать на окнах, которые я мог бы нарисовать за тридцать
минуты или час, и у нас наверняка накопилось бы достаточно, чтобы купить кое-какую выпечку вчерашней выпечки
продукты и молоко, чтобы выйти на обочину и перекусить. Я чувствовал, что
должен им что-то за свой проезд. Я чувствовал себя бодрым, отдохнувшим и испытал облегчение,
теперь, когда в нашем баке плескалось пять галлонов бензина.
Они согласились позволить мне поработать по-быстрому, но это не должно занять слишком много времени.
Я выскочил из машины в большой спешке и побежал вниз по улице. Я услышал, как
один из них крикнул: "Встретимся прямо здесь, на этом месте, через час, и ни в коем случае
позже".
Я крикнул в ответ: "Оки-доки! Через час! Не позже". И я пошел через
город. Я поискал глазами старую вывеску, которую нужно было перекрасить, или новую
которую можно было бы повесить. Я сунул голову в десять или пятнадцать мест и устроился на работу в
обувной магазин, где размещал фотографии мужской обуви, женской обуви и: Обуви
Ремонт гарантирован. Ковбойские сапоги - фирменное блюдо.
Я забыла свои щетки на сиденье машины, поэтому мне пришлось сильно разбежаться
главная улица. Я добрался до места, пыхтя, ухмыляясь и отдуваясь, как
маленькая лошадка, и огляделся - но ни мальчиков, ни машины.
Я снова прошелся взад и вперед по главной улице, думая, что они, возможно,
решили зайти туда, где я был. Но там не было старой модели
A, которую я научился узнавать и которой восхищался, не за то, что я был чемпионом в чем-либо
но как машина, которая действительно старалась. Она исчезла. Мои товарищи тоже. Как и
все мои малярные кисти. Просто тряпочка, намотанная на несколько старых кистей,
но они были из русского красного соболя, лучшего, что можно купить за деньги, и около
двадцать долларов, заработанных тяжелым трудом, мне. Они были моим талоном на питание.

Добираться из Аламагордо в Лас-Крусес было одним из самых трудных времен
У меня никогда не было. Шоссе в долине превратилось в сухой, голый участок
пустыня. Холмы полностью одурачили меня. Спускаясь с высоких гор,
они казались маленькими, и по ним было легко идти, но шоссе изгибалось и петляло
и по полдюжины раз терялось на каждом небольшом холме. Вы могли видеть
дорога впереди блестела, как расправленная нитка фольги, а затем
ты снова терял это из виду и шел часами, и еще часами,
и так и не дошел до той части, которую так долго рассматривал впереди
.
Я всегда был любителем прогуляться и посмотреть на вещи вдоль
обочины дороги. Слишком любопытен, чтобы стоять и ждать попутку. Слишком нервничал, чтобы
присесть и отдохнуть. Слишком поражен дорожной лихорадкой, чтобы ждать. В то время как
другие длинные вереницы путешествующих автостопом расслаблялись в тени в
городе, я бы тянул и загонял себя до смерти на поворотах,
интересно, что находится сразу за следующим поворотом; иду, чтобы увидеть какой-то далекий объект
который оказался просто большой скалой или холмом, с которого вы
могли видеть другие отдаленные объекты и удивляться им. Волдыри на ногах,
ботинки горячие, как лошадиная шкура. Все еще рвутся. Я проехал около пятнадцати
миль по пересеченной местности и, наконец, так устал, что отошел на обочину
дороги, улегся на солнышке и уснул. Я просыпался каждый раз, когда
машина скользила по шоссе, и слушал, как горячие шины поют песню,
и задавался вопросом, не пропустил ли я хорошую, легкую, крутую поездку на всем пути до
Калифорнии. Я не мог успокоиться.
Вернувшись в дорогу, я договорился о поездке в Лас-Крусес, и мне сказали, что вы
не сможете сесть там на товар раньше следующего дня. Я не хотел ложиться,
поэтому я направился к Демингу. Деминг был единственным городом в радиусе
ста миль, где можно было поймать одну из этих быстрых лодок, заходящих на большую дистанцию
достаточно длинную, чтобы сесть на нее. Я долго шел пешком по дороге в Деминг. Это, должно быть,
было около двадцати миль. Я шел до полуночи. Фермер
подъехал, остановился и сказал, что отвезет меня на десять миль. Я отвез его
и таким образом оказался примерно в пятнадцати милях от Деминга. На следующее утро я был
гулял пару часов до восхода солнца, и около десяти часов попался на
попутку с целым грузовиком автостопщиков. Почти каждый человек в грузовике
собирался сесть на товар в Деминге. Мы обнаружили целую группу людей, разгуливающих по
дворам и улицам Деминга в ожидании, когда их подцепят. Деминг - хороший город
и развивающийся город, но в нем хорошо вести себя тихо. Американские безбилетники сказали
лучше было не разгуливать слишком часто, иначе
копы задержали бы вас только для того, чтобы показать налогоплательщикам, что они отрабатывают
свою зарплату.
Поезд из Деминга был быстрым. Я добрался до Тусона, ничего особенного не сделав
пару дней даже ничего не ел.
На вокзале в Тусоне я не знал, куда идти и что делать.
Поезд прибыл к нам после полуночи. Все машины застучали, и сработал тормоз
колодки плотно прижались, и все остановилось.
Я цеплялся за нее, потому что она была раскаленной докрасна и была
пока быстро, а другие поезда давали ей право проезда. Я не хотел
выходить сейчас, просто чтобы выпить чашечку кофе или еще чего-нибудь. Кроме того, у меня не было
пятицентовика. Я заполз в рефрижераторную яму - отверстие в крышке
фруктовницы, куда кладут лед, - и выкурил "мейкингс" с двумя мужчинами, чьих
лиц я не видел.
В ту ночь в Тусоне было холодно. Мы залегли на дно примерно на пару
часов. Через некоторое время в проеме показались темная голова и плечи
квадратное отверстие, выделявшееся на фоне яркой, ледяной лунной ночи. Кто бы это ни был.,
сказал: "Ребята, вы можете выходить - нас выбросило на запасной путь. Она не собирается
дальше эти машины не поедут".
"Ты хочешь сказать, мы потеряли наш поезд?"
"Да, мы просто пропустили ее, вот и все".
И когда голова и плечи скрылись из виду над нами, можно было
услышать, как люди спускаются по бортам, цепляясь за блестящие железные лестницы, и
вываливаются десятками и дюжинами вверх и вниз по шлаковой дорожке.
- Бросил. ..."
"Берегись, черт возьми. ..."
"Мы могли бы добраться, если бы узнали об этом вовремя. Со мной такое случалось
раньше, прямо здесь, в Тусоне ".
"Тусон - сука, парни, Тусон - сука".
"Почему?"
"О... просто такая. Черт возьми, я не знаю почему!"
"Просто другой город, не так ли?"
"Это не город, это не город. Не для таких парней, как ты и я. Ты
узнаешь достаточно скоро ...."
"Что смешного в Тусоне?"
Мужчины столпились вокруг черных машин и разговаривали низкими, ворчливыми голосами
они казались настолько же грубыми, насколько и честными. В темноте вспыхивали сигареты
. Маленький фонарь начал спускаться по рельсам к тому месту, где мы были
столпившиеся вокруг разговаривали. Фонарики порхали по земле, и можно было различить
посмотрите на забавные тени ступней и голеней мужчин, а также на
нижние части тормозных барабанов, воздушных шлангов и сцеплений больших и быстрых
автомобилей.
"Шашки".
"Автомобильные колотушки".
"Мальчики, расходитесь!"
"Проваливайте!"
"И - запомни - поверь старому бо на слово и держись подальше от
городской черты Тусона".
"Что это вообще за город с плотиной?"
"Тусон - сучка богатого мужчины, вот кто она, и больше ничего"
но.
Доброе утро. Мужчины разбежались и ушли. Сотня человек и более, вкатившихся в
прошлой ночью я ехал в поезде, и было холодно. Теперь наступило утро, и мужчины
кажется, что они ушли. Они научились держаться в стороне. Они научились
как встречаться и рассказывать о своем нелегком путешествии, и курить друг у друга
бекасы при лунном свете или варить кофе среди сорняков, как
кролики - их сотни, и когда ярко светит солнце, кажется, что они исчезают
.
Глядя на низину, где росли первые побеги
чего-то зеленого и вкусного в еде, я увидел мужчин и понял, кто они такие,
и что они делали. Они стучались в двери, разговаривали с
домохозяйками, предлагая поработать, чтобы заработать на маленький кусочек хлеба и мяса, или
немного холодного печенья, или картофеля с хлебом и ломтик крепкого лука;
что-нибудь, что будет приставать к твоим ребрам, пока ты не сможешь продвинуться по карьерной лестнице туда, где
ты знаешь людей, где у тебя есть друзья, которые приютят тебя, пока ты не сможешь
попробуй найти какую-нибудь работу. Я почувствовал, как странное чувство охватило меня, когда я стоял там.
Я всегда играл музыку, рисовал вывески и умудрялся делать какие-то
работы, чтобы раздобыть немного денег, на которые я мог бы пойти в
городской легальный магазин и купить все, что захочу съесть или выпить. Я всегда испытывал это
удовлетворенное чувство, когда слышу звон монет на прилавке или, по крайней мере,
выполняю какую-то работу, чтобы заплатить за еду. Я пропустил целые дни без
еды. Но я был очень горд тем, что бездельничал. Я все еще надеялся, что смогу
найти какую-нибудь короткую работу, чтобы заработать себе на еду. Это был самый
долгий период, когда я обходился без еды. Более двух дней
и ночей.
Это был странный город, над которым нависло странное чувство,
ощущение, что в нем было много людей - мексиканских рабочих и
белые рабочие и путешественники всех цветов кожи и глаз, пойманные
голодные, в поисках какой-нибудь работы. Я был слишком горд, чтобы выйти, как
другие мужчины, и постучать в двери.
Я становился все слабее и опустошеннее. Я так разнервничался, что начал
трястись и не мог усидеть на месте. Я почувствовал запах бекона или
кукурузных лепешек, жарящихся на расстоянии полумили. Одна мысль о фруктах заставляла меня
облизываю горячие губы. Я продолжала дрожать и выглядела все более и более бледной. Мой мозг
работал не так хорошо, как обычно. Я не могла думать. Просто впал в какой-то ступор
и сидел там, на главной ветке скоростной железной дороги, забыв
о том, что вообще там был ... и думал о домах, о ящиках со льдом, о готовке
плиты, столы, горячие блюда, холодные ланчи с горячим кофе, ледяным пивом,
домашнее вино - а также друзья и родственники. И я поклялся уделять больше внимания
голодным людям, которых я буду встречать в дальнейшем.
Довольно скоро по низкому зеленому участку подошел жилистый мужчина
с коричневым бумажным пакетом, скомканным в мп, под мышкой. Он шел в моем
направлении, пока не оказался примерно в пятнадцати футах от меня, и я увидел коричневое
пятно приятного на вкус жира, пропитавшее его мешок. Я даже принюхался, и
поднял нос кверху и повернул голову в его сторону, когда он подошел
ближе; и я почувствовал, настоящим инстинктом, запах хорошего домашнего хлеба, лука,
и соленая свинина, которая была в пакете. Он сел не более чем в пятидесяти футах
подальше, под тяжелыми квадратными бревнами такелажа цистерны с водой,
и открыл свой мешок и поел, под моим наблюдением.
Он закончил медленно, не торопясь, как обычно. Он облизал кончики
пальцев и повернул голову набок, чтобы не расплескать
капли.
После того, как он вычистил мешок, он как следует скомкал его и бросил
через плечо. Мне стало интересно, были ли в нем какие-нибудь крошки. Когда он ушел, я
сказал себе: "Пойду открою и съем крошки". Они посадят меня на
в соседний город. Мужчина подошел к тому месту, где я сидел, и сказал: "Какого черта
черт возьми, ты делаешь здесь, на главной линии ...?"
"Жду поезда", - ответил я.
"Ты же не хочешь, чтобы кто-нибудь оказался на тебе сверху?" он спросил меня.
"Неа, - говорю я, - но я не вижу, чтобы кто-нибудь приближался"... . "Как ты мог
, стоя к этому спиной?" "Спиной?"
"Черт возьми, да, я видел парней, которые заканчивали так: "мясо для бургера просто так"
такая беспечность ..."
"Чудесное утро", - сказал я ему. "Ты голоден?" он спросил меня.
"Мистер, я такой же пустой, как один из этих легковых автомобилей, направляющийся
обратно на восток, в Детройт.
- И давно ты в таком состоянии?
- Больше двух дней.
"Ты чертов дурак - Зашел в какой-нибудь дом за жратвой?"
"Нет ... не знаю, с чего начать".
"Черт возьми, ты, конечно, чертов дурак".
"Думаю, да".
"Думаю, черт возьми, я это знаю". Он перевел взгляд на лучшую часть
города. "Не ходи в хорошую часть города, чтобы попытаться заработать на еду.
Ты умрешь с голоду, и тебя бросят в тюрьму только за то, что ты умер на
улицах. Но видишь вон те маленькие лачуги и домики? Вот где
живут железнодорожники. Тебя накормят в первом же заведении, куда ты пойдешь, это
если ты честен, готов ради этого работать и не боишься рассказать об этом
все как есть ". Я качал головой вверх-вниз, но продолжал слушать.
Прежде чем он замолчал, одной из последних вещей, которые он сказал, было: "Я
долгое время вот так бездельничал. Я мог бы разделить с тобой свою порцию
еды прямо здесь, но ты не получил бы от этого ничего хорошего
таким образом. Это ничему бы тебя не научило. Мне пришлось учиться этому на собственном горьком опыте. Я пошел
в богатую часть города, и я узнал, на что это похоже; а потом я поехал в
рабочий конец города и увидел, на что это похоже. И теперь дело за
ты должен позаботиться о себе сам и добыть себе еды, когда у тебя опустеет желудок ".
Я поблагодарил его два или три раза, и мы посидели минуту или две, не
много разговаривая. Просто оглядываясь по сторонам. А потом он встал как-то медленно и непринужденно,
и, пожелав мне удачи, пошел прочь вдоль перил.
Я не совсем понимаю, что творилось у меня в голове. Я встал в
немного подождал и огляделся по сторонам. Сначала к северу от меня, потом к югу
от меня; и, если бы я использовал то, что вы называете лошадиным чутьем, я бы пошел
на север, к лачугам, принадлежащим железнодорожникам и сельскохозяйственным рабочим.
Но странное чувство бродило во мне, и мой мозг не работал на
то, что вы назвали бы чистым здравомыслием. Я посмотрел в том направлении, в котором мой здравый смысл
подсказал мне идти, и начал идти в направлении, которое привело бы меня к
еще меньше есть, пить, меньше заниматься работой, меньше друзей и усерднее
шел и потел, то есть в направлении так называемой "хорошей" части
города, где живут "богатые" люди.
Время суток, должно быть, было довольно близко к девяти часам. Были
признаки того, что люди шуршали, двигались и работали вокруг лачуги
город; но в той части города, куда я направлялся, был мертвый
затишье тяжелого сна и утренние сновидения.
Вы можете посмотреть вперед и увидеть шпиль, торчащий из-за деревьев. Он
поднимается из тихого маленького церковного домика, плохо выкрашенная вывеска, потрескивающая
от жары в пустыне и прохладных ночей это кое-что говорит о Братьях,
и вот, чувствуя себя Братьями, вы подходите и оцениваете это место. Там
в лучах утреннего солнца, так рано, желтые и коричневые листья шевелятся на
забрызганном тротуаре, как ползающие черви, отмеряющие свои горбы, и
солнце освещает подъездную дорожку, которая ведет вас к двери священника. Под
деревьями становится холоднее и темнее, пока вы не подойдете к задней двери и
поднявшись на три прогнившие ступеньки, негромко постучите.
Ничего не происходит. Пока вы слушаете во всех комнатах и
на этажах и в коридорах старого дома становится так тихо, что мягкий
Гул выключаемого двигателя во дворах, кажется, встряхивает вас.
Наконец, после минуты или двух ожидания, угрожая уйти, думая
о шуме, который ваши ноги будут издавать, раздавливая бобы и семечки, которые были
упавший с саранчовых деревьев на подъездную дорожку, ты решаешь задержаться у
двери и стучишь снова.
Вы слышите, как кто-то ходит внутри дома. Звук мягкий,
тихий и далекий. Как будто горный лев в кожаных лапах гуляет по пещере.
А потом он со свистом пролетает через кухню, по холодному линолеуму, и
дверь со щелчком открывается, и на заднее крыльцо выходит горничная, торопливо шагая по
в домашнем платье в синюю клетку и желто-коричневом фартуке, с большим карманом, набитым
всевозможными пыльными тряпками, с маленькой кокеткой, сдвинутой на ухо, и
ее волосы развеваются на утреннем ветерке. Она подходит к ширме
дверь, но не открывает ее.
"А...э-э... доброе утро, леди", - говорите вы ей.
Она спрашивает вас: "Чего ты хочешь?"
Вы отвечаете ей в ответ: "Видишь ли, я ищу работу".
"Да?"
"Да, я хотел спросить, нет ли у вас работы, которой я мог бы подработать
перекусить, что-нибудь вроде небольшого перекуса. Подстричь траву. Сгрести листья. Подстричь
какую-нибудь живую изгородь. Что-нибудь в этом роде ".
"Послушайте, молодой человек, - говорит она вам, с трудом произнося слова через
экран священника, - таких, как вы, здесь бывает дюжина
каждый день стучатся в эту дверь. Я не хочу, чтобы вы чувствовали себя плохо, или
что-нибудь в этом роде, но если священник начнет кормить одного из вас,
ты уйдешь и расскажешь об этом дюжине других, и тогда все они спустятся вниз
здесь хотят чего-нибудь перекусить. Тебе лучше убраться отсюда, пока
ты его не разбудил, или он расскажет тебе худшее, чем я тебе рассказываю.
"Да". Спасибо, мэм ". И вы удаляетесь по подъездной дорожке на
запах другой колокольни.
Я проходил мимо другой церкви. Этот сделан из камней, похожих на песок
медленно, но верно изнашивающихся и выходящих из моды. Там два
дома, по одному с каждой стороны, так что я постоял там с минуту, гадая, какой из них
принадлежит министру. Это был трудный выбор. Но, присмотревшись повнимательнее, я увидел
этот дом был более сонным, чем остальные, и я пошел в самый сонный
один. Я оказался прав. Он принадлежал священнику. Я постучал в заднюю дверь.
злобный кот выбежал из-под заднего крыльца и юркнул через
голую живую изгородь. Здесь ничего не произошло. Я стучал минут пять, но по-прежнему никто не
проснулся. Поэтому, чувствуя стыд за то, что я вообще оказался там, я на цыпочках вышел на
качающийся тротуар и прокрался через весь город.
Затем я выхожу на деловую улицу. Магазины просто потягивались и зевали,
но не совсем проснувшись. Я брел, глядя на стеклянные витрины, теплые
непомерно дорогая выпечка и горячие, сладко пахнущие хлебобулочные изделия, скопившиеся для
доставщика.
Здоровенный коп, шедший за мной полквартала, заглядывал мне через
плечо, выясняя, что я задумал. Когда я обернулась, он улыбался
мне.
Он сказал: "Доброе утро".
Я ответила ему тем же.
Он спросил меня: "Идешь на работу?"
"Не-а, просто ищу работу. Хотел бы найти работу и поболтаться по этому
городу какое-то время.
Он посмотрел поверх моей головы на улицу, как ранний утренний водитель
проехал знак "Стоп" и сказал мне: "В это время года здесь нет работы".
"Обычно мне очень везет, когда я получаю работу. Я хороший продавец,
продуктовый магазин, аптека - рисуй вывески в придачу ".
Он говорил в пустоту и говорит: "Ты умрешь с голоду где-нибудь
здесь. Или сделай банку".
"Банку?"
"Именно это я и сказал, кэн".
"Ты имеешь в виду, что у мерзавца неприятности?"
Он кивнул головой, да. Он имел в виду неприятности.
"Что за неприятности? Я умею держаться подальше от неприятностей", - продолжил я
чтобы сказать.
"Послушай, парень, когда ты не работаешь в этом городе, ты уже в
проблемы, понимаешь? И для тебя нет работы, понимаешь? Значит, ты уже в беде
". Он кивнул парикмахеру, позвякивавшему ключами у двери.
Я решил, что лучшая игра, которую я могу сыграть, - это отвязаться от
полицейского и продолжать стучать в мою дверь. Поэтому я вел себя так, как будто собирался
куда-то идти. Я спросил его: "Кстати, скажи, какое сейчас время суток?" Я
попытался придать своему лицу серьезное выражение.
Он выпустил немного туманного дыма мимо сигареты, безвольно висевшей у него на
губе, посмотрел куда угодно, только не на меня, и сказал: "Пора тебе взять
ухожу. Убирайся с этих улиц".
Я молчал.
- Торговцы начнут открывать свои магазины примерно через
минуту, и они не хотят думать, что я позволю такой птице, как ты, слоняться по улицам всю ночь
. Уходи. Даже не оглядывайся.
И он смотрел, как я ухожу, каждый из нас примерно знал, почему
другой вел себя так, как он.
Завернув за теплый уголок, я встретил мужчину, который, судя по всему, был путешественником
страдал от нехватки средств. Его одежда путешествовала с грузом, и
Я был почти уверен, что он ехал с ними. Широкополая шляпа, засаленная
через повязку на голове.
Бакенбарды, как раз подходящие для того, чтобы попасть в тюрьму. Он был на
пути из города.
Я сказал: "Привет. Доброе утро".
"Что этот мудак тебе сказал?" Он сразу перешел к основной теме.
"Он рассказывал мне, как очистить Тусон от меня самого ровно за пять минут",
Я рассказал мужчине.
"Крутые тут сонсагуны, эти плосконогие. Богатое место. Большие туристы заболевают
и приезжают сюда, чтобы поваляться", - сказал он, сплевывая на тротуар, из
на улицу. "Очень крутой город". Он говорил медленно и дружелюбно, и
большую часть времени смотрел на меня, опустив голову, немного стыдясь своего
вида. "У меня все было хорошо, пока я не заработал высокий балл. Двигатель заглох
и моя машина осталась стоять здесь ". Затем он коротко кивнул и пробежался
глазами по своей грязной одежде, двум рубашкам, засунутым в пару прочных
натянул хлопчатобумажные штаны на шнуровке и сказал: "Вот почему я стал таким чертовски грязным.
Не смог найти чистую яму, чтобы в нее въехать ".
"Черт возьми, - сказал я, - чувак, тебе и вполовину не так плохо, как мне, в том, что касается грязи
уходит. Посмотри на меня." И я посмотрела вниз на свою одежду.
Впервые я стоял там и думал про себя, каким
забавным существом я был - то есть для других людей, идущих по
улицам.
Он повернулся, снял шляпу и провел рукой по
прямым волосам, укладывая их на затылок; он отодвинулся на фут или два,
и посмотрел на свое отражение в большой зеркальной витрине магазина.
Затем он сказал: "У них здесь есть Окружной сад, это чувак". Его голос
был хриплым и ломался на мелкие кусочки. Через твой мозг прошло много всего.
помните, когда он говорил - стебли пшеницы и пустые стебли хлопка, сожженная кукуруза и
эродированная сельскохозяйственная земля. Звук был тихим, как перемена погоды, и
и все же он был настолько сильным, насколько ему было нужно. Если бы я был солдатом, я бы сражался
быстрее из-за того, что он заговорил со мной, чем с полицейским. Пока я следил за его речью, он
добавил: "Я пару раз побывал на той грядке с горохом; я знаю".
Я сказал ему, что приглашал проповедников пообедать.
Он сказал: "Это не очень умный трюк; самый быстрый путь в тюрьму - это
валять дурака в приятных местах. Лучше выбирайся на окраину города. Это
лучший".
Солнце пригревало за углом, и красивые дома Тусона оживали
красивые и чистые, бледно-розовые и желтые. "Очень красивое зрелище
увидеть. Заставить кого-нибудь захотеть переехать сюда жить, не так ли?" он спросил меня.
"Похоже, что так и будет", - сказал я ему. Мы оба встали и промокнули наши системы
переполненные всем этим. Да, это зрелище - наблюдать, как раннее утреннее солнце становится
в Тусоне тепло.
"Но не для таких парней, как мы с тобой", - сказал он.
"Просто что-нибудь красивое, на что можно посмотреть", - сказал я ему. "По крайней мере, мы знаем
это здесь, в таких городах, как этот, можно жить, и единственное, что нам нужно сделать, это
научиться выполнять какую-то работу, знаете, зарабатывать здесь на жизнь ", - сказал я,
наблюдая за синими тенями, бегающими вокруг зданий, под деревьями и
падающими на глинобитные заборы, которые были похожи на обычные стены вокруг некоторых из
зданий.
"Горячее солнце полезно для больных людей. Легкие. ТВ. Чахоточные приезжают сюда все
подстреленные к чертовой матери, полумертвые от отсутствия солнечного света и свежего воздуха; поболтаемся здесь
несколько месяцев, чтобы успокоиться, и, клянусь Богом, уехать отсюда такими же здоровыми,
такими же здоровыми, как в тот день, когда они стали калеками ", - сказал он мне.
Я перебил его и сказал: "Ты имеешь в виду, так же хорошо, как они были всегда. Ты
не имеешь в виду, что они уходят так же хорошо, как в тот день, когда они заболели".
Он переступил с ноги на ногу и рассмеялся над своей ошибкой. "
Верно, я имел в виду, что это так и есть". чтобы сказать это. Я также хотел сказать, что вы можете прийти сюда с небольшой суммой
денег, которые вы скопили, продав свою ферму или бизнес
отдохни, и это не продлится до тех пор, пока солнце не встанет как следует ", - говорил он
улыбаясь и покачивая головой.
Я спросил его, как насчет разорившихся людей, которые были легочниками.
Он сказал, что они слонялись по окраинам города и жили так
дешево, как только могли, и работали на полях, обрабатывали золото или любой другой старинный
чтобы зарабатывать на жизнь, чтобы слоняться по этому месту, пока они не смогут
подлечиться. Тысячи людей с простреленными легкими отправились ко всем чертям. У каждого
второй человек, по его словам, был случаем какого-то ТВ.
"Много разных сортов легких, да?" Я спросил его.
"Адские колокола, тысячи разных видов. В основном "привязка к месту"
"когда вы это обнаруживаете, например, в шахте, на цементном заводе или лесопилке. Пыль
ТВ, химикат ТВ с лакокрасочных заводов, канифоль ТВ с лесопильных заводов".
"Привет, это ад, не так ли?" Я спросил его.
"Если это ад, - сказал он мне, - то, думаю, так оно и есть. Быть подавленным
какая-нибудь неприятность, болезнь, которую ты получаешь во время работы, и это
привязывает тебя к тому месту, где ты больше не можешь работать ". Он уставился в землю,
засунул руки в карманы, и я догадался, что он сам был
легочником.
"Да, я понимаю, как это бывает. В некотором роде сбивает человека с толку
со всех сторон. Но, черт возьми, на мой взгляд, ты выглядишь не так уж плохо; ты все еще можешь потушить
бьюсь об заклад, уйма работы, если, конечно, ты сможешь найти какое-нибудь занятие. " Я попытался
поднять ему настроение.
Он откашлялся так тихо, как только мог, но в голосе прозвучала старая
нотка, тихий сухой скрежет, похожий на тиканье изношенных часов.
Он скрутил себе сигаретку, и я скрутил одну из его пачки. Мы оба прикурили
от одной и той же спички и выпустили дым в воздух. Он задумался на
минуту и не сказал ни слова. Я не знал, говорить ли мне об этом дальше
или нет. В большинстве мужчин есть что-то такое, что не любит ласки или
жалость.
То, что он сказал мне дальше, решило все дело: "Не так уж и
ужасная вещь. Я молчу об этом в основном потому, что не хочу, чтобы
никто не смотрел на меня и не обращался со мной, как с умирающим теленком или старой
измученной лошадью со сломанной ногой. Все, к чему я стремлюсь, - это оставаться здесь, в этой
высокогорной, засушливой местности. Я стараюсь как можно дольше оставаться на свежем воздухе и беру на себя всю возможную работу.
Я вылезу из-под него".
Я мог бы стоять там и разговаривать с этим человеком полдня, но
мой желудок просто не желал больше ждать; и мы вдвоем были
в Тусоне вместе мы бы объяснили больше вещей
большему количеству копов. Мы пожелали друг другу удачи и пожали руки, и он сказал:
"Что ж, может быть, мы оба будем сыновьями миллионеров, когда встретимся в следующий раз
друг с другом. Во всяком случае, надеюсь на это.
Последний раз я мельком увидел его, когда обернулся на минуту,
и снова посмотрел в его сторону. Он шел, засунув руки в
карманы, слегка наклонив голову и пиная пыль носком
ботинка. Я не мог не подумать о том, насколько дружелюбны большинство людей, которым повезло
все невзгоды.
Мне нужно было построить еще одну церковь, самую большую в городе.
Большую миссию, кафедральный собор или что-то в этом роде. Это было большое, красивое здание,
с башней и множеством причудливой каменной резьбы на возвышенностях. Тяжелые лианы
обвились вокруг, цепляясь за грубую поверхность скал, и поскольку это была
довольно новая церковь, все только начиналось.
Не знакомый с правилами, я не знал, как к этому относиться.
Я увидел молодую леди, одетую в унылую черную мантию, поэтому я спустился по
не подошел к стоун Уок и спросил, есть ли поблизости какая-нибудь работа
место, где мужчина мог бы заработать на еду.
Она откинула халат с лица и казалась очень
вежливым и дружелюбным человеком. Она говорила тихо и, казалось, очень жалела
я был очень голоден.
"Я просто вроде как слышал разговоры людей в городе, и они сказали
что вы, ребята, всегда дадите незнакомцу шанс поработать ради еды, вы
знаешь, вроде как по дороге в Калифорнию. ..." Я был слишком голоден, чтобы остановиться
болтать.
Затем она сделала несколько шагов и поднялась на низкое каменное крыльцо. "Садись
здесь, где прохладнее, - сказала она мне, - а я пойду поищу
Сестру. Я уверена, она сможет тебе помочь". Она была приятной на вид леди.
Прежде чем она успела уйти, я почувствовал, что должен сказать что-то еще
поэтому я сказал: "У тебя здесь классная веранда".
Она обернулась, просто коснувшись рукой дверной ручки, которая вела
куда-то через сад. Мы оба тихо улыбнулись.
Ее не было минут десять. Десять минут тянулись довольно медленно и
хотелось есть.
Сестра Роза (я буду называть ее так из-за имени) появилась, к моему удивлению,
не через дверь, за которой скрылась первая леди, а через группу
крепкие лианы, которые свисали рядом с маленькими арочными воротами, прорубленными в каменной
стене. Она была немного старше. Она была такой же милой и выслушала
я рассказал ей, почему я здесь. "Я перепробовал много других мест, и это
это своего рода последний шанс".
"Понятно! Ну, я знаю, что в определенные дни у нас вошло в практику
готовить горячее питание для временных работников. Теперь, если я не сильно ошибаюсь,
сегодня мы не готовы раздавать еду вне дома; и я не совсем уверен
когда снова будет день бесплатного питания. Я знаю, что вы искренни
в своем приезде сюда, и я ясно вижу, что вы не из тех, кто
путешествует по стране, питаясь бесплатно, когда может устроиться на работу. Я
возьму ответственность на свои плечи, пойду и найду отца
Франсиско, от твоего имени, расскажи ему все о своем затруднительном положении, и пусть решение
этого вопроса принимает он. Насколько все сестры и монахини готовы
обеспокоенные, мы любим готовить блюда, когда нам даны соответствующие полномочия
. Я лично молюсь о том, чтобы отец Франсиско понял, какую огромную
веру демонстрирует ваше присутствие здесь, и чтобы его побудило протянуть вам
самую полную вежливость и руку помощи ". И вошла сестра Роза
через ту же дверь, через которую вошла первая леди.
Я посидел там и подождал еще десять минут, набираясь сил
мне не терпелось подкрепиться, и я сосчитал листья на паре
вьющихся лоз. Затем пересчитал их еще раз в зависимости от темно-зеленого или бледного цвета
Зеленый. Я как раз собирался сосчитать их по светло-зеленым, темным
желто-зеленым и темно-зеленым, когда появилась первая молодая леди
через дверь за моей спиной, похлопал меня по плечу и сказал, что, если я
обойду вокруг к парадной двери, главному входу, отец Франсиско
встретимся там, и мы обсудим этот вопрос, пока не придем к какому-нибудь
определенному выводу.
Я встал, дрожа, как осиновый лист, и держался за стену, как за виноградные лозы,
пока не тронулся с места, а потом направился прямиком к главным воротам
.
Я постучал в дверь, и примерно через три минуты дверь распахнулась,
и там был пожилой мужчина с седыми волосами, остро выбритым лицом и чистой,
жесткий белый воротничок, который плотно облегал его шею. Он был дружелюбным
и теплым. На нем был черный костюм, сшитый из хорошего
материала. Он сказал: "Как поживаете?"
Я протянул руку для рукопожатия, схватил его и пожал так дружески, как только мог
и сказал: "Мистер Сан-Франциско, Фризанско, Фриско, я рад, что
познакомился с вами! Меня зовут Гатри. Техас. Страна попрошаек. Крупный рогатый скот. Ты знаешь. Нефть
бум. Вот что - прекрасный день".
Глубоким, тихим голосом, который каким-то образом гармонировал с залами
церкви, он сказал, что день был прекрасный и что он был очень рад
познакомиться со мной. Я снова заверил его, что рад с ним познакомиться, но был бы
несколько более рад, если бы мог также работать за еду. "Два дня. Не ест, - сказал я
сказал ему.
И затем, мягкий и дружелюбный, как всегда, его глаза сияли в темноте
зала, его голос заговорил снова и сказал: "Сынок, я был на этой службе
всю свою жизнь. Я позаботился о том, чтобы тысячи таких же мужчин, как ты, получили
работай ради еды. Но прямо в этот момент нет никакой работы, которую можно было бы выполнять
здесь вообще никакой работы; и, следовательно, это был бы просто случай чистой
благотворительности. Благотворительность здесь такая же, как и везде; она помогает на мгновение, а
затем она больше не помогает. Благотворительность - часть нашей политики, потому что
отдавать лучше, чем получать. Кажется, вы все еще в значительной степени сохраняете
свою гордость и достоинство. Вы не выпрашиваете еду напрямую, но вы предлагаете
выполнять тяжелую работу, чтобы заработать себе на еду. Это лучший настрой в этом
Мир. Работать на себя - значит помогать другим, а помогать другим - значит помогать
себе. Но вы задали определенный вопрос; и я должен ответить на него
вопрос вашими собственными словами, чтобы удовлетворить ваше собственное мышление. Вы спросили, есть ли
работа, которой вы можете заниматься, чтобы заработать на еду. Мой ответ таков: здесь нет работы, которую вы могли бы выполнять
и, следовательно, вы не можете заработать на еду. И, что касается
благотворительности, видит Бог, мы сами живем на благотворительность.
Большая тяжелая дверь закрылась, не издав ни малейшего звука.
Дрожа, я прошел полмили мимо дворов, спускаясь к лачугам
железнодорожники, мексиканцы, негры и белые, и
постучали в первую попавшуюся дверь. Это был маленький коричневый деревянный домик, стоивший,
в целом, меньше, чем один камень в церкви. Дверь открыла женщина
. Она сказала, что ей нечего для меня сделать; она вела себя раздражительно
и суетилась, жевала тряпку и кисло разговаривала сама с собой. Она вернулась в дом
продолжая говорить.
"Молодые люди, старики, самые разные мужчины; гуляют, гуляют, все время
гуляют, разгружают грузы, пробегают по моему помидору
сад и стук в мою дверь; мужчины разгуливают по
стране; было бы лучше, если бы ты осталась дома; молодые парни забирают все
безумные возможности, голодать, испытывать жажду, становиться грязным и уродливым,
испортить одежду, может быть, попасть под грузовик или под
поезд - кто знает? Да. Да. Да. Не смей убегать, юный кретин. Я
готовлю тебе тарелку самого лучшего, что у меня есть. Это все, что у меня есть. Обвиняйте дураков".
(Бормочет) "Вам следовало бы быть дома со своей семьей; вот где вам следовало бы
быть. Вот. (Снова открывает дверь, выходит на крыльцо.) "Вот, съешь
это. По крайней мере, оно прилипнет к твоим ребрам. Ты похож на старую голодную гончую
собака. Мне было бы стыдно позволить миру так меня унизить. Вот.
Съешь это до последнего кусочка. Я пойду приготовлю тебе стакан хорошего молока. Мир в наши дни сумасшедший
. Все срываются с места и отправляются в путь ".
Пройдя дальше по улице, я остановился у другого дома. Я подошел к парадной
двери и постучал. Я слышал, как кто-то ходит внутри, но
никто не подходил к двери. После еще нескольких ударов и пяти минут
ожидания маленькая женщина приоткрыла дверь в задней части дома, выглянула наружу, но
не открылась полностью.
Она внимательно осмотрела меня. В ее доме было так темно, что я не мог
много рассказать о ней. Только немного растрепанные волосы и ее рука на двери. Оно
было чистым и красноватым, как будто она мыла посуду или раскладывала
какую-то одежду. Мексиканскую или белую, не поймешь. Она спросила меня
шепотом: "Чего, чего ты хочешь?"
"Леди, я направляюсь в Калифорнию в поисках работы. Я просто подумал,
у вас есть какая-нибудь работа, которой мужчина мог бы заработать на обед. Мешок
с чем-нибудь, что можно взять с собой.
У меня возникло ощущение, что она чего-то боится. "Нет, у меня
нет никакой работы. Ш-ш-ш. Не говори так громко. И у меня нет
в доме ничего... то есть... ничего подходящего, чтобы упаковать тебе поесть.
"Я только что перекусил у одной леди на этой улице, и просто
подумал, может быть ... ну, знаешь, подумал, может быть, маленький пакетик чего-нибудь подойдет
это очень удобно после дня или двух в пустыне - любая старая вещь. Не очень
Пожалуйста, не напрягайся", - сказала я ей.

"Мой муж спит. Не говори так громко. Мне немного стыдно за
то, что у меня здесь осталось. Довольно бедно, когда тебе нужно вкусно поесть. Но, если
вы не слишком разборчивы в этом, можете взять его с собой. Подождите
здесь минутку ".
Я стоял и смотрел через помидорную грядку на железную дорогу
дворы. Сменный локомотив гонял свободные вагоны вверх и вниз по рельсам, и я
знал, что наш груз восполняется.
Она протянула руку через старую зеленую сетчатую дверь и сказала,
"Ш-ш-ш", и я попытался прошептать "спасибо", но она просто продолжала жестикулировать,
она кивает головой.
На мне был черный свитер-комбинация, и я расстегнула свободный вырез
и засунула мешочек за пазуху. Она положила в мешок что-нибудь вкусное и
теплое из разогревающейся духовки, потому что я уже мог чувствовать
приятное ощущение тепла у себя на животе.

Поезда разминали свои громкие гудки, и была длинная
вереница составленных и рвущихся вперед вагонов. Сто десять вагонов означали
почти уверен, что она была горячей штучкой с правом выхода в следующий дивизион
.
Усталый на вид негритенок трусил по пеплу, разглядывая новый
поезд, чтобы найти ему рефрижераторный вагон, в который можно было бы забраться. Он увидел, что у него есть лишний
секунда или две, и остановился рядом со мной.
"Что-нибудь готовишь?" Я спросил его.
"Ага. Я переключаю " ova pretty fas". Вошел Джес. Даже не было
времени, чтобы подбросить мне ленту. Думаю, я смогу поесть, когда приду в себя
голова идет ". Его рабочая одежда цвета светлого хаки пропиталась соленым потом. Свободная
он был весь измазан угольной сажей, масляным дымом и разноцветной пылью. Он сделал
быстрый переход к прозрачной луже воды и лег на живот, чтобы
высосать всю воду, которую смог удержать. Он шумно выдохнул и пришел в себя
вернулся, вытирая лицо платком-банданой, таким же грязным, как железная дорога
сам по себе, а затем, поскольку носовой платок был прохладным и влажным, он повязал его вокруг
лба, завязав тугим узлом на затылке. Он посмотрел на меня снизу вверх, и
Покачал головой набок и сказал: "Это так плохо защищает от пота
".
Это был старый трюк бродяг. Я знал это, но у меня не было с собой никакого
носового платка. Дневную жару становилось довольно трудно переносить. Я
спросил его: "Когда ты в последний раз что-нибудь ел?"
"В Эль-Пасо", - сказал он мне. - Пару дней назад.
Моя рука ни о чем меня не спрашивала, но я была не против
в любом случае, я вытащила мешочек из свитера и протянула ему.
Все еще теплый. Я примерно знала, как приятно это ощущать, когда он дотрагивается до этого
теплый жирный пакет. Он откусил от бутерброда с арахисовым маслом большой кусок.
кусочек соленой свинины между двумя ломтиками хлеба. Он снова посмотрел в сторону водоема
, но поезд проехал несколько футов, и мы оба бросились к
стороне высоких желтых вагонов.
Нас разделили на несколько ярдов, и нам пришлось ставить разные машины, и я
подумал, что, возможно, он не справится. Я посмотрел вниз с верха своего и
увидел, как он легко бежит по земле, перепрыгивая через железный распределительный столб или два,
и держит свой сэндвич и пакет обеими руками. Он запихнул бутерброд
в пакет, пару раз завернув верхний край пакета,
и зажал мешок в зубах, освободив обе руки, чтобы
взобраться на борт машины. Забравшись наверх, он пополз по покрытой волдырями жестяной
крыше, пока не сел лицом ко мне, я - в конец своей машины, а он - в конец
своей. По мере того, как поезд набирал скорость, становилось все ветренее, и мы помахали старому городу Тусону своими
шляпами: "До свидания, удачи и да благословит вас Господь".
Я посмотрел на крышки двух своих рефрижераторных отверстий, и оба были так плотно закрыты
что вы не смогли бы сдвинуть их с места даже с помощью упряжки лошадей. Я посмотрел на свои
снова напарник и увидел, что у него открыта крышка. Он закрепил тяжелую крышку
открытой, используя засов вместо клина, чтобы она не слетела при
сильном ветре. Я видел, как он заполз внутрь, осмотрел прорубь, а затем
высунул голову и жестом пригласил меня подойти и прокатиться. Я встал
и перепрыгнул через промежуток между двумя машинами, укрывшись от горячего
ветра; и он закончил свой обед, не сказав ни слова на ветру.
Наша машина была легкой наездницей. Никаких спущенных колес, о которых стоило бы говорить. Это неправда
из многих вагонов в порожнем поезде, поскольку поезд загружен, поезд едет плавнее, чем
в порожнем состоянии. Вскоре пара других гонщиков высунули головы
в яму и закричали: "Есть кто-нибудь в этой яме?"
Мы крикнули в ответ: "Двое! Еще на две комнаты! Бросай свои вещи! Давай
ложись!"
На пол упал сверток, а вместе с ним - старое синее саржевое пальто из
хорошего костюма, без сомнения, времен одной из предыдущих войн. Затем по одному человеку
пролезли через каждое из отверстий и схватились за грубую проволочную сетку, которая
выровняли отделение для льда. Они заняли удобную позицию для езды
и огляделись.
- Привет. Я Джек.
Мальчик-негр кивнул головой: "Уилер". Он отправил последний кусочек в
рот, проглотил его и сказал: "Достаточно сухого".
Второй незнакомец чиркнул спичкой, чтобы снова прикурить заплеванную сигарету, и
пробормотал: "Моя фамилия Шварц. Черт бы побрал эту табачную лавку "Булл"!"
Я знал, что местность за окном была красивой, солнечной и ясной, с участками
зеленых сельскохозяйственных угодий, торчащих, как мох, вдоль песчаных берегов реки
маленькие пересохшие пустынные ручьи. Да, и я хотел бы забраться на вершину и взглянуть на это
. Я сказал остальным троим мужчинам: "Думаю, я сверну себе одну из них
сигареты, если вы не возражаете, а потом залезу на крышу и буду смотреть, как туристы проходят
мимо".
Владелец табачной лавки протянул мне пропотевший мешочек, и я лизнул
один за другим. Закурив, я поблагодарил его, а затем забрался наверх и
окутал пейзаж площадью в десять миллионов квадратных миль. Быстрый поезд со свистом
поднялся довольно сильный ветер. Из-за этого моя сигарета сгорела, как факел.
какой-то вид, а затем мощный поток сорвал бумагу с табака,
и она разлетелась в миллионе направлений, включая мое собственное лицо. Сражаясь с
сигаретой, я наклонил голову не в ту сторону, и моя шляпа взлетела
на пятьдесят футов в воздух, покатилась по песку и повисла на
кусте с наклейками. Это был последний раз, когда я его видел.
Один из мужчин внизу, в яме, крикнул: "Неплохо проводите время, не так ли,
мистер?"
"Настоящий удар, настоящий удар!" - Крикнул я обратно в дыру.
- Много видишь там, наверху? - спросил меня другой.
"Да, я вижу, что достаточно солнечного света и свежего воздуха, чтобы вылечить все проблемы в
этом мире!" Я сказал им.
- С какой скоростью мы едем?
- Я бы дал около сорока-сорока пяти.
Земля превратилась из фермерской в потрепанную непогодой,
осыпающийся и опустошенный участок, со всевозможными промоинами в оврагах,
коричневатые, горячие камни, нагроможденные в каньонах, и низкие горбы, увенчанные иронией
сорняки и длинноухие кролики, скачущие, как армейские мулы, чтобы убраться подальше от
раскаленный поезд. Холмы были насыщенных ярких цветов, красноватый песок, желтый
глины, и всегда вдалеке возвышались высокие, с плоской вершиной утесы
, снова обрывающиеся в омываемый, дрейфующий, продуваемый ветрами лик пустыни.
Мы ехали по шоссе, и время от времени мимо проезжала машина, полная
люди куда-то ехали, и мы махали руками и кричали друг другу.
"Должно быть, ты впервые пересекаешь эту страну", - крикнул мне цветной мальчик
.
"Да, это так". Я моргнула, пытаясь смыть с глаз налипшую пыль
в них. - В первый раз.
- Я столько раз ходил по этой дороге, что должен был бы сказать кондуктору, как это делается.
пора уходить, - сказал он. - Мы скоро будем спускаться по низменности
надолго. Ты пробежишь сотню миль ниже уровня моря и вдруг посмотришь вверх,
и увидишь снег на горах, а потом начнешь взбираться по склону прямо вверх
"Очень забавная штука".
"Ты можешь оставаться внизу, в этой дыре, и тебе будет довольно тепло. Если все мы
прижмемся друг к другу и засунем руки в карманы друг друга, наше
тепло не даст нам замерзнуть ".
Угольная пыль и жара, наконец, стали мне не по зубам, и я стал карабкаться
вниз. Тихий стук колес под нами, покачивание и дрожь
поездка в поезде стала такой утомительной, что мы сразу провалились в сон, и
преодолели мили, которые должны были привести нас через калифорнийскую границу. Наступила ночь
стемнело, и мы прижались друг к другу, чтобы согреться.

К востоку от Юмы есть маленькая железнодорожная станция, где можно остановиться, чтобы
набрать воды. Это все еще на высоте пустыни, поэтому вы спускаетесь вниз и начинаете
прогуливаться, чтобы немного размяться. Луна здесь самая полная и
яркая, которую вы когда-либо видели. Пальмы среднего размера и похожие на папоротники
деревья очень легко колышутся в лунном свете, а кисточка на лице
пустыня отбрасывает на песок черные очертания и тени. Песок
выглядит гладким, как лужица сырой нефти, и отсвечивает желтым и белым
все вокруг. Четкие формы кактусов, кисточка и шелковистый песок создают
одну из самых красивых картин, которые вы когда-либо надеялись увидеть.
Все наездники, видя, какой красивой была ночь, шли пешком, рысью,
разминали ноги и руки, двигали плечами и делали
физические упражнения, чтобы восстановить нормальное кровообращение. Вспыхивают спички, когда
мальчики закуривают, и я успеваю мельком взглянуть на их загорелые,
обветренные лица. В широкополых шляпах, кепках или просто с непокрытой головой, они выглядели как
первопроходцы, познавшие вкус и запах корней и листьев
через первые дни существования пустыни, и это вызывает у меня желание вроде как зависнуть
где-то там.
Голоса разговаривали и говорили все подряд.
"Алло".
"У тебя есть спичка?"
"Да... шорты от этого дыма".
"Направляешься?"
"Фриско, отправлю корабль, если смогу".
"Как дела с урожаем в Южной Калифорнии?"
- Урожай ... или копы?
- Урожай. Сельдерей. Фрукты. Авакадос.
"Работать легко, когда есть холт, но с деньгами чертовски трудно".
"Черт возьми, Нелли, я родился работающим, и я этого не брошу!"
"Работаете, э-э, ищете работу?"
Здесь было много разных людей. Я слышал резкий акцент
мужчин из крупных восточных заведений. Вы услышали неторопливые, непринужденные голоса
Обитателей южных болот и людей с южных холмов и
гор. Затем заговаривал другой, и это был сухой, назойливый
говор людей с плоских пшеничных равнин; или диалект людей, которые
приехали из других стран, чьи родители говорили на другом языке. Тогда ты
услышал бы неторопливые голоса мужчин из Аризоны, путешествующих коротким
прыжком, чтобы найти работу, повидаться с девушкой или устроить небольшой праздник. Послышались
глубокие, хриплые голоса двух или трех негров. Для
моих ушей это звучало очень приятно.
Все мужчины сразу замолчали. Кто-то толкнул локтем кого-то еще и сказал:
"Тихо".
Затем все пригнули головы, обернулись и прошептали:
"Расходитесь. Залегайте на дно. Эй! Ты! Выброси сигарету! Быки идут!"
Трое мужчин, одетых в строгие железнодорожные костюмы, подошли к нам
прежде чем мы успели уйти.
Направляя на нас яркие фонарики, мы услышали, как они кричат:
"Эй! Что здесь происходит?"
Мы ничего не сказали в ответ.
"Куда вы, птички, направляетесь?"
По-прежнему тишина.
"Что случилось? Куча тупиц? Неужели никто из вас не может ничего сказать
? Трое мужчин несли оружие там, где это было хорошо видно,
и его трудно было не заметить. Их руки покоились на окурках, они перекладывали их
в руках у них были фонари. Они окружили нас. Пустыня - хорошее место
на нее приятно смотреть, но не так-то легко спрятаться. Один или двое мужчин нырнули между машинами.
Около дюжины человек пересекли пустыню и скрылись из виду
за небольшими кустами. Копы согнали остальных в толпу.
Мужчины продолжали разбегаться, рискуя нарушить приказ копов
"остановиться". Тем немногим, кто остался на месте, было задано несколько вопросов. "Куда ты
направляешься?"
"В Юму".
"Это будет цена билета до Юмы. Проходите прямо в офис
там и покупайте билет - поторопитесь ".
"Черт возьми, ребята, вы же знаете, что у меня нет цены без билета; я бы не стал
я бы ехал на этом грузе, если бы у меня были деньги на билет".
"Обыщиего", - приказаля.
Каждого мужчину вытряхнули, куртки, джемперы, пальто, бриджи и
подтяжки, штанины, ботинки. Пока продолжались поиски, большинству из нас удалось
быстро убежать и уйти от быков. Огибая
конец поезда, думая, что мы дадим им увернуться, мы побежали лоб в лоб
в их прожекторы и оказались лицом к лицу с ними. Мы остановились и стояли
не шевелясь. Один за другим они обыскивали наши карманы в поисках денег. Если они
находили деньги, какими бы они ни были, мужчину загоняли в маленький домик
чтобы купить билет так далеко, как позволят его деньги. У многих
у парней было с собой несколько долларов. Они чувствовали себя довольно глупо, им было нечего
есть, и их заставляли покупать "билеты" в какой-то город, в который, по их словам, они направлялись
.
"Нашли что-нибудь при тебе?" - спросил меня мужчина.
"Ха-ха-ха". У меня не было ничего, что они могли бы найти.
"Слушай, видишь того старика прямо перед собой? Ущипни его. Заставь
послушай, что я ему говорю. Ппсссссс!"
Я ударил мужчину прямо перед собой. Он подождал минуту, а затем
искоса огляделся. "Послушай", - сказал я ему.
Другой пассажир начал говорить: "Я только что узнал", - затем он перешел на
перешел на шепот: "что этот поезд собирается тронуться. Попытаюсь сбежать
мы. Когда я крикну, мы все разбежимся и "свингуем". Это
адское место, где можно свалить ".
Мы покачали головами. Мы все держались очень тихо и передали сообщение дальше.
Затем поезд отъехал назад на фут или два - и грохот разнесся по всей
пустыне, заставляя задуматься о продолжении путешествия,
и вдруг мужчина рядом со мной заорал так громко, как свисток для игры в хай-бол
"Вперед, парень!"
Его голос разнесся по кактусу.
"Джек рэббит, беги!"
Люди выскакивали отовсюду, из-за машин, за которые они держались
и из-за зарослей кактусов, и из-за копов,
нервничал и озирался по сторонам, заикался, кричал, матерился и
фыркал, но когда луна посмотрела вниз, на удаляющийся поезд, она увидела все
о нас, торчащих по бокам и наверху, машущих руками, ругающихся и показывающих пальцами
наши носы снова утыкаются в лица продавцов "билетов".

Затем наступило утро. Холодный порыв ветра засасывал вокруг
по бокам крышки рефрижератора. Ночью я спросил парней, как насчет того, чтобы
закрыть крышку до упора. Они сказали мне, что вы должны были держать его
слегка приоткрытым с помощью ручки замка, чтобы не попасть
запертым изнутри. Мы держались поближе друг к другу, используя друг друга вместо диванов и
подушек, и надеялись, что солнце станет теплее.
Я спросил их: "Интересно, насколько тяжелая эта большая старая крышка?"
"Весит около ста фунтов", - сказал мальчик-негр. Он был забит в
угол, растянулся, и все его тело тряслось от движения
поезда.
"Будет чертовски здорово, если парень заберется туда и начнет
вылезать, и эта большая крышка слетит вниз и разобьет ему голову", - сказал другой
- сказал парень. Он скривил лицо, просто подумав об этом.
"Я знал мальчика, который таким образом потерял руку".
"Я знаю парня, который раньше путешествовал на этих плотинных грузовиках", - сказал я
- собирал урожай и бродяжничал; и его отправили обратно к его родителям
примерно в сотне частей. Я видел его лицо. Колесо проехало прямо по нему,
от уха, через рот, к другому уху. И я не знаю, но
каждый день, катаясь на этих гремучих змеях, я ловлю себя на том, что думаю об этом мальчике".
"Самое ужасное, что я могу придумать, это то, что они нашли двух мальчиков
умерших от голода, запертых внутри одной из этих вот ледяных машин. Прикинул
они пролежали там мертвыми неделю или две, когда их нашли. Одному из
им было не больше двенадцати-тринадцати лет. Немного прыснули. Они
влезли через главную дверь и закрыли ее. Первое, что они заметили, это
пришел кондуктор, запер дверь, вставил засов в замок, и там
они были. Никто даже не знал, откуда они, вообще ничего. С таким же успехом они были
один из твоих предков или мой. Он покачал головой, размышляя.
По мере того, как поезд набирал ход, жара становилась все сильнее. "Полезай наверх, и ты
увидишь Старую Мексику", - сказал кто-то.
"Можешь считать, что твои деньги того стоят", - сказал я ему, и через минуту
Я снова вскарабкался по проволочной сетке и откинул тяжелую крышку. Ветер
становился все жарче. Я мог чувствовать сухое, жгучее жжение, которое давало мне знать
что я получаю ожог от ветра. Я стянул с себя свитер и рубашку, и
уронил их на раскаленный лист железа, обхватил рукой утюг
скобу и растянулся на спине, получив хороший мексиканский ожог
загар наравне с обветриванием моего дяди Сэма. Я ужасно быстро темнею на солнце
и на ветру. Моей коже это нравится, и мне тоже.
Мальчик-негр взобрался наверх и сел рядом со мной. Его засаленная кепка трепыхалась
на ветру, но он крепко держал козырек, и его не сдуло. Он повернул
кепку задом наперед, козырьком на затылок, и больше не было
опасности потерять ее. "Вот это страна!" - сказал он мне, закатывая глаза
по песку, кактусам и кривым маленьким кустарникам: "Я думаю, каждая часть
этой страны на что-то годна, если ты только сможешь выяснить, на что!"
"Ага, - сказал я. - Интересно, для чего это нужно?"
"Кролики, гремучие змеи, чудовища гила, тарантулары, дети земли
скорпионы, ящерицы, койоты, дикие кошки, бобовые коты, кузнечики,
жуки, жучки, медведи, быки, буйволы, говядина, - сказал он.
"И все это там?" Я спросил его.
"Нет, я просто болтал без умолку", - засмеялся он. Я знал, что он
где-то он многое узнал об этой стране и догадался, что проходил ее
по этой тропе не один раз. Он повел плечами и расправил плечи
на крыше поезда. Я видел большие сильные мышцы и тяжелые кровеносные сосуды, и
жесткие мозолистые ладони его рук; и я знал, что по большей части он
был честным тружеником.
"Смотри, старина кролик уходит!" Я ткнул его в ребра и указал
через канаву.
"Негодяй действительно двигается!" - сказал он, не отставая от домкрата.
"Смотри, как он набирает скорость", - сказал я.
- Сукин сын. Видишь, как он перелезает через забор? Он покачал головой и слегка улыбнулся
.
Еще три или четыре кролика начали показывать свои уши над черной травой
сорняки. Большие серовато-коричневые уши свисали настолько свободно и гибко, насколько это было возможно.
"Вся чертова семья сбежала!" - сказал он мне. "Похоже на то! Мама, па и че"
вся семья, черт возьми! - Воскликнул я. - Красивые наряды, не правда ли? Кролики.
Он окинул взглядом стадо и кивнул головой. Он был глубокомысленным человеком. Я
примерно знал, о чем он тоже думал.
"Как получилось, что ты оказался на вершине?" Я спросил своего друга.
"Почему бы и нет?"
"О, я не знаю. Сказал, что кто-то должен был уйти".
"Как это вышло?" Я спросил его.
"Ну, я вроде как попросил у него сигарету, и он сказал, что не
попрошайничает из-за пятицентовиков, чтобы купить табак для таких парней, как я. Я не хочу
никаких проблем.
"Ты нравишься парням?"
"Да, я не знаю. Разница между тобой и мной. Он позволил бы тебе взять
табак, потому что вы с ним одного цвета.
"Какое, черт возьми, это имеет отношение к совместной поездке?" Я
спросил его.
"Он сказал, что внизу, в люке, становилось довольно жарко, ты знаешь, сказал
все сильно потели. Он сказал мне, что чем дальше мы будем держаться друг от друга
чтобы мы оставались, тем лучше мы поладим, но я знала, что он имел в виду под
"если"
"И это все?"
"Ага".
"Это чертовски подходящее место, чтобы заводить такие разговоры",
Сказал я.
Поезд подъехал к Эль-Сентер, и она наклонилась и набила живот,
тяжело дыша и обливаясь потом. Можно было видеть, как гонщики спускаются на землю для прогулки
и растяжки.
Шварц, человек с пачкой сигарет, вылезает из своей норы,
ворча и ругаясь себе под нос. "Самая ужасная дыра в поезде, и
Я должен был проваляться в этом всю ночь! " - сказал он мне, поднимаясь мимо меня на
свой путь к земле.
"Лучший вагон на железной дороге", - сказал я. Я тоже был прав.
"По-моему, это самое худшее, парень", - сказал Шварц.
Четвертый мужчина с нашего конца вагона выполз и спрыгнул на
золу. За всю поездку он ни разу не упомянул своего имени. Он был
улыбающийся человек, даже идущий сам по себе. Когда он подошел к нам сзади, он
услышал, как Шварц сказал что-то еще о том, насколько плохим было наше место для верховой езды, и он
дружелюбно сказал: "Насчет самой легкой ездовой машины, на которой я зависал за много
дней".
"Черта с два", - сказал Шварц, останавливаясь и глядя парню
в лицо. Мужчина смотрел в основном на ноги Шварца и слушал
посмотрим, что Шварц скажет дальше. Затем Шварц продолжил говорить в
рот: "Это может быть легко, но эта чертова штука воняет - видишь?"
"Воняет?" Мужчина странно посмотрел на него.
- Я сказал "воняет", не так ли? Шварц запустил руку в карман.
Это довольно скверный поступок среди незнакомых людей - разговаривать таким тоном.
голос и запускаешь руку в карман. "Тебе не нужно бояться,
Незнакомец, у меня нет ножа Барлоу", - сказал ему Шварц.
И тогда другой мужчина посмотрел на пепел, улыбнулся и сказал,
"Послушайте, мистер, я бы ни капельки не испугался целого вагона
такие же парни, как ты, с ножом в каждом кармане и по два в каждой руке.
- Тяжело из-за этого, да? Шварц нахмурился изо всех сил.
"Во мне нет ничего крутого, вроде как ... Но я не привык
бояться ни тебя, ни кого-либо еще". Он немного успокоился
твердо стоял на ногах.
Это выглядело так, словно намечался хороший кулачный бой. Шварц огляделся
вокруг, вверх и вниз по дорожке. "Готов поспорить на доллар, что большинство парней, которые едут в этом поезде,
чувствуют себя примерно так же, как я, сидя в яме с
чертовым ниггером!"
Мальчик-негр направился к Шварцу. Улыбающийся мужчина встал между ними
. Негр сказал: "Никто не должен вставать на мою сторону, я могу за себя постоять
. Никто не собирается называть меня..."
"Успокойся, Уилер, успокойся", - сказал другой мужчина. "Этот парень
хочет, чтобы что-то произошло. Просто нравится слышать, как у него внутри все сжимается ".
Я взял мальчика-негра за руку, и мы пошли, обсуждая это.
"Никто больше не думает так, как этот болван. Черт возьми, пусть он идет и ищет другой вагон.
Пусть идет. Они выгонят его из каждой дыры в поезде. Не волнуйся. Ты
не можешь помочь тому, чему не можешь помочь ты".
"Знаешь, это верно", - сказал мне Уилер.
Он убрал от меня руку и поправил свой свитер на пуговицах
немного. Мы обернулись и посмотрели на нашего друга и Шварца. Просто
как будто вы прогоняли муху или цыпленка по дороге, наш друг размахивал
руками и прогонял Шварца вперед. Мы слышали, как он терял сознание,
кричал: "Давай, старый ублюдок! Уноси отсюда свою цепкую задницу! И если
ты хотя бы откроешь рот, чтобы устроить неприятности кому-нибудь, кто едет в этом
поезде, я воткну свой кулак тебе в глотку! Это было забавно. Мне стало
немного жаль старика, но ему нужен был кто-то, кто преподал бы ему урок,
и, очевидно, он был в руках довольно хорошего учителя.
Мы подождали, пока пыль снова осядет, и увидели нашего друга-учителя.
подбежал к тому месту, где мы стояли. Он махал кучкам людей и смеялся
во всю глотку.
"Вот и все, я думаю", - говорил он, когда подошел к нам.
Цветной мальчик сказал: "Я собираюсь перебежать через шоссе и купить
пачку сигарет. Вернусь через минуту..." Он оставил нас и побежал, как пустынный
кролик.
Рядом с желтым зданием железной дороги из крана капала вода. Мы
остановились и выпили все, что могли удержать. Вымыли руки и лица, причесались
головы. В очереди за водой стояла длинная очередь мужчин. В то время как мы
отошли, подставляя наши лица легкому дуновению воздуха, которое доносилось
он спросил меня: "Говоришь, тебя звали?"
Я сказал: "Вуди".
"У меня карие. Рад познакомиться с тобой, Вуди. Ты знаешь, я уже сталкивался с этим
проблемы с кожей раньше". Он шел по золе.
"Кожные заболевания. Чертовски подходящее название для этого". Я шел рядом.
он.
- Это тоже трудно вылечить после того, как все началось. Я родился и вырос в
стране, где есть все виды болезней, и эта проблема с кожей - самая серьезная
одна из многих ", - сказал он мне.
"Плохо", - ответил я ему.
"Меня достали подобные вещи, когда я был еще ребенком
я рос дома. Ты знаешь. Боже, я поругался с некоторыми из моих родителей из-за
подобных вещей. Но, похоже, понемногу я бы вроде как убедил
их, вы знаете; многих людей я так и не смог убедить. Они чем-то похожи на
старика, у которого болит живот, они доставляют массу неприятностей сотне человек, а
затем и тысяче людей, и все из-за какой-то глупой, сумасшедшей идеи.
Как будто ты можешь изменить свой цвет. Черт бы все побрал. Черт бы все побрал. Почему
разве они не тратят столько же времени и усилий на что-нибудь хорошее,
например, на покраску своих чертовых амбаров или строительство новых дорог?"
Прозвучал четырехкратный свисток, и поезд немного отскочил назад. Это
было нашим знаком. Парни ходили и бегали вдоль вагонов, что-то бормоча и
разговаривая, раскачиваясь на своих железных лесенках и взбираясь на верхушку
веревки. Уилер не вернулся с сигаретами. Я перебрал, и
когда меня усадили, я снова начал стаскивать с себя рубашку, будучи большим
протянув руку к солнечному свету. Я почувствовал, как оно обжигает мне кожу. Поезд шел слишком быстро
теперь никто не успевал за ним. Если Уилер был на земле, он просто
естественно, собирается ненадолго задержаться в El Centre. Я посмотрел через
другой край машины и увидел, как его голова показалась над бортиком, и я увидел, что
он улыбался. Дым струился дождевым облаком от новой сигареты, сделанной на заказ,
у него во рту. Он подвинулся ко мне и стряхнул пепел на ветерок.
"У тебя есть что-нибудь поесть?" спросил он.
Я сказал "Нет", что у меня ничего нет.
Он сунул руку под свитер и за пояс и вытащил коричневый
бумажный пакет, мокрый, с ледяной водой, протянул его мне и сказал:
"Холодная шипучка. Я прихватил парочку. Подожди. Вот тебе что-нибудь погрызть с этим, - и
он протянул мне молочный шоколадный батончик.
"Еда Кэнди", - сказал я ему.
"Конечно, ее хватит тебе на весь день. Это были мои последние четыре кусочка".
"На четыре куска больше, чем у меня", - пошутил я.
Потом мы долго жевали, пили и очень мало разговаривали.
Уилер сказал, что он поворачивает поезд обратно к железнодорожной компании в
Индио. Вот и город на подходе.
"Я точно знаю, куда ехать", - сказал мне Уилер, когда поезд подошел к
быстрой остановке. "Не беспокойся обо мне, парень". Затем, прежде чем я успел заговорить, он
продолжил: "Послушай, я знаю этот трек. Видишь? А теперь не задерживайся
она приедет в Лос-Анджелес, но ты оставишь ее здесь, в Колтоне.
Ты будешь всего в пятидесяти милях от Лос-Анджелеса, если останешься здесь, пока не приедешь в
Лос-Анджелес, эти большие придурки забросят тебя так далеко в тюрьму Линкольн-Хайтс, что
ты никогда больше не увидишь дневного света. Так что помни, выходи в Колтоне, садись автостопом.
направляйся в Пасадену, направляйся на север через Бербанк, Сан-Фернандо и держись
прямо по этой 99-й дороге на Терлок ". Уилер перелезал через борт. Он протянул
руку, и мы пожали ее.
Я сказал: "Удачи, парень, не торопись, но возьми это".
Он сказал: "И тебе того же, парень, и я всегда отношусь к этому спокойно, и я всегда
принимаю это!"
Затем он несколько секунд постоял неподвижно, перегнувшись через край
машины, посмотрел на меня и сказал: "Рад был познакомиться с тобой!"

От Индио до Эдома, богатые сельскохозяйственные угодья. От Эдома до Бэннинга, где растут деревья.
повсюду. Бэннинг в Бомонте, с фруктами, висящими повсюду
деревья, бакалея по всей земле, и люди повсюду.
От Бомонта до Редлендс мир превратился в такой густой зеленый сад из
фруктов и овощей, что я не знал, сплю я или нет. Появляясь
из мусорного ведра, цвета вокруг были такими яркими, а запахи такими густыми,
что это казалось слишком хорошим, чтобы быть правдой.
Из Редлендс в Колтон, железнодорожный и фермерский городок, полный людей, которые
возят и продают. Автостопщиков вокруг больше, чем
граждане. 99 выглядит дружелюбно, направляется на запад к побережью. Я увижу
Тихий океан, искупаюсь и поваляюсь на пляже. Я съезжу в Чайнатаун
и осмотрюсь. Я посмотрю мексиканский отдел. Я посмотрю все работы целиком.
Но, нет, я не знаю. Лос-Анджелес слишком велик для меня. Я слишком мал для Лос
Анджелес. Я обойду Лос-Анджелес стороной и поеду на север через Пасадену, через
Бербанк, как сказал мне Уилер. Мне говорят, что я против закона.
Надпись гласит: "Фрукты, смотри, но не срывай". На другой надписи написано:
"Фрукт - проваливай". Другой: "Нарушители преследуются по закону. Не подходи. Убирайся
отсюда".
Фрукты лежат на земле, и, похоже, деревья были просто счастливы
вырастить их и подарить вам. Дереву нравится расти, и вам нравится
есть его; и между вами и деревом есть знак, говорящий: "Остерегайся
Хозяина злой собаки".
Фрукты гниют на земле вокруг меня. Что, черт возьми,
в любом случае, здесь пошло не так? Я не очень умный человек. Может быть, так и должно было быть
так, чтобы урожай лежал повсюду на земле. Может быть, они не могли
сборщиков не оказалось именно тогда, когда они хотели их получить, и они просто отдали фрукты
плохим. Здесь, на земле, их достаточно, чтобы накормить каждого голодного ребенка из
От штата Мэн до Флориды, а оттуда до Сиэтла.
Останавливается двадцатидевятиместный "Форд-купе", и меня подвозит японский мальчик. Он
дружелюбен и рассказывает мне все о стране, урожаях и виноградниках.
"Все, что вам нужно сделать в этой стране, это просто полить корни водой
и крикнуть: "Виноград!" - и на следующее утро листья будут полны
виноград выращен, и он висит большими гроздьями, весь красивый и готовый к
сбору!"
Маленькая машина ехала прямо вперед. Вокруг
деревьев клубилась дымка. Цвета отличались от всех, что я когда-либо видел в своей жизни.
Узловатая маленькая щетка из дуба и железа, которую я привык видеть катящейся
по холмам Оклахомы и выглядящей дымчатой в низинах, долгое время была домом для
моих глаз. Мои глаза вроде как привыкли к потрепанному виду Оклахомы
но здесь, при виде плодородной, сочной, влажной, сладкой почвы, которая
пахнущий росой в джунглях, я учился любить другой, более зеленый.,
часть жизни. Я пытался продолжать любить это с тех пор, как впервые увидел.
Японский мальчик спросил: "В какую сторону ты планируешь ехать через Лос-Анджелес
Анджелес?"
"Пасадена? Вот как ты говоришь "если"? Потом на север через Бербанк, вон туда
в сторону!"
"Если ты захочешь остаться со мной, ты будешь прямо в центре Лос-
Анджелеса, но ты будешь на большом главном шоссе, полном грузовиков и легковушек за пределами
города. Здесь дорога разветвляется. Решай быстрее".
"Продолжай ехать", - сказал я, вытягивая шею назад, чтобы посмотреть на Пасадену
дорога исчезает под пальмами к северу от нас.
Мы обогнули несколько холмов и пригорков, изгибаясь в нашем маленьком джитни, и
внезапно, оказавшись на возвышенности, показались огни Лос-Анджелеса,
бежал с севера на юг, насколько мог видеть, и бродил по
холмам и горам, как будто это была ровная земля. Красный и зеленый неон
мигающий для еды, сна, веселья, спасения, заработанных денег, одолженных, растраченных,
потраченных. Там была электрическая вывеска "грязная одежда", "чистая одежда", "хонки"
"тонки-тонки", "без одежды", "шоу на полу", "цыганские кабаки", "мебель в магазине и из него".
дома. Туман пытался завладеть домами на высотах
местами участки влажных облаков носились по тротуару сумасшедшими,
маленькими неорганизованными группами, выискивая еще несколько облаков для работы. Los
Анджелес затерялся в своих красивых огнях и пытался выстоять против
густого тумана, который накатывает с океана, и людей, которые накатывают так же, как
безрассудный и бессвязный выходец из страны, огромной, как океан, на Востоке.
Было около семи или восьми часов, когда я пожал руку своему японцу
друг, и мы пожелали друг другу удачи. Я вышел на тротуар у
Мишн Плаза, в квартале от всего на свете, и прислушался к
урчанию людей и дымлению машин, извергающих клубы дыма на улицы
и в переулки.
"Голоден?" спросил меня мальчик.
"Довольно пустой. Почти как старая пустая ванна", - засмеялся я
над ним. Если бы он предложил мне пятицентовик или десятицентовик, я бы его взял, я бы
потратил их на автобус, чтобы убраться к чертовой матери из этого города. Я был опустошен. Но не
я еще не проголодался, и больше, чем что-нибудь поесть, я чувствовал, что хочу получить
за пределами города.
"Удачи! Сони, у меня нет с собой денег! - заорал он, делая круг
и влился в поток машин.
Я шел по неровной, мощеной улице. Слева от меня мерцающие старые дома
взбегали на крутой холм и пытались притвориться, что они защищают семьи
людей от ветра и непогоды. Справа от меня раздался шум
скрежет, стук, лязг и шуршание грязной железной дороги
дворы. Позади меня, на юге, большой центр Лос-Анджелеса, гоняющийся за гамбургерами.
Впереди меня, на севере, шоссе болело, моргая красно-зелеными глазами
и стонало под тяжестью транспортного потока, который ему приходилось нести. Поезда
гудели на низких остановках прямо под моим правым локтем и пугали меня до смерти
остроумия.
"Как ты, мерзавец, выбрался из этого города?" - Спросил я полицейского.
Он внимательно оглядел меня и сказал: "Просто следуй за своим нюхом, парень. Ты можешь
читать указатели. Просто продолжай двигаться!"
Я шел вдоль восточной стороны дворов. Там было много маленьких
ресторанов у дороги, где туристы, водители грузовиков и
железнодорожники зашли перекусить. От чашек, расставленных вдоль
прилавков поднимался пар от горячего кофе, а через двери просачивался запах жареного мяса. Это
была холодная ночь. На окнах образовались капли испаряющейся влаги, и это
размывало вид людей, которые ели и пили.
Я остановился в маленьком, обрубленном месте, и единственным человеком в поле зрения,
в глубине был старый китаец. Он посмотрел на меня снизу вверх из-под своей седой бороды, но
не сказал ни единого слова.
Я постоял там с минуту, наслаждаясь теплом. Затем я вернулся к
где он был, и спросил его: "У тебя осталось что-нибудь, ради чего мужчина
мог бы немного поработать?"
Он сидел неподвижно, читая газету, а затем поднял глаза и сказал: "Я
работаю. Весь день усердно. Каждый день. Мне нужно кормить большую группу людей. Мы едим то, что осталось
. Мы работаем.
"Нет работы?" Я спросил его.
"Нет работы. Мы выполняем работу. Я сам".
Я снова пустился в путь и попробовал еще два или три места вдоль
дороги. Наконец, я нашел пожилую седовласую пару, сгорбившуюся перед
радиоприемник на ножках-петлях слушал, как какая-то дама что-то кричит
назовите Эми Сэмпл Темпл или что-то в этом роде. Я разбудил пожилую пару, когда они закончили
их проповедь об адском огне и горячих женщинах, и спросил, есть ли у них что-нибудь
поработать, чтобы перекусить. Они сказали мне набрать немного обжигающе горячей воды и вымыть посуду
протереть все здесь. После трехкратного осмотра полов, столов, кухни и
посуды я сосредоточилась на большом обеде из курицы со всеми
гарнирами.
Пожилая леди протянула мне ланч и сказала: "Вот тебе кое-что еще,
возьми с собой - не говори об этом Джону".
И когда я снова выходил за дверь, прислушиваясь к свистку
поезда готовились тронуться, Джон подошел и протянул мне четвертак
и сказал: "Вот кое-что, что он тебе посоветует в будущем. Не говори этой старой деве
леди знает ".
Мужчина, одетый в фуражку машиниста и полосатые бушлаты, сказал мне, что как раз в этот момент подходит
поезд и отправится около четырех
утра. Было уже около полуночи, поэтому я зашел в кофейню
и целый час потягивал кофе из чашки. На сдачу я купил пинту довольно светлого красного портвейна
и остался за вывеской, попивая вино, чтобы согреться
.
Мексиканский парень подошел ко мне и сказал: "Довольно холодно, не правда ли? Ты
хочешь покурить?"
Я зажег одну из его сигарет и сунул ему остатки вина
кувшин. Он съел примерно половину остатков и посмотрел на меня между глотками,
"Ааааа! Согревает, нет?"
"Убей это. Я выпил полную кружку, - сказал я ему и услышал, как пузыри
заиграли песенку, которая прекратилась, когда вино было выпито.
"Во сколько она собирается быть? Знаешь?" Я спросил его. "В четыре часа или
после", - сказал он. "Когда отправляется товарняк из Фресно?" Я спросил его. "Прямо
сейчас", - сказал он.
Я выбежал во дворы, перепрыгивая через темные рельсы, тяжелые стрелки и
метался среди слепых вагонов. Вереница черных двигалась задом наперед
не в том направлении. Я взобрался на бортик, перелез через него и спустился
с другой стороны и рискнул пролезть между другими веревками на
сцепке. Я едва мог видеть, было так темно. Машины сливались с толпой
в ночи. Но внезапно я поднял голову примерно в футе от своего
лица и увидел размытое пятно, и свет, и размытое пятно, и свет, и я понял, что
вот один из них шел в мою сторону. Я смотрел, как между машинами мелькает свет,
и, наконец, заметил машину с открытым верхом, которую было легче разглядеть; схватился за
лестницу и перепрыгнул через нее в кучу тяжелых чугунных механизмов. Я лег
в конце вагона и отдохнул.
Некоторое время поезд тащился медленно. Я пригнулся как можно ближе к
передней части машины, насколько мог, чтобы перекрыть ветер. Довольно скоро старая
струна натянулась и засвистела во множестве маленьких
городков. Затем мы набрали добрых пятьдесят очков примерно за час и немного прибавили
довольно крутой подъем. Выше стало холоднее. Туман превратился в морось,
а морось - в медленный дождь.
Я представил себе миллион вещей, прыгающих в темноте. Быстрое нажатие
на пневматические тормоза, чтобы замедлить ход поезда, и сто тонн тяжелого оборудования
перенесли свой вес на меня, я чувствовала себя такой мягкой и маленькой. Я
всего несколько минут назад чувствовал себя таким сильным и большим.
Одинокий свист ветра казался еще более одиноким, когда к свисту присоединился большой
двигатель. Колеса напевали песенку, и погода менялась.
становилось холоднее. Мы начали набирать высоту, почти как самолет. Я сжался
в маленький комочек и трясся, пока у меня не заболели кости.
Погода обращала на мою одежду не больше внимания, чем если бы на мне ее не было
. Мои мышцы превратились в твердые, натянутые струны, которые причиняли боль. Я сохранял
немного теплее, вспоминая людей, которых я знал, как они выглядели, их лица и
все, все о теплой пустыне, кактусах и солнечном свете, растущем
повсюду; представляя в своем воображении что-то дружелюбное и свободное, что-то, что
как бы заслоняет ветер и замерзающий поезд.
На большом склоне, который вел прямо в Бейкерсфилд, мы остановились на
запасном пути, чтобы пропустить почту. Я вышел и прошел десять или пятнадцать вагонов вниз
по рельсам, скрипящим, как восьмидесятилетнее кресло-качалка. Мне пришлось идти
медленно по крутому шлакоблоку, постепенно приходя в себя
снова.
Я проезжал мимо поезда, когда машинист отпустил тормоза, отдал
ей пистолет и тронулся с места.
Я никогда раньше не видел, чтобы поезд трогался с такой скоростью. Большинству поездов требуется
немного времени на пыхтение, приведение груза в движение. Но, приступая к
на этом длинном прямом склоне она просто сорвалась с места. Я бежал вдоль борта, и мне просто
едва удалось поймать ее. Мне пришлось взять другую машину, так как моя стояла
где-то в конце пути. Через несколько минут поезд делал сорок миль
в час, потом пятьдесят, потом шестьдесят, вниз по полосе местности, где
горы переходят в пустыню к югу от Бейкерсфилда. Дул ветер, и
утро было морозным. Между двумя машинами было жутко холодно. Мне
удалось взобраться на самый верх и открыть крышку рефрижератора. Я заглянул внутрь и
увидел, что отверстие заполнено мелкой крошкой свежего льда.
Я держался изо всех сил, подполз и открыл
еще одну крышку. Она тоже была набита колотым льдом. Я был слишком близок к тому, чтобы замерзнуть, чтобы
попробовать перепрыгнуть из одного вагона в другой, поэтому я пополз вниз по лестнице между
двумя вагонами - что-то вроде передышки - и держался.
Мои руки замерзли на ручке лестницы, но они
становились слишком холодными и слабыми, чтобы держаться дольше. Я слушал внизу, как пять
или шестьсот железнодорожных колес стучат по рельсам в утренний
мороз, и чувствовал ледяной ветер от вагона-рефрижератора, за который я держался
.
Пальцы одной руки соскользнули с рукояти. Я потратил двадцать
минут или около того, пытаясь выудить из кармана старую тряпку, наконец у меня это получилось
намотал на руки и, выдыхая через ткань, несколько
минуты, казалось, делали их немного теплее.
Погода, однако, сказалась на мне сильнее, и мое дыхание стало тяжелым
весь мой носовой платок покрылся ледяной коркой, а руки начали мерзнуть еще сильнее
чем когда-либо. Мой палец снова соскользнул, и я вспомнил рассказы о
железнодорожниках, людях, найденных вдоль путей, невозможно сказать, кто они были.
Если я промахнусь здесь, одно было ясно наверняка, я никогда не узнаю, что на меня нашло
и я никогда не засуну ноги под этот вкусный обеденный стол, полный горячего
сытные обеды в большом мраморном доме моей богатой тети.
Взошедшее солнце казалось теплее, но в пустыне холодно, когда оно
ранним ясным утром в поезде дул такой ветерок, что солнце
не имело особого значения.
Это было самое близкое к 6x3, что у меня когда-либо было. Мой разум вернулся
к миллионам вещей - вся моя жизнь была обновлена, и все
люди, которых я знал, и все, что они значили для меня. И, без сомнения, мое направление в
политике прямо тогда сильно изменилось, хотя в то время я еще не
знал, что получаю образование.
Последние двадцать миль до Бейкерсфилдских верфей были самой тяжелой работой,
и самой сильной болью, с которой я когда-либо сталкивался; то есть с этой конкретной маркой.
Есть боль и работа разного рода, но это была работа, от которой зависела моя жизнь
, и у меня не было ни грамма, чтобы сказать об этом. Я был просто
каким-то маленьким животным, цепляющимся за свою жизнь, и боль была не
будучи в состоянии что-либо с этим поделать.
Я сошел с поезда задолго до того, как он остановился, и бросился бежать,
спотыкаясь. Мои ноги работали скорее как игрушечные, чем как настоящие. Но солнце
в Бейкерсфилде пригревало, и я выпил всю хорошую воду, какую смог впитать
из крана на улице и направился к старой лачуге, которой не пользовались
во дворах и повалился на золу под солнцем. Я проснулся несколько
часов спустя, а мой поезд ушел без меня.
Двое мужчин сказали, что другой поезд должен отправиться через несколько минут, поэтому я продолжал
глаз пробежал по рельсам и поймал его, когда он вырывался. Светило
уже пригревало, и пятьдесят человек выстроились в ряд на крыше поезда,
курили, разговаривали, махали людям в машинах на шоссе и продолжали
тихо.
Бейкерсфилд дальше, во Фресно. Как раз на этой стороне Фресно мужчины вышли из машины
и пошли через дворы, планируя снова встретить поезд, когда он придет
с северной стороны. Мы выходили по одному и по двое и пытались раздобыть
что-нибудь поесть. У кого-то из мужчин было несколько пятицентовиков, у кого-то доллар или два
прятались на них, а другие пробирались по переулкам, стучась в задние двери
булочных, закусочных с жирными ложками, овощных киосков. В сумме получилось
по паре-тройке кусочков на каждого, после того как мы все разделались. Это было
то, чем можно набить желудок.
Я видел вывеску, прикрепленную во дворах Фресно, на которой было написано: Бесплатное питание и
Ночлег. Спасательная миссия.
Мужчины смотрели на вывеску и спрашивали нас: "Кого-нибудь здесь нужно спасать?"
"От чего?" - крикнул кто-то.
"Все, что тебе нужно сделать, это спуститься туда, встать на колени и сказать свое
молитвы, и ты получишь бесплатную еду и провал!" - объяснил кто-то.
"Да? Молитвы? Кто из вас, мальчики, знает что-нибудь о каких-нибудь
молитвах?" - выкрикнул мужчина с восточным акцентом.
"Я бы сделал это, если бы просто проголодался! Я бы помолился им!"
"Мне не нужно молиться, чтобы меня накормили!" - рассмеялся сурового вида мужчина. Он
запихивал в рот сырую луковицу целиком, по его щекам текли слезы.
"О, я не знаю, - ответил ему более спокойный человек. - Иногда я верю в
молитву. Многие люди верят в молитву перед выходом на работу, и
другие молятся, прежде чем идти сражаться. И даже если вы не верите в
Боже, вознесись на облако, и все же молитва - довольно хороший способ привести свой разум в порядок
или набраться смелости, необходимой для чего-либо. Люди молятся
потому что это заставляет их серьезно задуматься о вещах, и, Бог это или не Бог, это
все, что большинство из них умеет делать." Он был дружелюбным человеком с белесыми
волосы и легкий нрав звучали в его голосе. Это был мыслящий голос.
"Конечно, - сказал нам крупный швед, - мы просто шутим. Эти обезьяны
я не имею в виду о халфе то, что они говорят. Теперь, типа, ты меня возьми, швед, я
молился давным-давно. Уста сильно в это верят. А потом - уфф, и еще много чего
происходят другие вещи, которые выбивают у меня из-под ног опору, превращают меня в железную дорогу
бездельник, и ... я просто забываю, как молиться и ходить в церковь".
Парень, который говорил больше и быстрее, сказал: "Я думаю, что это чертовы мошенники, которые
доводят таких людей, как мы, до отчаяния и голода, беспокоясь о поиске
работа, беспокойство о наших родных, а они беспокоятся о нас".
"Последние два или три года я как бы думал о длинных очередях - и это
похоже, я продолжаю во что-то верить; я не знаю точно, но это в
во мне, и в тебе, и в любом другом из нас. Этот собеседник был молодым человеком
с гладким лицом, густыми волосами и довольно честным взглядом
что-то в нем было особенное. "И если мы просто узнаем, как правильно использовать
это, мы узнаем, кто доставляет нам все неприятности в мире, например,
эта гитлеровская крыса, и отделал их, а потом не позволил никому остаться без работы,
или избить, и гадать, откуда у них следующий обед, клянусь Богом,
со всеми этими посевами и фруктовыми садами, которые расцветают здесь!"
"Если бы Бог творил то, что правильно, - сказал толстый мужчина, - он дал бы все
вот эти персики, вишни, апельсины, виноград и
что-нибудь поесть для тех, кто проголодался. А для голодного человека молиться и
пытаться указывать Богу, как вести его бизнес, выглядит как-то задом наперед, совершенно
по-моему, глупо. Черт возьми, у человека есть две руки и собственный разум, и ноги, и
ноги, которые доставят его туда, куда он хочет; и если он увидит, что с
что-то не так всему миру, ему следовало бы собрать вместе побольше людей и "посмотреть наверх"
поднимите воздух и скажите: "Эй, там, наверху, Боже, я ... я имею в виду, мы собираемся это исправить!"
Затем я вложил свои три цента, сказав: "Я верю, что когда ты
молишься, ты пытаешься привести свои мысли в порядок, пытаешься увидеть
что не так с этим миром, и кто в этом виноват? Отчасти это из-за
мошенников, нечестных законов и просто жадных людей, людей, которые боятся
этого и боятся того. Отчасти из-за всего этого, а отчасти из-за
это, черт возьми, наша собственная вина ".
"Черт возьми, из того, что ты сказал, ты думаешь, что мы виноваты в том, что все здесь
находятся на грузовиках?" Этот молодой путешественник откинул голову назад и рассмеялся
сам с собой, жуя липкий хлеб.
"Не знаю, ребята, просто чтобы быть с вами по-настоящему откровенным. Но
это наша собственная вина, да, черт возьми. Это наша личная
вина, если мы не говорим громко, "э-э-э", "э-э-э" что-нибудь - я не слишком
понимаю это ".
Седой старик подошел ко мне совсем близко и сказал: "Ну, ребята, я был
в заднице, я полагаю, еще до того, как кто-либо из вас родился в этом мире".
Все оглянулись, в основном потому, что он говорил так тихо, прерывая
свою трапезу. "Все эти разговоры о том, что находится в небе или внизу в
ад, если уж на то пошло, и вполовину не так важен, как то, что находится прямо здесь, прямо
сейчас, прямо у вас перед глазами. Дела обстоят непросто. Люди разорены. Дети
голодные. Больные. Все. И люди просто должны больше верить в одно
в другое, верить друг в друга. В каждом из нас есть какой-то дух.
Это должно объединить нас всех.
Головы закивали. Лица наблюдали за стариком. Он больше ничего не сказал.
Годами не имея зубов, он немного замешкался со своим куском старого
хлеба.

Глава XIV


ДОМ НА ХОЛМЕ

"Эй! Эй! Поезд трогается примерно через десять минут! Сюда!
Все!"
Мы снова тронулись в путь. Высокие вершины гор Сьерра-Невада
вздымали свои головы на востоке. Снежные пятна белели на солнце. Там была
зеленая долина реки Сан-Хоакин, богатая, приятно пахнущая; сенокосные луга
колышущиеся от густого, сочного корма, который и есть жизнь; люди работают, ходят согнувшись
спускался вниз, неся тяжелый груз. Машины с ферм ждали на перекрестке, некоторые
нагруженные деревянными ящиками и коробками, а некоторые - высокими жестяными банками с
коровье молоко. Воздух был сладким, насколько это вообще возможно, и напоминал слабый запах
цветочного меда.
Вскоре начался сильный дождь. Многие из нас забрались в пустой вагон.
Мокрые и вопящие, мы орали и пели, пока не зашло солнце, и не стало
еще влажнее и темнее. В нашу машину заскочили новые гонщики. Мы свернулись калачиком на полосах
плотной коричневой оберточной бумаги, натянув ее на себя, как одеяла, и используя наши
свитера и куртки вместо подушек.
Кто-то захлопнул двери, и мы побрели дальше всю ночь.
Когда я снова проснулся, поезд уже остановился, и все было в диком беспорядке.
шум и суета. Парни обхватывают меня и говорят на ухо: "Эй! Очнись!
Крутой городишко! Парень! Она далеко зашла!"
"Крутые быки! Надо убираться отсюда к чертовой матери. Давай, просыпайся."
Я встрепенулась, натягивая через голову мокрый свитер. Поезд
тяжело падал, когда около двадцати пяти или тридцати человек собрались перед
китайской закусочной с фасолью; и когда подкатила некая большая черная патрульная машина
завернув за угол и направив яркий луч прожектора нам в лица, мы почистили
одежду, поправили шляпы и галстуки, и, чтобы вести себя как
законные граждане, мы прошли маршем в закусочную "У китайца с фасолью".
Внутри было тепло. В закусочной лежали семь покореженных табуреток. И двое
уравновешенные китайские владельцы: "Фасоль чили! Две фасоли чили! Семь перцев чили
фасоль!" Я слышал, как один из них сказал через дыру в стене повару в подсобке.
А из кухни: "Попался! Все с фасолью чили!"
Я проходил через процесс не только голодания, но и
за последние сорок восемь часов мне было то слишком жарко, то слишком холодно около пятидесяти раз.
Я почувствовала головокружение, опустошение и тошноту. Острый запах чили и
фасоли заставил меня почувствовать себя еще хуже.
Я ждал около полутора часов, пока за десять минут до этого
Китаец не запер дверь, и тогда я сказал: "Послушай, друг, ты не дашь мне
тарелка твоего чили с фасолью к этому зеленому свитеру? Хороший свитер".
"Ты даешь мне поспать немного".
"Ладно ... вот... пощупай. Частично он весь шерстяной".
"Хочешь слетай с фасолью чили?"
"Да. И чашечку кофе тоже".
"Цена. Ты поднимайся.
"Хорошо. Никакого кофе".
"Нет. Никакого чили в зернах".
"Хороший свитер", - сказал я ему.
"Ладно. Оставляй себе. Видишь, у меня полно свитеров. Подумаешь, хороший слетай,
оставь себе слетай. Я оставлю чили бин."
Я сидел там на табуретке, ненавидя выходить в холодную ночь и
оставлять эту хорошую теплую плиту. Я направилась к двери и прошла мимо троих
мужчины доедали первую или вторую порцию чили с фасолью. Последним
мужчина был длинным, высоким, ироничного вида негром. Он продолжал есть, когда я проходил мимо,
ни разу не повернул ко мне лица, но сказал: "Дай-ка я посмотрю на твой свитер". У него
твои десять центов. Положи пот на табурет. Лучше поторопись и закажи себе
чили. "Джин" закроется через минуту.
Я бросила свитер, свернутый в рулон, на табуретку и устроилась на ней.
следующий табурет, и миска с раскаленными, очень горячими, дважды острыми бобами чили скользнула
по стойке прямо мне под нос.
Было уже около двух часов, когда я вышел на тротуар, и
дождь становился все сильнее, злобнее и холоднее, и сильнее дул вниз
линия. Дружелюбно выглядящий полицейский в теплом пальто вышел из-за
угла. Трое или четверо парней стояли под крыльцом, чтобы укрыться от
дождя. Полицейский сказал: "Привет, привет, ребята. Пора
закругляться. Он улыбнулся, как человек, проделавший ужасно хорошую работу.
"Который у тебя час?" спросил его парень-южанин, с которого капала вода.
"Пора спать".
"О".
"Послушайте, мистер, - обратился я к нему, - послушайте, мы собираем группу парней на
по дороге пытаюсь попасть куда-нибудь, где есть какая-нибудь работа.
Заходите на этом грузовике. Идет дождь, и нам негде переночевать
в такую погоду. Я просто хотел спросить, позволишь ли ты нам переночевать здесь, у тебя
в тюрьме - только сегодня вечером.
"Вы могли бы", - сказал он, улыбаясь и щекоча всех мальчиков.
"Где находится ваша тюрьма?" Я спросил его.
"Это на другом конце города", - ответил он.
Тогда я спросил: "Как думаешь, ты сможешь приютить нас?"
И он ответил: "Конечно, могу".
"Парень, ты довольно хороший парень. Мы готовы, не так ли, ребята?"
"Я готов".
"Вывернись наизнанку после этой ужасной ночи".
"Я тоже".
Один и тот же ответ последовал от всех.
"Тогда, понимаете, - сказал я копу, - если что-нибудь случится, они, вы бы
знали, что это сделали не мы".
А потом он посмотрел на нас, как политик, произносящий речь, и сказал,
"Вы, ребята, знаете, что произойдет, если вы пойдете спать в эту тюрьму
сегодня ночью?"
Мы сказали: "Ха-ха-ха". "Нет". "Что?"
"Ну, они бы тебя впустили, ладно, не на одну ночь, а на
тридцать ночей и тридцать дней. Даю вам прекрасную возможность отдохнуть на природе
на ферме округа и каждый вечер сушить одежду у парового радиатора.
Вы, мужчины, им так понравитесь, что они просто откажутся вас отпускать. Просто оставлю вас там
составить компанию." К этому времени на его лице появилась холодная, кислая улыбка.
- Пошли, парень. Кто-то сзади дернул меня за руку.
Ничего не ответив, я смекнул и ушел. Большинство мужчин
ушли. Нас было всего шестеро или восемь в небольшой группе. "Где мы будем спать,
кто-нибудь знает? Я спросил их.
"Просто ведите себя тихо и следуйте за нами".
Полицейский скрылся за углом.
"И никогда не позволяйте улыбающемуся копу одурачить вас", - сказал голос позади меня
нам. "Это была не настоящая улыбка. Это видно по его лицу и глазам.
"Ладно, я узнал кое-что новое", - сказал я, - "Но где мы будем спать
?"
"У нас будет хорошая теплая постель, не волнуйся. Главное - просто идти,
и не разговаривать".
Через заболоченную дорогу, изрытую колеями и полную выбоин, через острую
изгородь из колючей проволоки, через заросли сорняков, которые пропитали нашу одежду
обливаясь холодной водой, по хрустящей золе, мы шли по блестящим рельсам
опять под дождем около полумили. Это привело нас к маленькой зеленой хижине,
построенной низко над землей, как собачья будка. Мы влезли в квадратное окошко и
закурили на куче песка.
"Боже мой!"
"Парень, привет!"
"Разве это не здорово?"
"Теплее, чем в аду".
"Дай мне выкопать яму. Я хочу выкопать яму и просто похоронить себя. Я никакой
живой человек. Я мертв. Я мертв уже очень, очень давно. Я просто вырою себе
могилу, сползу в нее и засыплю себя песком. Собираюсь спать.
как старый Рип Ван Твинкл, двадцать, тридцать или пятьдесят, черт возьми, лет. И когда я
просыпаюсь, я хочу, чтобы все изменилось к лучшему. Когда я проснусь
утром..." И я был усталый и мокрый, лежал на песке, разговаривал. Я
провалился в сон. Свободный и податливый, я чувствовал, как все в мире просто
ускользает из-под меня и исчезает. Вскоре я проснулся с ощущением, что мои
ноги горят и покалывает. Все плыло и перемешивалось в обратном направлении,
но когда они выпрямились, я увидел мужчину в черном костюме, склонившегося надо мной с
большой тяжелой дубинкой. Он бил меня по подошвам.
- Эй вы, птицы, вставайте и уносите свои задницы отсюда! Вставайте. Черт бы вас побрал!
Там были трое мужчин в черных костюмах и черных шляпах в стиле вестерн, которые
ясно говорили вам, что вы имеете дело с помощником шерифа железной дороги.
Они вошли через маленькую узкую дверь и гнали нас прочь
то же самое. "Убирайтесь отсюда и не смейте возвращаться! Если ты покажешь свою голову
вернувшись в этот песочный домик, ты пойдешь к судье! Девяносто дней на этой гороховой ферме
пошли бы вам, бездельникам, на пользу!"
Хватая обувь, шляпы, маленькие грязные свертки, мигрирующие рабочие были
изгнанные из своего ложа из чистого песка. На улице дождь не прекращался
и в V-образном свете прожекторов патрульной машины было
видно, что даже дождю было трудно.
"Убирайся вон из города!" "Продолжай двигаться!" "Даже не смотри
назад!" "Начинай идти!" Мы услышали низкие, ворчливые голоса, доносящиеся из машины
позади нас. Также услышали тихий запуск мотора и переключение передач, когда
машина покатила позади нас. Он преследовал нас около полумили, дождь и
грязь. Он гнал нас через коровье пастбище.
Из машины один из сторожей крикнул: "Не смей больше появляться в Трейси
этой ночью! Ты будешь чертовски хорошим и пожалеешь, если сделаешь это! Продолжайте идти!"
Фары машины прочертили в темноте широкий, колышущийся круг, и мы поняли
что они развернулись и поехали обратно в город. Рев их выхлопных газов
заурчал и затих вдали.
Мы промаршировали по коровьему пастбищу, улыбаясь и крича: "Хеп!
Hep! Что скажете, мужчины? Hep! Hep! Hep!"
Теперь мы стояли под дождем и кудахтали, как цыплята, совершенно потерянные и
загнанные в угол. Никогда раньше со мной не случалось ничего настолько чертовски глупого.
Наша одежда была скомкана, в ботинках полно грязи и гравия. Волосы
намокли, и вода стекала по нашим лицам. Забавно было видеть
человеческие существа в любом подобном виде. Промокшие до нитки, грязные, как
земля, мы приплясывали по лужам, бегали широкими
кругами и хохотали до упаду. Есть стадия невезения, которая превращается
в веселье, и стадия бедности, которая превращается в гордость, и место в
смехе, который превращается в драку.
"Ладно. Эй, ребята! Идите сюда. Скажу вам, что мы собираемся делать. Мы собираемся
соберитесь все вместе, понимаете, и идите пешком обратно в город, и возвращайтесь к
снова спать в этом песочном домике. Что скажете? Кто со мной?" - высокий, скользкий,
говорил нам сутулый мальчик.
"Я!"
"Я".
"И я тоже!"
"Что бы вы, ребята, ни делали, я буду держаться".
    

"Черт возьми, я могу дать этой куче быков по пулемету на каждого и разгромить
все это подразделение голыми руками!" - сказал мужчина постарше.
"Но нет. Мы не стремимся не создавать проблем. Не будет никаких
драк".
"Я бы просто хотел хорошенько ткнуть тебя в этот толстый живот".
"Выбрось это из головы, мистер".
Просто шли обратно в город, разговаривали.
- Привет. Сколько нас здесь?
- Два. Четыре. Шесть. Восемь.
"Может быть, нам лучше разделиться по двое. Слишком ясно, чтобы разглядеть всю большую
группу. Мы пойдем в город парами. Если вернешься в старую
кузницу, что рядом со старой китайской закусочной, свистни один раз,
очень долго. Таким образом, если поймают двоих, остальные скроются.
- Что мы будем делать, если нас поймают и отправят в тюрьму?
"Свистни два раза, очень коротко", - и он вполголоса показал нам, как это делается
свистеть.
"Все здесь умеют свистеть?"
"Я умею".
Четверо из нас сказали "да". Итак, в каждую пару были включены по одному свистуну и одному опытному слушателю
.
"Теперь запомни, если увидишь, что патрульная машина собирается тебя догнать, остановись
пока она тебя не догнала, и свистни два раза, очень коротко и нежно".
"Хорошо. Первая пара двигайтесь вон по той улице. Вторая пара, остановитесь через
квартал. Третья пара - по асфальтированному шоссе; а мы, последняя пара, пойдем пешком
обратно по той же коровьей тропе, по которой нас выгнали из города. Помните,
не заводите никаких неприятностей с этими копами. Кости заряжены, парни; вам не выиграть.
Просто нужно попытаться их немного перехитрить."
Обратно по скользкой грязи, разными путями, мы ругались и
смеялись. Через несколько минут раздался долгий, низкий свист, и мы поняли, что
первая пара добралась до кузницы. Затем, примерно через минуту,
еще один длинный свисток. Мы пришли третьими, и я издал свисток, который был одним из
Лучших в Калифорнии. Вошла последняя пара, и мы встали под широким карнизом
магазина, наблюдая, как вода капает с крыши, не задевая наших носов
примерно на три дюйма. Нам пришлось встать прямо у стены, чтобы укрыться от
дождя.
Песочный домик находился на другой стороне улицы, в нескольких шагах выше.
"Затаись".
"Пригнись".
"Машина".
"Эй! Хо! Снова поймали нас!"
Новая модель черного седана быстро проехала по боковой улице в нашем направлении
и обогнала нас на два поворота. Мы подняли руки, чтобы
свет не слепил нас. Никто не двигался. Мы подумали, что, возможно, они совершили
ошибку. Но, когда машина подкатила примерно к пятидесяти футам от нас, мы
поняли, что попались, и приготовились к тому, что нас обругают, и отправились в
консервную банку.
Помощник шерифа открыл входную дверь, выключил один прожектор и направил свой
хороший фонарик нам в лица. Он оглядел нас по очереди. Мы заморгали
в ответ уставились на него, как стадо молодых оленей, но никто не сказал, что испугался.
- Иди сюда, ты... - сказал он жестким, имитирующим голос голосом.
Свет бил мне в лицо. Я думал, что это сияет у всех, поэтому я
не двигался.
"Привет, мистер. Подойди сюда, пожалуйста". Он был крупным, грузным мужчиной, и в его
голосе слышался приятный звон, как при взведении курка винтовки.
Я стряхнул свет с глаз и спросил: "Кто?"
"Ты".
Я повернулся к мужчинам, которые были со мной, и сказал им достаточно громко, чтобы это услышали
копы: "Сейчас вернусь, ребята".
Я услышал, как патрульный повернулся к другим копам и подшутил над
чем-то, и когда я подошел, они все смеялись и говорили: "Ага. Он
тот самый. Он тот самый. Одна из этих тварей.
Радио в машине было включено на голливудскую станцию, и женский голос
пел, рассказывая, о чем думают все хорошенькие девушки
о военной ситуации.
"Я кто?" Я спросил полицейского.
"Ты знаешь, одна из этих "штучек"."
"Ну, ребята, тут вы меня поймали. Я даже не знаю, что это за
"вещи".
"Мы знаем, кто вы".
"Что ж, - я почесал голову под дождем, - может быть, ты умнее меня
потому что я никогда не знал, кто я такой".
"Мы знаем".
"Да?"
"Да".
"Тогда кто я?"
"Один из этих рабочих".
"Схватки?"
"Да, схватки".
"Кажется, я знаю, что такое схватки ..." Я слегка улыбнулся.
"В чем дело?"
"Работа лейбористов".
"Может быть, ты один из тех, кто создает проблемы".
"Послушайте, ребята, я просто приехал в этот город из Оклахомы, я имею в виду
Техас, и я направляюсь в Сонору, чтобы погостить у своих родственников.
"Родственники?"
"Да, - сказал я. "Тетя. Двоюродные братья. Целая компания. Обеспеченный.
- Ты собираешься остаться в Соноре, когда доберешься туда, не так ли?
С заднего сиденья донесся другой, более звучный голос.
"Я собираюсь поселиться там, в горах, и попробовать заняться
работой".
"Какой-нибудь работой, сынок?"
"Маляром. Знаки. Фотографии. Дома. Все нуждается в покраске.
- Значит, ты не создаешь проблем?
"Я действую с умом. Я не всегда становлюсь причиной этого ".
"Вы не любите неприятностей, не так ли, мистер пейнтер?"
"О, я больше не так боюсь. К этому времени вроде как вломился".
"Ты когда-нибудь говорил с кем-нибудь о работе?"
"Их много тренируется. Это то, о чем все говорят, и ради чего мы едем
в такую плохую погоду. Берег, мы не боимся работы. Мы не
попрошайки, простофили, разыгрывающие кучку парней, пытающихся сделать все, что в их силах
мы можем, и у нас была небольшая полоса невезения, вот и все.
"Вы говорили с парнями о зарплате?"
"Зарплата? О, я со всеми о чем-нибудь разговариваю. Религия. Погода.
Картинка показывает. Девушки. Заработная плата".
"Что ж, мистер пейнтер, было приятно познакомиться с вами.
похоже, что вы ищете работу и вам не терпится отправиться в путь по направлению к
Сонора. Мы покажем тебе дорогу и проследим, чтобы ты выехал на главное
шоссе.
"Парень, это будет просто замечательно".
"Да. Мы стараемся правильно относиться к честному рабочему человеку, когда он проезжает через
в нашем маленьком городке, случайно или намеренно. Мы просто немного,
то, что вы назвали бы "осторожностью", вы понимаете, потому что возникают проблемы
вокруг, и вы никогда не узнаете, кто виноват в этом, пока не спросите. Нам придется
попросить вас выйти перед этой машиной и пройти по этому шоссе.
И не оглядывайся назад..."
Все копы смеялись и шутили, пока их машина проезжала мимо
позади меня. Я слышал много паршивых шуток. Я шел, пригнув голову под
дождь, и слышал, как проезжают машины других людей. Они выкрикивали остроты в мой адрес
я был под дождем.
Примерно через милю они закричали, чтобы я остановился. Я остановился и не
даже не обернулся. "Ты сильно рискуешь сегодня вечером, нарушая наши приказы".
"Грязнуля там снаружи!"
"Ты знаешь, мы пытались относиться к тебе хорошо. Отпустили тебя. Дали тебе
шанс. Потом ты нарушил приказ."
"Да, наверное, так и было".
"Что заставило тебя это сделать?"
"Ну, чтобы быть честным с вами, ребята, у нас есть пастбища
примерно такие же, как в Оклахоме, но мы выпускаем коров туда и едим.
Если люди хотят пойти туда, на коровье пастбище, мы их отпускаем, но если
идет дождь и в такую холодную ночь, как эта, мы никого не выгоняем и не пасем стадом
туда ".
Коп сказал: "Продолжай путешествовать".
Я сказал: "Я рожден путешествовать. До свидания!"
Машина и фары крутились по дороге, а задний фонарь
и музыка из радио приглушались из-за дождя.
Я прошел несколько шагов и увидел, что было слишком дождливо и плохо видно в
тумане, поэтому я стал думать о каком-нибудь месте, где можно прилечь от
непогоды и заснуть. Я подошел к надгробиям на длинном цементном
мосту, перекинутом через бегущую реку. А внизу, под мостом, я нашел
пару дюжин других людей, свернувшихся калачиком, скрежещущих зубами в тумане и
уже спящих. Земля была рыхлой, грязной и ужасно холодной и влажной, но
не мокрый и не грязный, так как дождь не мог попасть на нас под бетон. Я видел мужчин
храпящих парами, некоторые завернутые в газеты и коричневую обертку
бумага, другие в охлажденное одеяло, один или двое тут и там, все спали
наверху, в каких-то огромных, теплых на вид спальниках. И на минуту я подумал, какой же я
полный дурак, что не взял с собой свой спальный мешок; но опять же, в жаркий дневной час
тяжелый спальный мешок неудобен, никуда не годится и мешает, и, кроме того, люди не
подвезут вас, если вы тащите старый грязный сверток. Итак, здесь, в
из-за влажного ветра, дующего из-под моста, я огляделась в поисках
чего-нибудь, что можно было бы использовать в качестве матраса, подушки и чистого шерстяного одеяла
. Я нашел промокший кусок оберточной бумаги, с которого стряхнул воду
и расстелил на земле вместо матраса для легкой езды; но я не нашел
подушки или чего-нибудь, что можно было бы использовать в качестве одеяла. Я превратил свои мышцы просто в
небольшую кучку мяса и костей и дрожал на бумаге около
часа. Мое прерывистое дыхание и стук зубов друг о друга разбудили большого
мужчина квадратного телосложения поднялся со своего спального мешка. Он слушал меня с минуту, а
затем спросил: "Разве ты не знаешь, что из-за твоей дрожи все не спят?" Я
сказал: "Да-да-да, я предполагаю, что так оно и есть; я не высплюсь, на
отчет об этом ". Затем он сказал: "Ты звучишь, как барабан, гремя по этой
бумаге; иди сюда и посиди со мной".
Я перекатился по земле и стянул с себя мокрую одежду, свои облезлые
ботинки и сложил их в кучу; а затем он развернул свои шерстяные одеяла
вернулся и сказал: "Скорее, прыгай, пока покрывала не намокли!" Я все еще был
дрожь была такой сильной, что все мое тело сотрясалось, и
у меня все сжалось так, что я не могла пошевелить губами, чтобы произнести хоть слово. Я забрался поудобнее
опустил ноги внутрь, а затем натянул зудящее покрывало на голову.
"Ты чувствуешь себя как ведро с холодными лягушками", - сказал мне мужчина. "Где ты
был?"
Я продолжал трястись, не говоря ни слова.
"Тебя проводят копы?" он спросил меня. И я просто кивнул головой, стоя к нему спиной
он.
"Я не очень беспокоюсь о такой погоде; я на пути туда, где будет
будет намного холоднее, чем сейчас. Не знаю, как насчет копов, но я постараюсь
с бронзового бульдога вон там. Лесоруб. Брус. Я думаю, ты слишком
замерз, чтобы много разговаривать, да? И его последние слова размылись и растеклись по
болотистому дну реки и растаяли где-то в тумане, среди гудков, красных и
зеленых огней маленькой лодки, которая неслась по воде.

На следующее утро мне было трудно ходить из-за того, что мои ноги
были натянуты, как рваная кожа. У меня было такое ощущение, что с моих бедер сорвали хрящи
а колени болели и дрожали в суставах. Я пожал
руку лесорубу, и мы разошлись в разные стороны. Я так и не получил
очень внимательно посмотрите на него в облаках; и когда он уходил, его голова и
плечи просто как бы уплыли в утреннем тумане. У меня появился
еще один друг, которого я не мог видеть. И я шла, думая: "Ну что ж, теперь я
не знаю, увижу ли я когда-нибудь этого человека снова или нет, но я увижу много мужчин"
много мест, и я буду гадать, мог ли это быть он.
Вскоре солнце и туман боролись и метались так долго
на берегах реки, вдоль которой проходило шоссе, казалось, что ничего не было
на деревьях, камышах и тростниковых зарослях достаточно места для солнца или облаков,
либо одно, либо другое, чтобы действительно победить; поэтому облака с земли разозлились и
оторвались от земли, чтобы схватиться за солнечные лучи и бороться с ними
выше в воздух. Я ехал на грузовике с виноградными кольями и
услышал, как суровый на вид водитель грузовика ругал узкие, плохие дороги, которые причиняют тебе
быть убитым так быстро; а потом обнаружил, что катаюсь с глухим
фермер в течение часа или двух, итальянский виноградарь, постоянно в долгах,
пара ковбоев, пытающихся пробиться на новое родео; и перед тем, как
день был очень пасмурный, я шел по улицам Соноры, королевы
золотых городов, расположенных в верхних предгорьях Сьерра-Невады.
Кривые, узкие улочки Сонеры изгибаются и бегают так же дико, как некоторые из
старатели и их ослы, и я думал, пробираясь по
узкие переулки, называемые улицами, которыми, возможно, был проложен весь город
просто по следам сбежавшего старателя. Маленькие домики, торчащие
их животы нависают над бордюрами и тротуарами, а улицы такие крутые, что у меня
броситься на низкой передаче, чтобы вытащить их. Я решил, что снова спуск такой крутой,
что большинство жителей Соноры прилетали и улетали на парашютах. Ручьи
и каменистые реки, журчащие под улицами, где ныряют азартные игроки
и забегаловки смывают свои ошибки в канализацию, где, вниз по
по берегам ручья бродят голодные золотые жуки.
Я шел с адресом в руке, видя стада ковбоев,
шахтеров, лесорубов и трудолюбивых, похожих на первопроходцев женщин и детей из
горы вокруг; и еще я увидел фальшивых ковбоев, аптеку
калибр, сверкающие рубашки всех ярких цветов на улицах и
ковылять на кривых ногах в ботинках, которые никогда не предназначались для ношения на твердом
бетоне. А честные рабочие люди стоят кучками и смеются
себе под нос, когда мимо проходят фальшивые чуваки.
Благодаря запаху высоких сосен и журчанию ручьев Наггет,
Сонора, ныне старинный город, считается вторым по богатству человеком Калифорнии.
Пасадена - первая и выглядит таковой, но что вас вводит в заблуждение в Соноре, так это то, что она
выглядит как одна из самых бедных. Я шел по главной улице, нагруженный до отказа
доверху набитые лошадьми, сеном, играющими детьми, навороченные автомобили владельцев ранчо и
рабочие люди вокруг, багги индейцев, фургоны, груженные продуктами
для граубстейка, городских автомобилей, лимузинов, спортивной работы, больших V-16 и
V-двенадцать. Мошенники с мэйн-стрит довольно ловки прямо в деловой части,
и мошенничают еще раз или два, пытаясь отделаться от первого мошенника.
Улица настолько узкая, что люди чихают на правой стороне и извиняются
перед теми, кто слева.
Я спросил пожарного, спавшего на скамейке: "Не могли бы вы сказать мне, где находится боутс
этот адрес?"
Он потревожил, не испугав, муху на своем веке и сказал мне: "Это
тот большой каменный дом, вон там, на холме. Нет опасности пропустить его, он
покрывает весь холм ".
Я поблагодарил его и начал подниматься по каменным ступеням длиной в три квартала
думая: "Боже, я такой грязный, оборванный и растрепанный, какой только может быть у одного парня".
Колени торчат из штанов. Мое лицо нуждается примерно в полудюжине бритв. Руки
все в пятнах. Я весь в угольной пыли и саже. Не знаю, узнал ли бы я вообще
себя в зеркале. Рубашка вся изорвана, а туфли воняют
пот. Там, наверху, чертовски большой каменный дом. Должно быть, потребовалось очень много
работы, чтобы построить его. Я бы вернулся в город на заправочную станцию и помылся
и прибрался, но, черт возьми, я такой опустошенный, голодный, такой дрожащий, я не
знаешь, я не смог бы снова подняться по этим длинным ступенькам. Я пойду наверх.
Черный железный забор и живая изгородь из кедра огораживали весь двор. Я стоял
у ворот с письмом в руке, оглядываясь вверх и вниз, снова на
город и людей, а затем сквозь оковы на особняк. Я вытер
вытер пот с лица рукавом рубашки, отпер калитку и
прошел внутрь. Широкая зеленая лужайка, которая напомнила мне поля для гольфа, на которых я
катался на кедах. Подстриженный, приласканный, разглаженный и ухоженный, двор выглядел так, как будто
он только что вернулся из парикмахерской. Аромат низкорослого кедра и
сосны среднего размера поверх цветов, которые росли повсюду, придавали ему
приятный и здоровый запах, как в доме для детей-калек. Но в целом
место было таким тихим, что я подумал, может быть
все куда-то ушли. Когда я еще немного прошелся по скальной дорожке,
весь дом стал виден отчетливее: серые камни местного происхождения с холмов
вокруг - каменные веранды и колонны из песчаника, поддерживающие крышу; окна
такой высокий и широкий, что солнце заблудилось, пытаясь найти способ проникнуть сквозь него
все эти большие плотные шторы. На окнах установлены железные решетки
чтобы долго-долго не пропускать приятный, полезный солнечный свет. Большие
двойные двери с железными перекладинами, ручки как у входа на похороны
гостиная, замки больше и прочнее, чем в любой тюрьме, в которой я когда-либо спал.
Теперь я буду ходить тише, потому что от этого крыльца много шума, а
держу пари, небольшой шум напугал бы все эти деревья и цветы до смерти.
Здесь так тихо. Надеюсь, я никого не напугаю, когда постучу в эту
дверь. Как, черт возьми, ты управляешься с этим молотком? О. Подними это
. Дай ему просто упасть. Он стучит. Черт возьми. Думаешь, это натравит на меня каких-нибудь сторожевых псов
? Надеюсь, что нет. Dern. Я не знаю. Я просто думаю. Этот старый бред
местами довольно плох, но, не знаю, я никогда этого не видел
будь таким тихим и таким одиноким.
Полагаю, я правильно нажал на дверной молоток? Полагаю, да. Все так тихо
здесь, на этом крыльце, я слышу, как течет моя кровь, и мои мысли бродят повсюду
в моей голове.
Дверь снова открылась.
У меня перехватило дыхание на верхушках сосен, где шишки держатся так долго, как только могут,
а потом падают на землю, чтобы укрыться в
уберите грязь и когда-нибудь вырастите новое дерево.
"Здравствуйте", - сказал мужчина.
"Ах, да, хорошего дня". Я хватал ртом воздух.
"Могу я что-нибудь для вас сделать?"
"Я? Нет. Неа. Я просто ищу определенную партию с таким названием". Я
протянул ему конверт.
На нем был хороший костюм. Пожилой мужчина с худым лицом и
прямые плечи, седые волосы, белые манжеты, черный галстук. Воздух из
дома просачивался мимо него на пути к двери, и там был запах, который
дал мне понять, что воздух в этом доме был спертым в течение долгого
времени. Подшит. Обнесен стеной. Укрыт от луны и вне досягаемости
от солнца. Срезан вдали от опавших листьев и смыва воды.
воды. Спрятался от уходящих и приходящих людей, отрезанный от
мыслей толпы на улицах. Ленивый внутри, сонный внутри,
прохладный, бледный и тенистый внутри, темный и унылый в книжном шкафу там,
и ветер под кроватями не гулял уже двадцать три года. Я
знаю, знаю, я на нужном холме, но я не в том доме. Это было не для
того, ради чего я подвесил тот товарный вагон, не для того, чтобы обнимать железную лестницу, не для того, чтобы забираться на живот
на крышу этого высоко катящегося товарного поезда. Поезд смеялся
и ругался, и был живым среди людей. Копы были живы и толкали меня
по дороге под дождем. Мост был живым, под ним были друзья.
Река была живой и спорила с туманом, а туман боролся с ветром
и защищал солнце.
Я помню лягушку, которую они нашли в Океме, однажды, когда снесли старое
здание банка. Он был замурован в прочный бетон на тридцать два
года и почти превратился в желе. Желе. Жирный. Мягкий и вязкий.
Скользкий и волнистый. Я не хочу превращаться в желе. Мой живот затвердел от
тяжелое путешествие, и больше всего на свете я хочу, чтобы мой живот оставался твердым
и оставался туго натянутым, и оставался живым.
"Да. Вы в нужном доме. Это то место, которое вы ищете
. Маленький дворецкий отступил в сторону и жестом пригласил меня войти.
"Я ... э-э-э... думаю, может быть, я совершил ошибку ..."
"О, нет". Он говорил, пожалуй, самое приятное, что я когда-либо слышал от кого-либо
говорил, как будто, возможно, практиковался. "Это то место, которое ты ищешь
".
"Я не... э-э... думаю ... Я думаю, может быть, я допустил небольшую ошибку. Ты
знаешь... ошибка..."
"Я уверен, что вы обратились по адресу".
"Да? Что ж, мистер, я шор, благодарю вас; но я пэрти Шор". Я попятился
сошел со ступенек из сланцевого камня, посмотрел себе под ноги, затем на
дом и дверь и сказал: "Пэрти Шор, я ошибся адресом. Извините
Я тебя разбудил, в смысле побеспокоил. Увидимся.
Когда я стоял там, на вершине холма, и слушал, как за мной захлопнулись железные ворота
, и смотрел вниз, поверх крыш и церкви
шпили, дымовые трубы и крутые дома Соноры, я почувствовал, как веет от
я поднял в воздух сосновую канифоль и увидел, как облачко пронеслось у меня над головой, и я
снова был жив.
    

Глава XV
ТЕЛЕГРАММА, КОТОРАЯ ТАК И НЕ ПРИШЛА

В излучине Сакраменто находится городок Реддинг, Калифорния.
распространился слух, что для строительства плотины Кеннет требуется две с половиной тысячи рабочих
, и уже восемь тысяч рабочих пришли выполнять
работу. Реддинг был похож на логово дикого муравья. В миле к северу, на изгибе железной дороги
возник еще один лагерь, процветающее гнездо из двух тысяч человек, которое мы
просто назван по имени "джунглей". Тем летом 1938 года я узнал
несколько мелочей о людях в Реддинге, но кое-что и намного больше,
кстати, там, у тех огромных джунглей, где люди жили так близко к
природа, и как можно дальше от всего естественного, насколько это возможно для людей.
Однажды рано утром я сел в Реддинге в длинный товарный поезд, набитый
измотанными людьми. Я вывалился из грузового отсека с гитарой на плече
и спросил парня, когда начнется работа. Он сказал, что она должна была начаться
в прошлом месяце. Телеграмма из Вашингтона еще не пришла.
"Черт возьми, в прошлом месяце", - бросил другой старик через плечо. "Мы
разбили лагерь прямо здесь, вверх и вниз по этому болоту, больше трех месяцев,
слышали, что это может начаться со дня на день!"
Я посмотрел в конец поезда и увидел около сотни мужчин, выходящих с
своими спальными свертками и свертками всех видов. Парень, с которым я разговаривал
был крупным, сурового вида мужчиной в коричневой фланелевой рубашке. Он сказал: "Они такие
многие приезжают на любом поезде, который ходит!"
"Откуда все эти люди?" Я спросил его.
"Некоторые из них просто вши", - сказал он. "Сутенеры, игроки, шлюхи,
и фальшивомонетчики всех видов. Да, но их не так уж много в этом роде. Вы поговорите
с двадцатью мужчинами, и вы обнаружите, что девятнадцать из них так же
желают и умеют работать, как любой другой, такой же умелый работник, знает так же, как
много ездил повсюду, пытался найти какую-нибудь постоянную работу
и привезти сюда всю свою семью, жену, детей, все остальное, и остепениться
."
День был невыносимо жаркий, и некоторые мужчины шли по пустырю.
стоянка на главной улице. Но большая часть из них выглядела слишком грязной
и слишком потрепанной, чтобы проводить много времени на улицах. Они не
зашли в город, чтобы зарегистрироваться ни в одном отеле, даже в ночлежке за двадцать центов,
даже не на чьей-нибудь зеленой лужайке, а медленно пошли через
небольшой холм, ведущий к лагерю в джунглях. Они спросили других людей, уже оказавшихся на мели
там, где источник воды? Где тут куча довольно хорошей жести
консервные банки для готовки; где в реке клюет рыба? У кого-нибудь из вас есть
бритва, которой вы не пользуетесь?
Я стоял там, на железнодорожной платформе, и смотрел на свою старую поношенную рубашку.
Я тут подумал, ну, я не знаю, может быть, в этом городе есть дочь торговца
которая немного боится всех этих крутых парней
красавчики, но теперь, если бы я пошел и раздобыл пару долларов и
купил бы мне чистую планировку, она могла бы потратить немного времени на разговор со мной. Заставляет
ты чувствуешь себя лучше, когда весь прилизанный выходишь на улицу,
копы даже кивают и улыбаются тебе, а ты закатываешь рукава и
все, что касается солнца и ветра, касается вашей кожи, и вы чувствуете себя как новенькие
долларовые часы. И ты думаешь про себя, Парень, надеюсь, я смогу встретиться с ней
    

прежде чем моя одежда снова запачкается. Может быть, в этом маленьком армейском и военно-морском
магазине дальше по улице есть водопроводный кран в туалете; и когда я
надену свою новую рубашку и брюки, может быть, я смогу немного помыться. Я могу достать
свою бритву и побриться, пока умываюсь, не спускать глаз с продавца,
не позволяй ему меня видеть. И я выйду из этого маленького старого магазинчика
выглядя как человек, у которого все куплено и за который заплачено.
Я слышал всевозможные песни и забавы через широко открытые двери
салунов вдоль улицы, заходил во все из них и пытался
протянуть руку помощи. Я играл на гитаре и пел самые длинные, старые и грустные
песни и баллады, которые я знал; Я кивал, улыбался и каждый раз говорил спасибо
кто-то обронил пенни или пятицентовик в мою коробку из-под сигар.
Пухленькая мексиканка, одетая в черное платье от пота, подошла и
опустила в мою коробку три пенни и сказала: "Теперь я разорена. Все, чего я жду
когда начнется строительство этой плотины в Биге. Чтобы кто-нибудь прибежал по
улица, говорящая: "Открылся Work hass! Нанимаем людей! Нанимаем всех! "
Я заработал достаточно денег, чтобы сбегать и купить себе новую рубашку и пару
брюк, но все они промокли от пота и покрылись пылью, прежде чем я
смог поладить с дочерью торговца. Я пересчитывал свою
сдачу на обочине, и у меня было двадцать с лишним центов. Индеец с непокрытой головой и
бородавками на носу посмотрел на мою руку и сказал: "Двадцать два цента. Хм.
Слишком много для чили. Недостаточно для тушеной говядины. Слишком много для сна на улице,
и недостаточно для того, чтобы спать внутри. Слишком много, чтобы разориться, и недостаточно, чтобы
заплатить штраф за безделье. Слишком много, чтобы съесть все самому, но недостаточно, чтобы прокормить
какого-нибудь другого бумера." И я посмотрел на деньги и сказал: "Я думаю, что это одна из
самая неоправданная сумма денег, которая может быть у парня, - двадцать с лишним центов". Итак
Я шел, позвякивая ими в карманах, через улицу,
через пустырь, по шлакоотвалу к железнодорожному полотну, пока не пришел
к небольшой травянистой тропинке, которая вела в лагерь в джунглях.
Я пошел по тропинке через холм, сквозь солнце и сорняки.
Лагерь был больше, чем сам город. Люди вытаскивали старые автомобильные крылья
со свалок, прикрепляли их проволокой к ветвям дубов в нескольких футах от земли
и для некоторых из них это служило крышей. Другие брали старую холстину
мешки или брезенты для телег, натягивали холстину на маленькие отрезанные ветви, чтобы
вилки опирались друг на друга, и это был дом для тех людей. Я слышал, как двое
братьев, стоявших в стороне и смотревших на свой дом, говорили: "Я еще не лишился руки плотника"
. "Мои старые глаза все еще могут видеть, чтобы попасть в точку", - говорили они.
вытащили из кучи ведра и жестяные банки, расплющили их на земле,
затем прибили жестянку к кривым доскам, и это стало для них особняком.
У многих людей, в основном семей, было с собой постельное белье, и я мог
увидеть старые вонючие, липкие одеяла, развешанные как палатки, и два или
трое детей разного возраста играли внизу. Повсюду были разбросаны
картонные лачуги, куда люди таскали коробки, ящики, упаковочные коробки
из города и заносили их в дом. Их было легко построить, но
с первым же дождем, обрушившимся на них, им пришел конец.
Затем, примерно через каждые несколько футов вниз по склону джунглей, вы проходили мимо хижины
просто как бы сделанной из всего, что вообще есть - старых полос асфальтобетона
бумага, двойные ружейные мешки, старое платье, рубашка, пара козырьков, натянутых
закрывающих половину стены; бугристое рифленое железо, мешки с цементом,
ящики из-под апельсинов и яблок разобрали и прибили вместе старыми ржавыми обгорелыми
гвозди из шлаковых куч. Через маленькое квадратное окошко в боковой стене
дома я слышал, как скрипят пружины кровати и разговаривают люди. Мужчины играли в карты.,
строгали, и женщины говорили о работе, которую они нашли, и о работе, за которой они охотились
. На полу в доме была грязь, и все виды и цвета
ползающие и летающие насекомые появлялись и исчезали, как будто им за это платили.
Там были большие зеленые мухи, маленькие шумные уличные мухи, навозные
и лотковые мухи, гусеницы и мошки с других работ на плотине, постельные клопы, блохи,
и клещи, сосущие кровь, в то время как комары всех типов армии и флота,
хаммеры, бомбардировщики, истребители спели несколько хороших песен о комарах. В большинстве случаев,
хотя у семей даже не было крыши или укрытия, они просто собирались
вместе один или два раза в день и сидели на корточках, как это принято у индейцев
разложите вокруг костра несколько кусочков загустевшей мучной подливки, черствого хлеба
или жидкого водянистого рагу. Оружейные мешки, старая одежда, сено и солома, подвергающиеся брожению
постельное белье обычно завалено играющими детьми или отдыхающими взрослыми
в ожидании слова "работа".
Во многих местах светит солнце, другие участки довольно тенистые,
и прямо здесь, у моего локтя, пара семей присели на корточки на старом
гладкий кусок холста; трое или четверо спокойных мужчин строгают, ломают траву
стебли, проделывают отверстия в листьях, копаются в твердой земле; и женщины
раскачиваясь взад-вперед, смеясь над чем-то, что кто-то сказал. Маленький
ребенок сосет обожженную ветром грудь, которая кормила четырех других малышей, которые ползают
у костра. Холодные ржавые банки - это их фарфоровые чашки и алюминиевая посуда, а
негазированное ведро с горячей речной водой такое же теплое и прозрачное, как воздух вокруг.
Я наблюдаю за множеством маленьких кругов, расходящихся от середины воды
где мерный червяк спрыгнул с ветки дерева и кувыркается,
кувыркается, спасая свою жизнь. И я вижу, как мужчина с раздвоенной палкой достает вилки
опускает их в ведро, улыбается и продолжает рассказывать о проделанной им работе; и
через мгновение, когда маленький червячок обхватит лапками развилки
палки, человек вытащит его, поднесет поближе к своему лицу и посмотрит ему в лицо
переверните, затем постучите палочкой по краю ведра. Когда маленький червячок
шлепается на землю и, горбясь, ползет прочь по веткам и золе,
целая куча людей улыбнется и скажет: "Довольно близко подошел к цели, мистер червяк.
Ты что, возомнил себя прыгуном с парашютом?"
Вы уже видели миллион подобных людей. Может быть, вы видели их внизу
на многолюдной стороне вашего большого города; задняя сторона забита и
забита, по ней трудно проехать. Может быть, вы задавались вопросом, откуда их так много
как они питаются, остаются в живых, что хорошего они делают, что заставляет
их так жить? У этих людей был дом, почти
похожий на ваш собственный, они остепенились и получили работу, почти такую же, как у вас. Затем
что-то ударило их, и они потеряли все это. Их вытеснили на
хайвей Лоунсоун, и они проехали по нему от побережья к побережью,
от Канады до Мексики, снова ища тот дом. Теперь они ищут,
какое-то время, в вашем городе. Между вами и ними нет большой разницы. Если бы ты
вышел в этот большой лагерь в запутанных джунглях и встал там с
другими двумя тысячами, кто-нибудь просто подошел бы и пожал тебе руку и
спросить тебя, чем ты занимаешься, приятель?
Тогда, может быть, дальше, на неровной окраине вашего города, вы видели
эти люди после того, как они отправились в путь: люди, которых называют
незнакомцы, люди, которые следуют за солнцем и временами года в вашей стране,
следуют за почками и ранними листьями и приходят, когда созревают фрукты и урожай
готовы собраться и уехать, когда работа будет закончена. Какие культуры? Нефть
поля, электростанции, трубопроводы, каналы, хайвеи и туннели из твердых пород,
небоскребы, корабли - вот их урожай. Теперь это мигранты. Они не просто
сидят под солнцем - они следуют за солнцем, и оно освещает страну, которая,
они знают, принадлежит им.
Если бы вы занялись поиском социальных проблем, вы бы нашли просто хорошую
дружелюбную компанию людей, которые много смеются и разговаривают, и
кое в чем из этого есть довольно здравый смысл.
Я прислушивался к разговорам в зарослях мигрирующих джунглей.
"Что будет здесь, чтобы поддерживать этих людей на плаву?" - спрашивает мужчина в мешковатых штанах и
с торчащими бакенбардами. "Когда эта работа на плотине закончится? Ничего?
Нет, мистер, вы чертовски ошибаетесь. Как вы думаете, для чего мы строим эту плотину
в любом случае? Добывать воду для орошения новых земель и поливать все это
здесь местность, похожая на пустыню. И когда маленькая капля воды падает на землю
где-нибудь здесь - урожай, куст, иногда даже большое высокое дерево
выпрыгивает из грязи. Тысячи и тысячи целых семей
получат столько хорошей земли, сколько им нужно, и я собираюсь занять одну из
этих маленьких двадцати акров!"
"Воды, воды", - подхватывает молодой человек лет двадцати или около того, в
ковбойских ботинках ручной работы. "Ты думаешь, вода будет лучшей частью?
Что ж, ты прав примерно наполовину, друг. Ты когда-нибудь задумывался о том, что
самая, самая лучшая часть всего этого - это электричество, которое будет вырабатывать эта плотина
? Я могу просто лежать здесь, на этом старом, прогнившем холме в джунглях, со всеми
эти полуголодные люди ждут выхода на работу, и ты знаешь, я не так
многие видят всю эту грязь. Но я вижу... просто пытаюсь представить в своей
голове, например... что будет
    

здесь. Большие фабрики, производящие всевозможные товары, от удобрений до
бомбардировочных самолетов. Линии электропередач, стальные башни, протянувшиеся через эти старые
бугристые холмы - прежде всего, люди все время работают на маленьких фермах,
и целые толпы людей работают на больших новых заводах".
"Это "дары Господни", вот что это такое". Маленький нервный мужчина,
примерно наполовину индеец, вырывает стебли травы и разговаривает. "Господь дает
тебе разум, чтобы видеть все это, и силу, чтобы созидать это. Он дает, когда
Он хочет. Затем, когда Он захочет, Он заберет его - если мы им не воспользуемся
правильно ".
"Если мы все собираемся вместе, общаемся и строим что-то, скажем, вроде
большого корабля, любого завода, железной дороги, большой плотины - это социальная работа,
разве не так?" Это молодой человек в очках в круглой оправе, серой фетровой шляпе,
синяя рабочая рубашка, в кармане авторучка, блокнот и
когда он говорил, в его голосе слышались нотки книг. "Вот что значит "социальный"
означает, что мы с тобой работаем над чем-то вместе и владеем этим
вместе. Что, черт возьми, в этом плохого, кто-нибудь, говорите громче! Если бы Иисус
Христос сидел прямо здесь, прямо сейчас, он бы сказал то же самое, черт возьми.
Вы просто спросите Иисуса, как, черт возьми, получилось, что пара тысяч из нас живут на
здесь, в этом лагере в джунглях, как стадо диких животных. Вы только спросите Иисуса
сколько миллионов других людей живут так же? Издольщики убиты
Юг, люди из большого города, которые работают на фабриках и живут как крысы в
скользкие трущобы. Знаешь, что Иисус скажет тебе в ответ? Он скажет вам, что мы все
просто смертельно обязаны работать вместе, строить вместе, чинить старые вещи
вместе убирать старую грязь вместе, возводить новые здания, школы и
церкви, банки и фабрики вместе, и владеют всем вместе. Конечно,
они назовут это плохим измом. Иисусу все равно, называете ли вы это социализмом или
коммунизмом, или только мной и тобой ".

Когда спустилась ночь, все стало немного спокойнее, и вы могли
ходите от одной группы людей к другой и говорите о
погоде. Хотя погода не была такой уж важной темой для разговоров,
потому что в окрестностях Реддинга на протяжении девяти месяцев погода не менялась
(жарко и сухо, жарко и сухо, и завтра все еще будет жарко и
сухо), вы можете услышать, как небольшие группы людей знакомятся друг с другом.
другой, говоря: "Действительно жарко, не правда ли?" "Да, и сухо тоже". "Очень сухо".
Я натыкаюсь на нескольких молодых людей от двенадцати до двадцати пяти, в основном детей
со своими семьями, которые взяли в руки банджо или гитару и пели песни. Двое из
эти люди собирали целую компанию каждый вечер ближе к закату, и это
всегда происходило примерно одинаково. Старая кровать стояла под деревом в
у них во дворе, и маленький мальчик резвился на ней, когда в тени становилось прохладно,
потому что в начале дня мухи и жуки чуть не загрызли его
ВЫКЛ. Так что это было его время рвать и метать, и это была работа двух его
сестер, одной около двенадцати, а другой около четырнадцати, присматривать за ним
и не давать ему упасть на землю. Их отец припарковался сам
откинувшись на старую автомобильную подушку. Он вытаращил глаза поверх ободков каких-то
двухразрядных пятнышек почти на каждой строчке или двух в своем чтиве и пробежал
его адамово яблоко поднималось и опускалось; а его жена неподалеку пела то, что все время
Господь сделал это за нее, в то время как правильный маленький ребенок встал на защиту своего первого ребенка.
раз, и запрыгал вверх-вниз, подпрыгивая к краю матраса.
Старик сморщил лицо, обрызгал дерево табачным соком и
сказал: "Девочки. Вы, девочки. Иди в дом, возьми свою музыкальную шкатулку и поставь
там, на кровати, поиграй с малышом, чтобы
он не свалился".,,, Одна из сестер настроила пару струн, затем немного взяла аккорд. Люди
шли со всего лагеря и собирались вместе, и ребенок, мама и папа, и
все посетители стояли тихо, как днем, пока девочки пели:

Нужен взволнованный человек, чтобы спеть взволнованную песню
Нужен взволнованный человек, чтобы спеть взволнованную песню
Нужен взволнованный человек, чтобы спеть взволнованную песню
Я сейчас волнуюсь
Но я не буду долго волноваться.

Я услышал этих двух девушек издалека, там, где я стоял, прислонившись спиной
к старому корыту для полива. Я слышал их слова так же ясно, как
днем, они плыли повсюду среди деревьев и спускались в низины. Я повесил
свою гитару на сучок, спустился вниз и растянулся на
сухой траве и долго слушал девочек. Ребенок брыкнулся и
взбрыкивал, как обычный армейский мул, всякий раз, когда они прекращали петь; но, как только
они брали одну или две первые ноты в следующей песне, парень
засовывал запястье в рот, и слюни капали на колени его сестры
, и ребенок брыкался обеими ногами, но легко, довольно точно отбивая ритм
под гитару.
Не знаю, почему я не сказал им, что у меня там, наверху, висит гитара
вон на том дереве. Я просто откинулся назад и впитывал каждую ноту и каждое слово
их пение. Это было такое чистое и честное звучание, без голливудского наряда, без
притворное покачивание. Для меня это было лучше, чем громкий визг и рев
ты должен сделать так, чтобы тебя услышали в старых салунах, переполненных толпой. И,
вместо того, чтобы выводить вас из себя ментально, морально и сексуально - нет, это
сделало что-то намного лучшее, что-то, что труднее сделать, что-то, в чем вы
нуждаетесь в десять раз большем. Это прояснило твою голову, вот что это сделало, заставило
ты откинулся назад и позволил своим затекшим костям отдохнуть, а мышцам стать гибкими
как у кошки.
Две маленькие девочки заставляли две тысячи работающих людей чувствовать себя так, как я
войлок, отдохни, как отдыхал я. И когда я скажу "две тысячи", взгляни вниз
на эти три небольших холма. Вы увидите пару шляп, подпрыгивающих над
кистью. Кто-то уходит, кто-то приближается, кто-то опускается на колени
пьет воду из источника, бьющего струйкой с западного холма. Пятеро мужчин
бреются перед одним и тем же покосившимся куском старого зеркала, используя жестяные банки для воды
. Женщина рядом с тобой отжимает тяжелую работу
рубашку, бережет воду еще для четверых. Ты окидываешь взглядом юг.
хилл, и не менее сотни женщин делают то же самое, стирают,
отжимают, развешивают рубашки, снимают их сушиться, чтобы погладить. Ни один из
они не разговаривают громче шепота, и та, что шепчет, почти чувствует себя
виноватой, потому что она знает, что девяносто девять из каждых ста устали,
устали, загрустили, шутили и смеялись, чтобы не заплакать. Но эти двое
маленькие девочки рассказывают обо всех этих проблемах, и все знают, что это
помогает. В этих песнях что-то говорится о нашем тяжелом путешествии, что-то о
нам не везло, мы с трудом сводили концы с концами, но песни говорят, что мы справляемся со всем этим
они в довольно хорошей форме, и с нами все будет в порядке, мы будем работать, сделаем себя сами
полезно, если бы только телеграмма о строительстве плотины пришла из Вашингтона.
Я думал, что смогу вести себя немного застенчиво и стеснительно и не торопить людей
узнавать их получше, но что-то внутри меня просто заговорило
и сказало: "Ужасно хорошо пою. Как тебя зовут?"
Две маленькие девочки говорили медленно и тихо, но в их разговоре не было нервозности, и
это не было нервным, просто так. Они назвали мне свои имена.
Я сказал: "Мне нравится, как ты играешь на гитаре пальцами! Звучит
мягко, и ты можешь услышать это издалека. Все эти три холма были просто
звучанием твоей гитары, и все эти люди слушали тебя
пой ".
"Я видела, как они слушали", - сказала одна сестра.
"Я тоже их видела", - сказала другая сестра.
"Я играю плоской целлулоидной медиатором. Я должен быть громким, потому что я играю
в салунах, и, ну, я просто делаю своей работой производить больше шума, чем они
зарабатываю, и они жалеют меня и дают мне никели и пенни ".
"Я не люблю старые салуны", - сказала одна маленькая девочка.
"Я тоже", - сказала другая маленькая девочка.
Я посмотрел на их папу, и он как-то искоса посмотрел на меня
краем глаза, слегка поджал губы, подмигнул мне и сказал,
"Я сам против решеток".
Его жена заговорила громче: "Да, ты против решеток! Встань прямо
против них!"
Обе сестры смотрели на своего отца ужасно трезвыми и серьезными глазами.
Все в толпе рассмеялись и заняли новую позицию для прослушивания,
прислонился спиной к деревьям, присел на корточки на перевернутые вверх дном закопченные ведра
растянулся на траве, выискивая места, где можно было бы полежать в низкорослых зарослях
сорняков.
Я встал, отошел в сторону и снял гитару с отпиленной
ветки, и подумал, пока шел обратно к толпе, Парень
привет, старина гитара, ты побывал во многих местах, видел много лиц, но не
ты ведешь себя слишком дико и безрассудно, потому что эти Маленькие девочки и
их мамочки не любят салуны.
Я вернулся туда, где все были, и две младшие сестры были там.
пою "Columbus Stockade":

Далеко внизу, в Columbus stockade
Где моя наглость вернулась ко мне;
Далеко внизу, в Columbus stockade,
Я бы предпочел вернуться в Теннесси.

"Columbus Stockade" всегда была одним из моих первых треков, поэтому я позволил им звучать
некоторое время я настраивал свою гитару в унисон с их, держа
я прижался ухом к звуковой коробке, и когда я услышал, что она созвучна
им, я начал подбирать мелодию, нота за нотой, позволяя их
гитаре играть басовые аккорды и вторые партии. Они оба улыбнулись , когда
услышали меня, потому что такая игра на двух гитарах - это то, что называется настоящим
артикулом, и миллионы маленьких детей воспитаны на такой музыке. Если
вы придумаете, что сказать нового, если налетит циклон или наводнение разрушит
терпит крушение большой корабль, и самолет падает в вашем районе, преступник
перестреливается с депутатами, или рабочие выходят на улицу, чтобы выиграть войну,
да, вы найдете кучу вещей, о которых можно записать и сочинить песню
. Вы услышите, как люди поют ваши слова по всей стране, и
ты будешь петь их песни везде, куда бы ты ни путешествовал и где бы ты ни жил; и
это единственные песни, для которых есть место в моей голове, в моей памяти или на моей гитаре
.
Итак, мы с этими двумя маленькими девочками пели вместе, пока толпа не собралась
еще больше, и под деревьями стало темно, так что луна не могла осветить нас.

Нужны десятидолларовые туфли, чтобы подойти моим ногам
Нужны десятидолларовые туфли, чтобы подойти моим ногам
Нужны десятидолларовые туфли, чтобы подойти моим ногам, Господи Боже!
И я не позволю, чтобы со мной так обращались!

Когда стало поздно, и мужчины в салунах города потеряли свои
за несколько пенни, сыграв в подставной покер, они отправились ночевать в
лагерь в джунглях. Мы видели, как их прибыло двадцать пять или тридцать человек
они бежали по краю холма из города, крича, ругаясь, пиная жестянку
ведра и кофейники высотой в тридцать футов и орущие, как пантеры.
И когда дикая компания побежала по тропинке туда, где мы были
пели - именно тогда вся их пьяная компания стояла там, пошатываясь
и слушали в темноте, а потом шикнули друг на друга, чтобы молчали и сидели
опустились на землю, чтобы послушать. Все замерли так, что чуть не потрескивало
в воздухе. Мужчины заняли места и прислонились головами к стволам деревьев
и слушали, как жуки-молнии включают и выключают свои фонари. И
жуки-молнии, должно быть, заглушали друг друга, потому что старый лагерь в джунглях
там очень хорошо отдыхали, слушая песенку маленьких девочек
дрейфуют по темному ветру.
Глава XVI
ГРОЗОВАЯ НОЧЬ

Я сдвинул шляпу на затылок и зашагал на запад от Реддинга
через леса секвой вдоль побережья, и бродил из города в город,
моя гитара была перекинута через плечо, и я пел на бауэри в сорок втором
штаты; Рено-авеню в Оклахома-Сити, Лоуэр-Пайк-стрит в Сиэтле, суд присяжных
стол присяжных в Санта-Фе; Гуверсвиллы на обглоданных блохами окраинах вашего города
мусорная свалка. Я пел в лагерях под названием "Маленькая Мексика", на грязном краю
зеленых пастбищ Калифорнии. Я пел на галечных баржах Востока
Побережье и вдоль нью-йоркского Бауэри, наблюдая, как копы гоняются за заливным ромом
пьющие. Я плыл вдоль изгиба Мексиканского залива и пел с
tars and salts в Порт-Артуре, the oilers and greasers в Техас-Сити, the
курильщики марихуаны в захудалом городке в Хьюстоне. Я посещал ярмарки и
родео по всей Северной Калифорнии, Грасс-Вэлли, Невада-Сити; Я посещал
абрикосы и персики в окрестностях Мэрисвилла и песчаные холмы с виноградом
Рыжий, пьющий хорошее домашнее вино из кувшинов с дружественным виноградом
фермеры.
Куда бы я ни шел, я швырял шляпу на пол и распевал ради своих
чаевых.
Иногда мне везло, и я находил хорошую работу. Я пела на радио
"волны" в Лос-Анджелесе, и я получила задание от дяди Сэмюэля приехать в
долина реки Колумбия, и я сочинила и записала двадцать шесть песен
о плотине Гранд-Кули. Я записал два альбома пластинок под названием "Dust Bowl"
Баллады" для the Victor people. Я снова отправился в путь и дважды пересек
континент по шоссе и грузовым путям. Люди слышали меня в
общенациональных радиопрограммах CBS и NBC и думали, что я богат и знаменит,
и у меня не было ни цента за душой, когда я снова вступал на трудный путь
.
Месяцы летели быстро, а люди - еще быстрее, и однажды прибрежный ветер
унес меня из Сан-Франциско по широким улицам Сан-Хосе и через
горб в Лос-Анджелес. Декабрь месяц, вдоль олд-Файф и Мейн, Скид
Роу, один из самых скользких среди всех Скид-Роу. Боже, какая сырая и ветреная ночь!
И облака опустились низко и разделились, как табуны диких лошадей в
каньонах улицы.
Я натыкаюсь на партнера по игре на гитаре, стоящего на плохом углу, и он
называл себя Кидом Циско. Он был
    

длинноногий парень, который ходил так, словно плыл на качающемся корабле, хороший
певец и исполнитель йодля, много раз плавал по морям, разорял лейблы
много портов, и за свои двадцать шесть лет он действительно побывал здесь. Он
довольно хорошо играл на гитаре, и, как и я, в дождь или на солнце, в холод или в
жару, он всегда ходил с гитарой, перекинутой через плечо на
кожаном ремне.
Мы двинулись вдоль склона, заглядывая в бары и таверны, слушая
как шипят и потрескивают неоновые вывески, и высматривая банду живых
единицы. Старые, покрытые пятнами зеркальные стекла на окнах выглядели слишком грязными для сильного
дождя, который когда-либо можно было отмыть дочиста. Старые двери, помойки и закутки имели болезненный вид
они были бледного цвета, и мужчины и женщины, боссы и рабочие, горбились вокруг
внутри и переговаривались друг с другом. Пахнущие сыростью новости
прилавки старались держать открытыми и продавать информацию о скачках
людям, прячущимся под дождем с опущенными головами, а в бильярдных сильно воняло
небеса с табачным дымом, плевками и кучами грязных мужчин, орущих над своими
Ставки. Все витрины ломятся от всевозможных товаров, известных
человеку, и их складывают туда те, кто в них больше всего нуждается; инструменты, лопаты,
наборы плотников, краски, компасы, латунные краны, инструменты сантехников, пилы,
топоры, большие часы, которые не ходили со времен последней войны, брезентовые палатки и
спальные мешки, взятые у фруктовых бродяг. Кофейни, скользкие стулья,
прилавки с гашишем с открытыми витринами были заполнены мужчинами, которые глотали и пережевывали и
надеялись, что дождь смоет что-нибудь вроде работы с ног до головы. В
мусор лежит на уличных камнях и бордюрном камне, сланец и слякоть, которые
стекают с холма из более приятных районов города, смятые газеты и
гнилой - солома, навоз и ил, которые стекают с возвышенностей,
как Кид Циско и я, и как несколько тысяч других раундеров, приземляться
и забиваться, и зацепляться за полосу Заноса.
Сюда приезжают работающие люди, чтобы попытаться выжать немного веселья
и отдохнуть за пять центов в "буффало"; эти три или четыре квартала старых шатающихся домов
разваливающиеся дома.
Я знаю, что вы, люди, которых я вижу здесь в заносе. Шляпы надвинуты на
лиц я не вижу. Ты знаешь мое имя и называешь меня музыкантом-гитаристом, завсегдатаем кабака
прыгун, тип канарейка, человек-кошечка.
Киношники, любители поспорить с боссами, мертвяки, бродяги с тушенкой; воры,
дилеры, уличные сплетники; мошенники, хитрые мухи, плоскостопие, наездники на рефрижераторах;
наркоманы, курильщики, кочегары котлов; матросы, китобои, барные мухи, брассеры;
настройщики плевательниц, секаторы плодовых деревьев; сапожники, пауки, трехсторонние наездники;
честные люди, фальшивки, вампиры и кровопийцы; спасители, спасенные и проходимцы
певцы; завсегдатаи публичных домов, звонари в дверь; бродяги, наездники на удочки,
пьяницы, аутсайдеры; любители хонки-тонка и виски, скупердяи,
расточители, любители покушать на скаковых лошадей; шантажисты, любители джина, приезжие, завсегдатаи;
хорошие девочки, плохие девочки, дразнилки, шлюхи; уличные музыканты, комментаторы, сборщики пыли,
уборщики пыли; ковыляющие, малыши, упаковщики доз, разносчики сифилиса; денежные люди,
милые мужчины, грустные мужчины, забавные мужчины; бродяги, игроки, любители шоссейных дорог; трусы,
храбрые парни, табуретки и стукачи; приятные люди, ублюдки, сукины дети; справедливые,
честные люди; низкие, подлые, жадные люди; и где-то, в
среди всех этих трелевщиков Skid Row - мы с Циско пели за наши чипсы.
Эта декабрьская ночь была неподходящей для того, чтобы петь от заведения к заведению. Дождь
смыл часть мусора с улиц, но разогнал большинство покупателей
наличные по домам. Наша система заключалась в том, чтобы зайти в салун и спросить
постоянных музыкантов, не хотят ли они отдохнуть несколько минут, и они обычно
были рады размять ноги и выпить кофе или бургер. Затем мы взяли
они заняли свои места на маленькой платформе, спели наши песни и спросили
посетителей, что бы они хотели услышать дальше. Каждое заведение стоило тридцать
или сорок центов, если все шло как надо, и мы обычно посещали пять или шесть
баров каждый вечер. Но этот вечер был нерабочим. Мужчины и женщины заполнили
кабинки, разговаривая о Гитлере, Японии и Русской Красной Армии. Несколько
солдат, матросов и мужчин в форме, рассредоточившихся вдоль стойки, кивали
портовым грузчикам, танкистам, фрахтовщикам, докерам и
рабочие с фабрики разговаривали о войне. Копы ныряли под дождь
стояли вокруг и внимательно осматривались, нет ли проблем с приготовлением пищи.
Парень из Cisco говорил: "Похоже, что большинство этих старых зданий
следовало бы поднять домкратом и проложить под ними новое". Он был в пути
ходит от двери к двери, пытаясь уберечь свою гитару от дождя.
- Да, некоторые из этих развалюх довольно старые. Я думаю, что испанцы
нашли их здесь, когда впервые прогнали индейцев из этой страны. Я
поплелся за ним.
- Не хочешь заглянуть ко мне в "Эйс Хай"?
Я последовал за ним в дверь. "Играть здесь будет непросто, я
не знаю, как заработать деньги".
Толпа "Эйс Хай" выглядела довольно подавленной. Мы кивнули китайцу Чарли
и он кивнул в сторону музыкальной платформы. Все заведение было выкрашено в
светло-голубой цвет, от которого кружилась голова, независимо от того, пили вы
или нет. Всевозможные веревки, пробки и большие рыболовные сети висели повсюду
по стенам и спускались с потолка. Циско повернул никелевую машинку
лицом к стене, пока я перебирал струны его гитары, висящей на стене.
я легла на его спину и настроила свою на его. Затем я помахала Чарли Китайцу
и он протянул руку над стойкой бара и включил громкоговоритель. Я подтянул
микрофон так, чтобы он был на уровне наших ртов, и мы начали
петь:

Ну, я прихожу сюда работать, я пришел не слоняться без дела
Да, я прихожу сюда работать, я пришел не слоняться без дела
И если я не найду себе женщину, я просто уеду из города.

"Привет, стройный мальчик", - сказал нам быстро говорящий маленький лысый человечек, одетый в
подходящий новый серый костюм, вручая Циско телефонную книгу в
в то же время: "зайдите сюда и найдите мне имя и номер для звонка".
"Какой номер?" Циско спросил его.
"Просто любой номер, - сказал он, - просто прочитай один. Я никогда не умел читать
эти телефонные номера очень хороши".
Я услышал, как Циско набирает номер. Мужчина протянул Циско десятицентовик, и
затем мы с Циско услышали его разговор.
"Мисс Сью Перфалус? Как поживаете? Я мистер Апджон Смит из
Кровельной компании "Счастливый очаг и дом". Сегодня я чинил крышу вашего дома по соседству
у соседа. Пока я был на крыше ее дома, я посмотрел сверху
вашего дома. Сезон дождей здесь, вы знаете. Ваша крыша в
ужасное состояние. Я не удивлюсь, чтобы увидеть весь ехать
с минуты на минуту. Вода приведет к осыпанию штукатурки с ваших планок и разрушению
вашего пианино и вашей мебели. Он может выйти из строя и ударить вас по лицу
как-нибудь ночью, когда вы будете в постели. Что? Уверен? Конечно, я уверен! У меня есть твой телефон
Номер, не так ли? Цена? О, боюсь, это обойдется тебе недешево
около двухсот долларов. Что это? О, понятно. У вас нет крыши?
Многоквартирный дом? О, понятно. Ну, до свидания, леди."
"Ошиблись номером?" Я спросил его, когда он повесил трубку.
"Нет. Вот, возьми эту телефонную книгу и попробуй позвонить мне с одного". Он
взял книгу у Циско и протянул ее мне.
"Кто это? О, судья против А. Гранта? У вас с крыши падает штукатурка
. Это кровельная компания "Счастливый очаг и дом". Уверены? Конечно, я в порядке
уверены! Штукатурка может упасть на вашу жену, когда она будет в постели. Конечно, я могу
это исправить. Это мое дело. Цена? О, это обойдется вам как раз в три
сотни долларов. Прекрасно. Зайдете утром? Я буду там с беллами.
включай! Он взял телефонную книгу, протянул мне еще десять центов и вышел.
Циско рассмеялся и сказал: "В наши дни люди делают все, что угодно под солнцем,
чтобы заработать на жизнь! Дерись!"
- Начинай петь. В дверь входят живые. Привет,
это наш первый улов сегодня вечером. Надеюсь, мы сможем вытянуть еще три десятицентовика из
этой военно-морской шайки. Плывите дальше, морячки, плывите дальше! Подойди и изложи нам свою
просьбу!"
"Давай сначала споем им что-нибудь, - сказал мне Циско, - чтобы они поняли, что это не
музыка из музыкальных автоматов. Что мы будем петь? Морячки действительно мокрые. Меня застукали на улице
под дождем."
Я кивнул и начал петь:

Что ж, на Скид-Роу идет дождь
В Бирминхэме бушует шторм
На Скид-Роу идет дождь
В Бирмин-Хэме штормит
Но там нет штормовой погоды
Собираюсь остановить этих парней дяди Сэма!

"Ты им скажи, там, сзади, приятель!"
"Пусть катаются! Пусть болтают!"
"Эй! Эй!"

Господи, в этом океане штормит
Ветрено в глубоком синем море
Ребята, на океане штормит
На глубоком синем море ветрено
Я собираюсь запечь этим нацистам курицу
Начиненную тротилом!

"Эй, приятель! У меня нет денег, разве что вот здесь немного, чтобы купить себе
"бургер и пиво". Я бы дал тебе десять центов, если бы они у меня были. Но просто продолжай
петь эту песню, ладно?" Большой широкоплечий моряк склонил голову над моей
гитарой и что-то говорил.
"Он как раз сейчас сочиняет эту песню, не так ли, друг?"

Я проснулся этим утром
Видел, что писали в газетах
Да, ребята, я проснулся этим утром,
Видел, что писали в газетах
Японцы разбомбили Перл-Харбор
И была объявлена война.

Я не варил себе кофе
Я не кипятила чай
Я не варил себе кофе
Я не варил чай
Я сбежал в тот вербовочный пункт
Дядя Сэм, освободи мне место!

Мы перестали петь, и вся компания моряков встала вокруг
платформа. Все они облокотились на поручни и слушали.
"Вы, ребята, должны каждый раз сначала петь эти два куплета", - сказал нам один моряк
.
"Кто-нибудь знает последние новости из Перл-Харбора?" Я спросил их.
Они заговорили все одновременно. "Это хуже, чем мы предполагали". "Японцы
нанесли большой ущерб". "Впервые я услышал, что это тысяча двести", "Да, но
говорят, сейчас уже ближе к пятнадцати. "Я просто спрашиваю об одной чертовой вещи, ребята,
и "это чертовски близко к тому, чтобы разделаться с этими японскими ублюдками" "Ну, с этим "проникновением"
в любом случае, я молю Бога, чтобы дядя Сэм отправил меня туда, где я
смогу причинить этим японцам наибольший вред!"
В дверь вошел одинокий солдат и крикнул: "Ну что, матросы,
Утром первым делом я буду на военном корабле! И ты уйдешь
составишь мне компанию! Давай! Пиво за мой счет!"
"Привет, солдат! Вернись сюда! Чарли пришлет нам пива. Пять
из нас! О, семеро! Двое из тех чертовых певцов, к которым ты когда-либо прислушивался
! По дороге в лагерь?"
"Должен быть там примерно через час", - сказал солдат. "Подбей меня на
мелодию! Это мой последний доллар! Семь проклятых банок пива, Чарли!" Он помахал
долларовой купюрой.
Пять или шесть пар вошли в дверь и заняли места в нескольких кабинках.
Дама помахала платком из кабинки и сказала: "Эй, ребята! Спойте
еще!"
"Вы звените пятицентовиком там, на платформе, леди", - сказал ей Циско,
"это будет звучать как там, откуда я родом!"
На платформу упала монета в пять центов. Один или два матроса засмеялись и сказали: "Спой что-нибудь
о войне. Есть что-нибудь?"
Я почесал в затылке и сказал ему: "Ну, не хочу хвастаться. Мы
нацарапали один или два".
"Давайте послушаем".
"Я еще не выучил их так хорошо". Я вытащил листок бумаги из своего
кармана и протянул его одному из мужчин. "Ты будешь моей музыкальной подставкой. Подержи это
на свету, чтобы я мог это видеть. Я даже не знаю, могу ли я прочесть свой собственный
почерк или нет ".

Наши самолеты сбьют этих канюков
Прежде, чем закончится эта война,
Потому что они открыли огонь первыми, ребята,
Но мы выпустим последнюю!

Чарли рассмеялся из-за стойки: "Побольше и побыстрее! Давай песню
Побыстрее!"
Люди в кабинках захлопали в ладоши, а матросы и
солдатик перегнулся через поручень и хлопнул нас по плечам.
"Ух ты! Это быстро сочиняет песни! Солдат осушил свое пиво
стакан.
- Вам, ребята, стоит перейти в бар Circle! Вы бы получили настоящие
чаевые там! Ковбой дикого вида обернулся от бара и сказал
нам.
"Держите рот на замке!" Чарли заорал и помахал скользким стаканом. "Этот мальчик
знаю Чолли Чайни. Люблю Чолли Чайни! Девчушка! Возьми две кружки пива, чтобы спеть
чувак ".
"Я бы поставил их снова, если бы мог, ребята, - сказал солдат, - но это
был мой последний доллар".
"Чолли!" - Эй! - заорал я. - Ты сказал, для нас два бесплатных пива?
- Да. Я говорю, девчушки принесут. Два бесплатных пива, - сказал он.
"Пусть будет семь!" Я сказал ему.
"Семь бесплатных кружек пива?"
"Если ты этого не сделаешь, мы перенесем пение в бар Circle!" Циско
вставил.
"Семь?" Чарли быстро поднял глаза. Затем он поднял палец и сказал:
"Очень хороший человек. Спасибо, что привел".
"Клянусь Богом, мы должны относиться к нашим солдатам и матросам как к графам и герцогиням
с этого момента", - рассмеялся Циско. В то утро мы оба пытались отправиться на корабль
на борту грузового судна, направлявшегося в Мурманск. Они отказали нам по какой-то чертовой причине
по состоянию здоровья, и теперь мы с Циско были горячими, сумасшедшими, смеялись и сходили с ума
все прошло гладко.
"Ну, мужики!" Один из матросов поднял свой новый бокал пива с
Подноса Чарли. "У меня самая красивая девушка в Лос-Анджелесе. На ней
хорошая форма. Получил бесплатный бокал пива. Услышал настоящую честную музыку. Получил
я доволен большой войной. Я готов. Так что за то, чтобы побить всех
Японцев! Он осушил свой стакан одним глотком.
"Бейте их!" - сказал другой.
"И быстро!"
"Я в деле!"
"Дайте мне корабль!"
"Я не болтун. Я боец! Вау!"
Один из самых крупных и крутых гражданских выпил двойную порцию
выпил крепкий холодный ликер и запил его стаканом пива, затем он
встал прямо посреди зала и сказал: "Ну что, люди! Солдатский!
Матросы! Виммены и девчонки! Я физически не в форме, чтобы служить во флоте.
армия, но я обещаю тебе, что изобью всех до чертиков
живущий в этом городе японец!"
"Если у тебя нет больше здравого смысла, чем это, большая шишка, тебе просто лучше
засунь голову в свою нору и не высовывайся!" - крикнул длинный матрос
ему в ответ. "Прекрати свои дикие разговоры здесь!"
"У Чолли полно хороших друзей. Японец. Скажешь еще, Чолли баст
бутылка. Твоя голова!" Босс тряс полотенцем над стойкой бара.
"Мы, японцы, не воюем!" Официантка Чарли говорил на Дальнем
конец бара возле двери. "Мы боремся большая шишка Japonee мошенник. Большая ложь! Большой
воруй! У тебя нет здравого смысла! Попробуй начать японскую драку здесь! Я китаянка
девочка. Верный японский друг!"
Мальчик-солдат прошелся по залу, сжав кулаки,
швырнув пустой стакан на стойку и сказав прямо в лицо крутому парню
"Проваливай, мистер. Начинайте действовать. Мы не будем драться с этими японцами только
потому что они японцы ".
Здоровяк попятился через дверь в толпу из пятнадцати или
двадцати человек. Он нырнул вверх по улице в темноте.
"Черт!" Солдат прошел обратно через салун, говоря: "Этот парень
я и недели не протяну, разговаривая о таких вещах.
- Если уж на то пошло, - Циско наклонился, говоря мне на ухо, - то это
Салуном "Империал", который находится прямо по соседству, управляет целая семья японцев
ребята. Я знаю их всех. Это пелось там сотни раз. Они всегда помогают
я получаю чаевые. Они такие же хорошие, как и я!" Он начал песню на своей
гитаре.
"Музыка! Играйте, мальчики, играйте!" Моряки схватили друг друга и затанцевали
кружась по полу, исполняя джиттербаг, поднимая вверх пальцы
в воздухе, корча всевозможные глупые рожи. и кричал: "Ура! Снимай ковер!"
Большинство девушек вышли из кабинок и прошлись по танцполу
улыбаясь и говоря: "Двум мужчинам не разрешается танцевать вместе в этом заведении"
сегодня вечером". "Морякам не разрешается танцевать, если это не с ужасно красивой
девушкой". А моряк, водивший свою девушку в танце, отпарировал в ответ: "Этого никогда не было
такого пути домой! Йоу!"
Кто-то еще крикнул: "Надеюсь, так и останется до конца наших дней!
Да, чувак!"
Мы с Циско сыграли улучшенную версию старого One Dime Blues,
достаточно быстро, чтобы поспевать за джиттербагами. Все крутились и
кружатся, размахивают руками и шаркают ногами, как цирковая банда
клоуны, танцующие на опилках.
"Мама, не обращайся так со своей дочерью!" Я пошутил через громкоговоритель.
"Самая подлая вещь, которую когда-либо видел человек!" Вставил Циско.
Музыка лилась из звуковых отверстий гитар и выплывала наружу
через громкоговоритель. Все в баре постукивали своими бокалами в такт музыке
. Один мужчина постукивал пятицентовиком по ободку своего пивного
стакана и ухмылялся своему отражению в большом зеркале. Заведение загремело
с музыкой и танцами. Чарли стоял за стойкой бара и улыбался, как полная
луна. Музыка превратила довольно плохую старую ночь снаружи в хорошую, дружелюбную,
теплую вечеринку внутри. Моряки вытягивали шеи и горбили спины
и строили дурацкие глазки и клоунские рожицы. Девушки развевали волосы по
воздуху и кружились, как волчки. Улюлюканье и вопли. "Крути!" "Этот
моряк не сутулый!" "Держись, парень!" "Эй! Эй! Я думал, что поймал ее,
но она убежала! "
И тут прямо на улице раздался звон бьющегося стекла.
грохот на тротуаре. Я выключил музыку и прислушался. Люди бежали
мимо двери, сбиваясь в большие группы, ругаясь и вопя.
Девушки и моряки прекратили танцевать и направились к двери.
"Что это?" Я заговорил в микрофон.
"Большая драка! Похоже на то!" - говорил толстый матрос.
"Пойдем посмотрим, ребята!" - сказал другой матрос. Он оттолкнулся от двери.
"Бой на все времена. Я не беспокоюсь. Чарли продолжал протирать стойку
мокрой тряпкой. - У меня есть работа.
Я перекидываю гитару через плечо и выбегаю за дверь вместе с Циско
прямо за мной, говоря: "Должно быть, это молодая война!"
Группа мужчин, по виду напоминавших игроков в бильярд и
букмекеров на скачках, стояла на тротуаре через улицу, улюлюкая и тяжело дыша,
ругались и показывали пальцами. Матросы и рабочие из нашего салуна
вышли и направились к бару "Империал" по соседству. Тарелка уже была готова
в темноте у наших ног лежало стекло. Среди всей этой суеты и шума
что-то просвистело над нашими головами и разбило второе окно. Стекло
разлетелось вокруг нас, как осколки льда. Осколок расколол одну из гитар Циско
заиграли струны, и зазвучала музыка.
"Кто бросил эту банку кукурузы?" какая-то дама завопила прямо у моего локтя.
"Это была банка кукурузы?" Я спросил ее.
"Да. Две банки", - ответила она мне. "Кто швырнул в них две банки кукурузы и
разбил окна? У меня появилась хорошая мысль разбить свой зонтик о его голову, когда
Я узнаю!"
Двое мужчин посреди улицы спорили и толкали друг друга со всех сторон
.
"Ты тот мужчина, который мне нужен, это точно!" - сказал самый крупный.
"Ты не будешь хотеть меня очень долго!"
Солдат в коричневой шинели подталкивал здоровяка обратно к двери .
бордюр. Я приблизился локтем и увидел, что это был тот же солдат, который только что купил нам
семь банок пива. Ночью я присмотрелся поближе и увидел лицо
большого, уродливого мопса, который сказал, что собирается выбить из всех чертей
Японцы в Лос-Анджелесе.
Около десятка его друзей-головорезов жевали старые сигары, курили бекасы
и поддерживали его жесткими репликами, когда он что-нибудь говорил. "Мы придем
схватим их, и, черт меня побери, мы их поймаем! Японцы есть японцы!" "Я парень, который
ты выращиваешь кукурузу, леди, что ты собираешься делать со мной?"
"Я тебе покажу, ты, большой хулиган!" Она помахала банкой в воздухе, чтобы бросить в него
и ее мужчина прямо за ней сказал: "Нет, не надо. Мы не хотим
не создавать проблем. Что все это значит, в любом случае?" Он отобрал у нее банку кукурузы в воздухе
.
- Мы воюем с этими крикливыми япошками! И мы спускаемся, чтобы получить свою
долю от них! Крупный мужчина с потерянным голосом разговаривал на обочине. "Мы
"Мерики!"
"Ты никто, а самый отъявленный подонок в Скид-Роу! Мелкий
игрок!" Крупный водитель грузовика, наполовину индеец, пытался протолкаться через дорогу
на улицу, чтобы схватить человека.
"Японские крысы!" - сказал другой крутой.
"Шпионы! Они донесли на чертову японскую армию! Эти крикливые змеи знали
с точностью до доли секунды, когда Перл-Харбор будет взорван. Уберите их! В тюрьму
их! Убейте их! " Он начал переходить улицу с другой стороны.
Пара матросов протиснулись к нему со словами: "Вы же не
никому не причините вреда, мистер Блоуофф!"
"Где копы?" девушка спрашивала своего бойфренда.
"Я думаю, они уже в пути", - сказал ей Циско.
"Копы нас тоже не остановят!" - крикнул кто-то из толпы
смотрит на нас.
"Но, брат, это так!" Я ответил ему тем же.
"Ты, паршивый маленький зануда, играющий на гитаре, я подойду к тебе
и разобью эту музыкальную шкатулку о твою ублюдочную голову!"
"Я достану гитару, мистер, - ответил я, - но вам придется
достаньте голову!"
Все столпились вокруг меня и смеялись в ответ бунтовщикам. В воздухе летали проклятия
над толпой под дождем и в темноте размахивали кулаками.
Люди на нашей стороне улицы выстроились в две или три шеренги перед
дверью "Империала". Несколько японских мужчин и женщин стояли внутри, подбирая
соберите осколки с пола. - Вот так, ребята, - сказал всем Циско, - прижмитесь
вместе. Стойте там, где стоите. Не дайте этой сумасшедшей толпе прорваться!"
"Интересно, почему они бросили две банки кукурузы?" Я оглядывался по сторонам и спрашивал
людей.
Затем я прислушался на другой стороне улицы, и какой-то дикий человек взобрался на подножку
автомобиля и заорал: "Слушайте, люди! Я знаю! Да ведь только сегодня
утром, прямо здесь, в этом районе, домохозяйка зашла в японский
продуктовый магазин. Она спросила его, сколько стоит банка кукурузы. Он сказал ей , что это было
пятнадцать центов. Тогда она сказала, что это слишком много. И поэтому он сказал, когда его
Проклятая страна захватила США, что она будет делать работу в
магазине, и кукуруза обойдется ей в тридцать пять центов! Она ударила его по
голове банкой кукурузы! Ha! Хорошая патриотически настроенная американская мать! Вот почему
мы разбили это чертово окно банками с кукурузой! Никто не сможет остановить нас,
мужчины! Вперед, сражайтесь! Хватайте их!"
"Послушайте, ребята", - Циско вскарабкался на колесо маленькой овощной тележки у
нашей обочины. "Эти маленькие японские фермеры, которых вы видите вдоль и поперек
здешняя страна и эти японцы, которые управляют маленькими старыми кафе
и забегаловками с джином, они ничего не могут с этим поделать, потому что они сами японцы.
Девять десятых из них ненавидят своих грабителей из "Восходящего солнца" так же сильно, как я или
ты ".
"Лживый трус! Спускайся с дерева!" - парень с волосами, торчащими из-под
воротника рубашки заорал на Циско.
"Заткнись, брат. я позабочусь о тебе позже. Но эта чертова история
о банке кукурузы - гнилая, черная и грязная ложь! Придумано для использования
убийцами, которые за всю свою жизнь ни дня не поработали честно. Я знаю
это ложь, эта история с банкой кукурузы, потому что даже два года назад я слышал это
та же история, слово в слово! Кто-то прямо здесь, в нашей стране, распространяет
всевозможную подобную ложь, чтобы заставить нас сражаться друг с другом! " Сказал Циско
.
"Продолжай бредить, глупый болван!"
"Ты чертовски прав, парень! Наливай!"
- Ты подлый сукин сын из пятой колонны! Пытаюсь задеть их
вонючие япошки против коренных американских граждан! "
Толпа медленно двинулась с другой стороны. Мы стояли там наготове
чтобы удержать их на расстоянии. Весь воздух был наполнен странным, спокойным чувством, как будто
все ангелы ада вот-вот вырвутся на свободу.
Как раз в этот момент перед ними проехал электропоезд, груженный людьми и железнодорожным инструментом,
. Железнодорожники прокричали несколько трелей в
обе стороны. "Что здесь происходит?" "Бандитская драка?" "Держись сзади, мерзавец, а то
переедешь!" "Послушай, как лают эти крысоголовые!"
Циско быстро спрыгнул со ступицы колеса. "Я, я собираюсь
стоять прямо здесь, - заорал он, - прямо здесь, на этом бордюре. Я просто не двигаюсь с места
".
"Я с тобой, брат!" Подошла дама с большой черной сумочкой и
галлоновый кувшин вина, готовый разбиться о чью-нибудь голову.
"Я тоже не двигаюсь!" Маленький тощий старичок щелкал
пряжкой ремня. "Пусть идут!"
Когда последние две или три машины с людьми проехали по улице и
на минуту сдержали дикую толпу, я схватил гитару и начал
петь:

Мы будем сражаться вместе
Нас ничто не сдвинет с места
Мы будем сражаться вместе
Нас ничто не сдвинет с места
Совсем как дерево
Это посажено водой
Мы
Не будем
Будьте тронуты.

"Пойте все!" Циско схватил гитару и заорал.
"Все вместе! Пойте! Выкладывайтесь изо всех сил!" Я сказал им.
Итак, когда последний вагон поезда проехал по центру улицы,
все пели, как церковные колокола, разносящиеся вверх и вниз по гранд-каньону
о старом Скид-Роу:

Точно так же, как
Дерево
Стоящее у
воды
Мы
Не должны
Быть
Моооооолюбивыми!

Целая банда головорезов набросилась на нас, выкрикивая ругательства
миллион грязных, низких, подлых словечек. Стиснув зубы и прикусив
окурки сигар и пена у рта. Все на нашей стороне продолжали петь.
Они нырнули, чтобы ворваться в нашу линию. Все стояли и пели так громко,
и так ясно, и так грубо, как стучат молотки на военной фабрике.
Моряки выпятили грудь и запели это. Вошли солдаты.
Водители грузовиков запрокинули головы, сборщики хлопка вскинули руки
вместе с ковбоями, работниками ранчо и барменами из других салунов
вокруг.
Дождь полил сильнее, и мы все промокли, как портовые крысы. Наш
пение обрушилось на толпу бунтовщиков, как ураган на стог сена. Они
остановились - упали на пятки, как будто вы ткнули их в зубы
бейсбольной битой. Не мог подобрать слов. Выплевывали сквозь зубы и терли
пальцами глаза. Чесали головы и размазывали дождевую воду по
щекам. Я увидел троих или четверых в первом ряду, идущих к нам
которые ухмылялись, как обезьяны, взобравшиеся на виноградную лозу. Группа, прикрывавшая их, разделилась
и ненадолго остановилась под дождем, а затем в основном улизнула в
по двое и по трое в разных направлениях. Четверо или пятеро шли, как гориллы
и размахивали руками и кулаками перед лицами солдат и матросов
стояли вдоль тротуара и пели. На минуту я подумал, что битва началась
, но никто не прикасался друг к другу.
И затем, после некоторого воя и визга, которые даже наполовину не соответствовали
нашему пению, сквозь облака донесся вой старой знакомой сирены
о том, что сутенеры-жестянщики, конюхи и игроки в азартные игры так хорошо узнают,
стон полицейского патрульного фургона в квартале отсюда. Через секунду бандиты согнулись
перевернулся, проскользнул между машинами и затерялся в толпе на
пешеходной дорожке, свернул в переулок и исчез.
Подъехал большой длинный черный фургон хулиганов, и пятнадцать или двадцать здоровенных копов
поссорились со всеми пистолетами, палками и дубинками, какие только нужны для победы в
войне. Они сделали шаг или два по направлению к нам, а затем остановились и прислушались к
каплям дождя, свисту ветра в небе и пению, эхом разносящемуся над
олд Скидди роу. Они покачали головами, заглянули в свои записные книжки с адресами,
посветили вокруг прожекторами.
"Шеф полиции сказал, что здесь были беспорядки". Коп направил свой
фонарик на листок с адресом.
"Пошутил, что группа людей поет". Другой крупный полицейский покачал головой.
"Хммм".
"Споете с нами, офицер?" Циско рассмеялся в толпе.
"Как дела?" большой вождь переспросил его.
"Послушай".
"Да. Вот так. Там. Там. Тум. Тум. Это заложено водой, мы
не ... будем ... сдвинуты с места!"
Все копы стояли вокруг, улыбаясь и размахивая дубинками.
похлопали себя по ногам и рукам. Они смотрели, напевали и слушали.
"Хорошо! Это все!" - сказал им старший офицер. "Возвращайтесь в фургон, ребята!
Возвращайтесь!"
И когда он отъехал по трамвайным путям, чтобы раствориться в
ночном дожде, этот старый патрульный фургон пел:

Совсем как дерево
Посаженные водой
Мы
Не будем
, Чтобы
Нас поубивали!


Глава XVII


ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ПОПЫТКА ВЫБОРА

"Ты похож на одного из этих симпатичных парней, которые пытаются увильнуть от
всей тяжелой работы, какую только можно!" - говорила мне милая симпатичная девушка лет восемнадцати,
пока мы ехали.
Речь шла о седане 1929 года выпуска, из тех, что продавцы подержанных автомобилей называют "лимонами".
Не было двух проводов, соединенных должным образом; между каждыми двумя движущимися частями был промежуток дневного света
и каждая часть двигалась.
"У меня на руках столько же мозолей, сколько и у тебя!" Я заорал на нее
перекрикивая шум ракетки. "Посмотри на кончики моих пальцев!"
Она перевела взгляд на кончики моих пальцев на гитаре. Тогда она сказала мне,
"Ну, думаю, я была неправа".
"Это, пожалуй, единственное место, где ты тоже застрял, собирая хлопок!" Я сказал
ей. Я отдернул руку. Я спел песенку и заставил заговорить свою старую гитару
и об этом тоже:

Я работал на вашей ферме
Я работал в вашем городе
У меня руки в волдырях
От локтей и ниже

Объезжаю маленьких собачек
Объезжаю их медленно
Они жгучие, они ароматные,
И рвутся в ход.

Дама среднего роста на переднем сиденье, с прядями седых волос, развевающихся на ветру
, улыбнулась своему мужу рядом с ней и сказала: "Ну, я не знаю
исполнит ли этот парень-гитарист какую-нибудь тяжелую работу или нет, но он может
черт возьми, Шор споет об этом!"
"Работа почти превращается в развлечение, не так ли?" Ее муж сдержал свое
глаза бегали по дороге впереди, и все, что я видел от него, было просто старой
широкополая шляпа, сдвинутая на затылок.
"Давно ты бегаешь, играешь и поешь?" - спросила меня мама.
"Около восьми лет", - ответил я.
"Это довольно хорошее маленькое заклинание", - сказала она мне. Она смотрела в
разбитое окно на проносящиеся мимо пейзажи.
"Калифорния смертельно перегружена всякой всячиной, по которой можно проехаться и посмотреть
не так ли?"
"Здешний климат давал о себе знать! Но все равно, это стоит тебе чертовски дорого
впитай все это!" - сказал парень, который был за рулем.
"Вы все одна семья?" Я спросила их.
"Все одна семья. Это я, мой муж, а это все дети, которые у нас остались
! Нас теперь четверо. Раньше было восемь "
"Где остальные четверо?" Я спросил ее. Деревья на дне реки стали такими густыми и зелеными
, что листва заслонила солнечный свет.
"Они просто ушли", - услышал я голос леди.
Девушка, сидевшая со мной на заднем сиденье, сказала: "Ты знаешь, куда они едут", - и
она все это время не сводила глаз с цветущего сада за
окном. У нее были серые глаза и вьющиеся черные волосы, ниспадавшие до
плеч
"Да, - сказал я ей, - я все прекрасно знаю".
И как раз в это время раздался сильный грохот, и шина прямо под
то место, где я сидел, лопнуло, Ки-и-и-и! Машина вышла из "галопа" вместе с
прицепом и запрыгала, как больная лягушка. Я чувствовал, как лопается шина
она сама разлетелась на куски между железным ободом и тротуаром, и нам всем пришлось
держаться за то, что у нас было, пока все не остановилось.
"Прощай, маленькая заминка с прицепом!" Мальчик-водитель разговаривал сам с собой,
вываливаясь из передней двери и направляясь к задней.
"Выстрелил ко всем чертям", - сказал папа.
"В довершение всего мы получили порцию шин", - рассказывала нам мама.
"Резина есть резина, старая, как новая. Дядя Сэмми говорит: "Надо поберечь это"
резина, чтобы таскать солдатиков и ружья, и пушки ". Водитель разговаривал, пока
он обвязал болт старой проволокой, которая поддерживала дружбу между
машиной и прицепом.
"Лично мне бы очень не хотелось видеть солдата, разъезжающего с голодным желудком
" Старик провел парой пальцев по подбородку и
причмокнул губами над забором фруктового сада.
- А теперь, мистер папа, просто скажи мне, при чем здесь эта старая гнилая покрышка
что делать с голодным солдатом? - спросила девочка у своего отца.
"Ну, если бы мы могли проехать по стране еще немного дальше,
"Боже мой, я мог бы нарвать достаточно фруктов и всякой всячины, чтобы накормить трех-четырех солдат,
заядлые едоки". Я увидел, как свет зажег огонь в глазах старика. "Насчет
думаю, со мной все в порядке. Я могу сорвать больше фруктов, прикрывая глаза обеими руками
, чем большинство здешних новичков ".
"Не хвались", - сказала ему пожилая леди. "Ты был лучшим
кузнец в округе Джонсон, это верно, но я не видела, чтобы ты ломал
пока собираю пластинки. Один очень красивый фруктовый сад прямо насквозь
вон там. Интересно, что это?"
"Apercots," девушка заговорила.
"Приятно даже строки" старик сказал нам; "деревья все просто насчет та же
размер. Конечности просто ноют от желания, чтобы мы перелезли через этот старый забор и обчистили их
начисто. Полагаю, солдат не стал бы бить своего гузлера из-за большого
горячего пирога с аперкотом прямо сейчас!"
"Как мы собираемся достать еще одно колесо?" Я спросил у собравшихся: "У кого-нибудь есть деньги в одежде?"
"Они не носят с собой ничего, что звенит", - сказал один из них. - "У кого-нибудь есть деньги в одежде?"
"У кого-нибудь нет ничего, что звенит".
"Она тоже сворачивается", - подал голос другой.
Я услышал ровный гул легкого мотора, доносящийся по конвейеру. Прежде чем я
смог хорошенько сфокусировать на нем взгляд, раздался свистящий звук. И
Ззоооммм... серо-голубой седан, сверкающий на солнце, как грузовик с бриллиантами
проплывающий мимо. Тяжелый протектор новых шин пел грустную песню, удаляясь
вниз по шоссе.
Грузовик ехал под углом по шоссе, ни одно из двух колес не двигалось в
одном направлении. Этот грузовик просто был не совсем политически понятен. Но у него был
большая группа мужчин, женщин и детей ехала по нему и остановилась на обочине прямо
перед нами. Пять или шесть человек закричали в ответ, но одна крупная женщина с грубыми костями
заглушила большинство остальных. "Нужна помощь или просто заблудились?"
"Оба!" - крикнула в ответ мама нашей маленькой компании.
"Лопнула шина!"
"Вы не можете это починить?" - спросила нас крупная дама.
"Только не это! Резиновому снаряжению Badyear потребовалось бы три месяца, чтобы сделать
эта штука когда-нибудь снова будет удерживать воздух! " - сказала дама из нашей компании.
"Мы получили шинный паек!"
"Хотите выбрать?" спросила нас леди.
"Ковыряешься здесь? Где бои? Что?"
"У нас нет времени, чтобы тратить его впустую! Но если ты хочешь работать, следуй за нами! Первый
ворота здесь! Заводи и кати на этой плохой шине! Ты не можешь повредить ее хуже! "
Наша компания откинулась на сиденья. Я ехал прямо на
испорченная шина, и девушка спросила меня: "Какую песню ты бы сейчас сочинил,
чтобы спеть об этом?" Я выдохнул:

Скажи мне, мама, твоя поступь такая же тонкая, как у меня?
Эй! Эй! Женщина, твоя поступь такая же тонкая, как у меня?
Работай и катись, у тебя протектор такой же тонкий, как у меня?
У каждой старой шины когда-нибудь лопнет бок!

"Покатай их и сдавай!" - рассмеялся водитель.

Скажи, Господь Всемогущий, разверни эти колеса!
Эй! Хорошая девочка, ты должна крутить баранки!
Работящая женщина, крути баранки!
Я найду себе работу или сверну Калифорнию!

"Где ты слышал эту песню? "At's a mighty good", - сказал старик
мужчина спросил меня с переднего сиденья.
"Это даже не песня. Я только что ее сочинил", - сказал я ему. Там был
большой фруктовый сад, который обступал нас с обеих сторон.
Молодая девушка рядом со мной на заднем сиденье сказала: "Парень, ты точно умеешь петь
о работе, независимо от того, сделаешь ты что-нибудь или нет".
"Когда ты будешь петь шесть, или восемь, или десять часов подряд, держа правую руку прямо",
в некоторых из этих салунов или заведений, как это делаю я, ты скажешь, что музыка уходит корнями в
работу!" Я сказал ей.
"Петь так долго каждый вечер?" она спросила.
"Общее дело. Начинайте около восьми часов, пойте примерно до
двух или трех, иногда до рассвета.
"Сколько зарабатываете?" - спросила она.
"Доллар, полтора доллара", - сказал я.
"Как раз в день фруктового сада". Она выглянула в окно на жгучий
пчелка пытается тащить большой груз меда и не отставать от нашей машины. "Смотри!
Бедная маленькая старая пчелка. Ему нелегко летать, когда слишком много
меда!"
"Похоже, даже эта маленькая старая пчелка настроилась на работу
для защиты дяди Сэма!" - сказал ее папа, наклоняя шею и голову
чтобы посмотреть на пчелу.
"Не надо глухозащиты!" - сказала она ему.
"Глухозащита. Биозащита. Что-то вроде забора", - сказал старик.
Она немного прищурила глаза и сказала ему: "Это не защита.
Больше нет, это не так!"
"Что это?"
"Война".
"То же самое, защита на войне, не так ли?" спросил ее папа.
"Ни за что на свете!" - возразила ему девочка.
"В чем эта "разница"?"
"Если бы Гитлер бросился на меня с большой дубинкой, а я сделала шаг
назад, чтобы исправиться, это была бы защита", - сказала она.
"Ну и что?"
"Тогда, если бы я дотянулась и достала клюшку побольше", - сказала она
схватилась за шинный насос на полу, - "это изменило бы линию моего ремня!"
"Да?"
"А потом, когда я рванулся и вгрыз старого Гитлера в землю,
это была бы война!"
- "Твой бог" прав, сестренка, - поддержал ее старик. "Только ты не
нужно так сильно размахивать этим насосом здесь, в машине. Ты же не хочешь
не убить никого из своих солдат, не так ли?
"Нет". Она слегка улыбнулась и бросила насос обратно на
половицы. "Я не должен причинить вреда никому из моих собственных солдат".
Мамаша выплюнула в окно и сказала: "Думаю, все мы
в наши дни солдаты. Похожи на ворота, за которыми мы поворачиваем".
Машина свернула через большие вращающиеся ворота в фруктовый сад, расположенный
на глубоком песчаном участке.
- Вон там впереди остановился грузовик, - услышал я голос старика.
Люди высыпали из кузова грузовика, мужчины в куртках и хаки
бриджи, рубашки двух или трех цветов, на которых была пришита новая заплата, и
синий и коричневатый цвета часто выделялись потом. Некоторые повязали
носовые платки вокруг шеи и натянули перчатки. Банки из-под табака
вылетели, и мужчины свернули "макин". Вы могли видеть, что нюхательный табак может блестеть, как будто его
отполировали на солнце. Попрыгунчики, жуки и всевозможные твари с
крылья рассекали воздух, и паутина тянулась от ветвей деревьев к
комья садовой грязи.
Высокая дама из грузовика запрыгнула к нам на подножку и сказала:
"Продолжайте ехать. Осторожно, не задавите никого из наших сборщиков. Повезло заполучить их
в наши дни выходить на поля с таким запасом бензина и каучука, как сейчас
так оно и есть ". Я мог видеть ее руку, просунутую в окно и держащуюся за
дверную ручку изнутри. У нее была светлая кожа с легкими веснушками, и я принял ее за
Шведку. "Видишь вон ту кучу машин и трейлеров?
Проезжай вперед!"
Шведка сошла на землю, и машина остановилась. Я вышел
и смахнул пыль со своих шмоток, а все стояли
там, ожидая, что она нам что-нибудь расскажет о чем-нибудь.
"Вы, ребята, зарабатываете на жизнь собирательством?"
"Да". Все кивнули.
"Тогда, я полагаю, знаете об абрикосах?"
Мы все кивнули, что знаем.
- Вы знаете, как мы сортируем абрикосы?
- Сортируем?
"Нет".
"Я не считаю".
"Абрикосы трех сортов, вы знаете. Только обычные. Затем следующие лучшие варианты
называются Selects. Самые лучшие, Extra Selects. "
"Простые".
"Выбирает".
"Дополнительные варианты".
Мы закивали головами вверх и вниз.
"Простые сорта созревают последними в теплую погоду; любой может сорвать
простые сорта. Столько платите за коробку. Отборные сорта созревают раньше. Лучше на вкус,
лучше форма, их меньше. Вы получаете немного больше денег за их сбор,
примерно в два раза дороже за коробку, чем за обычные ".
"Сейчас идут выборы?" - спросил ее пожилой мужчина из нашей группы.
"Нет", - ответила нам леди. "Слишком рано. Сейчас идут дополнительные отборы ".
Молодая девушка кивнула головой. "О, да, мэм. Они очень
самые ранние, не так ли? Солнце светило ей в лицо, и я увидел, что
ее волосы ужасно красиво вились, когда она смывала грязь в
речной воде.
"Созревают первыми. Богатые люди хотят самое лучшее, что они могут получить, и
лучшее - это экстра-селекты. А теперь я расскажу вам, как их выбирать
чтобы, когда через минуту сюда прибудет босс orchard, вы уже знали
ответы. Видишь вон те конечности?
"Заряжен полностью".
"Живой человек, посмотри на эти аперкошки!"
"У деревьев много терпения, не так ли?"
"Ооооооочень сочные".
"Вы должны быть в состоянии отличить Extra Select, когда натыкаетесь на него",
сказала нам шведка. "Вот один. Видите? Чистый яркий цвет. Красивое золото
посмотри.
"У меня слюнки текут", - сказал старик.
"У меня даже не будет времени понюхать табак, я буду есть их в таком количестве
там кричащие наряды ". Пожилая леди смеялась и подмигивала всем нам.
"Я уверена, мы понимаем, что вы имеете в виду", - сказала молодая девушка леди. "Мы
собрали много других фруктов, где их оценивали примерно таким же образом.
Они красивые, не так ли?"
- Одна маленькая вещь, - леди говорила так тихо, что мне пришлось подойти поближе, чтобы
услышать, - Я скажу тебе, чтобы ты уберегла полевого босса от того, чтобы он наставлял тебе рога. Если
он поймает тебя за поеданием дополнительных отборных блюд, он вычтет это из твоей дневной зарплаты,
так что не говори, что я тебя не предупреждал. Сейчас он направляется к нам. У тебя все получится
все в порядке. У него здесь не хватает рук, и ты ему очень нужен. Не
никогда не позволяй ему отступать. Я думаю, он родился крутым и просто от природы
любит видеть все крутым.
"Новички?" Он заорал примерно за пятьдесят футов до того, как добрался до нас. Он
держался за верхнюю проволоку забора, натягивал ее, и он был чем-то вроде
коренастого телосложения, невысокого мужчины. Можно было сказать, что ему пришлось кряхтеть и потягиваться, чтобы
перелезть через забор. - Новички?
Мать сказала: "Ну, я уже не такая новенькая". Она улыбнулась
боссу, затем посмотрела вниз на глубокую грязь.
"Я имею в виду, ты здесь новенький, не так ли?" Он дергал себя за ремень
пытаясь засунуть две или три рубашки за пазуху брюк. Все
в нем, казалось, было жирным и свисало до земли.
"Новенький здесь", - сказала мать. Все остальные стояли там и ждали
когда он или пояс, тот или другой, выйдет победителем. "Просто влетел"
на неисправной шине.
"Хорошо знаешь своих внешних селектов?"
"Мы не валяем дурака ни с чем, кроме самого лучшего", - сказал я ему.
"Ну, за этим дело не станет, надеюсь, я не заставлю тебя валять дурака в этом
фруктовом саду, когда поступит приказ".
"Приказ приходит откуда?" - спросила его девушка.
- Не могу заказать. Еще не принесли. Срок доставки сегодня. Самое позднее завтра. Что ж,
распаковывай свои вещи вон там, под теми деревьями. Он смотрел
на старую машину, из которой шел пар. Затем он развернулся и пошел
уходя.
Я сделал пару шагов позади него и сказал: "Послушайте, босс, я не думаю, что
эти люди вполне разбираются во всех этих делах с заказами. Если мы собираемся
хотя бы поесть, нам нужно найти какую-нибудь работу, потому что у нас нет денег. Не можем ждать
даже еще один день ".
Он остановился, повернулся ко мне и сказал: "Послушай, я не знаю,
кто ты, но ты приезжаешь сюда с кучей сборщиков. Ты хочешь работать,
не так ли? Он так размахивал руками в воздухе, что его
он снова вытащил рубашку из-под ремня и боролся со штанами, пытаясь
удержать их от падения. - Ты ведешь себя так, словно никогда раньше не срывал абрикос
! Или ты? Он оглядел меня с ног до головы.
"Нет, я никогда раньше не срывал абрикосы, разве что для того, чтобы поесть. Я играю музыку, чтобы
зарабатывать на жизнь. Мне не нужно собирать твои проклятые абрикосы, чтобы зарабатывать на жизнь! Только эти
другие люди. Это их единственный способ питаться! У них лопнула шина,
мистер. Это все, на что они способны. Нет работы - нет еды!" Я сказал ему.
"Спускайся. Записывайся".
"Записывайся? Где?" Я спросил его.
"Магазин. Разве ты не видишь ту заправочную станцию, какая она большая?
И магазин?" Он указывал перед собой и уходил.
Я сделал несколько шагов рядом с ним, а затем сказал ему: "Я не с
эти люди, я не могу подписываться на них. Что мы должны подписать?"
"Регистрационная книга", - сказал он мне. Затем он очень быстро остановился и спросил меня,
"Ты не с этими людьми? Как так получилось?" Он по-настоящему расчесывал меня
опустив глаза. "Почему тебя так заинтересовал мой бизнес?"
"Я просто ехал автостопом. Эти люди позволяют мне ездить верхом. Я зарабатываю на жизнь тем, что пою в салунах
", - сказал я ему.
"Думаю, тогда мне не нужно, чтобы ты работал на меня. Можешь забирать свою
укелелайдиху и проваливай".
"Ну, я никуда особо не спешу", - сказал я мужчине. "Я подумал, что
мог бы побыть поблизости, пока они не починят шину". Затем я обернулся и
крикнул людям: "Эй! Кто-то должен спуститься в магазин и "
подпишите что-нибудь!"
"Подпишите что?" Я услышал, как кто-то сказал.
"Регистрируйтесь! Подпишите что-нибудь еще!" Я сказал им.
"Тебе лучше уйти, милая", - услышала я, как старик сказал молодой девушке. "Ты
у тебя хорошее зрение. Видишь лучше меня. И пишешь ты лучше, чем твой почерк
у брата.
Итак, мы с девушкой пошли, разбрасывая комья земли под
абрикосовыми деревьями. Она пыталась каким-то образом заправить волосы за ухо и
говорила: "Я подписала много этих регистрационных книг. Просто чтобы следить за
кто работает, и сколько ты получаешь, и сколько всего у тебя в семье
и тому подобное. Ты тоже можешь записаться.
"Боюсь, что не буду", - сказал я ей.
"Не будешь работать?" - спросила она меня.
- Я не выбираю аперитивы.
"Я просто подумал, как весело нам было бы собирать урожай вместе. Мы бы собрали
гораздо больше, даже если бы ты не сорвал ни одного абрикоса".
"И как это? Сейчас?"
"Ты играешь на гитаре и поешь для нас в саду, и мы будем
работать намного легче и качественнее. Видишь, мистер поющий человек?"
"Знаешь, ты ужасно, ужасно умная девочка. Знаешь, что я собираюсь
сделать?"
"Что?"
"Я найду тебе действительно хорошую работу. Лучшую работу во всем штате
Калифорния!"
"Кинозвезда?"
"Черт возьми, нет. Губернатор!"
"Я буду губернатором?"
"Мы можем сказать всем, что вы быстро выиграете эту войну!"
"Леди будет правительницей, а?"
"Скажи всем, что ты уберешь весь этот красивый красный и зеленый неон
вывески и все эти красивые подсвеченные никелевые граммофоны из придорожных домов,
и кошачьи домики, и притоны, и расставьте их повсюду на фабриках и в
магазинах и в полях!"
"Что такое кошачий домик?"
"Пропустим это".
"Дом для маленьких кошек?"
"Некоторые из них не такие уж маленькие. В любом случае, тогда, вместо того, чтобы тянуть
всех с работы в салун, понимаете, это привлекло бы всех
из салуна на работу. И мы бы все так хорошо проводили время
работая, мы работали бы раза в три усерднее ".
- И выиграем войну! Вот магазин с вывеской, - сказала она, и я держал
ее за руку, пока она не смогла перепрыгнуть через лужу масла на земле рядом с
крыльцом. Мы ворвались внутрь через старую сетчатую дверь. "Здесь так темно, что я
не смогу разобрать, где поставить свою подпись. Скажите, мистер босс,
вы много времени проводите в этой старой темной дыре? - спросила она владельца.
"То, сколько времени я провожу в своем собственном офисе, принадлежит только мне
интрижка, маленькая леди. Вот. Полагаю, ты можешь, по крайней мере, написать свое имя! Он
зарычал, и у него заболел живот, потому что он был таким старым ворчуном. "Подпишите
имя каждого члена вашей семьи и поставьте крестик рядом с теми, кто будет
выбирать. Прямо в этом списке".
Я наблюдал, как она записывает имена всех четырех членов своей семьи. "Четверых.
Раньше было восемь", - сказала она себе почти, как я догадался, в силу привычки.
"Кому принадлежит ваша машина с прицепом?" - спросил владелец магазина
.
Она подняла на него глаза. "Моему отцу. Почему?"
- Тебе нужно что-нибудь приготовить и перекусить, не так ли? Он взглянул поверх
своих пятнышек на ней.
"Да, думаю, что так".
"Отнеси эту записку своему старику. Скажите ему, чтобы он подписал это и
принесите обратно, и вы получите кредит на двадцать пять долларов здесь
в магазине. Просто маленький листок бумаги, который мы все подписываем ".
Я ходил по магазину, рассматривал цены
бирки. "Орлиное молоко, по две штуки за банку?" Я спросил его. "Боже мой, никогда не видел
Орлиное молоко стоит больше восемнадцати центов, даже в Техасе и Оклахоме
нефтяной бум!"
"Если он тебе не нужен, оставь на полке!" Он скосил глаза на
меня.
Она уронила карандаш. "Цены так ужасно высоки. Я просто не совсем
с трудом представляю, как мы вообще можем позволить себе что-нибудь съесть ". Она взяла меня за руку
и выглядела так, словно сожалела, что босс услышал ее.
"Что касается меня, я бы ни черта не подписал, даже если бы уморил плам голодом", - сказал я
ей. "Но вы, ребята, конечно, здесь вся ваша семья; плохая шина; вроде как
застряли здесь".

Девушка отнесла квитанцию своим родителям, и нам пришлось пожать друг другу руки
в компании двадцати пяти или тридцати других людей, прежде чем у нас появился
шанс поговорить о кредитном бизнесе. Серая одежда и старые вещи
повсюду висячие мешки и тряпье. Сломанные машины и самодельные трейлеры.
Люди улыбались и показывали на свои собственные, хвастаясь: "Построил ее так, как я
хотел, э-э, по-своему". "Да, сэр, это привело меня прямо к шести месяцам тяжелой работы"
выкраивать и копить деньги, чтобы собрать все это воедино ". "Наш выглядит
как куча мусора в Лос-Анджелесе, несущаяся по шоссе, но они скользкие
красивые машины сворачивают в сторону, чтобы пропустить нас! " Мы все смеялись, когда
кто-нибудь рассказывал хорошую историю о своем джалоппи или трейлере. "Мой хочет так быстро бегать
Я должен держать его заряженным камнями, чтобы он не взлетел, как
большая птица!"
"Я просто не знаю. Я просто не знаю", - говорил старик, потирая
одновременно проводя рукой по лицу. "Мама, что ты думаешь,
что ты можешь сказать об этом чертовом кредите?" Он огляделся в поисках своей
жены, но ее не было в толпе. Затем он спросил своего мальчика: "Будь я проклят, если я
знаешь, что ты думаешь? Сильно рискуешь потерять весь бизнес. Он
посмотрел на остальных членов своей семьи. "Ты помог мне, ты помог мне построить это"
целые работы. Тебе есть что сказать о том, как от всего можно избавиться
". Затем он спросил другого мужчину: "Хэй, мистер, ты хоть что-нибудь знаешь"
насчет этой проклятой кредитной квитанции?
"Я знаю?" Высокий долговязый мужчина потеребил свои широкие подтяжки и
сказал старику: "Видишь этот мой листок? Точь-в-точь как у тебя. Я советую
ты ничего ни для кого не подписывай".
"Гораздо способнее", - сказал старик. "Хотел бы я, черт возьми, "маленьких сантиподов"
Я мог бы найти свою жену! Убегает и прячется. Не могу найти ни высоко, ни низко!
Лори! Лорри! Где ты, черт возьми, прячешься? Он звал через
свои руки.
"Иди и подпиши эту штуку, папа". Его жена лежала, растянувшись
на старом куске серого брезента, глядя вверх сквозь ветви
какое-то дикое на вид дерево, разговаривающее между листьями, прямо наружу
в открытое яркое небо. "Ты знаешь, что все равно подпишешь это. Ты подумаешь о
десять тысяч гадостей можно сказать о продавце магазина. Вы подумаете о пяти
тысячах недостатков в этом саду. Вы скажете, что в управлении страной есть что-то странное
миллион ошибок; но вы это подпишете. Ты будешь
проклинать старого мистера Гитлера, Муссолини, кайзера Билла и отца Коффина; и
потом ты подумаешь о солдатах, сражающихся с Гитлером, и скажешь, что ты
просто нужно нарвать для них фруктов; и ты подумаешь о своих собственных маленьких
голодных детях, и ты это подпишешь. ... Если там сказано, принеси свой левый глаз и '
протяни правую руку в тот старый магазин, когда ты пойдешь что-нибудь купить, ты бы
подписал это, я знаю, что у тебя в затылке. Весь мир
борется, чтобы не проголодаться. Твоя собственная маленькая семья стоит рядом
у них пресмыкаются животы. Дайте моему человеку, кто-нибудь, карандаш. Он
собирается написать свое имя на бланке. Потеряем все, что у нас есть. Он думает
о том, что все эти солдаты там стреляют, и он собирается написать свое имя
на платежке Компани. ..."
Солнце село над всеми. Вы могли слышать звон
ножи и вилки по цене четырех центов. "Пахнет так, словно все едят
здесь подают один и тот же ужин", - говорил отец.
"Свиная грудка и фасоль!" Девушка засмеялась, стоя у моего локтя, и ее волосы
коснулись моего лица, когда она убирала оловянные тарелки. "Но когда ты поработал
по-настоящему усердно, хорош и голоден, это вкусно пахнет, не так ли?"
Женщина из машины напротив нашего трейлера подошла к нам с жестяным ведром
в каждой руке она сказала: "Я принесла вам эти тряпичные бакиты, багза и скитер, и все такое"
все виды кусающихся, жалящих и просто спорящих паразитов принесут большой успех.
приземляйся в этом месте, и мы поскорее зажжем эти фонари. Ты просто чиркни
спичкой об эти тряпки, видишь, и засунь их обратно в бакит
очень плотно, и оставь их тлеть. Из-за облака дыма становится почти плохо
когда эти парни, которые уста, обливают нас слезоточивым газом "перед началом войны",
мы прекращаем забастовку ".
"Я одна из тех, кто очень рад, что мы прекратили эту забастовку", - сказала мать. "
потому что просто неправильно, когда одна группа людей собирается и бросает работу, и
еще одна банда, которую нужно сбить с ног и расстрелять вас этим старым слезоточивым газом, посевы
из всех видов отходов, которые собираются повсюду. Это настоящая дружелюбная леди,
не так ли? Просто ушла, прежде чем кто-либо из нас успел поблагодарить ее за
те ведра ".
Ее дочь осторожно обошла меня в темноте, и я почувствовал, как ей стало тепло
присев рядом со мной на ящик из-под пива, я взял ее за руку и сказал: "Ага
сири, у тебя ужасно честные, трудолюбивые руки.
Она слегка сжала мои и сказала: "Как ты думаешь, могу я научиться, как
играть на гитаре?"
"Если бы ты попытался, ты бы сделал это. Хочешь брать уроки? Черт возьми, я мог бы показать тебе это '
легкая роль в кратчайшие сроки ".
"Вы двое, перестаньте флиртовать и спойте нам песню. Может, вы знаете, что
Блюешь?"
"Я научу тебя после того, как уберу посуду и продукты". Я просто
уловил часть того, что говорил собеседник: "А? Ты говоришь
Блюз? Я знаю несколько куплетов".
"Пока ты будешь исполнять свой говорящий блюз, - сказала мне девушка, - я постараюсь
не шуметь, но мне просто нужно убрать эти тарелки обратно в их
коробки".
"Хорошо", - сказал я, затем начал играть и говорить:

Если ты хочешь попасть на небеса,
Позволь мне сказать тебе, что делать,
Просто намажьте ноги тушеной бараниной,
Просто выскользните из рук дьявола
И попадите в Землю Обетованную!
Успокойтесь. И стану жирным.

Внизу, в курятнике, на коленях
Мне показалось, я услышал, как чихнула курица;
Ничего, кроме петуха, который молится
И благодарит кур наверху.
Петух проповедует. Куры поют.
Маленькие цыплята шутят, надеясь.

Теперь я был здесь и был там,
Бродил почти повсюду,
Самая прелестная маленькая девочка, которую я когда-либо видел
Ходит взад-вперед рядом со мной.
Рот широко открыт. Ловлю мух.
Знает, что я сумасшедший.

Все хихикали и хохотали между куплетами. Я играл на гитаре
пока несколько других ребят добавляли куплеты, которые они где-то подобрали. Женщина
в синей шляпке, подперев подбородок рукой, отмахивалась от всевозможных насекомых
от своего ребенка, спящего у ее ног на старом мешке; она пела:

Внизу, на бревне, сижу с криком,
Рука на спусковом крючке, а глаз устремлен на свинью;
Нажал на курок, пистолет выстрелил "зип";
Схватил мистера борова всей своей хваткой.
Нельзя есть свиные глаза. Но мне нужна смазка.

"Что ж, это прекрасное пение!" Девушка поговорила о своей работе
с посудой. "Но это не значит, что эти тарелки нужно мыть! Мистер гитара
сборщик, иди сюда, помоги мне отнести ведро воды из реки!"
Следуя за ней, я услышал, как кто-то в толпе рассмеялся: "Его
шора никто не уговаривал!"
"Ты знаешь, я так и не спросил, как тебя зовут". Я разговаривал и
шел за ней по тропинке под деревьями вниз к берегу реки.
- Полагаю, у тебя он есть, не так ли?
"Рут. Я уже знаю твою; Я буду звать тебя Керли. Господи, интересно, насколько
глубоко здесь протекает вода. Она красивая и прозрачная. Вы почти можете
увидеть плавающую вокруг рыбу. " Она вошла в воду босиком и оставила туфли
оттолкнулась ногами на берегу. Она зачерпнула два ведра воды и нарисовала ужасную
прелестную картину: стоя там, она отражалась вверх ногами со всеми деревьями
и берегами. "Довольно холодно", - она пыталась засунуть мокрые ноги обратно в
сандалии.
"Вытри ноги, прежде чем надевать туфли!" Я взял ведра
и поставил их на землю в нескольких футах от тропинки, и держал ее за руку, пока
мы возвращались в подлесок. Мы оба опустились на листья и
Я вытер ее ступни по очереди своим носовым платком.
"Приятно, когда кто-то встает на колени и вытирает мои ступни!"
"Так им теплее. Да. Чувствую себя прекрасно ".
"Но откуда ты знаешь, каково это, ведь это я вытираю ноги
".
"Да, но это я сушусь".
"Моя кожа вся загорелая и выглядит грубой. Я всегда хожу без
чулки и царапанье кожи о ветки и кусты. Они выглядят
ужасно.
- По-моему, все в порядке. Они у тебя мокрые чуть выше колен.
"Ты не возражаешь?"
"Нет, я не возражаю. На самом деле, я просто подумал, что хотел бы, чтобы ты
зашел поглубже.
"Преподай мне урок игры на гитаре".
"Прямо сейчас?"
"Покажи мне что-нибудь действительно простое".
Я обнял ее обеими руками и соорудил из
листьев подушку; затем я набрал горсть листьев и бросил их ей в волосы
и сказала: "Это легко сделать". И я поцеловал ее четыре раза и сказал: "И
это легко, и это легко, и это, и это ". Я уткнулся лицом в
ее шею и почувствовал, как она обняла меня, почувствовал, как потеплели ее щеки, и
она спросила меня: "Это твой первый урок игры на гитаре?"
"Это то, что ты называешь первыми и легкими шагами".
"Тебе тепло, а я весь замерз от перехода воды вброд".
"Если бы у тебя в волосах были ледышки, тебе было бы тепло рядом со мной".
"Преподай мне следующий урок".
"Следующий урок в основном состоит в том, чтобы научиться пользоваться руками и пальцами.
Начинаю чувствовать инструмент. Использую те ниточки, которые
прикреплены. "
"Определенные условия?"
"Несколько".
"Что?"
"Я хочу, чтобы мы с тобой были связаны, как бы надолго друг с другом,
и были такими все это время. Шутите, как сейчас. И ты можешь быть
губернатором.
"Кто губернатор?"
"Мой губернатор".
"Давать мне уроки игры на гитаре? Покупать мне пенни кэнди два раза в неделю?"
"Пенни кэнди, два раза в неделю".
"Я думаю об этом".
"Ты выглядишь очень мило, лежа здесь и думая об этом".
"И ты тоже хорошо выглядишь. Расскажи мне все о себе. Расскажи мне все о
где ты был. Все о твоей гитаре. Держу пари, если бы она могла говорить, она могла бы
рассказать многое.
"Она действительно говорит".
"Гитара разговаривает"? Что на ней написано?
"Сказал, что ты ей понравился. Целая большая группа".
"Все эти ветви деревьев полны, и река полна, и два ведра переполнены"
. Это перечисление?"
"Боже. Никто никогда раньше не любил меня так сильно!"
"Любил, но я просто не видел тебя до сих пор. Я искал тебя наверху
и по многим дорогам - теперь я тебя нашел. Я знаю. Скажи это, посмотрев в
вот в эти твои глаза, на все твое лицо, даже за ушами."
"Как так получилось, что тебе приходится играть в салунах? Мне не нравится
что ты поешь в старых забегаловках".
"О, я не знаю, ездить по сельской местности, знаете ли, удобно в салунах
на той стороне дороги заработай монетку за две и снова зажигай.
"Куда идешь? На что охотишься?"
"На это".
"Может быть, когда-нибудь ты найдешь места получше для игр. а? Пой? О, например,
на сцене, радио или что-то в этом роде?"
    

"Мне нравится та идти куда большим й' Работа Вакансии, Как плотин здания, нефтяных разливов
полей и уборку урожая й' культур. Мог бы найти постоянную работу, если бы ты меня подтолкнул
немного пошутил."
Некоторое время мы молчали.
- Нет, - прошептала она мне на ухо, - не смотри. Не смотри, как садится солнце.
Не смотри, как темнеет. Не рассказывай мне никакой истории о листе бумаги
под названием свидетельство о браке, нет, не рассказывай мне ничего подобного, просто оставайся
здесь и не давай больших обещаний; ты здесь прямо сейчас; завтра
ты встанешь и уйдешь; я знаю это; но сейчас просто скажи, что будешь думать обо
обо мне, и куда бы ты ни отправился, когда тебе надоест болтать, просто
подумай об этом, а?"
"Хорошо". И я услышал, как бьется ее сердце у меня под ухом, когда я положил голову на
ее грудь. "Прости, я не очень хороший оратор. Не могу придумать ничего такого,
что стоило бы сказать прямо сейчас. Ты немного поговоришь, а я послушаю.
- Давай просто полежим здесь, послушаем и подумаем.
Ее кожа была теплой от прикосновения моих рук, и я провел пальцами по ее
волосам сквозь разбросанные листья. Ее губы были влажными, как влажная земля под
там, под листьями. Она была теплом, движением и жизнью, без которой ни один мужчина не может
жить хорошо. Я моргнул ресницами ей на ухо, но она только улыбнулась
и держала глаза закрытыми, как будто ей что-то снилось.
Мы отнесли ведра с водой в лагерь, и я шел позади
она стряхивала листья и веточки с ее волос. Мы наливали воду и мыли
кастрюли и сковородки вместе и слушали остальных. Довольно приличная компания
вокруг.
"Эй, мистер!" - мальчик лет пятнадцати перекрикивал остальных. "Ты когда-нибудь
находил несмываемый карандаш, который искал?"
"Нет, никогда не находил. Почему? У тебя есть один?" Сказал отец нашей компании
мальчику. "Спасибо".
Затем крупный парень, одетый в залатанную и заново залатанную рубашку с быстрым
в его голосе послышались резкие нотки: "Послушай, старина, хочешь, я расскажу тебе все
что нужно знать об этих листках?"
"Никто бы так не поступил".
"Ладно". Он поставил ногу на ящик из-под яблок и вытащил трубку
в темноту, и пока он говорил, в
комнате загорелись только три предмета. ночь была его трубкой, белой пуговицей на рубашке и светом от
костров в барах с бараниной, отражавшимся в его глазах. "Ты подумай об этом. Это
фрукты будут отложены на неделю или десять дней из-за одной неприятной вещи или
еще один. Заказ на консервный завод. Погода. Торговая площадка. Какого черта. В любом случае, ты подпишешь
эту кредитную квитанцию сегодня вечером. Утром вы заберете его, чтобы купить свои
вещи и отправитесь на работу. Вы получите товарную накладную и узнаете, что урожай был
задержан на несколько дней. Так вы купите еще несколько дней. Вы будете стесняться покупать.
Экономьте. Обходитесь без многих необходимых вещей. Постарайтесь снизить свой счет ".
Когда этот парень заговорил, я оглядел его; он был одет в лохмотья, сильно ударился,
осунулся. Он продолжал курить трубку, поставив поношенный ботинок на
ящик.
"Я бы купила что-нибудь легкое. Мы бы постарались обойтись без хлопот. Правда, дети? Мама?" Их
папа держал свою желтую комбинацию в руке на колене, присев на корточки
скрестив ноги, и каждый раз, когда он произносил слово, он указывал на всех своим несмываемым карандашом
.
"В магазине у вас будет задержка дней на десять или две недели. Возможно, придется выбрать
несколько разбросанных детских кроваток, но их недостаточно, чтобы прокормить и содержать вашу
компанию. Затем погода потеплеет и заставит босса выбрать "раскладушки".
Ты пойдешь на работу. Зарабатывай достаточно, чтобы жить, пока работаешь ".
"Мы можем это сделать, правда, мама?"
"Ты едва будешь зарабатывать, чтобы прокормиться, пока работаешь. Но
вы не заработаете достаточно, чтобы оплатить свой счет за десять дней. Вы
всего на десять дней отстанете от мира. Двадцать долларов, двадцать пять. Десять дней!
Отстал от мира!"
Толпа разошлась по кроватям, каждый шел своим путем, размышляя.
Мы с Рут сидели на ступеньках трейлера и разговаривали час или два.
Рано утром следующего дня, при свете восходящего солнца, я склонился над умыванием лица.
с водой из шланга заправочной станции, думая, что смогу получить что-нибудь от
начальника магазина, даже если это будет просто бесплатная вода. Я видел, как подошел старик
он шел совсем один, медленно пересекая сад. Я вытирал лицо
подолом рубашки, когда он подошел ко мне сзади и спросил: "Ты не тот
гитарист?"
Я улыбнулся ему и сказал, что согласен.
"Раннее утреннее солнце очень полезно для мужчины, не так ли?" он спросил меня. Затем,
пытаясь спрятать маленькую желтую бумажку за спину, чтобы я ее не видел,
он сплюнул в маленькую лужицу отработанного масла и сказал: "Я должен зайти внутрь
из твоих запасов здесь ни крошки.
Я думал про себя, что этот старик прошел трудный путь, потом я
услышал, как кто-то сказал: "Доброе утро, губернатор". Я обернулся и увидел
Рут, стоящая за небольшим кустом на солнечной стороне магазина,
"Зачем ты прячешься на клумбах?" Я спросил ее.
- Подслушивал, что говорит твой старик, да?
Она рыла каблуками своих туфель четыре ямки в грязи на
клумбе и говорила: "Нет. Мне не нужно подкрадываться и подслушивать
мой старик, чтобы знать, что он собирается делать. Он просто передаст
Человек из компании, у него кредитная квитанция, и он мало что скажет. Может быть, о том, какое сегодня красивое
утро. Я открою тебе секрет, если ты не хочешь говорить." Она взяла четвертый
яму выкопала и огляделась, не смотрит ли кто. "Я украла четыре
эти большие красивые желтые абрикосы. Я ела их на завтрак. И теперь я
сажаю их здесь, рядом с этим старым магазином. Когда-нибудь они вырастут.
Тогда я смогу быть спокоен, зная, что вернул ему деньги ".
Я приподнял ее голову, поцеловал и спросил: "Ты загадала желание для
каждого, кого ты посадила?"
Она покачала головой: "Да".
- Что-нибудь из них о тебе и обо мне?
"Да". Она похлопала ногой по земле, куда посадила
четвертое семя. "Во-первых, я надеюсь, ты продолжишь свой бред. Во-вторых, я надеюсь, что ты
насытишься этим и поймешь, что тебе это не нравится. В-третьих, я надеюсь, что ты продолжишь
заниматься своей музыкой и пением, потому что это в тебе есть, и ты думаешь,
ты что-то вроде проповедника или доктора, который ходит по салунам и слушает
из-за проблем людей, и ты думаешь, что можешь немного поднять им настроение,
заставить кого-то почувствовать себя немного лучше. В-четвертых, я хочу передать вам это письмо
адрес; это семья моих родственников, они всегда очень внимательно отслеживают
нас и пересылают всю нашу почту ".
Мы стояли на солнце, невидимые за кустом, и обнимали друг друга
снова прижавшись друг к другу, и я целовал ее веки, пока она говорила: "Мы оба были
искали именно это долгое время. Мы оба думали, что
где-то уже находили это раньше.
- И что-то случилось, и все пошло прахом. Я очень надеялся, когда был
ребенком. Так же быстро, как рухнула единственная надежда, у меня были всякие забавные шутки в надежде
что-нибудь новенькое. Но в последнее время, я думаю, моя машина надежды была немного сбита с толку.
моргни. Я думаю, если бы ты любил меня так же сильно, как я люблю тебя, мы могли бы спать под
железнодорожным мостом, и все было бы в порядке ".
"Ты в некотором роде лгунья".
"Лгунья?"
"Да. У тебя бывали вещи и получше. Я могу сказать. Я тоже. Десять дюжин раз.
Затем они уходят. Вы отправляетесь в путь и, спотыкаясь, переходите из города в город, и повсюду
вы видите красивые фермы, красивые машины, красивых людей, красивые города и
ты думаешь, что никогда не сможешь заработать достаточно денег своей гитарой и пением
чтобы иметь все это, поэтому ты лжешь, ты лжешь самому себе и говоришь
"Все остальные в целом мире сошли с ума, все не так, я ненавижу их
красивый мир, потому что я не могу найти дыру, чтобы проникнуть в него!" И с каждым
вздохом ты лжешь. Может быть, хороший парень, и, может быть, я люблю тебя, но все равно
лгунья. Она уткнулась лицом мне в плечо.
Мы сели так, чтобы нас не было видно между высоким кустом и стеной магазина
и еще час тихо разговаривали и думали вместе.
"Вчера, прошлой ночью, я вытерла тебе ноги мокрым носовым платком
; теперь, этим утром, я верю, что у тебя в глазах воды больше, чем есть
вон в той реке. Чувствуешь себя плохо?"
"О, нет". Она попыталась улыбнуться. "Ты не возражаешь, что я назвал тебя лжецом? Мы
все немного лжем. Я тоже лгу.
"Да. Я знаю. Я лгунья. Я знаю, что ищу настоящие вещи.
Работаю. Зарабатываю деньги. Создаю что-то. Маленький дом, в котором есть все
внутри. И ты там. Я знал, чего хочу. Но у меня ничего этого не могло быть
если бы я не нашел свою работу. Я хотел выбрать работу своего рода. Я буду работать
как проклятый пес, но я собираюсь выбирать себе работу. Я мог бы устроиться на работу продавцом
грузовик, трактор, катил тачку, тянул поперечную пилу,
рисовал вывески, даже рисовал картины; но пока я пел на
на радио в Лос-Анджелесе я получил более пятнадцати тысяч писем, в которых мне говорят, что
продолжай петь старые добрые песни, сочинять новые, рассказывать небылицы,
шутили и пели на целый океан, полный людей, которых я не мог видеть. Письма от
парней с кораблей в море; письма от фермерских семей, людей, которые бродят повсюду
собирают урожай; фактические работники по всей стране; пустынные крысы, копающиеся в
золото; даже вдовы в Рино едут прямиком за своим четвертым
мужем. Люди кричат, смеются и плачут, обнимают меня, целуют, матерят, принимают
удары в мою сторону в салунах и забегаловках. И все же, большие шишки, которые
владеют этими радиостанциями, говорят, что у меня нет того, чего хотят люди. Видишь ли, я, кажется,
та знаю. И я давным-давно поклялся, что буду играть на гитаре и петь.
Но большинству радиостанций не разрешают петь настоящие песни. Они хотят, чтобы ты
пел чистый бычий навоз и ничего больше. Так что я никогда не смогу достать
денег и вещей, которые понадобились бы, чтобы содержать нас с тобой в доме, так что я
уже довольно долгое время я лгал самому себе, говоря, что не хочу
никакого маленького домика и все такое.
"Но, Рут, мне кажется, я знаю. Я снова отправляюсь в путь. Прямо сейчас.
Прямо сию минуту. Не знаю, как далеко мне придется зайти, пока я не пойму, где я
могу петь то, что я хочу, и мой мозг просто зависает от новых идей
твои песни - как дерево на холме, полное всех цветов радуги. Я буду петь
Где бы они ни были, они будут стоять и слушать. И они позаботятся о том, чтобы я не умер с голоду
вон. Они позаботятся о том, чтобы мы с тобой были вместе.
Ее губы были похожи на бабочек, порхающих по моему лицу. Люди из
трейлеры и машины ходили по двое и по трое, поднимая утреннюю пыль и
собираясь вокруг магазина, всего человек сорок или пятьдесят, топая от одного
ногой к другой, строгая или ковыряя под ногтями длинными
острыми ножами. "Чувак, привет! У меня просто руки чешутся сорвать этот фрукт с
эти старые тяжелые конечности!"
"Я приехал сюда из Калифорнии не для того, чтобы загорать!"
"Выполняйте свою работу, мистер!"
"Скорее сюда, мистер орчард босс, прочтите телеграм, в котором говорится, что
я должен напрячь свои мужские мускулы в "искусстве похищения аперкотов"!"
"Я покончил с яичницей с ветчиной, Энджи Джуз! В моих венах течет кровь
витафоны!"
Когда кто-нибудь отпускал остроту, вся толпа
смеялась, и небольшой гул пробегал по ней, как землетрясение.
"Эй! Гитарист!" Один старик видел, как мы с Рут подходили сбоку
от магазина. "Не мог бы ты отвязаться от этой прелестной девчонки этим утром надолго
настолько, чтобы спеть нам песенку?"
Я сказал, что прикинул, как смогу.
"Сыграй нам что-нибудь о том, как мы все стоим здесь и ждем выхода
на работу!"
Поэтому я щелкнул по нескольким струнам, чтобы проверить, настроена ли шкатулка, и слегка улыбнулся
Рут, наблюдавшей за мной:

Я работаю в твоих садах персиков и чернослива
Сплю на земле под светом луны
На окраине вашего города вы видите нас, и тогда
Мы приходим с пылью и уносимся с ветром.

Изобильные зеленые пастбища из сухой земли пустыни
От плотины Гранд - Кули , где спускается вода
Каждый штат в этом Союзе американских мигрантов был
Мы будем участвовать в вашей борьбе, и мы будем бороться до победы!

Они просто молчали, пока я не закончил. Затем все до единого, казалось,
как будто они глубоко вздохнули, возможно, начали что-то говорить; но я услышала, как
хлопнула сетчатая дверь позади меня, и когда я оглянулась, то увидела старого отца Рут
вышел на маленькое крыльцо, и хозяин фруктового сада вышел вместе с ним.
В руке у босса был лист бумаги, и он помахал им в воздухе,
это означало, что всем нам следует замолчать.

"Всем тихо. Слушайте. Ххххм-ммм. Не буду утруждать себя чтением всего этого
по порядку.

"уважаемые господа, из-за холодной погоды ПОСЛЕДНИХ ТРИДЦАТИ ДНЕЙ АБРИКОС
УРОЖАЙ НЕ СОЗРЕЕТ НАСТОЛЬКО, ЧТОБЫ ЕГО МОЖНО БЫЛО ИСПОЛЬЗОВАТЬ ДЛЯ КОНСЕРВИРОВАНИЯ. БУДЕТ десять
ДНЕВНОЙ ПЕРИОД ОЖИДАНИЯ, ЧТОБЫ ДАТЬ ПЛОДАМ СОЗРЕТЬ. СБОРЩИКИ МОГУТ СТОЯТЬ В СТОРОНЕ И
ОЖИДАТЬ ЗАКАЗОВ, ПОСКОЛЬКУ ПОГОДА МОЖЕТ СМЕНИТЬСЯ ТЕПЛОМ И ПЛОДЫ СОЗРЕЮТ
РАНЬШЕ. ОБЫЧНЫЕ КРЕДИТНЫЕ КВИТАНЦИИ МОЖНО ПОЛУЧИТЬ, СДЕЛАВ СООТВЕТСТВУЮЩИЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ
в фирменном магазине"

.... Ххххм. ДА. Кто-нибудь хочет задать какие-нибудь вопросы? Он выглянул
поверх группы.

Я думаю, это была самая тихая компания, в которой я когда-либо был. Ребенок лет
пятнадцати спросил свою маму: "Что мы теперь будем делать, мама? Ты будешь
бесполезен?" Я слышал, как маленькая девочка, не старше девяти лет, плакала: "Папа, почему бы
нам не сесть в машину и не уехать из этого старого места?" И ее папа сказал
ей: "У нас нет бензина, милая. Мы отправили все это солдатам, чтобы они сражались с
этим старым злобным Гитлером". Все говорили так тихо, что хозяин сада
не слышал ни слова. Он думал, что мы все разбежались беззвучно,
как стадо заблудших овец.
Рут сжала мою руку.
"Почему бы тебе не вернуться в лагерь и не спеть нам на десять дней вперед
что-нибудь из тех хороших песен?" Ее отец спрашивал у меня за спиной. "У нас есть десять дней
кредита. Ты будешь есть. Останешься?"
"Очень мило с твоей стороны". Я повесил гитару обратно на плечо, затем сказал
ему: "Думаю, мне лучше отправиться в путь. Продолжай идти. Смотрю. Я надеюсь, что вы, ребята,
выберетесь из этого трудного положения ".
"Я не против, чтобы места затвердели!" Рут прислонилась к бензонасосу
. - На войне не воюют с помощью пуховок. Она быстро моргала глазами.
"Я бы хотел остаться здесь, провести какое-то время. Я чувствую себя половиной
я остаюсь, и половина меня уходит. Забавно, - сказал я ей.
"Помнишь четыре семени, которые я посеял, и четыре надежды, которые я возлагал?" Рут
оглядела меня с ног до головы. "Я надеюсь еще на одну надежду, мы сможем найти какую-нибудь работу, которая
поможет выиграть эту войну".
Я пожал руку старику. Потом Рут. И когда я уходил по
дороге, старик крикнул мне в спину:
"Я отправляю весь свой бензин и шины по почте моему сыну! Водит один из них
вон те джипы!"
    

Глава XVIII


ПЕРЕКРЕСТОК

На моем лбу и пальцах выступили крупные капли пота
я не чувствовал, что они мои. Я парил в облаке финансов, на высоте шестидесяти пяти
этажей над землей, опершись локтем на жесткую на вид скатерть, поскольку
белая, как сбежавший призрак, и постукиваю пальцем по стенке большого
аквариума. Чаша была полна чистой воды с ярко-красной розой шириной с
ваша рука погрузилась в воду, отчего роза казалась больше и краснее
а листья - зеленее, чем были на самом деле. Но все остальное в
комнате выглядело точно так же, когда смотришь сквозь розовые чаши с водой на
остальные двадцать пять или тридцать столов. Каждый ряд столов был
изогнут подковой, и каждый изгиб был немного выше нижнего. Я был в
самом низком. Стоимость столика на ночь составляла двадцать пять долларов.
Шестьдесят пять историй назад в мир. Совсем недолгий спуск на лифте
туда, где зарождалась человеческая раса. Название места - Радуга
Комната в городе под названием Нью-Йорк, в здании под названием Рокфеллер
Центр, где варят креветки в Стандарт Ойл. Я ждал, чтобы взять
прослушивание на предмет получения там работы певца. Самое классное заведение, которое я когда-либо
видел. Я оглядела все вокруг: глубокие ковры, похожие на травянистую лужайку, и
волнистые шторы, откинутые с окон, и рассмеялась про себя, услышав,
другие исполнители отпускают шуточки по поводу всего произведения.
"Это, должно быть, отделение рейвинга, так у них все обставлено".
Маленький человечек неженатого вида в длинном фраке ждал своего часа, чтобы
попробовать себя.
"Я просто не думаю, что в этом году они еще не подстригли обивку", - прошептала какая-то дама
со сложенным аккордеоном на коленях.
"И эти столы, - я чуть не рассмеялся, сказав, - здесь такая шутка"
чем выше ты строишь, мерзавец, тем холоднее становится".
Человек, который был нашим гидом и привел нас туда в первую очередь,
прошелся по ковру, задрав нос, как дрессированный тюлень, и ухмыльнулся
поднялся к нам, ожидающим, чтобы пройти отбор, и сказал: "Ш-ш-ш-ш. Всем тихо!"
Все ссутулились, выпрямились, напряглись и стали ужасными
тихо, пока трое или четверо мужчин и пара леди, одетых под стать
светильники, вошел через высокую арочную дверь с главной террасы и взял
места за одним из столов.
- Главный босс? - Спросил я тыльной стороной ладони остальных за нашим
столом.
Головы покачались вверх-вниз: "Да". Я заметил, что у всех было
другое лицо, почти как у восковых людей, они наклоняли головы на ветру,
ухмыляясь лучам послеполуденного солнца, падавшим на пол, и улыбаясь
как будто они никогда не пропускали трапезу. Этот взгляд - тот, который больше всего нравится людям
учатся довольно рано в игре; они рисуют это на своих лицах или что-то вроде
лепят это, чтобы оно всегда улыбалось, как обезьяна, сквозь свои прутья, так что
никто не будет знать их в аренду не заплатили до сих пор, или у них не было в этом ни работы
сезоне или в прошлом, и что они только что закончил сенсационным, вихрь пробег
пять взмахов подряд. Исполнители выглядели как богатые клиенты, сияющие на
солнце, а главный босс, за столом которого сидели боссы средней руки, выглядели
так, будто в них стреляли и они промахнулись. Сквозь воду в розовых чашах
все в этом месте выглядело перевернутым; пол был похож на
потолок и залы были похожи на стены, а голодные выглядели как они
был богат, а богатые выглядели так, словно были голодны.
Наконец, кто-то, должно быть, сделал движение или подал сигнал, потому что девушка
в платье-мешковине встала и спела песню, в которой рассказывалось, что она уже
шел тринадцатый год, и мне становилось довольно жарко под воротничком, я устала от
ожидания и боялась остаться старой девой, и хотела быть деревенщиной
невестой. Головы качались вверх-вниз, и большой босс, и боссы среднего звена, и
агенты и кураторы заулыбались за пустыми столами. Я слышу, как кто-то шепчет,
"Она нанята".
"Следующий! Вуди Гатри!" - произносил в микрофон шикарный джентльмен.
"Думаю, это я", - бормотал я себе под нос, разговаривая сам с собой,
и смотрел в окно, размышляя. Я сунул руку в карман и раскрутил тонкую
десятицентовую монетку по скатерти и смотрел, как она сначала кружится, потом снова и снова
орел, потом решка, и сказал себе: "Какая-то разница между этим есть"
в июне прошлого года в аперкот-орчард, где люди застряли вдоль реки
внизу, в этой Радужной комнате августовским днем. Боже, я прошел
долгий путь за последние несколько месяцев. Не заработал никаких денег, о которых можно говорить, но
Я сунул голову во множество простых и причудливых мест. Некоторые хорошие, некоторые просто
едва ли справедливые, а некоторые ужасно плохие. Я написал много песен для union folks,
пел их повсюду, где бы люди ни собирались, разговаривали и
поется от Мэдисон-сквер-Гарден до таверны производителей кубинских сигар на испанском
Гарлем часом позже; из обитых войлоком студий CBS и NBC в
дикую глушь в обшарпанном гетто. В некоторых местах меня выставляли на
всеобщее обозрение как урода, в других - как героя, и в "крутых кругах" вокруг меня.
Бэттери-парк, я хочу, чтобы еще одна тень бландрила вместе с остальными. Это
было похоже на то, как кружился маленький старый дайм, водоворот орлов и решек
. В основном мне нравились профсоюзные работники, солдаты и мужчины в
одежде для боя, стрельбы, транспортировки или фермерства,
потому что пение с ними подружило меня с ними, и я почувствовал, что я
каким-то образом причастен к их творчеству. Но это вращение монет, это мой последний цент - и
эта работа в Rainbow Room, ну, ходят слухи, что за нее заплатят целых семьдесят пять долларов в месяц.
неделю, а семьдесят пять в неделю - это семьдесят пять в неделю на берегу дамбы.
"Вуди Гатри!"
"Иду!" Я подошел к микрофону, сглатывая и пытаясь придумать,
о чем бы спеть. У меня было немного пусто в голове или что-то в этом роде, и
как бы я ни старался, я просто не мог придумать никакой песни
чтобы спеть - просто пустота.
"Что вы выберете в первую очередь, мистер Гатри?"
"Маленькая мелодия, я полагаю, называется "Нью-Йорк Сити". И вот я раздвоил
диктора в сторону гибким концом ручки моей гитары и сочинил
эти слова, пока я пел:

Эта Радужная комната, она очень хороша
Отсюда можно плюнуть до границы с Техасом!
В Нью-Йорке
Господи, Нью-Йорк
Это Нью-Йорк, и я действительно должен знать свою
линию!

Эта радужная комната находится так высоко
Что дух Джона Ди проплывает мимо
Это Нью-Йорк
Она из Нью-Йорка
Я в Нью-Йорке, и мне действительно нужно знать свое дело
линия!

Нью-Йорк переживает большой бум
Заставил меня спеть в Rainbow Room
Это Нью-Йорк
Это Нью-Йорк
Она из старого Нью-Йорка.
Где я действительно должен знать свою линию!

Я отнес мелодию в церковь, записал как "святой роллер", взял несколько дробных
нот, вставил фальшивую, спустился в баррел хаус, сыграл старую добрую
пару одиноких нот по пересеченной местности, пытаясь заставить эту старую гитару помочь
мне, поговорить со мной, поговорить за меня и высказать то, что я думаю, только в этот единственный
раз.

Что ж, эта Радужная комната - забавное место для игр
Отсюда до США долгий путь
И обратно в Нью-Йорк
Боже! Нью-Йорк
Привет! Нью-Йорк
Где я действительно должен знать свою линию!

Человек с микрофоном выбежал и махнул мне, чтобы я остановился, спрашивая меня,
"Ххххм, где заканчивается эта конкретная песня, сэр?"
"Конец?" Я посмотрел на него. "Шучу - здорово напрягся, мистер!"
"Номер очень забавный. Захватывающий. Чрезвычайно красочный. Но я
интересно, подойдет ли это нашим клиентам. Хемм. Нашим клиентам.
Всего пара вопросов. Как ты добираешься до микрофона и обратно
снова?"
"Как правило, пешком".
"Так не пойдет. Давай посмотрим, как ты войдешь вон в ту арочную дверь,
отойдите в сторону, когда вы подходите к этой плоской платформе, довольно оживленно гарцуйте, когда вы
спуститесь по этим трем ступенькам, а затем подпрыгните к микрофону на
подушечками ступней перенесите свой вес на суставы лодыжек." И
прежде чем я успел что-либо сказать, он выбежал и побежал обратно, показывая мне
именно то, о чем он говорил.
Другой босс из-за стола у дальней стены крикнул: "Что касается
что касается его выхода, я думаю, мы можем порепетировать его неделю или две
и все утрясти!"
"Да! Конечно, его микрофон нужно протестировать и включить свет
подогнана под его размер, но это можно сделать позже. Я думаю о его
макияже. Каким гримом вы пользуетесь, молодой человек?" Был другой босс
говорил из-за своего стола.
"Я ничего не использовал", - сказал я в микрофон. Я почувствовал, как откуда-то издалека
дребезжание товарных поездов и перевалочных фур зовет меня. Я
прикусил язык и прислушался.
"Знаете, при освещении ваша натуральная кожа выглядела бы слишком бледной и
слишком мертвой. Ты бы не возражала нанести какой-нибудь макияж, просто чтобы оживить себя
ты ведь не против?
"Не-а. Не подумай". Почему я думал об одном, а
говорил что-то другое ртом?
"Прекрасно!" Дама кивнула головой из-за стола босса. "Так, о да,
итак, какой костюм мне купить для него?"
"Который?" - Позвал я, но меня никто не услышал.
Она сложила руки под подбородком и щелкнула восковыми ресницами
ресницы слиплись, как опоясывающий лишай на сильном ветру: "Я могу только представить себе
повозка с сеном, доверху набитая певчими полевыми мастерами, и этот беззаботный персонаж
следует в пыли за повозкой, распевая после дневной работы.
готово! Вот и все. Французский крестьянский наряд!"
"Или ... нет... подождите! Я вижу его в образе жителя болот Луизианы, полусонного на
плоской вершине камедного пня, его ноги болтаются в грязи, а ружье
прислонено к голове! Ах! Какое продолжение песни "Девчонка в мешковине",
"Невеста-деревенщина"! Мужчина, проигравший борцовский поединок с четырехгранной сигарой,
спорил с дамой.
"Это у меня! Послушайте! Это у меня!" Дама поднялась из-за своего столика с
выражением лица, как будто она была в каком-то трансе, и она подошла
через ковер туда, где я стояла, со словами: "Он у меня! Пьеро! Мы
оденем его в костюм Пьеро! Один из тех дорогих костюмов клоуна! Это
продемонстрирует жизнь, бодрость духа и легкомысленный юмор того времени! Разве
это не просто отличная идея? " Она снова сложила руки под подбородком и
прислонилась к моему плечу, когда я отступил в сторону, чтобы пропустить ее. "Представь себе! Что
правильный костюм раскроет в этих людях! Их беззаботную жизнь!
Открытое небо! Причудливая простота. Пьеро! Пьеро!" Она тащила меня
через весь зал, взяв за руку, и мы вышли из комнаты, все разговаривали одновременно
Некоторые из проходящих отбор сказали: "Боже! Собираюсь наверстать упущенное!"
Снаружи, на какой-то высокой стеклянной веранде, где буйно разрослась зелень
что-то росло по всему полу у окон, она толкнула меня в
кожаное кресло у пластикового стола, она вздыхала и отдувалась, как будто честно отработала
день. "Теперь, позвольте мне взглянуть, о да, сейчас, мое впечатление от
небольшой образец вашей работы немного, так сказать, неполный, то есть в том, что касается
представленных культурных традиций, обмена и
взаимосвязи и наложения этих же культурных паттернов
вызывают озабоченность, особенно здесь, в Америке, где у нас, ну, такое смешение
чаша культуры, такой котелок оттенков и красок. Но, тем не менее, я
думаю, что костюм клоуна передаст большую часть юмора
дух всех них - и...
Я позволил своим ушам отвлечься от ее болтовни и отвел взгляд
в окно и вниз на шестьдесят пять этажей, где находился старый Нью-Йорк
стою, живой, дышу, ругаюсь и смеюсь там, на другом берегу
на том длинном острове.
Я начала расхаживать взад-вперед, не отрывая взгляда от окна, далеко
внизу, наблюдая, как с пожарных лестниц и одежды сдувает подгузники и нижнее белье
линии на тыльных сторонах зданий; вид дыма, собирающегося в клубочки
туманное пятно, размазавшееся по небу и смешавшееся со всем остальным
дым, который пытался скрыть город. Обмякшие листки бумаги взметнулись вверх,
взлетели в воздух и полетели кубарем, изгибаясь назад и
вбок, снова и снова, разрозненные газетные листы с фотографиями людей
и истории о людях, напечатанные где-то на них, вращающиеся в воздухе.
И это была маленькая бумажка, дуновение! Крутись, ворочайся и не спи так долго, как только сможешь
а когда спустишься, спускайся на крыльцо пентхауса, спускайся
полегче, чтобы не навредить себе. Спустись и полежи там под дождем и
ветром, сажей, дымом и песком, которые попадают в глаза в большом
городе - и полежи там на солнце, и стань увядшим и гниющим. Но продолжайте пытаться
донести свое послание и продолжайте пытаться быть образом мужчины, потому что
без этой истории и без того послания, напечатанного на тебе, ты
не был бы чем-то особенным. Помните, что, возможно, когда-нибудь кто-нибудь
возьмет вас на руки, посмотрит на вашу фотографию, прочтет ваше сообщение и понесет
ты у него в кармане, и он положит тебя на свою полку, и сожжет в своей печке. Но
у него в голове будет ваше послание, он проговорит его, и оно распространится.
Я дую, и такой же дикий и кружащийся, как ты, и много раз
Меня подхватывали, бросали на землю и снова поднимали; но мои глаза были моими
снимки мира, сделанные камерой, и мои песни были посланиями, которые я
пытался рассеять по задним сторонам и по ступеням пожарной лестницы
побеги, подоконники и темные коридоры.
Все еще продолжая работать как говорящая машина из тысяча девятьсот Десятого года, моя леди
подруга наговорила кучу чепухи, из которой я не слышал ни единого слова.
Боюсь, у меня в ушах шумело где-то внизу, на улицах. Я
услышал, как она сказала: "Итак, интерес, проявляемый менеджером, вовсе не является
личным делом, вовсе нет, совсем нет; но есть еще одна причина, по которой вы
он так уверен в удовлетворении желаний своих клиентов; и я всегда говорю:
разве вы не говорите всегда: "То, что говорит клиент, - это то, что мы все должны сказать "?"
Ее зубы сверкнули, а глаза приобрели другой цвет. "А ты нет?"
"А я нет? Что? О, прости, что я пошутил минутку, а? Сейчас вернусь". Я
внимательно оглядел все красные кожаные сиденья и
пластиковые столики в застекленной комнате и схватил свою гитару за гриф
и обратился к мальчику в форме: "Комната отдыха?" И я последовал туда, куда он указал,
за исключением того, что когда я оказался в паре футов от таблички с надписью "Мужчины",
Я быстро нырнул в маленький коридор с надписью "Лифт".
Дама покачала головой и кивнула, повернувшись ко мне спиной. И я
спросил лифтера: "Едем вниз? Хорошо. Первый этаж. Самый быстрый способ - это слишком
медленно!" Когда мы достигли дна, я вышел на скользкий мраморный пол, громыхая
изо всех сил наигрывая на гитаре и напевая:

Когда-нибудь хорошему человеку не везет
Когда-нибудь хорошему человеку не везет
Проигрывает
На мели
Мне не нужно ни цента!

Я никогда не слышал, чтобы моя гитара звенела так громко, так долго и так отчетливо, как сейчас
там, в этих залах из полированного мрамора. Каждая нота звучала в десять раз громче,
как и мое пение. Я наполнился свободным воздухом и пел так громко, как только мог
здание могло устоять. Я хотел, чтобы пудели водили дам за нос
чтобы они задирали носы и гадали, что, черт возьми, попало в это заведение.
Люди шли притихшие, слишком милые и тихие по этим выложенным плиткой
полам слишком долго. Я решил, что ради этой минуты, ради этого единственного снимка их
в течение многих жизней они видели человека, проходящего через это место, поющего не потому, что его
наняли и сказали, что петь, а просто идущего через это место, думающего
о мире и поющего о нем.
Она смертельным эхом отозвалась вокруг и скользнула взглядом по фрескам, нарисованным на
стенах. И люди стадами и семейными группами перестали разглядывать причудливые
освещенные витрины магазинов вдоль коридоров и слушали, как я рассказываю
миру:

Старый Джон Ди, он мне не друг
Старый Джон Ди, он мне не друг
Я говорю, Джон Ди берегу не друг
шахты
Забирает всех этих прекрасных вимменов
И оставляет нас, мужчин, позади!

Маленькие мальчики и девочки подбегали ко мне, вырываясь из
рук своих родителей, и терлись ушами и носами о мою
деку гитары. Пока я отбивал блюзовые аккорды, а не
пел, я услышал побочные замечания:
"Что он рекламирует?"
"Разве он не визитная карточка?"
"Странный".
"Выходец с Запада. Возможно, потерялся в метро".
"Дети! Вернись сюда!"
Я услышал, как полицейский сказал: "Прекрати! Эй! Ты не можешь тащить сюда эти штуки!"
Но прежде чем он смог добраться до меня, я влетела во вращающуюся дверь и
пробилась через несколько улиц, забитых машинами, и выключила свет
по каким-то тротуарам и даже не обращая особого внимания на то, куда я иду
направляюсь. Могло пройти несколько часов. Или дней. Я не замечал. Но я
уворачивался от идущих людей, играющих детей, ржавеющих железных заборов, гниющих
дверных косяков, и в голове у меня гудело, я пытался придумать какую-нибудь причину, почему я
выскочил прочь с шестьдесят пятого этажа того большого высокого здания на заднем дворе.
вон там. Но что-то во мне должно было знать почему. Потому что через некоторое время я
обнаружил, что иду по Девятой авеню Нью-Йорка и срезаю через другую
длинный цементный блок, чтобы выйти к набережной. Я видел матерей, сидящих на высоких
каменных ступенях и вдоль бордюров на плетеных стульях, некоторые в тени,
некоторые на солнце, и разговаривающих, разговаривающих, разговаривающих. Их даром духа были
разговоры, беседы с матерью или с дамой рядом с ними, о ветре,
погода, бордюры, тротуары, комнаты, тараканы, клопы, арендная плата и
домовладелец, и при этом умудряющийся присматривать за сотнями и
сотнями детей, играющих на улице. Пока я шел, не имело значения,
о чем они говорили, я слышал, как они сначала с одной стороны, а потом с
другой говорили: "Музыкант!" "Эй-эй! "Плайя" для нас - это песня!" "Привет! Давайте
послушаем, как вы ее топчете!" "Не могли бы вы подарить нам музик?" "Играй!" - "Попроси меня!"
И вот, наполовину не заботясь об этом, в последних лучах заходящего солнца я
шел, петляя между женщинами, мальчиками и девочками, и
пел:

Что говорят морские глубины?
Скажи мне, что говорит глубокое море?
Ну, оно все стонет и стонет,
Оно набухает и пенится
И он катится по своему утомительному пути!

Я шел, а день еще только заканчивался над верхушками высоких
зданий и просматривал старые, покрытые шрамами дымоходы, торчащие вверх. Слава
всемогущий Господь, все не так прилизано, накрахмалено и
имитация. Слава Богу, все не боятся. Напуган в небоскребах, и
напуган в бюрократических кабинетах, и напуган тиканьем маленькой машинки
которые никогда не взрываются, биржевые тикеры, которые пугают скольких до смерти,
отмечающие смерти, браки и разводы, друзей и врагов; тикеры
подключенные, как музыкальные автоматы, они играют фальшивую и банальную ложь
которую поют в диких каньонах Уолл-стрит; песни, оплакиваемые семьями
которые проигрывают, песни звенят на серебряных шпорах мужчин, которые побеждают. Здесь, на
окраинах трущоб, люди теснятся на бордюрах, тротуарах и
у пожарных пробок, а машины, грузовики, дети и резиновые мячи подпрыгивают
по улицам города. Я думал: "Это то, что я называю рождением и
жизнью; я не знаю, как назвать то большое высокое здание вон там, которое я
покинул".
Я заметил молодого мексиканского моряка со спокойным лицом, следовавшего за мной по пятам
за моим плечом. Он был невысокого телосложения, почти как ребенок, а море и
солнце сделали его волосы маслянистыми, а улыбку гладкой. Через квартал или два мы
познакомились поближе, и он сказал мне: "Меня зовут Карлос, зови меня
Карл". Кроме этого, Карл почти ничего не говорил; мы просто почти знали, что мы были
приятели, не читая лекций на эту тему. Итак, около часа я
шел, напевая, в то время как этот человек шел рядом со мной, улыбаясь, не переставая
сквозь ветер, не рассказывая мне никаких длинных небылиц о подводных лодках и
торпеды, никаких историй о героях.
Маленькие девочка и мальчик застучали на роликовых коньках и попросили меня спеть
громче, чтобы они могли слышать меня сквозь шум. Другие дети перестали хлопать
друг друга и пошли дальше, прислушиваясь. Мамы звали на сотне языков,
"Дети, вернитесь сюда!" Дети обычно следовали за ними , напевая и
поешь со мной около квартала, а потом стоишь на тротуаре, когда я переходил
улицу и долго смотришь. В каждом блоке формировалась новая банда, и
они продвигались вперед, чувствуя дерево гитары и берясь за нее руками
ремешок, струны. Ребята постарше хихикали и флиртовали в темных дверных проемах и
толкали друг друга перед фонтанчиками с газировкой и дешевыми леденцами
на тусовках, и мне удалось спеть им хотя бы небольшой отрывок, несколько слов
о песнях, которые они хотели бы услышать. Время от времени я останавливался на минутку , и папас
мамы и дети всех возрастов стояли вокруг так тихо, как только могли, но
грохот больших грузовиков, автобусов, фургончиков и легковушек заставил нас встать
прижаты друг к другу очень плотно, чтобы их было слышно.
Наступила ночь, такая летняя ночь, которая колышется на ветру
и опускается в белые облака, и здания становятся похожими на всевозможные
грузовые суда, поскрипывающие на ходу. Мы темными стаями растянулись вдоль каменных ступеней
и железных перил, и я почувствовал, как ко мне возвращается то старое чувство. Когда я
добрался до берега, песня, которую я пел снова и снова, была:

Это было ранней весной
Тысяча девятьсот сорок второго года
Она была королевой морей
И бескрайней синевы океана

Ее дым заполнил небо
Во время прилива на реке Гудзон
И она перевернулась на бок
Когда этот хороший корабль пошел ко дну

О, ее звали "Нормандия"
И велика была ее слава
И велик был ее позор
Когда этот славный корабль пошел ко дну

Люди присоединились к нему, как один голос в темноте. Я мог видеть на
на экране из тумана, скатывающегося вниз, мою фотографию, поющую там, на
шестьдесят пятый этаж Рокфеллеровского центра, спев пару песен и
возвращаюсь в гримерку, чтобы покурить и поиграть в карты еще два часа
до следующего шоу, потом еще дыма и карт до следующего шоу. И я
знал, что я рад освободиться от этого сентиментального и мечтательного мусора, и
еще больше рад, что иду сюда, пою с людьми, пою
что-то, в чем есть борьба, мужество, смех от живота, мощь и динамит.

Когда Карл тронул меня за руку, мы как раз жали на тормоза в
зеленая неоновая вывеска с надписью "Якорный бар" дрожала. Мы стояли снаружи на
бордюре, и он, ухмыльнувшись, сказал мне: "Это милое заведение; здесь всегда хорошая компания"
. К этому времени вокруг нас собралась целая команда, которая махала головами на ветру,
распевая:

О, ее звали "Нормандия"
И велика была ее слава
И велик был ее позор
Когда этот славный корабль пошел ко дну

Я пел в одиночестве:

Так что помни о ее горе
И помни ее имя
Мы все будем работать вместе
И скоро она снова отправится в плавание

Всевозможные шляпы, кепки, свитера и платья стояли вокруг, постукивая
шлепанье ботинок по бетону, похлопывание по рукам, словно пробуждение новой надежды из старой
религии; и когда мои глаза смогли получше рассмотреть толпу, я увидел множество
униформы и матросских шапочек всех видов. Свет просачивался сквозь открытую дверь
и большие окна бара и бил нам в спины и лица.
"Еще!"
"Пой!"
"Заводи!"
Забавная маленькая банда из нас там, на обочине.
"Где ты нахватался таких песен?" - спросила меня одна дама
"Ооо", - ответил я ей, - "Просто пошалил, посмотрел материал, немного помирился
песня об этом".
"Куплю тебе выпить, если хочешь!" - сказал мужчина.
"Мистер, я отвлеку вас на минутку в шутку! Прямо сейчас нельзя останавливаться, чтобы купить
никакой выпивки! Я потеряю свою компанию!"
"Какого черта ты делаешь?" - спросил он в ответ из толпы. "Управляешь
офисом с этой жутко опасной музыкальной шкатулкой?"
"Там, в Оклахоме, - пошутил я, - я знаю одного негритянского мальчика, который играет на
губной гармошке, и он избрал наших четырех последних губернаторов!"
Среди слушателей пробежал смешок, и вы могли видеть, как
над нашей кучкой поднимался столб дыма от сигарет, окурков и
люди затягивались океанскими трубками. В вспышке дыма я
я смотрел на их лица, и когда я увидел, какие они жесткие, я
подумал, что, должно быть, нахожусь в самой лучшей компании.
Высокий мужчина протолкался сквозь остальных, засунув обе руки в
карманы пальто, и сказал: "Клянусь Богом и Иисусом! Как поживаешь?" Это был
мой старый друг Уилл Гир, актер, игравший главную роль Джитера Лестера в
пьесе "Табачная дорога". Уилл был большим высоким мужланом, на голову выше
большинства из нас, и я заметно покачнулась, когда он с криком хлопнул меня по
спине и плечам открытой ладонью. "Ах ты, старый пес! Как дела?"
"Привет! Уилл! Черт бы тебя побрал, прячься! Откинь голову назад, парень, и пой!"
"Продолжай. Не позволяй мне останавливать тебя. - В голосе Уилла слышался сухой треск
он звучал как ветка в огне. "Мог бы догадаться, кто это был, когда увидел
эта большая толпа здесь поет! Так держать!"
"Карл, пожми руку Хэну и Уиллу там".
"Мистер Уилл? Я рад познакомиться с тобой".
"Привет! Все! Вот еще один мой друг! Зовут Уилл!"
Он стоял, выставив свой длинный подбородок и квадратную челюсть навстречу сырости
тумана, сложил руки вместе и помахал ими над нашими головами.
Позади него дверной проем бара "Якорь" был заполнен тремя людьми, которые
направлялись к выходу, бармен вел за руку даму и мужчину. Ей было
около пятидесяти, маленькая и хрупкая, с кожистой кожей, похожей на мокрый холст, наполненный
пронизывающим ветром, жесткие черные волосы растрепались от атмосферы и
пейзаж и голос, подобный песку, смываемому обратно в океан: "Мне не нужна
твоя помощь! Я хочу купить еще выпить!" Затем она посмотрела на толпу и
сказала: "Нельзя оскорблять леди таким способом!"
- Леди, - бармен подталкивал пару к тротуару, - я знаю
ты леди, и мы все знаем, что ты леди; но мэр Лос-Анджелеса говорит "нет"
выпивка после закрытия, а время закрытия уже прошло!
"Милая, сладкая моя, - я слышал, как говорил ее муж, - не обижай этого"
не надо, он просто работает здесь".
"Кто спрашивал у тебя совета?" Она вышла на тротуар рядом с
нами.
"Надень пальто! Вот, стой спокойно!" Он ходил вокруг нее на цыпочках
пытаясь распутать пальто. Сначала он держал его вверх ногами, так, чтобы
рукава волочились по тротуару; потом он ухватился за рукава, но у него
подкладка с изнаночной стороны; и через пару минут у них остался один рукав
рукав был натянут, но она все еще водила кулаком по воздуху, нащупывая
последний рукав. У нее было такое выражение лица, как будто она искала на берегу
мужчину, потому что она знала, что у него был один рукав ее пальто, и он
работал по ветру с серьезным выражением лица, но всегда, просто
примерно в футе или двух к югу от того места, где она, подняв руку, ловила рыбу.
Уилл подошел, взял ее кулак и просунул его через рукав,
и, за исключением некоторого бормотания в толпе, никто не засмеялся. Уилл
зажег что-то вроде длинной сигареты, взял пару за руки и подвел
их к группе. "Познакомьтесь со всеми!" Он улыбался и говорил: "Все
вы, здесь, познакомьтесь кое с кем!"
"Все, рада знакомству!"
"Кто-нибудь, привет!" Присоединяйся!"
"Не возражай, если тебя вышвырнут из этого заведения! Мы тут много чего проводим
отлично проводим время!"
"Добро пожаловать в наши туманы! Вау!"
"Что ты делаешь? Поешь? О! Господь Всемогущий! Я смертельно люблю это слышать
хорошая песня! Пели! Поднимите шум! Леди стояла у моего локтя в
середине толпы. Мы спели нашу песню о Нормандии снова и снова
и она, и ее мужчина за минуту вытряхнули воск из ушей
и начали петь, и их голоса звучали хорошо, как будто сбрасывали уголь
спустился в подвал.
Я взглянул поверх голов толпы и увидел бармена
он стоял прямо за дверью, разговаривая с полицейским, и я узнал наше пение
за ночь он сократил примерно три четверти своей торговли, так что я начал
иду, подняв глаза к звездам, и маленькая толпа следует за мной
вдоль, заполняя прилив реки Гудзон и корпуса складов,
рынки, погрузочные здания, все доки и весь океан, с
хорошими хриплыми голосами. Кто-то хрипит, кто-то задыхается, кто-то рычит, а кто-то
дребезжит от виски, рома, пива, джина, табака, но все равно поет.
Мы прошли около квартала, когда услышали позади себя громилу
крик: "Эй, моряк!"
Мы прошли еще несколько шагов, распевая, затем песня зазвучала снова.
"Эй, моряк!"
"Продолжай петь". Моряк наклонился к моему уху и сказал: "Закон
говорит, что он должен крикнуть "эй, моряк" три раза!"
"Давай! Пой!" - сказал второй матрос.
"Продолжай!" - подхватил третий.
Затем раздалось: "Эй-эй-эй, моряк!"
И на всю нашу банду накатила мертвая тишина. Военный полицейский
крикнул в третий раз. Матросы остановились и вытянулись по стойке "смирно",
"Слушаюсь, офицер".
"По местам, матросы!"
"Есть, есть, отчаливаем!"
"Немедленно, моряк!"
"Отчаливаем, отчаливаем!"
И матросы разошлись в полном порядке, протирая глаза и лица
на ночном воздухе, отряхивая головы от табачного дыма и остатков пива
. Там за несколько шагов они, казалось, превратились в кого-то другого,
выпрямлялись, поправляли друг другу рубашки, блузки, галстуки, приводили в порядок снаряжение
. Тихие разговоры, смех, благодарности и похлопывания по спине - вот и все, что они мне дали
но когда они разошлись в разные стороны за своими
корабли, какие-то французские, какие-то британские, какие-то американские, какие-то все остальные, я
думал, вот и уходят лучшие парни, которых я когда-либо видел.
- Как бы тебе понравилось служить на флоте, Карл? - Спросил Уилл.
"Я бы очень хотел служить на флоте, - сказал Карл, - но я не
думаю, что когда-нибудь смогу".
"Причина?" - Спросил я Карла.
- У меня что-то с легкими. Канифоль. ТВ. Я
несколько лет работал пилой по дранке. Я в 4-F." Его глаза проследили за
удаляющимися в темноте моряками, а затем он сказал: "Да, военно-морской флот, это было бы
прекрасно".
Военный полицейский размахивал дубинкой, показывая фокусы, и сказал нам:
"Продолжайте свою вечеринку, клянусь Богом, вы должны спеть чертовски хорошую песню - насчет
что там Норм'нди"
Другой полицейский развернулся и ушел, сказав: "Просто мы
должны вовремя отправить наших моряков на работу. Эти песни пошли тем мужчинам на пользу
очень хорошо!"
Один или двое из оставшихся разбежались в разные стороны
а потом трое или четверо пожали мне руку и сказали: "Что ж, мы чертовски хорошо провели
время". "Будь собой". "К тому же ты сэкономил нам деньги!" И все, что осталось, - это я
и Карл, и Уилл, и леди с мужем, стоящие там на обочине,
смотрящие на набережную, на большие темные горы, движущиеся вдаль.
вверх и вниз в своих доках, больше, чем здания, более живые, чем
холмы, плещутся в иллюминаторах и ватерлинии, плавают неподвижно и тихо
как три женщины: живая королева Елизавета, дышащая королева Мария и
спящая Нормандка на боку.
"Ребята, может, пойдете со мной домой?" - спросила нас леди. "У вас отличная,
огромная бутылка, почти наполовину полная".
Ее муж держал руки в карманах и качал головой после
каждого слова, сказанного его женой, его маленькая шляпка раскачивалась взад-вперед у него на голове
когда он кивал.
"Возьми нас!" Сказал ей Уилл, подмигивая нам. "Я даже не пробовал
выпить сегодня вечером!"
Мы шли, не сводя глаз с красного огонька ее сигареты,
сначала яркого, потом тусклого в темноте. Старая твердая брусчатка была освещена
фильтрованным неоновым светом, который каким-то странным образом просачивается во все самые грязные уголки большого города
и сияет, как
украшения стоимостью в миллион долларов, даже с невзрачными, запотевшими камнями.
Я видел большие горбатые спины пяти или шести плоских барж, нагруженных до отказа.
края. Тяжелый дорожный гравий. Привязные канаты вздымаются и натягиваются, вода
плещется, вздувается и опадает в реке в такт движениям
океанский накат.
"Справедливое предупреждение!" Я услышал, как леди крикнула впереди нас. "Идите осторожно!
Не хочу, чтобы хафта тратил мое время на то, чтобы вылавливать сухопутных волкодавов из этой склизкой
войны!"
Я последовал за остальными по каким-то узким доскам и затаил дыхание
когда я посмотрел вниз, на всю эту движущуюся, чавкающую воду, облизывающуюся
под моими ногами. Наконец, после пересечения более белесых слоев
гравий и камни, мы подходим к маленькой лачуге размером два на брус, построенной на
носовой части скрипучей, тяжелой баржи.
"Так это твоя усадьба, да?" Спросил ее Уилл.
"Я не слишком грациозен на этой твердой земле". Она
возилась с замком на двери и вошла в хижину, говоря: "Но
ни одна девушка из шоу-бизнеса не может ходить вокруг да около за этими вот
речные суда!"
Она зажгла фонарь, растопила керосиновую плиту и поставила на огонь кофейник объемом в полгаллона
. Мы все устроились на стульях на ящиках и больших банках из-под сала; затем она
сказал: "Почему бы тебе не спеть мне песню о чем-нибудь задорном? Пока это здесь
кофе скоро закипит? Вкус становится намного вкуснее, если смешать его с
обжигающе горячим кофе ".
"Я приготовлю тебе такой же, как у тебя на барже. Дай мне подумать".

Моя бутылка скоро опустеет
А у меня самого не останется ни цента
Но я перевозил свой груз отсюда туда
Много, и очень много, и очень много раз

Выуживая что-то из своего буфета с жестяной крышкой, она почти напевала
себе под нос:

Я вытащила отсюда этот сверток, Таааакийййййййййййй
Оттуда та Утикайййййййй
Оттуда та Скенектадия
Это много, и очень много, и очень много раз
Оооо, да
Много, и очень много, и очень много раз

Единственное, что нарушало ее пение, - это кофейник, выплескивающийся
через край, и огонь, рявкающий паром. Потом она сказала: "Никогда не
спрашивала, как меня зовут. Черт бы побрал эту плиту, в любом случае! Вскипяти весь мой кофе
выпей!" Она взяла несколько чашек из магазина nails над раковиной и наполнила одну наполовину
перед каждым из нас. Затем она вытащила пробку из
зловещего вида бутылку и наполнил чашки до краев. "МакЭлрой.
Это я! Но не называйте мне своих имен, - обратилась она ко всем нам, - потому что я
сейчас не очень хорошо запоминаю имена. Я буду называть вас просто мистер
Широкоплечий, и ты там, дай-ка я посмотрю, я назову тебя Нога угря! Мистер Угорь
Нога; а потом, если ты будешь заниматься музыкой, я назову тебя ле
видишь - Керли.
Она поставила раскаленный докрасна кофейник на стол у меня под носом, и
полстакана выплеснулось, как расплавленный свинец, и пропитало переднюю часть моего рта.
бриджи. Я спрыгнул на пол и принялся отбиваться и растирать веером места, где
кофе обжигал меня, но она смеялась так громко, как могла бы смеяться баржа
терпеть это и кричать, пока она допивала свой горячий напиток: "Ух-хи-хи! Ура!
Жареный лосось! В чем дело, горячие штанишки? Обжечься хочешь?" Ее лицо повернулось
в свете фонаря, и это был первый раз, когда я смог рассмотреть ее по-настоящему
. Истертый непогодой и обветренный, пропитанный солью и обмороженный в десять
тысячу раз точно так же, как обезжиренный, который блестит на бугорках и
волны приливных волн. "Мистер горячие штанишки! Да! Да! Ага!" она засмеялась
пока я обмахивал ноги веером, чтобы охладить горячие точки.
Ее муж, участвовавший в сделке, встал и, спотыкаясь, прошел десять или пятнадцать футов через
небольшую перегородку, тяжело дыша, как больная лошадь, и я услышал, как он упал
поперек какого-то дивана. Я наблюдал, как она отправила чашку в рот, и
мужчинам она показывала язык и корчила ведьмовскую гримасу, выглядывая в
окно на луну, плещущуюся по облакам. Уилл, Карл и я
опрокинули наши чашки вместе, задержали дыхание, закрыли глаза и выпили
рты полны огненной смеси.
    

Пока она ждала, когда мы упадем на пол, мы закурили
и я спел ей еще один придуманный куплет:

Я перевозил его из Нью-Йорка и выше
Я пил свой крепкий ликер из чашки с пузырями
А кто был гордостью "храбрых речных парней"?
Девушка по имени мисс Макэлрой.

"Ну разве это не дерзко? Разве это не скользкий позор? " У нее было всего два
зуба в голове, один низкий и слева, другой высокий и справа, но
она надела свои кружева так, словно была первокурсницей в школе для девочек. "Ты
могучий ром-ком-а-тутин! Я единственная женщина, которая справляется с этим
Проклятая слизистая война! Я не чертов домашний кот! Не цветочный горшок! и если я
будь вы сегодня на двадцать пять лет моложе, я бы дал вам, джентльмены, честное слово, перед Богом
побегайте за своими шариками!" Затем она провела кончиком языка по своей паре
неправильно расположенных зубов, постучала по клеенке стола и рассмеялась; и
целая вереница барж раскачивалась на иле и брюхах старых
плоты толкались друг о друга, набережная стонала и пенилась
по краям.
Песни струились по грудам дорожного камня и стекали вниз
по краям, и такие песни, и такие небылицы, и ложь, и ветреные сказки, как
мы потеряли рассудок на следующий час или два, чего никогда не было ни до, ни после
с тех пор, как люди на этой планете превзошли нас.
Она сказала, что у нее было шестеро детей, что из-за продолжительной беременности
у нее выпали зубы. Четверо мальчиков. Трое живы. Две девочки, обе выросли и ушли.
Она показала нам почтовые открытки с изображениями мест, где одна из дочерей работала
танцовщицей в такси. Другая девочка жила за рекой и приходила навестить ее на
Воскресенья. Один сын обычно присылал открытки с фотографиями, но он был моряком торгового флота,
и она не получала от него вестей больше восьми месяцев. Один сын попадал в тюрьму
четыре или пять раз за мелкий рэкет; затем он уехал на Запад работать в
шахты, и он все равно почти ничего не писал. Он и его отец всегда был-ѕсгарріпбыл'
когда они собираются вместе, потому что старик не верил в честность как
закон позволяет. Они бы убили друг друга, если бы мальчик не ушел. Она была
рада, что он ушел.
- С чем это тебя оставляет? - Спросил Уилл.
"Что ж", - она чуть улыбнулась всем нам и отвела глаза
в сторону, - "Дайте мне посмотреть. Тридцать лет занимаюсь речными перевозками,
двадцать шесть лет замужем за одним и тем же мужчиной, если хочешь называть его мужчиной.
Вот эта старая прогнившая баржа. Трое приятных посетителей-джентльменов, если можно так выразиться
джентльмены; и, ну, чуть меньше половины бутылки "перти пор"
виски. Вдоволь горячего обжигающего кофе по вечерам, и та-ак, та-ак
та-ак, можно добавить, я бы хотел дожить до того дня, когда, клянусь Богом, я напишу песню, которую написал
встань около меня!"
Мы с Уиллом извинились и вышли за дверь. Мы стояли на
краю соседней баржи и слушали, как вода стекает в
Реку Гудзон. Луна была красивой и выглядела испуганной, а облака бежали за ней
по небу, как в утренних новостях. Я чувствовал липкую завесу
туман окутал дерево и струны моей гитары, и когда я заиграл на ней,
тон был мягким, влажным и приглушенным шумом воды. Я продолжал наигрывать
коротенькую мелодию.
"Чем занимался последние несколько дней?" Спросил меня Уилл, когда мы шли.
"О-о-о, ничего особенного. Пою "roun"."
"Шансы найти какую-нибудь работу?"
"Да, немного".
"Посиделки?"
"В основном в ночных клубах".
"Справляешься?"
"Ну, я, э-э, то есть, э-э, э-э... У меня была большая проба в тот день.
Рокфеллеровский центр".
"Рокфеллеровский центр! Вау! Нормально вышел?"
"Я нормально выхожу".
"Уйти от них?"
"Черт возьми! Мне просто пришлось уйти, Уилл! Я не мог этого вынести!"
"Продолжай устраивать эти одиночные забастовки, пока не разрушишь все
твои шансы здесь, в Нью-Йорке. Лучше смотри под ноги ".
"Уилл, ты меня знаешь. Ты знаешь чертовски хорошо, и я бы сыграл за себя
и кукурузный хлеб, и "питьевую воду из веток", и что-нибудь еще, чтобы играть и петь
для людей, которым это нравится, которые это знают и живут тем, что я пою
насчет. У меня в голове полный бардак. Они пытаются сказать мне, хочу ли я есть и
остаться в живых, я должен спеть их чертову старую фальшивую чушь!"
"Ты бы просто взорвался в этом высшем обществе, не так ли?
Но деньги - это то, что нужно, Вуди".
"Да. Я знаю". Я думал о девушке по имени Рут. "Черт бы все побрал"
черт возьми, в любом случае! Может быть, я шучу, что у меня нифига мозгов в голове нет, чтобы понять это. Но
после всех неудач, которые мне выпали, Уилл, я видел, как деньги приходили и уходили, когда бы то ни было
с тех пор, как я был ребенком, и "я никогда не думал ни о чем другом", шутят стороны
раздавал свои песни ".
"Нужны деньги, парень. Ты хочешь сделать себе хоть какое-то имя,
что ж, нужны любые деньги. И если вы хотите пожертвовать бедным людям по всей
стране, для этого нужны деньги ".
"Может, я в шутку пожертвую собой?"
Уилл хмыкнул. "Ты не можешь вернуться в Радужную комнату?" Не слишком поздно, не так ли
?"
Я сказал: "Нет, не слишком поздно, я думаю, я мог бы вернуться. Думаю, я мог бы!"
Я посмотрела на большое здание. Тишина вокруг нас, казалось,
кричала на меня - ладно, что ты собираешься делать? Давай, коротышка, решайся
решай. Вот оно! Господи, парень, вот оно!

Маленький буксир, выбрасывающий дым, пропахал перед нами, и я
посмотрел, как он работает в мутной воде, словно черный жук, поднимающий пыль.
"Эта баржа движется?" Я спросил Уилла.
"Черт возьми, это так". Он прошел несколько футов вдоль заднего конца, сделал прыжок
преодолел расстояние в два фута и приземлился обратно на баржу Макэлроя. "Эта баржа
тебя сейчас вытащит этот буксир! Лучше брось мне свою гитару!
Прыгай!"
Я тогда ничего не сказал. Уилл шел рядом со мной
двигался дальше, и я на некоторое время остановился, сказав: "Похоже, это действительно
движется".
"Прыгай! Прыгай быстрее! Я поймаю твою гитару! Прыгай!" Теперь он бежал рысью
довольно ровным аллюром. "Прыгай!"
Я присел на заднюю часть движущейся кучи гравия, закурил
сигарету и выпустил дым в сторону длинного Рокфеллера
Здание. Там, в свете фонаря, на лице Уилла была огромная ухмылка.
луна, и он спросил: "У тебя есть с собой деньги?"
Я бросил камень в воду и сказал: "Наступает утро,
Я пошарю у себя в карманах и посмотрю!"
"Но где ты будешь?"
"Я не знаю".
Мой старый друг остался позади, тяжело дышащий. Я принимаю наркотики
большим пальцем провожу по струнам гитары. В речных водах у моих ног,
Я мог видеть отражение огня, и детей, сражающихся в своих бандитских разборках, и
правильного маленького ребенка на дереве, и маму-кошку, охотящуюся за раздавленными телами
своих котят. Клара не выглядела обожженной, а мама в этом платье не выглядела сумасшедшей
речная вода, но довольно приятная. Я видел нефть в реке, и, возможно, она
прибыла откуда-то с моей старой родины, может быть, из Западного Техаса, Пампы или
Окема. Я видел там отражение лагеря "Реддинг джангл" и салунов
на Скид-Роу, за исключением того, что они выглядели ужасно чистыми. Но в основном я видел девушку
во фруктовом саду и как она танцевала на грязном берегу реки.
Плыви дальше, маленькая баржа, тяни вперед, маленький буксир, напрягай силы, работай,
копай глубже, перепахай эту реку ко всем чертям.
Это заживет.
Глава XIX
ПОЕЗД, НАПРАВЛЯЮЩИЙСЯ К СЛАВЕ

Вокруг меня выл ветер. От дождя моя кожа покрылась волдырями. Стучащие
по железной крыше автомобиля струи дождя были похожи на звук какого-то
пожарного шланга высокого давления, пытающегося просверлить отверстия. Ночь была непроглядной
чернее ночи быть не может, и только когда вспышки молний
пробивали дыры в облаках, можно было разглядеть квадратные очертания поезда
раскатистый раскат грома.
"Боже!" парень лежал так близко ко мне, как только мог, и говорил
повернувшись лицом в другую сторону: "Мне кажется, она замедляется".
"Я готова остановиться в любое время", - я лежала на боку, обхватив левой
рукой его живот. "Я бы хотел, чтобы ты прибрался, прежде чем я отправлюсь в Чикаго".
Я прислушался в темноте и услышал, как кто-то кричит: "Эй, ребята!
спал?"
"Это ты, Джон?" - Крикнул я в ответ своему напарнику-негру.
- Это я, все в порядке! Спал?"
"Я был почти в отключке!"
"Я тоже!" Я услышал, как крикнул парень постарше.
"Вы, парни, просто размазня!" - проворчал парень, которого я держал на руках. "Как у тебя дела"
"музыкальная шкатулка"?" "Все еще завернута в те футболки! Я боюсь даже думать об
этом!"
"У нее цокающая походка! Мы остановим ее через несколько минут!"
"Надеюсь на это! Это совсем близко от Чикаго?" Я орал так громко, как только мог
.
Маленький ребенок вставил: "Нааа. Поблизости от Чукаго нет Эннив. Это
Фрипорт. Тинк.
"Иллинойс"? Я спросил его.
"Дааа. Иллиной".
"Сынок, на твоем лице столько же грязи, золы и угольной пыли, сколько на
моем?"
"Откуда я могу знать?" Я даже твою рожу не вижу. Слишком темно.
"Я бы дал доллар за хорошую сигарету".
- Пойдем, та Чи, я принесу тебе сигарету от моего браддера.
"Интересно, закончили ли те парни свою драку внутри машины?"
"Черт возьми, чувак! Они могли бы прикончить друг друга!" Джон хлопнул его
ладонью по спине парня, которого он держал на руках.
"Я слушаю их через да руф".
"Береговой нафиг? Что они делают?"
"Долго трепались. Черт возьми. Последние несколько миль было как-то тихо."
"Она была неподвижна! Чувак, держу пари, что они просто порезали одну штуку на
куски!"
"Я просто в шутку задаюсь вопросом, сколько мы их найдем, когда эта плотина
поезд останавливается. Это хорошие ребята. Только что с работы. Ты же знаешь, что такое парень ".
Джон выполз на животе из конца вагона, где он был
ехал, повернув голову по ветру. Я почувствовала, как он лег рядом со мной и положил
свою руку мне на ребра, чтобы я могла ухватиться за доску настила. "Похоже,
этот дождь просто задерживает дым от поезда прямо на верхушке поезда,
не так ли? Я видел их раньше. Возьмите с собой группу работающих парней в
мире. Пусть они просто валят с ног. Никакой постоянной работы. Это делает тебя
это сущий ад ".
"Мой старина уз датта вэй". Я слышал, как разговаривал старший ребенок, пока
он подполз и лег рядом с младшим. "С ним все было в порядке, о'кей.
Мужик сваливает из войны, хотя и сходит с ума в мгновение ока. У нас две разницы
ребята. Сейчас я езжу на север штата, навещаю маму, когда его нет рядом. Врезал мне
около месяца назад. С тех пор их не видел. Его голос звучал медленно и сухо среди
грохота и дождя.
"Никаких твоих слащавых разговоров".
"Черт возьми, маленький наглец, знаешь, я верю, что ты говоришь круче, чем
весь этот товарный вагон, набитый железнодорожными лаптями".
"Шо делать".
"Я говорю то, что думаю, понимаете!"
"Ладно. Что вы собираетесь делать? Есть воздушные тормоза!"
Я поднял голову и посмотрел поверх гитары. Я увидел
сумасшедшие красные блики неоновых огней, прорезающие облака. Кусты и
мимо проносятся живые изгороди с приятными теплыми мазками электрического света из
окон домов. Прожекторы и фары других локомотивов метались
вокруг под дождем. Дыры от выхлопных газов и пустыри, полные воды, заблестели
как новенькие деньги, когда треснула молния. Я старался сохранить ведра с
вода стекала с моего лица достаточно долго, чтобы я мог видеть. "На окраине какого-то городка".
"Фрипорт. Разве я тебе еще не сказал?" Коротышка фыркнул дождем
его нос уткнулся в гитару. "Я поставил da bum на alla dese"
"счастливые дома". Фрипорт.
Мы все четверо встали на четвереньки и прислушались к
визгу тормозов, ударяющихся о колеса. Раскаленный переключатель
мимо нас прогрохотал двигатель. От топки шел жар, и каждый из
мы сели и протянули руки, чтобы немного согреться. Шел дождь
сильнее. Наша машина тряслась, как покалеченный слон. Красный и зеленый
переключатели фар были похожи на растаявшие шарики рождественских конфет. Пурпурно-белый
яркий свет исходил от сигнальной ракеты, воткнутой в поперечную шпалу поперек
в ярдах справа. Там, слева, я мог различить одинокий тускло-красный свет
электрический свет, мерцающий в окнах закусочной с бургерами.
Фары быстрых машин плясали вдоль шоссе мимо закусочных с чили.
Наш поезд замедлил ход, превратившись в медленное ползание, с обеих сторон ничего, кроме грязи
вереницы всевозможных сумасшедших железнодорожных вагонов.
"Все эти яркие огни впереди, это переход шоссе. Бык
притон". Маленький ребенок тыкал в меня пальцем.
"Берег Нуф? Это крутой город?"
"Хуже, чем этот".
"Хэй, дир, Пи-Пи. Мы с тобой лучше разгрузимся. Высокий парень пригнулся
лег на живот и переполз через край крыши. "Мы оставили наши рюкзаки в
этой открытой машинной машине", - объяснил он мне.
"Вдвоем". Маленький мальчик проскользнул мимо и последовал за ним вниз по
лестнице.
Я осторожно поднялся на четвереньки и выглянул из-за края крыши
между двумя машинами. "Успокойся". Я, затаив дыхание, наблюдал за
они спускаются по скользкой лестнице. Из-за дождя и туч стало так темно, что я
не мог разглядеть землю под ним. - Осторожнее с колесами, большая шишка! Все
в порядке?"
"Сделал!" Я слышал, как он сказал мне. Затем я увидел, как его голова и плечи упали
в конец вагона с оборудованием. В этот момент яркая полоса
света пронеслась вдоль вагона. Оба ребенка пригнулись, скрывшись из виду, но
мужчина трусил по золе и светил на них фонариком.
"Эй! Эй!" Я услышал, как он заорал. Он поднялся по ступенькам низкого
вагона и посветил фонариком через край. "Встать! Встать! Встаньте там,
вы! Ну! Будь я проклят! Куда это вы, сенаторы, собрались?"
Пара детских голов поднялась между оборудованием и торцом
машины. Мокрые. Грязный от угольной копоти. Шляпы нет. Волосы спутаны. Потоки дождя
лились на них в ярком свете полицейского фонаря. Они моргали
, хмурились и вытирали лица руками.
- Доброе утро, капитан, - отсалютовал малыш.
"Пытаюсь вернуться домой", - здоровяк закидывал свой брезентовый рюкзак на
спину.
Малыш ухмыльнулся в луч фонарика и сказал: "Немного дождливо".
"Это чертовски опасное место для езды! Разве ты не знаешь, что из-за сырой погоды
эти грузы заносит? Проваливай! Скат! Приземляйся! Он махнул своим
фонариком.
Оба парня перелезли через стенку машины, и я перекатился по крыше
на правую сторону и помахал им гитарой через борт. "Эй, хочешь
свои рубашки обратно?" Я спустился по лестнице, где коп не мог меня видеть, и
шипел на детей, когда они шли рядом с нашим поездом. "Рубашки? Рубашки?"
Оба ребенка подтянули штаны, негромко рассмеялись и сказали: "Нааа!"
Я немного покачался там на лестнице, наблюдая, как маленькие человечки просто
как бы исчезают. Дождь. Дым. Всевозможные облака. Ночь просто темнее, чем
ад. Наверное, мне стало немного смешно. Потом они ушли. Я подтянулся
снова забрался на крышу машины и сказал: "Ну, Джон, вот и наша поездка"
прошу прощения.
- Ладно, она ушла. У тебя все еще есть те рубашки, обернутые вокруг тебя
музыкальная шкатулка! Сохрани ее сухой?
"Не-а." Я похлопал свою гитару по бокам. "Влажнее и быть не может. Они
хотели подарить их мне, так что я просто взял их.
"Когда-нибудь маленькие бродяги".
"Ну, единственное, чему они должны научить солдат, - это как ходить пешком".
"Я бы хотел, чтобы меня могли оштрафовать за хорошую быструю езду на грузовике
вождение. Я бы, черт возьми, бросил прыгать на трамплине ".
"Тихо! Пригнись!"
Когда мы медленно пересекали шоссе, мощный прожектор выстрелил своими лучами
из черного седана, стоявшего под уличным фонарем. Поезд съехал с
шоссе и затем остановился. Седан подкатил сбоку от нашей машины, низкий
сирена завыла, как злобный кот под бочкой. Около дюжины полицейских
широко распахнули дверь товарного вагона. Фонарики заиграли над
шестьюдесятью шестью мужчинами, пока трое или четверо патрульных копов влезали в дверь.
"Просыпайся!"
"Хорошо! Вылезайте толпой.
"Пошевеливайтесь, вы!"
"Есть, сэр".
"По одному!"
"Кто вы? Где ваша призывная карточка?"
"Меня зовут Уитекер. Блэксмит. Вот мой призывной номер".
"Следующий! Черт возьми! Что происходит в этой машине? Гражданская война? Как так получилось
все связаны? Закутаны?"
- Меня зовут Гринлиф. Механик грузовика. Ну, видите ли, мистер офицер, мы
устроили что-то вроде пикника и танцев здесь, в машине. Инженер нажал на
Пневматические тормоза сработали немного слишком быстро. Так что нас сбросило вниз.
Мы ударились головами о стены. На полу. Ах. Вот здесь, мой
призывной билет. Это все, не так ли? Я ничего не вижу с этой тряпкой на глазу.
"Я не верю ни единому слову! В этой машине были какие-то неприятности! Что это было
это? Следующий! Ты!"
"Вот моя визитка. Человек-динамит. Лебек. Я разбил свой кулак вдребезги
когда споткнулся."
"Призывной талон, приятель! Что это? Машина, набитая пьяницами? От вас всех пахнет
ликером!"
"Пиколла. Вот мой номер. Бурильщик на нефтяном месторождении. Кто-то вылил
бутылку вина мне на спину, пока я спал!"
"Спал. Да! Я вижу, они оставили осколки стекла по всей вашей рубашке
и на воротнике тоже! Карточки для драфта, парни! Двигайтесь быстрее!"
"Меня зовут Микки Ловкач, смотрите! Не буду тебе врать! Я игрок. Да
лучший. Я ношу хорошую одежду и трачу хорошие деньги! Я выглядел нормально,
новый костюм и все такое. Ден Сомбуди сунул мне квартовую бутылку вина.
Треснул меня по голове. Испортил мой костюм! Вот мой номер, офицер!"
"Кто бы ни треснул этого человека, я хочу поздравить его! Двигайтесь дальше! Вываливайтесь
вон за дверь! Постройтесь вон там, у патрульной машины, вместе с остальными
они!"
"Медведь Томми. Индеец четверти породы. Механик".
"Эй, Кэп! Некоторые из этих птиц совсем побиты! Какие-то неприятности!
У каждого из них разорвано ухо, или подбит глаз, или сломан
кулак, или на них почти разорвана одежда! Была драка в этом
автомобиля! Около пятидесяти из них!"
"Гоните их вон! Все в кучу!" Капитан просунул голову в дверь.
"Выставьте их вон под тот уличный фонарь! Мы заставим их заговорить! Есть мертвые
?"
"Я не знаю!" Сержант обвел машину лучом фонаря. "Я вижу
несколько человек, которые, похоже, не в состоянии подняться!"
"Грузите их! Идите, ребята! Гуляйте! Все вы! Прямо здесь, под
этим фонарем! Постройте их в шеренгу! Нашли там кого-нибудь мертвого?"
"Трое или четверо в нокауте! Не думайте, что они мертвы! Так вытащите их
на улицу под этот дождь и разбудите! Загрузите этого прямо через дверь.
Слегка встряхните его. Похоже, он все еще мерцает. Как поживает этот?
Его глаза все еще слегка подрагивают по краям. Подставьте ему лицо под
дождь. Приведите двух других, ребята. Помогите им. Встряхните их хорошенько.
Похоже, их можно спасти. Боже, у них, должно быть, действительно была
нокдаун-драга! Задержи их немного.
"Этот парень в порядке. Дождь привел "его в чувство".
- Ведите его вон туда, где капитан. В чем дело
В любом случае, с вами, чертовыми дураками? Это все, что тебе нужно делать? Сражайся! Победи
гоните друг друга к черту! Черт бы меня побрал, я и не думал, что в ком-то из вас осталось столько
мужества! Какого черта ты не тратишь столько энергии на работу?
Иди сюда, жеребец! Иди! Вот эти четверо, кэп. Вот и все
они.
- Они выглядят как кучка трупов! Капитан оглядел толпу
. Затем он повернулся к товарному вагону и крикнул: "Там еще есть что-нибудь?"
Поищи пистолеты и ножи на полу!
"Вот пара!" Крупный крутой тип встал на крышу машины позади
Мы с Джоном. "Прячемся с глаз долой, да? Спускаемся по этой лестнице! Живо.
Куда вы там завернули, мистер?"
"Эта штука?"
"Дат тинг. Какой-то труп?"
"Гитара".
"Ага. "Йодль лэй ди Ху", да?"
"Мой талон на питание".
"Куда направляешься, черный мальчик?"
"Куда-нибудь, где я смогу найти работу".
"Вой, а? Где твой приятель?"
"На своей гитаре".
"Боже! Всемогущий Христос. Ты больше думаешь о той музыкальной шкатулке, что у тебя есть
на спине?"
"Я могу забрать ее обратно"
"Спускайся вниз там, на земле. Теперь двигайся. Вон там, где ты видишь
вся банда собралась вокруг этого уличного фонаря".
Я шла, стряхивая воду с волос.
Джон сказал: "Это была плохая старая штормовая ночь",
"Вот пара, которую я поймал на заправке, капитан".
"Вы двое, постройтесь. Где ваша футболка?"
"Я поговорил с ним, этот парень, он завернул ее в свою музыкальную шкатулку.
Идет дождь".
- Ты пытаешься мне сказать? Идет дождь! Мужчины! Вы знали об этом? Идет
идет дождь! Кто-нибудь из вас намок?"
Сержант светил фонариком нам в лица и говорил: "Смойте немного
кровь с этой чертовой кучки. В чем была проблема, ребята? Кто
все это начал? Кто кого избил? Выкладывайте, говорите!"
Последние два офицера выбежали из товарного вагона к банде. "Вот
их артиллерия", - сказал один из них. Он высыпал двойную пригоршню ножей и
горлышки трех винных бутылок: "Без оружия".
"Без оружия?" Капитан осмотрел ножи. - Горлышком одной из этих разбитых бутылок можно разрезать человека целиком
. Сколько среди них пьяниц
?
"Понюхай и увидишь".
"Не думаю, что ты смог бы определить это по запаху, шеф. Какая-то птица разбила
целую кварту о голову другой. Потом разбились еще два или три кувшина
друг у друга над головами. От всех пахнет спиртным ".
Мы прошли мимо двумя рядами, копы направляли нас, наблюдая за нами. Сержант
посмотрел на одну пачку призывных карточек. Большой шеф посмотрел на другую пачку.
"Вы двое, мальчики. У вас нет призывного билета? Если у вас его нет, то это тюрьма.
Ха?" - сказал шеф.
"Слишком молод. Шестнадцать, - сказал один мальчик.
"Семнадцать", - кивнул следующий.
"Все в порядке, шеф?"
"Ты, там! Что у тебя там завернуто - ребенок? Шеф спросил
меня,
"Гитара".
"Ооо. Ну. Почему бы не вытащить это и не спеть нам песенку? Вот так.
Дум ти дум. Дум ти дум. Tra la la la la! Йодль лайи ди уууууууууу! Ha! Ha!"
Он взмахнул рукавом пальто и затанцевал вокруг.
"Слишком мокрый, чтобы играть", - сказал я ему.
"Тогда какого черта ты вытаскиваешь его в такую штормовую погоду?"
он спросил меня.
"Я не приказывал устраивать такую штормовую погоду".
"Что это на вас, ребята?" спросил нас сержант.
- Цементная пыль, - проговорил Джон, стоя у моего локтя.
"Из-за всего этого дождя, - спросил нас шеф, - что будет со
всеми вами?"
Я сказал: "Превращусь в статуи. Ты можешь расставить нас по своим улицам
и парки, чтобы богатые леди могли видеть, какие мы красивые ".
"Нет, мужчины. Я не держу вас просто так". Начальник посмотрел нас.
"Я могу тебя посадить, если бы захотел. Но я не знаю. Ваг. Тревожные й'
мира. Бои. Много чего.
- Перевозил грузы, - вставил сержант.
- Или просто был здесь, - сказал я.
- Клянусь Богом, я скажу тебе одну вещь. Я никогда не видел такой грязной, неряшливой,
окровавленной, избитой кучки людей за всю свою жизнь, а я был копом
двадцать лет. Я мог бы бросить вас, мужчин, в карцер, если бы захотел. Я не знаю.
Видите ли, мужчины .... "
Большой восьмиколесный локомотив с машинистом прогрохотал по дороге, выбрасывая
пар на сотню футов в каждую сторону, замедляя ход, позвякивая колокольчиком, фыркая
и издал четырехкратный гудок в свой свисток, заглушив речь шефа
.
"На запад", - сказал мне Джон через плечо. "Она настоящая маргаритка,
не так ли?"
- Очень мило, - сказал я ему.
    


Старый седой бродяга пробежал мимо нас в темноте, закинув свой
сверток на спину, шлепая по грязи и даже не
заметив патрульных. Он мельком увидел всех нас, ребята, там, под
зажег свет и заорал: "Много работы! Строим корабли! Война идет! Черт бы побрал это
гром и молния летят к черту! Работайте, ребята, работайте! Я должен правильно написать
йер! Он проковылял в нескольких ярдах от нас, размахивая белым листом бумаги в
темноте.
"Работа?" Один парень не выдержал и потрусил за стариком.
"Работа? Где бои?" Другой мужчина сунул сверток под мышку и
зашагал прочь.
- Письмо?
- Дай мне взглянуть!
"Где он сказал?"
"Эй! Старина! Подождите!"
"Не позволяйте этим вещам одурачить вас, ребята. Ничего особенного, просто чертов бродяга,
с чертовым листом бумаги!"
"Сиэтл! Сиэтл!" Я услышал, как старик прокричал в ответ сквозь шум дождя.
"Работай, ворррррк!"
"Сумасшедший".
"Знаете, ребята, в Сиэтле не работают. Адские колокола, это
здесь больше полутора тысяч миль к западу от нас!"
"В сторону Японии!"
"Письмо было у того старика прямо в руке!"
"Думаешь, он прав?"
Еще трое мужчин вырвались из темноты.
- Я знаю этих людей из Сиэтла. Тебе их не победить. Очень красивые женщины.
И, клянусь Богом, они не пишут писем, если не имеют в виду то, что говорят!
"Я спал "под Эвер Бридж" в Сиэтле! Это рабочий город!"
"Вы, ребята, совсем спятили?" спросил нас полицейский.
"Я хочу быть как можно ближе к Японии, насколько это возможно!" Еще один мужчина исчез в
темноте.
"Я хочу попробовать себя в этом Конюшенном доме, как мужчина в собственном доме!"
"Здравствуйте, мистер Полиз. Этот поезд направляется во что
эти япошки воюют?"
Мужчины вычерпывали воду досуха и уходили, увязая в брызгах
ветра и дождя. Копы стояли позади нас в свете уличных фонарей, почесываясь и
смеясь. Я шмыгнула носом и прищурила глаза, чтобы вода не
попала на меня.
"Восходящее солнце! Вау!"
"До встречи, официсса!"
"Проливной дождь, маленькая буря, проливной дождь!"
Еще больше людей бросились в погоню за проливным дождем. Она поскрипывала, мокрая
эмаль отбрасывала тусклый свет с телефонного столба, на котором стояли полицейские
вокруг. Большие железные колеса со стоном катились по блестящим рельсам. Скользкие лестницы.
Скользкие жестяные крыши, кренившиеся сначала в одну сторону, потом в другую, и черные
фигуры людей, прилипших, как водяные жуки, присасывающихся, как улитки, покачивающихся
с машинами, все бормочут, разговаривают и отпускают шуточки в ответ на
шторм.
"Мистер А. Гитлер говорил, что мы нация неженок?"
Еще четверо мужчин бочком спустились вниз и сели в товарный вагон рядом со мной.
За ними увязались еще шестеро. Восемь взбежали по трапу за ними
по пятам. Целые товарные вагоны были забиты мужчинами, разговаривающими и готовящимися к драке.
"Прочти это письмо, старина! Ура!"
По лестнице поднимаются еще десять человек. За ними двадцать.
Я сказал копу рядом со мной: "Этим ребятам на берегу понадобится музыка!
Пусть идет дождь!" И я взобрался по железной лесенке в следующий вагон.
Я присел на корточки на крыше машины, Джон сидел прямо рядом со мной.
"Гром! Пусть треснет!" Пожилой мужчина размахивал руками, как монах
молился на вершине горы.
"Разве ты не тот чертов парень, которому я врезал по зубам? Прости, чувак!"
"Ты разбил бутылку вина о мою голову? Мы будем пить вино "брейк де некс"! Автор:
Боже, мы выпьем это! Ага!"
Мужчины катались по полу и смеялись. Поезд раскачивался взад-вперед,
набирая скорость. Дым снова поднимался по крышам вагонов, закрывая их
их почти не было видно. Я оглянулся на дюжину полицейских, стоявших под
уличным фонарем.
"Жаль, что мы не можем поехать внутри!" Я орал в ночи.
райдеры. "Сейчас будет мокрее, черт возьми!"
"Пусть рябит! Какого черта тебе нужно на войне, парень, большая мягкая задница
подушка? Ha! Ha! Ha!"
"Объясните мне, что корабль нуждается в постройке!"
"Уууффф!"
Мне было трудно встать, я моргал глазами, пытаясь стряхнуть
немного золы. Я огляделся, пригнув голову навстречу ветру и
дыму.
И в это мгновение моим единственным глазом я еще раз взглянул на поезд.
Мужчины. Беспорядочная куча размытых теней и дыма от поезда. Слышал о работе.
Только что услышал об этом.
"Я парень из да ватта!"
Я посмотрел на свой локоть.
"Как. Как, черт возьми, вы двое оказались на этом поезде? Я думал, вы уже
давно уехали!"
"Не-а-а. Ничего подобного, - выплюнул коротышка под дождь.
- Ничего подобного.
"Этот поезд едет в Сиэтл! Полторы тысячи миль!"
"Дааааа".
Джон скакал у моих ног, подставив голую спину
болтая с ветром. "Это будет очень плохая старая ночь, ребята. Дождливая".
"Yaaaa."
"Сторми".
"Ну и что?"
"Мы отправляемся на Западное побережье, чтобы строить корабли и воевать
с этими япошками, если этот дождь не смоет нас до того, как мы доберемся туда!"
"За тебя. За тебя."
"Черт возьми! Мы ведем войну!"
"Кончай с кашицей".
Я прислушался вдоль поезда, и мои уши уловили какое-то низкое пение
начинается. Я напрягся, чтобы расслышать, что это была за песня.
вжик-вжик большого двигателя, врезавшегося в нее
    

скорость на минуту заглушила пение, а также скрежет и поскрипывание
шум машин заглушал ее; но когда я прислушался как можно внимательнее, я
услышал, что песня приближается ко мне и становится громче, и я присоединился к остальным
о мужчинах, поющих:

В этом поезде нет курильщиков,
Лживых языков или двусмысленных шутников;
Этот поезд направляется к славе
Этот поезд!

Влажный ветер кружил в потоке поезда, и пепел обжигал меня
веки я держал закрытыми и пел во весь голос. Потом я
приоткрыл глаза, совсем чуть-чуть, и увидел огромное облако черного паровоза
дым накрыл всю вереницу машин, как одеяло для мужчин
сквозь бурю.

конец


ПОСТСКРИПТУМ



"Путь к славе" был впервые опубликован в 1943 году. С тех пор Вуди
Гатри и его песни путешествовали из одного конца Америки в другой.
Вуди Гатри написал более 1000 песен в период с 1936 по 1954 год, когда
он попал в больницу из-за болезни Хантингтона (хореи).
Песни и баллады Вуди Гатри продолжают набирать популярность
. Его песни стали такой же частью Америки, как ее реки,
ее леса, прерии и люди, которых Гатри описал в них:
"Эта земля - твоя земля", "Рубен Джеймс", "Том Джоуд", "Изобильные пастбища".
"Тяжелое путешествие", "Так долго, было приятно познакомиться с тобой", "Профсоюзная служанка",
"Красавчик Флойд", "Вперед, Колумбия", "Беженец из пыльной чаши", "Сдувается
Эта старая пыльная дорога" и "Этот поезд направляется к славе".
Эти песни и десятки других были записаны Гатри и другими
фолк-исполнителями. Пит Сигер, Джоан Баэз, Том Пакстон, The Weavers, Питер, Пол
а также Мэри, Джуди Коллинз, Одетта и Джек Эллиот - среди тех, у кого есть
выражали свою любовь и восхищение своей преданностью Гатри и
песням, которые он написал.
Песни Вуди и его гитара сделали его представителем угнетенных
повсюду, но он также воспевал красоту Америки, красоту, которую он видел
из открытых дверей товарных вагонов, когда они мчались через всю страну. Он увидел
Америку с большой дороги и знал ее жителей не понаслышке.
В 1943 году он и его старый друг, покойный фолк-певец Циско Хьюстон, присоединились к
торговому флоту, и Вуди увидел войну и мир за океанами.
После войны он ненадолго присоединился к Almanac Singers, группе, в которую
входили Пит Сигер, Ли Хейз, Миллард Лампелл и другие. Он написал
вторая книга "Американская народная песня", сборник из тридцати песен и зарисовок. A сборник его прозы и стихотворений "Рожденный побеждать" под редакцией Роберта
Шелтон появился в 1965 году. Он был участником People's Songs, также с Хейсом
и Сигером. Эту группу описывали как "новый союз прогрессивных
авторов песен".
В начале тридцатых Вуди Гатри женился на бывшей Мэри Эсте
Дженнингс, а в 1942 году бывшая Марджори Мазия Гринблатт. Вуди умер
3 октября 1967 года. У него осталось пятеро детей.

Популярность: 26, Last-modified: Sun, 15 Dec 2002 23:06:23 GMT




    

       First Plume Printing, September, 1983

       Copyright © 1943 by E. P. Dutton
       Renewed copyright © 1971 by Marjorie M. Guthrie

       LIBRARY OF CONGRESS CATALOGING IN PUBLICATION DATA:
       Guthrie, Woody, 1912-1967.
       Bound for glory.
       Reprint. Originally published: New York: E. P. Dutton, 1943.

     Scan, OCR  & proofreadin':  T.A.G.  a.k.a. Copper Kettle,  November
2002, Ekaterinburg
     Орфография  сохранена.  Все  грамматические ошибки - автора. Рисунки  -
тоже.
     Просьба  не исправлять. Наслаждайтесь - это одна из лучших книг из тех,
что я прочел..

     SO LONG, WOODY,
     IT`S BEEN GOOD TO KNOW YA
     Woody Guthrie, 1912-1967
     0x08 graphic
     One of Woody Guthrie's last songs, written a year  after he entered the
hospital,  was  titled I  Ain't  Dead  Yet.  The  doctors  told  him he  had
Huntington's chorea, probably inherited, a  progressive  degeneration of the
nervous system for which there was no cure known. For thirteen more years he
hung on,  refusing to give up.  Finally he could no longer walk nor talk nor
focus his eyes nor feed himself, and his great will to  live was  not enough
and his heart stopped beating.
     The news reached me while I was on tour in Japan. All I could  think of
at first was, "Woody will never die, as long as there are people who like to
sing  his songs."  Dozens of  these are known by  guitar pickers across  the
U.S.A., and one of them has become loved by tens of millions of Americans:

     This land is your land, this land is my land,
     From California to the New York island,
     From the redwood forest to the Gulf Stream waters,
     This land was made for you and me.

     He was a short,  wiry guy with a mop of  curly hair under a cowboy hat,
as I first saw him. He'd stand with his guitar slung  on his  back, spinning
out stones like Will Rogers,  with a  faint,  wry grin. Then he'd hitch  his
guitar around  and  sing the  longest long  outlaw ballad you ever heard, or
some Rabelaisian fantasy he'd concocted the  day before and might never sing
again.
     His songs are deceptively simple. Only after they have become  part  of
your  life do  you  realize  how  great  they are. Any  damn  fool  can  get
complicated.  It  takes genius  to  attain  simplicity.  Woody's  songs  for
children are now sung in many languages:

     Why can't a dish break a hammer?
     Why, oh why, oh why?
     Because a hammer's got a pretty hard head.
     Goodbye, goodbye, goodbye.

     His music stayed rooted  in the blues, ballads and breakdowns he'd been
raised on in the Oklahoma Dust  Bowl. Like  Scotland's  Robert Bums and  the
Ukraine's Taras  Shevchenko, Woody was  a national  folk poet Like  them, he
came  of a  small-town background,  knew poverty, had a burning curiosity to
learn. Like them,  his talent brought him to the city, where he was lionized
by the  literati but from whom he declared his independence and remained his
own profane, radical, ornery self.
     This honesty  also  eventually  estranged him  from  his  old  Oklahoma
cronies.  Like  many an Oklahoma  farmer, he had  long taken  a dim  view of
bankers.  In  the desperate early Depression  years he developed a religious
view of Christ  the Great  Revolutionary. In the cities  he threw in his lot
with the labor movement:

     There once was a Union maid.
     She never was afraid
     Of goons and ginks and company finks
     And the deputy sheriff that made the raids.

     He broadened  his feeling to include  the  working  people  of  all the
world, and it may come as a surprise to some readers to know that the author
of This Land Is Your Land was in 1940 a columnist for the small newspaper he
euphemistically called  The  Sabbath  Employee.  It  was The  Sunday Worker,
weekend edition  of the Communist  Daily Worker.  Woody  never argued theory
much, but you can be quite sure that today he would have poured his fiercest
scorn on the criminal fools who sucked America into the Vietnam mess:

     Why do your warships sail on my waters?
     Why do your bombs drop down from my sky?
     Why do you burn my towns and cities?
     I want to know why, yes, I want to know why.

     But Woody always  did more  than condemn. His  song Pastures of  Plenty
described  the life  of the  migrant fruit pickers,  but ends  on a note  of
shining affirmation:

     It's always we've rambled, that river and I.
     All along your green valley I'll work till I die.
     My land I'll defend with my life if it be,
     For my Pastures of Plenty must always be free.

     A  generation of  songwriters  have  learned from  him--Bob Dylan,  Tom
Paxton, Phil Ochs and I guess many more to come.
     As we scatter his ashes over the waters I can hear Woody hollering back
to us, "Take it easy--but take it!"

     PETE SEEGER
       A TRIBUTE TO WOODY GUTHRIE
       The Secretary of the Interior
       Washington
       April 6, 1966
     Dear Mr. Guthrie,
     It gives  me  great  pleasure  to  present you the  Department  of  the
Interior's Conservation Service Award. In conjunction with this award we are
also naming  a Bonneville  Power Administration substation in your honor. It
will  be known  hereafter as the Woody Guthrie Substation in  recognition of
the fine work you have done to make our  people aware of  their heritage and
the land.
     You sang that "this land belongs to you and me," and  you sang from the
heart  of  America that feels this about its  land. You have articulated, in
your songs,  the sense of identification  that each  citizen  of our country
feels toward this land and  the  wonders which it holds. You brought to your
songs a heart  as big as all  outdoors, and we are  fortunate to  have music
which  expresses the  love and affection  each of us feels,  though  we  are
unable to express it so eloquently, toward this land . .  . "from California
to the New York Island-- from the Redwood Forest to the Gulf Stream waters."
     Yours was  not  a  passing  comment on the  beauties  of nature,  but a
living, breathing, singing force in our struggle to use our land and save it
too.  The greatness of this  land  is that people such as you, with creative
talent, worked on it and that you told about that work--told about the power
of the Bonneville Dam and the men  who harnessed it, about the length of the
Lincoln  Highway and  the men  who  laid  it out.  You  have  summarized the
struggles and the deeply held convictions of all those who love our land and
fight to protect it.
     Sincerely yours,
     (Signed)
     Stewart L. Udall
     Secretary of the Interior
     Mr. Woodrow W. Guthrie
     Brooklyn State Hospital
     681 Clarkson Avenue
     Brooklyn, New York


     0x08 graphic



       CONTENTS

     foreword: "So Long, Woody, It's Been Good To Know Ya" by Pete Seeger

     vii

     a  tribute to  woody  guthrie  by Stewart  L. Udall, Secretary  of  the
Interior
     xi
     I
     soldiers in the dust
     19
     II
     empty snuff cans
     37
     III
     i ain't mad at nobody
     57
     IV
     new kittens
     74
     V
     mister cyclome
     82
     VI
     boomchasers
     93
     VII
     cain't no gang whip us now
     116
     VIII
     fire extinguishers
     133
     IX
     a fast-running train whistles down
     142
     X
     the junking sack
     158
     XI
     boy in search of something
     162
     XII
     trouble busting
     179
     XIII
     off to california
     191
     XIV
     the house on the hill
     231
     XV
     the telegram that never came
     245
     XVI
     stormy night
     256
     XVII
     extra selects
     270
     XVIII
     crossroads
     290
     XIX
     train bound for glory
     309

     Postscript
     320
       BOUND FOR GLORY

     Chapter I
       SOLDIERS IN THE DUST

     I could see  men of all  colors bouncing along in the  boxcar. We stood
up. We laid down. We  piled around on  each other. We used  each  other  for
pillows. I could  smell  the sour  and bitter  sweat  soaking through my own
khaki shirt and britches, and the  work clothes, overhauls  and saggy, dirty
suits of the other guys. My mouth was full of some kind of gray mineral dust
that was about  an inch deep all over  the floor. We looked  like a  gang of
lost corpses heading back to the boneyard. Hot in the September heat, tired,
mean and mad, cussing and  sweating, raving and preaching. Part of us  waved
our hands in the cloud of dust and  hollered out to  the whole crowd. Others
was too weak, too  sick, too hungry or too drunk even to stand up. The train
was  a highball and had the right of way. Our car was  a rough rider, called
by hoboes a "flat wheeler." I was  riding in the  tail end where I  got more
dust, but less heat. The wheels were clipping it off at sixty miles an hour.
About all I could  hear above the raving and cussing and the roar of the car
was the jingle and clink on the under side every time the wheels went over a
rail joint.
     I guess ten or fifteen of us guys was singing:

     This train don't carry no gamblers,
     Liars, thieves and big-shot ramblers;
     This train is bound for glory,
     This train!

     "We  would  hafta git  th' only  goddam  flat wheeler on th'  whole dam
train!" A heavy-set boy  with a big-city accent was rocking along beside  me
and fishing through his overhauls for his tobacco sack.
     "Beats  walkin'!" I was  setting down  beside  him. "Bother you fer  my
guitar handle ta stick up here in yer face?"
     "Naw. Just long as yuh keep up th' music. Kinda songs ya sing? Juke-box
stuff?"
     "Much oblige, just smoked." I shook my head. "No. I'm 'fraid that there
soap-box music ain't th' kind ta win a war on!"
     "Little too sissy?" He licked  up the side of his cigaret. "Wisecracky,
huh?"
     "Hell yes." I pulled my guitar  up on my lap and told him, "Gonna  take
somethin' more'n a dam bunch of silly wisecracks ta ever win this war! Gonna
take work!"
     "You don't look like  you ever broke  your  neck at no  work,  bud!" He
snorted some fumes out of his nose and mashed the match  down into the  dust
with his foot. "What th' hell do you know 'bout work?"
     "By God, mister, I work just as hard as  you er  th'  next guy!" I held
the ends of my fingers up in his face. "An` I got th' blisters ta prove it!"
     "How come you ain't drafted?"
     "I never did get by those medical  gents. Doctors and me don't  see eye
to eye."
     A blond-headed man about forty nudged me in the ribs with his elbow  on
my left side and said, "You boys talkin' about a war. I got a feelin' you're
goin" to see a little spell of war right here in just a few minutes."
     "Makes ya think so?" I looked around all over the car.
     "Boy!" He stretched out his feet to prop his  self back up against  the
wall and I noticed  he  was wearing an iron brace on his leg. "They call  me
Cripple Whitey, th' Fight Spotter!"
     "Fight spotter?"
     "Yeah. I  can spot a  fist  fight  on the streets three blocks before I
come to it. I can spot a gang  fight an hour before it breaks out. I tip off
the boys. Then they know how to lay their bets."
     "Ya got a fight spotted now?"
     "I smell  a  big one.  One  hell of a big one.  Be some blood spilt. Be
about ten minutes yet."
     "Hey! Heavy!" I  elbowed  the big boy on my right. "Whitey here says he
smells a big fight cookin'!"
     "Awwww. Don't pay no  'tention to that crippled rat.  He's just full of
paregoric. In Chicago we call 'im P. G. Whitey'! I don't know what they call
him here in Minnesota!"
     "You're  a goddam lyin' rat!"  The cripple got  up and swayed around on
the floor in front of us. "Get up!  I'll cave  your lousy  dam head in! I'll
throw you out inta one of these lakes!"
     "Easy, boy, easy." Heavy put the sole of his shoe in Whitey's belly and
held him back. "I don't wanta hit no cripple!"
     "You guys watch out! Don't  you stumble an' fall on my guitar!" I eased
over  a  little. "Yeah! You're some fight spotter! If  you spot a  fight an'
then it don't  happen just when you said, why, you  just pitch in and  start
one yer self!"
     "I'll crack that box over your dam curly head!" The cripple made a step
toward  me, laughing and smearing cement dust down across  his face. Then he
sneered and told  me, "Goddam right! Hell yes! I'm a  bum! I  gotta right ta
be. Look at  that gone leg.  Withered  away! You're  too dam  low  down  an'
sneakin'  to make an honest livin' by hard work. Sonofabitch. So you go into
a saloon where th' workin' stiffs  hang out, an' you put down your kitty box
an' play for your dam tips!"
     I told him, "Go jump in one of these lakes!"
     "I'm settin' right there!" He pointed  at my guitar in my lap.  "Right,
by God, on top of you!"
     I grabbed my guitar and rolled over three or  four other fellows'  feet
and got  out  of Whitey's  way  just  as  he turned  around and  piled  down
backwards yelling and screaming at  the top of his lungs. I stumbled through
the car trying to keep my balance and hold onto my guitar. I fell up against
an old man slumped with  his  face rubbing up against the  wall. I heard him
groan and say, "This is  th' roughest bastardly  boxcar  that  I  ever swung
into."
     "Why doncha lay down?" I  had to lean up against the wall to  keep from
falling. "How come ya standin' up this a way?"
     "Rupture. It rides a little easier standin' up."
     Five or six  guys dressed like timberjacks brushed past us cussing  and
raving. "I can't stand  this dust no longer!" "Out of our way, men!" "Let us
by! We want to get to the other end of the car!"
     "You  birds won't  be no  better off in th' other  end!" I hollered  at
them. The dust stung the roof of my mouth. "I tried it!"
     A big  husky gent with  high boots and red wool  socks rolled back on a
pair of logger's britches stopped and  looked' me over and asked me, "Who in
the hell are  you? Don't you think I  know how to ride a boxcar, sonny?  I'm
gettin' out of this wind!"
     "Go ahead on, mister, but  I'm tellin'  ya, ya'll burn  up back in that
other end!" I turned again to the old man and asked him,  "Anything I can do
ta help ya?"
     "Guess not, son." I could see by  the look on his face that the rupture
was tying him up in knots. "I was  hopin'  ta ride this  freight on  in home
tonight.  Chicago. Plumber there. But looks like I'll have ta get off at the
next stop an' hit the highway."
     "Purty bad. Well, it ain't a dam bit lonesome in here, is it?"
     "I  counted  sixty-nine  men in  this car."  He  squinted his  eyes and
gritted his teeth  and  doubled over a little farther. "Might be, I  counted
wrong. Missed some of th' ones layin' down or counted  some  of them  twice.
Pretty close ta sixty-nine though."
     "Jest like a car load of sheep headed fer th' packin` house."  I let my
knees bend in the joints  a little  bit to keep the  car from shaking me  to
jelly.
     A  long  tall Negro boy  walked  up and asked us, "You men know  what's
makin' our noses burn?" He was wearing a pair of work shoes that looked like
they had seen Civil War service. "Eyes, too?"
     "What?" I asked him.
     "Cement dust. This heah cah wuz loaded down wid sack cement!"
     "Shore 'nuff?"
     "I bet I done sucked in three sacks of th'  damn stuff!" He screwed his
face up and mopped across his lips with his hands.
     "I've  breathed in  more'n  that!  Hell,  friend! You're talkin'  to  a
livin', breathin' stretch of concrete highway!"
     "Close as we is jammed an'  packed in heah, we'z all gonna be stuck 'n'
cemented together time we git outta dis hot box."
     "Boys," the  old man  told both of us, "I hope we don't have no trouble
while  I'm in here. If somebody was ta fall  on me or  push me  around, this
rupture, I know, it would kill me."
     "I'll he'p see to  it  dat  nobody  don't  push  nobody  on toppa  you,
mistah."
     "I'll break 'em of th' habit," I told both of them.
     "What time of day is it? Must be fightin' time?" I looked around at the
two.
     "Mus' be 'roun'  about two or  three o'clock," the Negro boy  told  me,
"jedgin' from that sun shinin' in th' door. Say! What's them two  boys doin'
yondah?" He craned his neck.
     "Pourin` somethin' out of a bottle," I said, "right by that old colored
man's feet. What is it?"
     "Wettin` th' cement dust wid it. Strikin` a match now."
     "Gasoline!"
     "Ol` man's 'sleep. They's givin' 'im de hot foot!"
     The  flame rose up  and  burned in a  little spot  about the size of  a
silver dollar.  In a few seconds the old man  clawed at  the  strings of his
bundle where  he was resting his  head. He  kicked his feet in the  dust and
knocked little balls of fire onto  two or three other men playing some poker
along the back wall. They fought the fire off  their clothes and laughed and
bawled the kids and the old man both out.
     "Hey! You old bastard! Quit bustin' up our card game!"
     I saw one of the men draw  back to hit the  old man. Another player was
grinning and  laughing  out to the whole crowd, "That wuz th'  funniest  dam
sight I ever seen!"
     The two boys, both dressed in overhauls, walked back through the crowd,
one holding  out the  half-pint  bottle.  ''Drinka likker,  men? Who  wantsa
drinka  good likker?"  The  boy  with the bottle shoved it up under my  nose
saying, "Here, mister  music man! Take a little  snort!  Then play somethin'
good an' hot!"
     "I been a  needin' a little  drink  ta ease  me on down ta Chicago."  I
wiped my hand across my face and smiled around at everybody. "I  shore thank
ya fer thinkin' 'bout me." I took the  bottle and  smelled of  the gasoline.
Then I sailed the bottle over a dozen men's heads and out of the door.
     "Say, stud! Who daya t'ink youse are? Dat bottle was mine, see?" He was
a boy about twenty-five, wearing a flop hat soaked through with some kind of
dime-store hair oil. He braced his self on his  feet in front of me and said
again, "Dat bottle was mine!"
     "Go git it." I looked him straight in the eye.
     "Whattaya tryin' ta pull?"
     "Well, since yer so  interested, I'll  jest tell ya. See, I might wanta
lay down after while an' git a  little sleep.  I don't wanta wake up with my
feet blistered. 'Cause then,  dam  yer hide, I'd  hafta throw  ya outta this
door!"
     "We was gonna use dat gas ta start a fire ta cook wid."
     "Ya mean ta git us all in jail with."
     "I said cook an' I mean cook!"
     Then my colored friend looked  the two  boys over and said,  "You boys,
how long you been goin' 'roun' cookin' people's feet?"
     "Keep outta dis! Stepinfetchit!"
     "You cain't call me dat an' git by wid it, white boy!"
     I put my shoulder against the colored boy and my hand against the white
boy's  arm, and told them,  "Listen, guys! Goddamit! No matter  who's mad at
who, we jest  cain't  start  a fight of  no kind on  this freight! These big
Burlington dicks'll jail th' whole bunch of us!"
     "Yaaa. Skeerd!"
     "You're a dam liar!  I ain't afraid of you ner twenty more like ya! But
do you know what would of happened if these railroad  bulls shook us down ta
look  at our draft  cards, an` found you with that bottle of gasoline on ya?
It'd be th' lockup fer you an' me an' all of th' rest of us!"
     The old  man with the rupture bit  his lips and asked me,  "Son, do you
suppose  you could get one of the men to move up out of the  door and let me
try to get a  little breath of that fresh air? I feel like I've just got  to
get a little air."
     The colored boy held the old man up while I walked over to the door and
tapped a nice healthy-looking boy on the back. "Would you mind  lettin' this
old  man  ride in  yer  place there in  th' door fer a  little while?  Sick.
Rupture trouble."
     "Not at all." The boy  got up and set down back where  the old man  had
been  standing. He acted  friendly  and hollered at us, "I  think it's about
time we took turns ridin'  in the doors.  Let everybody have a whiff of that
fresh air!"
     Almost everybody in  the car rolled over or stood  up and yelled, "Hell
yes!" "Turn about!" "I'm ready." "Too late, boys, I been  dead an' buried in
solid  cement  for  two  hours!"  "Gimme  air!" "Trot out  yer  frash airr!"
Everybody  mumbled and  talked,  and  fifteen or twenty men pushed their way
through the others to stand close to the doors, hoping to be first.
     Heavy walked through a bunch of them saying, "Watch out.  Men, let this
Negro boy through with this old man. He's sick. He's  needin' air. Back up a
little. Make room."
     "Who'n th' hell are you? Tubba lard! Dictater 'round here?" one old boy
popped off.
     Heavy started  for the man,  but he slipped back  in through the crowd.
"All of you men get up! Let a new bunch get  cooled off! Where's the old man
that the boys  put  the hot  foot on a few minutes ago?  There you are! Hey!
Come on! Grab yourself a hunk  of this nice, fresh,  cool climate! Set right
there! Now, who's to be next?"
     A red-eyed vino drunkard took a man  by the  feet  and pulled him along
the deck to the door.  "My buddy. Ain't  said a word since I  loaded  'im in
last night in Duluth. Bummed th' main stem fer two bits, then he scooped his
flue."
     A Mexican boy rubbed his head and got up from somewhere along the wall.
He drank half of a quart vinegar jug of water and then sailed the bottle out
the door. Then he set down  and  hung his  feet out  the door and rode along
holding his head in his hands vomiting into the wind. In each door there was
room for five men. The first ten being sick and weakly, we let them ride for
about half an hour.  Then they got up and ten more  men  took their seat for
only fifteen minutes.
     I was  watching  a  bunch of  men hold their fingers to their  lips and
shush each  other to keep quiet. Every one of them haw-hawing and  tittering
under  their breath and pointing to a kid asleep on the floor. He  was about
twenty. Little  white  cap  from  the ten-cent store,  a  pair  of  old blue
washed-out  pants, shirt to  match, a set of dirty heels caked over with the
dust of many railroads, and a run-over pair of low-cut shoes. He was hugging
his bed roll and moving his lips against the wool blanket. I saw him dig his
toes in the dust and kiss the bundle.
     I walked over and put my foot in the middle of his back and said, "Wake
up, stranger. Git ya some fresh air there in th' door!"
     The  men cackled  and rolled  in the dirt.  They rared  back and  forth
slapping  their hands  against their legs. "Ddrrreeeeeeeaaaammming of youuuu
with your eyes so bluue!" One man was grinning like an ape and singing worse
than that.
     "What's th' boy dreamin' about so purty, music man?" another
big guy asked me with his tongue in his cheek and eyes rolling.
     "Leave  th'  boy alone," I told him back.  "What th' hell  do you dream
about, freight trains?"
     0x08 graphic
     I  set  down with  my back against  the wall  looking all  through  the
troubled, tangled, messed-up men.  Traveling the hard way.  Dressed the hard
way. Hitting the long old lonesome go.
     Rougher than a cob. Wilder than a woodchuck. Hotter than a depot stove.
Madder than nine hundred  dollars.  Arguing worse than a tree full of crows.
Messed  up. Mixed-up, screwed-up people. A  crazy boxcar  on a  wild  track.
Headed  sixty  miles an  hour in  a big cloud of poison dust due straight to
nowhere.
     I  saw ten men getting up out of the door and I took my guitar over and
set down and stuck my feet out. The cold air felt  good whipping up my pants
leg. I pulled my shirt open to  cool off across my waist and chest. My Negro
friend took  a seat  by my side and told me,  "I reckon  we's 'bout due some
frash air, looks like."
     "Jest be careful ya don't use it all up," I kidded back at him.
     I held my head in the wind and looked out along the lake shoreline with
my ear cocked listening to the men in the car.
     "You're a lyin' skunk!" one  was saying. "I'm just as hard a worker  as
you are, any old day!"
     "You're a big slobbery loafin' heel!"
     "I'm th' best dadgum blacksmith in Logan County!"
     "You mean you use ta was! You look like a lousy tramp ta me!"
     "I c'n put out more manly labor in a minnit then you kin in a month!"
     "Hay, there, you sot! Quit spittin' on my bed roll!"
     "Yeah! Yeah! I know! I'm  woikin' stiff, too, see? But I ain't  no good
here! Yeah! I woiked thirteen years  in th' same weave room! Breakout  fixer
on th' looms! Poil Harbor comes along. Big  comp'ny gits alla de war orders.
My place is a little place, so what happens? Just like dat! She closes down.
An' I'm  out on de freights. But I  ain't nuttin' when I  hit th'  freights.
Takes it all outta me. Nuttin`. But a lousy, dirty tramp!"
     "If you're such a good weaver, mister, you  can come back  here and sew
up my drawers! Ha! Ha! Ha!"
     "Fancy pants! Whoooeee!"
     "I plowed th' straightest row of corn in Missouri three year ago!"
     "Yaaa!  But, mister  big  shot,  dey don't  grown no corn in  dese here
boxcars, see! Yaaa! Dat's de last bitta woik yez ever done!"
     "No Swede cut much timber as me, Big Swede! I cutta 'nuff of that white
pine ta build up da whole town!"
     "Quiet down! You dam bunch of liars, you! Blowin'  off at yer head what
all you can do! I hear this talk  all up and down these railroads! You had a
good job somewhere once  or  twice in your life, then you go around blabbin'
off  at  your  mouth  for fifteen  years! Tellin' people what all  kinds  of
wonders you done! Look  at you! Look at your clothes! All  of the clothes in
this car ain't worth three dollars! Look at your  hands! Look at your faces!
Drunk! Sick! Hungry!  Dirty! Mean! Onery! I  won't lie like you  rats! An` I
got on the best suit of clothes in this car! Work?  Me work? Hell, no! I see
somethin' I want, an' I just up an' take it!"
     Looking back  over  my  shoulder,  I saw  a  little man, skinny,  puny,
shaking like he had  a machine gun in his hands, raise up on his  knees from
the  other end of  the  car and sail a brown  quart bottle through the  air.
Glass shattered against the  back of  the well-dressed man's  head. Red port
wine rained all  over me and my guitar  and  twenty  other men that tried to
duck. The man in  the  suit of clothes keeled over and hit  the floor like a
dead cow.
     "I got my papers! I got my job already signed up!" The  guy that  slung
the bottle was tromping through the car patting his chest and preaching.  "I
had a brother in Pearl Harbor! I'm on my way right this minute to Chicago to
go to work rollin' steel to lick this Hitler bunch! I hope the gent with the
nice suit on is restin` comfortable! But I ain't apologizing to none of you!
I throwed that bottle! Want to make anythin' out of it?" He shook both fists
and stood there looking at all of us.
     I  wiped my  hands  around over me  where the wine  was spilled. I  saw
everybody  else was picking chips of glass out of their clothes and mumbling
amongst themselves. "Crazy lunatic." "Hadn't ought  ta done that." "Might of
missed 'im, hit one of us."
     The  mumble got loud  and  broke  into  a crack like zigzag  lightning.
Little  bunches of men circled around arguing. A few guys  walked from bunch
to  bunch preaching  over  other fellows'  shoulders.  At  the  side of me a
husky-looking man got up and said, "What all  he says about Pearl Harbor and
all is okay, men, but still he hadn't ought to have thrown that wine bottle.
I'm going to walk back there and kick his rear good and proper just to teach
him a lesson!"
     Then  from somewhere at my back a  half-breed  Indian boy dove  out and
tackled  the husky  man around  the ankles and they  tangled into a knot and
rolled around over the floor, beating,  scratching,  and clawing. Their feet
kicked  other men in the face and other men kicked them back and jumped into
the fight.
     "You're not gonna hurt that little fella!"
     "I'll kill you, Indian!"
     "Hey! Watch who th' hell you're kickin'!"
     Heavy  split through  the car  knocking men out of  his way  hollering,
"Hey! Cut it! Cut!"
     "You  fat pimp,  keep  outta dis!" A dirty-looking, dark-complected man
was pulling a little oily cap down over his eyes and making for Heavy.
     Heavy grabbed him by  the  throat  and busted the  back of his head  up
against the wall about  a dozen  times cussing,  "I'll teach  you  that  you
cain't call no decent man a pimp! You snaky-looking hustler!"
     All down the line it started and  spread, "You said I wouldn't work fer
my livin', huh? I'll bat your eyes out!"
     "Who wuz it yez called da loafer?"
     Shirts and pants ripped and it sounded like everybody was getting their
duds tore off them.
     "I didn't lak ya dam looks frum da very start!"
     Five and then ten other couples dove in.
     "Where's that low-life bastid that called me a bum?"
     Men walked up and down the car pushing  other  men  off  of their feet,
heaving  others  to one side, looking at the few that was still riding along
on the floor.
     "They're goin' an' blowin'!"
     'There ye air, ye foul-mouth cur, you!"
     I saw  six or  eight reaching down  and  grabbing others by their shirt
collars, jerking them to the middle of the floor. Fists sailing  in the  air
so fast I couldn't see which fist was whose.
     "I knowed you was nuthin' but a lousy chiselin' snake when I first seen
yuh climb on this train! Fight! Goddam yuh! Fight!"
     Shoe soles cracked all around over the car and heads banged against the
walls. Dust flew up in the air as if somebody was dumping it in with trucks.
     'I'm a tramp, am I?"
     Men's heads  bobbed around in  the dust like balloons  floating on  the
ocean. Most everybody shut their eyes and gritted their teeth and swung wild
haymakers up  from  the  cement and  men flattened out  on the floor.  Water
bottles flew through the air and I could  see a  few flashes that I knew was
pocketknife  blades. Lots of the men jerked other  men's coats up over their
heads to where they couldn't see nor use their arms, and they fought the air
like windmills,  blind  as  bats.  A  hard fist  knocked a  fellow stumbling
through the dust.  He waved his hands trying  to  keep balanced,  then fell,
spilling  all  kinds of junk and trash out of his  pockets over five or  six
other men  trying to keep  out  of the fight.  For every man who got knocked
down, three more jumped up and roared  through the mob  taking  sidelicks at
any head that popped up.
     "Boy!" My colored friend was shaking his head and looking worried. "You
sho' as hell bettah not git yo' music box mixed up in dis!"
     "I've got  kicked  in th' back about nine times. 'Nother  good poke an'
I'll sail plumb out this door inta  one of them there lakes!" I was fighting
to get  myself braced again. "Here, let's me an' you hook our arms  together
so  we can hold each other in th' dam  car!"  I clamped my hands together in
front of  me holding the  guitar on  my lap. "Be hell of a thing if a feller
was ta git knocked outta this dern boxcar goin' this pace, wouldn't it? Roll
a week. Hey! Look! Tram's slowin' down."
     "Believe she is at that." He squinted his eyes  up and looked down  the
track. "She's slowin' down ta make a switch."
     "I been lookin' fer you, mister music  maker!" I heard somebody talking
behind me. I felt a knee  poking me in my  back,  each  time hard  enough to
scoot me a little more out the  door.  "So  уa  thought I'd forgot about  da
bottla gas, huh? I t'ink I'll jist boot yez offa dis train!"
     I tried to hold onto the colored boy's arm.  "Watch out there, ya silly
dam  fool! What're уa tryin' ta do? Kick me out? I'll git up from  here  an'
frail yore knob! Don't ya kick me again!"
     He put his foot flat up against my shoulder blade and kicked me out the
door. I swung onto the Negro's arms  with both hands, and  the leather strap
of my guitar slipped out of my hold. I was  holding both feet  clear of  the
cinders down on the ground. When  my guitar fell,  I had to  turn loose with
one hand and grab  it by the handle. The Negro had  to hold onto the side of
the door to hold his own self in the car. I seen  him bend backwards as  far
as he could and lay down flat on the floor. This pulled me up within an inch
or so of the edge of the  door again, and I was about to get one arm inside.
I knew  he could pull me back in if  I could make it that far. I looked down
at the ground going past under me. The train was slowing down. The Negro and
me made one more hard pull together to swing me back inside the door.
     "Ноl' on! Boy!" he was grunting.
     "No ya don't!" The  young fellow bent  down into a squatting  position,
heaving at the Negro's shoulders with both hands. "I'll jist kick da pair of
yez out!"
     The colored man yelled and screamed, "Hhhaaaayyy! Hheeelllpp!"
     "Goddam it, donnn't!" I was  about to lose all  of my  strength in  the
left arm locked around the Negro's, which was the only thing between  me and
the six-by-three grave.
     "Dis  is  where  da  both of  yez hits de cinders! Good-bye! An'  go ta
hell!" He stuck his tongue out between his teeth and throwed every ounce  of
his weight against the colored man's shoulders.
     Slowing down, the  train jammed its  air brakes and jarred every man in
the  boxcar off his feet.  Men  stumbled  against  each other,  missed their
licks, clawing and swinging their fists through the  air.  Two dozen hit the
floor  and  knocked hide and hair and all off each other's heads. Blood flew
and spattered everybody. Splinters dug into hands  and faces  of men tromped
on the  floor.  Guys dove  on their  faces on  top  of strangers and grabbed
handfuls  of loose  skin in their fingernails, and twisted  until  the blood
caked  into the dust. They rolled across  the  floor  and busted their heads
against the walls, knocked blind by  the jar, with  lungs  and eyes and ears
and teeth full of  the cement. They  stepped on the  sick ones, ruptured the
brave ones, walked on top of each other with loggers' and railroaders' spike
shoes. I felt myself falling out of the Negro's hand hold.
     Another tap on the brakes jerked a kink in  the train and  knocked  the
boy loose from his hold  on the Negro's shoulders. The  jar sent him jumping
like  a  frog from where he was squatting, over me and  the Negro both,  and
over the  slope of the steep cinder  grading,  rolling, knocking and plowing
cinders  twenty feet to each  side till  like a wild,  rolling truck tire he
chugged into the water of the lake.
     I pulled  the Negro friend over the edge with  me  and  both of us  lit
running  with  our feet on  the cinders. I stumbled and took a little spill,
but the colored boy run and managed to stay on his feet.
     I made  a  run for the door of the  same boxcar again, and  put my hand
down on an iron bolt  and tried to run along with the train and swing myself
up again. Men's hands reached out the door trying to grab me and help me in,
but my guitar was going  wild and I had to drop my hold on the bolt and trot
off to  the edge of the cinders. I was giving  up all  hopes of getting back
in,  when I looked  behind me  and saw my colored partner  gripping onto the
iron ladder on the  end of the car. Holding the ladder with one hand, he was
waving his other one in the air and yelling, "Pass me yo' guitah!"
     As  he went  by me I got  a running  start on the cinders and held  the
guitar up to him. He caught it by the neck and clumb up onto the roof of the
car. I swung the ladder and went over the top just at his heels.
     "Hurry on up heah! You wanta see dat fella in th' lake?"
     He pointed back down along the string of cars picking up speed again.
     "Off at  d' side of dat  little clump of trees there, there! Wadin' out
yondah? See 'im? See! Boy, I bet you dat dip sobered i'm up!"
     Both of us was standing side by side propping  each other up. The  roof
of the car moved and bounced rougher than the floor inside.
     The Negro  friend grinned over at me with the sun in his eyes. He still
hadn't lost his little greasy brown cap and was holding it down  on his head
while the wind made a few grabs at it.
     "Whoooee! Dat  wuz a  close one! Boy,  you set fo' a good fas' ride  on
top? Sho'  ain't  no way  gettin' back down inside dat cah when  this roller
gits ridin' ag'in!"
     I squatted down cross-legged and took hold of the boards on the runwalk
on top of the car.  He laid down with his  hands folded back of his head. We
laughed at the  way our faces looked with the cement all over them, and  our
eyes watering.  The black  coal dust from the  locomotive  made us look like
white ghosts with black eyes. Lips chapped and cracked from the long ride in
the hot sun and hard wind.
     "Smell dat cool aih?"
     "Smells clean. Don't it? Healthy!"
     "Me 'n' you's sho' in fo' a soakin', ourselves!"
     "Makes ya think?"
     "I knows. Boy, up heah in dis lake country, it c'n cloud up an' rain in
two seconds flush!"
     "Ain't no rain cloud I can see!"
     "Funny  thing 'bout  dese Minnesoty  rain clouds. Evah  cloud's a  rain
cloud!"
     "Gonna go hard  on my guitar."  I played  a few  little  notes  without
really  noticing  what I was doing. The air turned off cooler as  we  rolled
along.  A  second later I looked up and saw two kids  crawl from an open-top
car  just behind  us: a tall skinny one  about fifteen, and a little scrawny
runt that couldn't  be over  ten  or eleven. They  had  on Boy Scout looking
clothes. The older one carried a pack on his back, and the little  kid had a
sweater with the sleeves tied together slung around his neck.
     "Hiyez, men?" The tall one saluted and dumped his pack down a couple of
feet from us.
     The little feller hunched down and set picking his  teeth  with a rusty
pocket knife, talking, "Been wid 'er long?"
     I'd  seen a thousand  kids just like them. They seem to come from homes
somewhere that they've run away from. They seem to come to take the place of
the old stiffs that slip on a wet  board, miss a ladder, fail out a door, or
just  dry up and shrivel  away  riding the mean freights; the old souls that
groan somewhere in the darkest corner of a boxcar, moan about a twisted life
half lived and nine tenths wasted,  cry as their souls hit  the highball for
heaven, die and pass out of this world like the echo of a foggy whistle.
     "Evenin',  gentulmen, evenin'."  The Negro  boy raised up to a  sitting
position. "You gents is a little shade yo'ng t' be out siftin'  th' cinders,
ain't you?"
     "C'n we help how old we  are?"  The biggest kid spit away into the wind
without even looking where it would land.
     "Me ole man's  fault. Oughtta been bornt sooner," the little runt piped
up.
     The big one didn't  change the expression on his face,  because if he'd
of looked any tougher, something would have busted. "Pipe down, squoit!"  He
turned toward us. "Yez hittin' fer de slaughter-house er Wall Street?"
     "I don't git ya." I looked over at him.
     "Chi? Er N'Yok?"
     I tried  to keep from busting  out laughing in the kid's  face.  And  I
could see the  colored boy turning his head the other way to hide a snicker.
"Me," I answered the kid, "me, I'm headed fer Wall Street, I reckin." Then I
thought for a minute and asked him, " 'Bouts you boys goin'?"
     "Chi."
     "On da fly."
     "Kin ya really beat it out on dat jitter box dere, mister?"
     "I make a rattlin' noise."
     "Sing on toppa dat?"
     "No. Not on top of it. I stand up  and hold it  with this leather strap
around my shoulder, or else  I set  down and  play it in my lap  like  this,
see?"
     "Make anyt'ing wid it?"
     "I've  come purty close  ta starvin' a couple of times, boys, but never
faded plumb out of th' picture yet so far."
     "Yeah?"
     "Dat's bad."
     I  come down  on some running notes and threw  in  a few sliding  blues
notes,  and  the kids  stuck  their  ears  almost  down  to the  sound-hole,
listening.
     "Say ya hit da boog on dere, don'tcha?"
     "Better boog all yez wants, sarg," the older kid said. "I dunno how dat
box'll sound fulla wadder, but we gon'ta be swimmin' on toppa dis train here
in about a minnit."
     The Negro boy turned  his head around toward the engine and whiffed  of
the damp air. "About one minnit's right!"
     "Will it wreck dat music box?" The biggest kid  stood up and  threw his
pack on his back.  The coal dust had covered his face over  in the days when
this  railroad was first laid, and a few drops of the spit and moisture from
the lower  streets  of a lot  of towns had  been  smeared like brushmarks in
every direction  around his mouth,  nose and  eyes. Water and sweat  had run
down his neck  and dried there in long  strings. He said it  again: "Will de
rain wreck dat rackit box?"
     I  stood up and  looked  ahead  at the  black smoke rolling out  of the
engine. The air was cool and heavy and held the big coil of smoke low to the
ground  along the side of the train. It boiled and turned, mixed in with the
patches of heavy fog, and spun into all kinds of shapes. The  picture in the
weeds  and  bushes alongside the  tracks  was  like ten  thousand  drunkards
rolling in the weeds with the bellyache. When the first three or four splats
of rain hit me in the face I said to the kids, "This  water won't exactly do
this guitar any good!"
     "Take  dis ole sweater," the smallest kid yelled at me, " 'S all I got!
Wrap it aroun' yer music! Help a little!" I blinked the water out of my eyes
and waited a jiffy for him to pull the sweater from around his neck where he
had tied the sleeves. His face  looked like a quick little picture, blackish
tobacco brown colors,  that somebody was wiping from a  window  glass with a
dirty rag.
     "Yeah," I told  him, "much oblige! Keep out  a few drops, won't it?"  I
slipped the sweater over the guitar like a man putting clothes on a dummy in
a window. Then I skint out of my new khaki shirt and  put it on  the guitar,
and buttoned the buttons up, and tied the sleeves around the neck. Everybody
laughed. Then we all squatted down in a little half circle with our backs to
the rain and wind. "I don't give a dam how drippin' I git, boys, but I gotta
keep my meal ticket dry!"
     The wind struck  against our boxcar and the  rain beat itself to pieces
and blew over our  heads like  a spray from a fire hose shooting sixty miles
an hour. Every drop that blew against my skin stung and burned.
     The colored  rider  was laughing and saying, "Man!  Man! When th'  good
Lord was workin' makin' Minnesoty, He couldn'  make up  His mind whethah  ta
make anothah ocean or some mo' land, so He just got 'bout half done an' then
He  quit an' went  home!  Wowie!" He  ducked  his head and shook it and kept
laughing, and  at  the  same time,  almost without me noticing  what  he was
doing,  he had slipped his blue work  shirt off  and jammed  it over into my
hands."One mo' shirt might keep yo' meal ticket a little bettah!"
     "Don't you need a shirt to keep dry?"
     I don't know why I asked him that. I was already dressing the guitar up
in the shirt. He  squared his  shoulders back  into the  wind and rubbed the
palms  of his hands  across his  chest  and  shoulders,  still laughing  and
talking, "You  think  dat  little  ole  two-bit shirt's gonna keep out  this
cloudbu'st?"
     When  I looked  back around  at  my guitar on  my lap, I seen one  more
little filthy shirt piled up on top of it.  I don't know  exactly how I felt
when  my hands  come  down and touched this  shirt.  I looked  around at the
little  tough guys and saw them humped  up with  their naked backs splitting
the wind and the rain glancing  six feet in  the air off their  shoulders. I
didn't say a  word. The little kid pooched his lips  out  so the water would
run down into his mouth  like a trough, and every little bit he'd  save up a
mouthful and spit it out in a long thin spray between his teeth. When he saw
that I  was keeping my eyes nailed on him, he spit the last of his rainwater
out and said, "I ain't t'oisty."
     'I'll wrap this  one  around  the handle an' the strings  will keep dry
that way. If they get  wet, you know, they rust out." I wound the last shirt
around and around  the neck of  the guitar handle. Then I  pulled the guitar
over to where  I was laying down. I tied the leather strap around a plank in
the boardwalk,  ducked my head down  behind the guitar and tapped  the runty
kid on the shoulder.
     "Hey, squirt!"
     "Whaddaya want?"
     "Not  much  of  a windbreak,  but  it  at least knocks a little  of th'
blister out of that  rain! Roll yer head over here an'  keep it  ducked down
behind this music box!"
     "Yeeehh." He  flipped over like a little frog  and smiled all  over his
face and said, "Music's good fer somethin', ain't it?"
     Both of us stretched out full length.  I was laying on my  back looking
straight up into the sky all gray  and tormented and blowing with low clouds
that whined when they got sucked under the wheels. The wind whistled funeral
songs for the railroad riders. Lightning struck and crackled in the air  and
sparks  of electricity  done little dances  for  us  on the  iron beams  and
fixtures. The  flash of the lightning  knocked the clouds full of holes  and
the rain hit down on us harder than before. "On th'  desert, I use this here
guitar fer a sun shade! Now I'm usin' the' dam thing fer a umbreller!"
     '"Pink I  could eva' play one uv  dem?" The little kid  was shaking and
trembling all over, and I could hear his lips and  nose blow  the rain away,
and his teeth chatter like a jack-hammer. He scooted his body closer  to me,
and I  laid an arm down so he could rest his head. I asked  him, "How's that
fer a pillow?"
     "Dat's betta." He  trembled all over  and moved a  time or two. Then he
got still and I didn't hear him say anything else. Both of us were soaked to
the skin a hundred times. The wind and the  rain was running  a race  to see
which  could whip us the hardest. I felt the roof of the car  pounding me in
the back of the head. I could stand a little of it,  but not long at a time.
The guitar hit against the raindrops and sounded like a nest of machine guns
spitting out lead.
     The force  of the  wind  pushed the sound box  against the tops of  our
heads, and the car  jerked and buckled through the clouds like a coffin over
a cliff.
     I looked at  the runt's head resting on my  arm, and thought to myself,
"Yeah, that's a little better."
     My own  head ached and pained inside. My brain  felt like a crazy cloud
of  grasshoppers  jumping over  one another  across  a field. I held my neck
stiff  so my  head was  about two inches clear  of the roof; but that didn't
work. I got cold and cramped and a dozen kinks tied my whole body in a knot.
The only way I  could rest was to let  my head and neck go limp;  and when I
did this, the jolt of the roof pounded the back of  my head. The cloudbursts
got madder and splashed through all of the lakes, laughing and singing,  and
then a wail in the wind would get a low start and cry in the timber like the
cry for freedom of a conquered people.
     Through  the roof, down inside  the  car,  I heard  the voices  of  the
sixty-six hoboes. There had been sixty-nine, the old man said, if he counted
right. One threw his own self into the lake. He pushed two more out the door
with him, but they lit easy and caught onto the  ladder again. Then the  two
little  windburnt, sunbaked brats had mounted  the top  of our car  and were
caught in  the cloudburst like drowned rats. Men fighting against men. Color
against color.  Kin against kin.  Race pushing  against race. And all of  us
battling against the wind and  the rain  and that bright crackling lightning
that booms  and  zooms, that bathes his  eyes in the  white  sky, wrestles a
river to a standstill, and spends the night drunk in a whorehouse.
     What's that hitting me  on the  back  of the head? Just bumping my head
against the  roof of  the car.  Hey! Goddam you!  Who th' hell  do you think
you're a hittin', mister? What are you, anyhow, a dam bully? You cain't push
that  woman around! What's  all of  these folks  in jail for?  Believing  in
people? Where'd all of us come from? What did we do wrong? You low-down cur,
if you hit me again, I'll tear your head off!
     My  eyes closed tight, quivering  till they exploded like the rain when
the  lightning  dumped a truckload  of thunder  down  along the train. I was
whirling and floating and  hugging the little runt around the belly,  and my
brain felt like a pot of hot lead bubbling  over a flame. Who's all of these
crazy men down there  howling out at each other  like hyenas? Are these men?
Who am I? How come them here? How the hell come me  here? What am I supposed
to do here?
     My ear flat  against  the  tin roof soaked  up  some music  and singing
coming from down inside of the car:

     This train don't carry no rustlers,
     Whores, pimps, or side-street hustlers;
     This train is bound for glory, This train.

     Can I  remember? Remember  back to where I was this morning?  St. Paul.
Yes. The  morning  before?  Bismarck, North Dakota. And  the  morning before
that? Miles City, Montana. Week ago, I was a piano player in Seattle.
     0x08 graphic
     Who's this kid? Where's  he from and where's he headed  for? Will he be
me when  he  grows up? Was  I like  him when I was  just  his  size? Let  me
remember. Let me  go back. Let me get up and walk back down the road I come.
This old hard rambling and hard graveling. This old chuck-luck traveling. My
head ain't working right.
     Where was I?
     Where in the hell was I?
     Where was I when I was a kid? Just as far, far, far back, on back, as I
can remember?
     Strike, lightning, strike!
     Strike, Goddam you, strike!
     There's lots of folks that you cain't hurt!
     Strike, lightning!
     See if I care! .
     Roar  and  rumble, twist  and turn, the sky ain't never as crazy as the
world.
     Bound for glory? This train? Ha!
     I wonder just where in the hell we're bound.
     Rain on, little rain, rain on!
     Blow on, little wind, keep blowin'!
     'Cause them guys is  a  singin' that this train is bound for glory, an'
I'm gonna hug her breast till I find out where she's bound.






    Chapter II


     EMPTY SNUFF CANS

     Okemah, in Creek Indian, means 'Town on  a  Hill," but our busiest hill
was our Graveyard Hill, and just about the only hill in the country that you
could rest on. West of town, the wagon  roads petered themselves out chasing
through  some brushy sand hills. Then south, the country  just slipped  away
and turned into a lot of hard-hit farms, trying to make  an honest living in
amongst  the  scatterings  of scrub  oak, black  jack, sumac,  sycamore, and
cottonwood  that lay on the  edges  of  the  tough  hay meadows and stickery
pasture lands.
     Okemah was an Oklahoma  farming town  since  the early days, and it had
about  an  equal number of  Indians, Negroes, and Whites doing their trading
there. It had a railroad called the Fort Smith and Western--and there was no
guarantee that  you'd  get any certain place  any certain time by riding it.
Our most  famous  railroad man was called "Boomer Swenson,"  and every  time
Boomer  come to  a spot along the rails  where he'd run  over somebody, he'd
pull  down  on his  whistle cord  and blow  the longest, moaningest, saddest
whistle that ever blew on any man's railroad.
     Ours  was  just another  one of those little  towns, I  guess, about  a
thousand or so people, where everybody knows everybody else; and on your way
to the post office, you'd nod and speak  to so  many  friends that your neck
would be rubbed raw when you went  in to get  your mail if there was any. It
took you just about an hour to get up through town, say hello, talk over the
late  news,  family gossip,  sickness,  weather, crops  and  lousy politics.
Everybody had something to say about something, or somebody, and you usually
knew almost word  for word what it was  going to be  about before you  heard
them say it,  as we had well-known and highly expert talkers on all subjects
in and out of this world.
     Old Windy Tom usually shot  off at his  mouth about the weather. He not
only could tell you the  exact  break in the exact cloud, but just  when and
where  it  would rain, blow,  sleet or  snow; and for yesterday,  today, and
tomorrow, by recalling to your mind the very least and finest details of the
weather  for these very days last year, two years, or forty years  ago. When
Windy Tom  got to blowing it covered more  square blocks than any one single
cyclone. But he was our most hard-working weather man--Okemah's Prophet--and
we would of fought to back him up.
     I was what  you'd call  just a home-town kid and carved my  initials on
most everything that would stand still and let  me, W. G.  Okemah Boy.  Born
1912. That was the year, I  think,  when Woodrow  Wilson was named to be the
president and my papa and mama got all worked up about good and bad politics
and named me Woodrow Wilson too. I don't remember this any too clear.
     I wasn't much  more  than two years old  when  we  built our seven-room
house over in the good part of Okemah. This  was our new house, and Mama was
awful glad and proud of it. I  remember  a bright yellow  outside--a blurred
haze of a dark inside--some vines looking in through windows.
     Sometimes, I seem  to  remember trying to follow  my big sister off  to
school. I'd gather  up all of the loose books I could find  around the house
and start out through the  gate and down the sidewalk, going to get myself a
schoolhouse education, but Mama would ran out  and catch me and drag me back
into  the house kicking and bawling. When Mama would hide the books I'd walk
back to the front porch, afraid to  run away, but I'd use the  porch  for my
stage, and the grass, flowers, and pickets along our fence would be my crowd
of people; and I made up my first song right there:

     Listen to the music,
     Music, music;
     Listen to the music,
     Music band.

     These days our family seemed to be getting along all right. People rode
down our street in buggies and sarries, all dressed up, and they'd look over
at our house and say, "Charlie and Nora Guthrie's place." "Right new."
     Clara was somewhere between nine and ten, but she seemed like an  awful
big sister to me. She was  always bending and whirling around,  dancing away
to  school and singing her way back home; and she  had long curls that swung
in the wind and brushed in my face when she wrestled me across the floor.
     Roy was along in there between seven and eight. Quiet about everything.
Walked so slow  and thought so deep that I always wondered what was going on
in his head. I watched him biff the tough kids on the noodle over the fence,
and  then he  would just come on in home, and think  and  think  about it. I
wondered how he could fight so good and keep so quiet.
     I guess I was going on three then.
     Peace, pretty weather. Spring turning things green. Summer staining  it
all brown.  Fall made everything redder, browner,  and  brittler. And winter
was white and gray and the color of bare trees. Papa went  to town and  made
real-estate deals with other people, and he  brought their money  home. Mama
could sign  a  check for  any amount, buy every little  thing that her  eyes
liked the looks of. Roy and Clara could stop  off in any store in Okemah and
buy  new clothes to fit the weather, new things to eat to make you  healthy,
and Papa was proud because we could all have anything we saw.  Our house was
packed full of things Mama liked, Roy liked, Clara liked, and that  was what
Papa liked.  I  remember his leather law  books,  Blackstone and others.  He
smoked a pipe and good tobacco and  I wondered if this helped him to stretch
out in his big easy-riding chair and try  to think up some kind of a deal or
swap to get some more money.
     But those were fighting days in  Oklahoma. If even the little  newskids
fought along the  streets for corroded  pennies, it's not hard to  see  that
Papa had to outwit, outsmart, and outrun a pretty  long  string of people to
have everything so  nice.  It kept Mama  scared and nervous.  She always had
been  a serious person with deep-running thoughts in her head; and  the  old
songs and ballads that she sung over and over every day told me  just  about
what she  was thinking about.  And they told Papa, but he didn't listen. She
used  to say to  us kids, "We love your Papa, and  if anything tries to hurt
him and make him bad and mean, we'll fight it, won't we?" And Roy would jump
up  and pound  his  fist on  his chest and say,  "I'll fight!" Mama knew how
dangerous the landtrading business was, and she wanted  Papa to drop  out of
the fighting and the pushing, and settle  down to some kind of a better life
of growing things and helping other  people to  grow. But Papa was a  man of
brimstone and hot fire, in his mind and in his fists, and was known all over
that section of the state  as the champion of all the fist fighters. He used
his fists on sharks and fakers, and all to give his family nice things. Mama
was that kind of a  woman who always  looked at a pretty thing and wondered,
"Who had to work to make it? Who owned it and loved it before?"
     So  our family  was sort of divided up into  two  sides: Mama taught us
kids to sing the old songs and told us long  stories about each  ballad; and
in her own way  she told us  over and  over to always  try and see the world
from  the  other  fellow's  side.  Meanwhile Papa  bought  us all  kinds  of
exercising  rods and stretchers, and kept piles of kids boxing and wrestling
out in the front yard; and taught us never  and never  to  allow any earthly
human to scare us, bully us, or run it over us.
     Then more settlers trickled West, they said in search  of elbow room on
the ground, room to farm the rich  topsoil; but,  hushed and quiet, they dug
into the private  heart  of the earth to find  the lead,  the soft coal, the
good zinc. While the town of  people only seventeen miles east of  us danced
on their roped-off streets and held  solid weeks of  loud celebrating called
the King Koal Karnival, only the early  roadrunners, the smart oil men, knew
that in a year or two  King Koal  would die and his body would be burned  to
ashes and  his long  twisting  grave would be left dank and dark  and  empty
under the ground--that a new King would be dancing into the sky, gushing and
spraying the  entire country around with the slick black blood of industry's
veins,  the oil--King  Oil--a hundred times more powerful  and wild and rich
and fiery than King Timber, King Steel, King Cotton, or even King Koal.
     The wise  traders come to our town first, and they were the traders who
had won their prizes at out-trading thousands of others back where they come
from: oil slickers, oil fakers, oil stakers, and  oil takers. Papa met them.
He stood up and swapped and traded, bought and sold, got bigger, spread out,
and made more money.
     And this was to get us the  nice things. And we all liked the prettiest
and best  things in the store windows, and anything in the store was Clara's
just for signing her name, Roy's just for  signing his  name, or Mama's just
for signing her name-- and I knew how proud I felt of our name, that just to
write it on a piece of paper would  bring  more good things home to us. This
wasn't because there was oil in  the wind, nor gushers thrashing against the
sky, no--it was because my dad was the man that owned the land--and whatever
was under  that land was ours. The oil was a whisper in the dark, a rumor, a
gamble. No derricks standing up for your eye to see. It was a whole bunch of
people chasing a year  or two ahead  of a wild dream. Oil was the thing that
made other people treat you like a human, like a burro, or like a dog.
     Mama thought we had enough to  buy a farm  and work it ourselves, or at
least get  into some kind  of a business  that was  a little quieter. Almost
every day when Papa rode home  he showed the signs and bruises of a new fist
fight, and Mama seemed to get quieter than any of us  had ever seen her. She
laid in the bedroom and I watched her cry on her pillow.
     And all of this had give us our nice seven-room house.
     One day, nobody ever knew how or why, a fire broke out somewhere in the
house.  Neighbors packed water. Everybody made a run to help. But the flames
outsmarted the people,  and all  that we had left,  in an hour or two, was a
cement foundation piled full of red-hot ashes and cinders.
     How did it  break out?  Where'bouts did  it  get started? Anybody know?
Hey, did they  tell you  anything? Me?  No. I don't know. Hey, John, did you
happen to see  how it got on afire? No, not  me. Nobody seems to know. Where
was Charlie Guthrie? Out trading? Kids at school? Where was Mrs. Guthrie and
the baby? Nobody knows a  thing.  It  just  busted loose and it  jumped  all
through the bedrooms and the dining room and  the front room--nobody knows a
thing.
     Where's th' Guthrie folks at? Neighbors' house? All  of them all right?
None hurt. Wonder what'll  happen to 'em now? Oh, Charlie Guthrie will  jist
go out here an' make about two swaps some mornin' before breakfast an' he'll
make enough  money to build a whole  lot better  place than  that. .  . . No
insurance. ...  They say this broke  him flat.  ... Well, I'm waitin' ta see
where they'll move to next.
     I remember our next house pretty  plain. We  called it the  old  London
House, because a family  named  London used  to  live there. The walls  were
built  up out of square sandstone rocks.  The two  big rooms  on  the ground
floor were dug into  the side  of a  rocky hill. The walls inside felt cold,
like a cellar,  and holes were dug out  between  the rocks big enough to put
your  two hands in. And the old empty snuff cans  of the London  family were
lined up in rows along the rafters.
     I liked the high  porch along the  top  story, for  it was  the highest
porch in all of the whole town. Some kids lived in houses back along the top
of  the hill, but they had thick  trees all around  their  back porches, and
couldn't stand there and look  way out across the first street at the bottom
of the hill, across the second  road about  a quarter on east,  out over the
willow trees that grew along a sewer creek, to see the white  strings of new
cotton bales  and a whole lot of men and  women and kids riding into town on
wagons piled double-sideboard-full of cotton,  driving  under the funny shed
at the gin, driving back home again on loads of cotton seed.
     I stood there  looking  at  all  of  this, which was just  the tail-end
section  of Okemah. And then,  I  remember, there  was  a long train blew  a
wild-sounding whistle and throwed a cloud  of steam out on both sides of its
engine wheels, and lots of  black  smoke come jumping out of the smokestack.
The train pulled a  long string of boxcars along behind  it, and when it got
to  the depot it  cut its engine loose  from the rest of the  cars,  and the
engine  trotted  all  around  up and down the railroad tracks, grabbing onto
cars and tugging them here and yonder,  taking some and  leaving some. But I
was tickled best when I  saw the engine  take a car and run and  run till it
got  up the right speed,  and  then stop  and let  the car  go  coasting and
rolling all by its own self, down where  the man wanted it to  be. I knew  I
could go and get in good  with any bunch of kids in the neighborhood just by
telling them  about my big  high lookout  porch, and  all of the horses  and
cotton wagons, and the trains.
     Papa hired a man and a truck to haul  some  more  furniture over to our
old London House;  and Roy  and  Clara  carried all kinds  of  heavy things,
bedsteads, springs, bed irons,  parts for  stoves, some chairs,  quilts that
didn't  smell right to me, tables and extra  leaves,  a boxful of silverware
which I was glad to  see was the same set we  had always used. A few of  the
things had come out of the other house before the fire got out  of hand. The
rest  of the furniture was all funny looking. Somebody else  had used it  in
their house, and Papa had bought it second hand.
     Clara  would  say, "I'll be glad when we get to  live in another  house
that we own; then Mama can get a lot of new things."
     Roy  talked the same way. "Yeah, this stuff is so old  and  ugly, it'll
scare me just to have to eat, and sleep, and live around it."
     "It won't be like our good house,  Roy," Clara said. "I  liked for kids
to come  over and play in our yard then,  and  drink out of our pretty water
glasses and see our pretty flower beds,  but I'm gonna  just run any kid off
that comes to see us now, 'cause  I don't want anybody to think that anybody
has got to live with such  old  mean, ugly chairs, and  cook on an old nasty
stove,  and even to sleep on these filthy beds, and.  . .  ." Then Clara set
down a chair she was carrying inside of the kitchen and looked all around at
the cold concrete walls, and  down at the rock  floor. She picked up a water
glass that was spun  half full of  fine spider  webs  with a couple of flies
wrapped like mummies  and  she  said, "... And  ask anybody to  drink out of
these old spidery glasses."
     Roy and Clara cooked the first meal on the  rusty stove.  It was a good
meal of beefsteak, thickened flour gravy, okra roiled in corn meal and fried
in hot grease, hot biscuits with  plenty of butter melted in between, and at
the last,  Clara danced  around over the floor, grabbed a can opener out  of
the  cupboard  drawer, and  cut  a can of  sliced  peaches open for us.  The
weather outside was the  early part of fall, and there was a good wood-smoke
smell  in the  air  along  towards sundown and  supper  time,  and  families
everywhere were warming up a little. The big stove heated the rock walls and
Papa asked Mama, "Well, Nora, how do you like your new house?"
     She  had  her back  to  the cook stove  and faced  the east window, and
looked out over Papa's shoulder, and not in his face, and held  a hot cup of
coffee  in  both  of her hands, and everybody got quiet. But for a long time
she didn't  answer. Then she finally  said, "I guess it's all right. I guess
it'll have to do till we  can  get a  better place. I guess we won't be here
very  long."  She run her  fingers through her hair,  set her coffee down to
cool, and the look on her face twisted and trembled and it scared everybody.
Her eyes didn't look to see anything  or  anybody in that house, but she had
pretty dark eyes and the  gray light from the east window was about all that
was shining in her mind.
     "How long we gonna stay, I mean live here, Papa?" Roy spoke up.
     Papa looked around at everybody  at  the table  and  then he said, "You
mean you don't like  it here?" His face looked funny and his eyes run around
over the kitchen.
     Clara cleared away a handful of dirty plates off of the table and said,
"Are we supposed to like it here?"
     "Where  it's  so dirty," Roy went on  to say,  "an' spooky  lookin' you
can't even bring any kids around your own home?"
     Mama didn't say a word.
     "Why,"  Papa told Roy, "this is a good house, solid rock all over, good
new shingle roof, new rafters. Go take a look at  that upper attic.  Lots of
room  up there  where you  can store  trunks and  things. You can fix a nice
playhouse  up in that attic and  invite all of the kids in the whole country
to  come down here  on cold winter days, and play dolls,  and  all kinds  of
games up in there. You kids  just don't know a good house when you  see one.
And, one thing, it won't ever catch afire and burn down."
     Roy  just ducked his head and  looked down  at his plate and didn't say
any  more. Mama's cup of hot coffee had turned cold. Clara  poured a dishpan
of hot water, slushed  her finger around to whip up the suds, cooled it down
just right with  a dipper of  cold water, and told Papa, "As for me, I don't
like this old nasty place. 'Cause it's got old cold dingy walls, that's why.
'Cause I don't like  to sleep up there in that old  stinky bedroom where you
can smell the snuff spit of the London family for the last nine kids. 'Cause
you  know what  kinds of stories everybody tells  about this old  house, you
know as well as I know. Kids swelled up in that old bedroom and died.  Broke
out all  over with old yellow, running  sores. Not  a kid, not in this whole
town,  not a single  girl I  used to play with will ever,  ever play with me
again as long as we live in this town, if we let them find out we've got the
London House seven-year itch!" Clara  turned her head away from  the rest of
us.
     Papa  wasn't saying much, just sipped his  coffee  and listened  to the
others talk.  Then he  said, "I've got something to tell  you  all.  I don't
know, I don't know how you're going to take it. Well, I'm afraid we're going
to  have to  live  in this house for a long time. I bought  this place for a
thousand dollars yesterday."
     "You mean . . ." Mama  talked up. "Charlie, are you trying to sit there
and tell me that you actually ... ?"
     ". . . Bought this place?" Clara said.
     "A thousan' dollars for this old dump?" Roy asked him.
     "I'm afraid so." Papa went  ahead drinking  his  coffee and leaving the
rest of his dinner setting in front of  him to get cold. "We'll pitch in and
fix it all up real nice, new  plaster, and cement all inside.  New paint all
over the woodwork."
     Clara dried her hands on  her apron and then pushed her curls back  out
of her  face and stepped  over to the west back  door, opened the  door  and
walked out onto the hill.
     Roy got up and pushed the door shut behind her.
     Papa said, "Tell your sister to come on in here out of  this night air,
she'll take down sick after standing over that hot stove."
     And Roy said, "Th' hot stove an' th' night air don't hurt us as...."
     "Bad  as what?"  Papa asked Roy.  And  Roy said,  "Bad's what Clara was
tellin' you about, that's what."
     "Roy, you mind what I tell you to do! I told  you to open up  that door
and call Clara back in this house. You do it!" Papa gave his orders, and his
voice was half rough and tough, but halfway hurt.
     "Call 'er in if you want 'er in,"  Roy told  Papa, and then Roy  made a
run  around  Papa's  elbow and through the front  room, and he  mounted  the
stairs outside  and chased up  to his bedroom and  pulled the  covers all up
over his head.
     Papa rose up from  his chair and walked  over and opened up the kitchen
door and  walked  out to find Clara. He called her  name a few times and she
didn't answer back. But somewhere he could hear her crying and he called her
again, "Clara, Clara! Where are you? Talk!"
     "I'm over here,"  Clara spoke  up,  and when Papa turned  around he saw
that he had  walked right  past her  skirt on his way out  the door. She was
leaning back against the wall of the house.
     "You know your old Papa don't want anything  to happen to you, because,
well, I get mean sometimes, and I treat  all of  you bad, but sometimes it's
just because I want to  treat you so good that I'd.... Come on, let me carry
you back in the house.  I'm your old mean Papa. You can call me that if  you
want to." He reached down and took Clara by the  arm,  and gave her a little
pull.  She let her body just  go limp  and limber,  and  kept crying  for  a
minute.
     Then Papa  went on talking, "I might be mean. I guess I am. I might not
stop often enough trying to work and make a lot  of money to  buy all of you
some nice things. Maybe I've got to be  so mean trading, and trying to  make
the money, that I don't know  how to quit when I come in home where you are,
where Roy is, and where Mama's at."
     Clara  snubbed a little, folded  her arm over her face,  and  then  she
wiped the tears away from her eyes with the wrong end of her fist and  said,
"Not either."
     "Not either, what?" Papa asked her.
     "Not mean."
     "Why? I thought I was."
     "Not either."
     "Why ain't I?"
     "It's something else that's mean."
     "What else?"
     "I don't know."
     "What is it that's mean to my little girl? You just tell me what it  is
that's even one little  frog hair mean to my little girl, and your old  mean
dad'll  roll  up his sleeves,  and double up  his fists and go and knock the
sound out of somebody."
     "This old house is mean."
     "House?"
     "It's mean."
     "How can a house be mean?"
     "It's mean to be in it."
     "Oh," Papa told Clara, "now, I see what you're driving at. You know how
mean I am?"
     "Not mean."
     "I'm  just  big and mean enough to pick you up just like a big sack  of
sugar and put on my shoulder, like this, and like this, and  then like this,
and ...  see ... I can carry you  all  of the way in through this back door,
and all  of the way in through this big, nice, warm kitchen,  and all of the
way..."  Papa carried Clara  laughing and giggling under her curly hair back
into the kitchen. When he was even with the stove, he looked up and saw Mama
washing the dishes and piling them on a little oilcloth table to drain.
     Clara kicked in the air and said, "Oh!  Let me down!  Let me  down! I'm
not crying now! And  besides, look what's happening! Look!" She squirmed out
of Papa's hold around her, and slid to the floor, and she sailed over into a
corner, brought out a mop, and started  mopping  up all  around Mama's feet,
talking a blue streak.
     "Mama,  look!  You're  draining the  dishes  without a  drain pan!  The
water's dripping like a great big ... river ... down ..."
     And then  Clara looked over the hot-water reservoir  on  the wood stove
and nobody in the house saw what she saw. Her eyes flared open when she seen
that  her  mama  wasn't  listening,  just washing the  dishes  clean  in the
scalding water; and when her mama set still another plate on its edge on the
little table, Clara kept her quiet, and Papa took a deep breath, and bit his
lip, and turned around and walked away into the front room.

     I found a new way  to spend my time these days. I went across the alley
on top of the hill and strutted up and down in front of a bunch of kids that
spent  most of their time making up games  to  play on top of their cellars.
Almost  every house  up  and  down the street had a dugout of some  kind  or
another  full of fresh  canned fruit, string beans, pickled beets, onions. I
snuck into one cellar after another with one kid after another, and saw  how
dark, how chilly  and damp it was down in there. I smelled the  cankery dank
rotten logs  along the ceiling of one cellar, and the hemmed-up feeling made
me  want to get back out into  the  open air again,  but the good  denned-up
feeling sort of made me want to stay down in there.
     The kid  next door had a cellar full  of jars and the jars were full of
pickled beets,  long green cucumbers, and big  round slices  of  onions  and
peaches as big as your hat. So we pulled us up a wooden box, and took down a
big fruit jar of peaches. I twisted the lid. The other kid took a twist. But
the jar was sealed too tight. We commenced getting hungry. "Ain't that juice
larepin'?" "Yeah, boy,  it is," I told  him,  "but what's larepin'?"  So  he
says, "Anything you like real good an' ain't got fer  a long time,  an' then
you git it, that's larepin'."
     All  of  our  hard wrestling and cussing didn't coax the lid off. So we
sneaked over behind the  barn. The other kid squeezed his self  in between a
couple of loose boards, stayed in the barn a minute, and came back  out with
a claw  hammer  and a two-gallon feed bucket.  "Good bucket," he told  me. I
glanced into it, seen a few loose horse hairs, but he must have had a pretty
hungry horse, because the bucket had been licked as clean as a new dime.
     I  held the  jar as tight as I could over the bucket, and he took a few
little love  taps  on the  shoulder of  the jar  with his hammer. He  saw he
wasn't  hitting the  glass hard enough, so he got a little harder each lick.
Then he  come  down a good one on it, and the glass  broke  into a  thousand
pieces;  the pewter lid and the red rubber seal fell first, then a whole big
goo of loose peaches, skinned and  cut in halves slopped out into the bottom
of the bucket;  and  then the neck of  the  jar with  a lot  of mean-looking
jagged edges sticking up, and the bottom  of the jar that scared us to  look
at it. "Good peaches," he told me.
     "Good juice," I told him.
     We fingered  in around the slivers of glass  and looked each peach over
good before  we downed it, pushing little sharp  chips  off through the oozy
juice; and the warm sun made the specks of glass shine up like diamonds.
     "Reckon how much a really diamond sparks?" he said to me."
     "I don't know," I said to him.
     Then he said, "My mama's got one she wears on her finger."
     And I said, "My mama ain't ... jest a  big wide gold'un. Some glass  on
yer peach, flip it."
     "Funny 'bout  yer mama  not havin' 'cept jest one ring. Need a  diamond
one too ta be really, really married ta each other."
     'What makes that?"
     "Diamonds is what ya  put in a ring, an' when ya see a girl ya jest put
th'  diamond ring on 'er finger; an' then next ya git a gold ring, an ya put
th' gold one on 'er finger; an' next-- well, then ya c'n kiss'er all ya want
to."
     "Perty good."
     "Know what else ya c'n do?"
     "Huh uh, what?"
     "Sleep with her."
     "Sleep?"
     "Yes sir, sleep right with 'er, under th' cover."
     "She sleep, too?"
     "I don't know. I never put no diamond on no girl."
     "Me neither."
     "Never did sleep with no girl, 'cept my cousin."
     "She sleep, too?" I asked.
     "Shore.  Cousins  they  jest mostly sleep. We  told  crazy  stories an'
laffed so loud my dad whopped us ta git us to go ta sleep."
     "What  makes  yore dad wanta sleep unner th' covers with a diamond ring
an' a gold one on yer mama's hand?"
     "That's what mamas an' daddies are for."
     "Is it?"
     "'At's what makes a mama a mama, an' a papa a papa."
     "What about  workin' together, like  cleanin' up  around  th' yard, an'
cleanin' up th' house,  an' eatin' together; how about talkin' together, an'
goin' off somewheres together, don't that make nobody a mama an' a papa?"
     "Naww, might help some."
     " 'S awful funny, ain't it?"
     "My mama  an' dad won't tell me nothin' about what makes you
a dad or a mama," he told me.
     "They won't?"
     "Naww. Sceered. But, I  keep my eyes open  wide, wide open; an' I  stay
awake on my bed, an' I listen over onto their bed. An' I know one thing."
     "Yeah?"
     "Yeah."
     "What?"
     "I know one main thing."
     "What main thing?"
     "That's where little babies come from."
     "From mamas an' papas?"
     "Yen."
     "Ain't no way they could.''
     "Yes they is."
     "You got to go somewhere to a store, or down to see a doctor, or make a
doctor come an' bring a little baby."
     "No, 'tain't ever' time that way. I hear my mama an' I hear my dad, an'
they said they slept together too much, an' got too many kids out from under
th' cover."
     "You don't find little babies under covers."
     "Yes  you do. Once in a while you find one,  an' he's a little boy or a
little  girl. Then this little  baby  grows up  big, an' you find
another'n."
     "What's the next one?"
     "Like you, or like me."
     "I ain't no little baby."
     "You ain't but four years old."
     "But I ain't no little cryin' baby."
     "No, but you was when they first found you."
     "Heck."
     "  'S purty bad, all right,  but maybe that's why my mama or dad  won't
tell  me nothin' about  th'  covers.  'Fraid I  might find  some more little
babies in under there, an' mama cries a lot an' says we done already got too
many."
     "If your mama didn't want 'em, why don't she just put 'em back in under
th' sheet?"
     "Naww, I don't know, I don't think you can put 'em back."
     "How come your papa don't want so many?"
     "Cain't feed an' clothes us."
     "That's bad. I'll  get  you somethin' to eat over at my house. We ain't
got so many covers, I mean, so many kids as you got."
     "You know th' reason, don't you?"
     "No, why?"
     "Jest  'cause your mama  ain't got no  two rings, one gold one, an' one
diamond one."
     "Maybe she did used to have a diamunt ring;  an' maybe she got it burnt
up when our pretty big house caught afire an' burnt down."
     "I remember about that. I seen th' people runnin' up that way that day.
I seen th' smoke. How big was you then?"
     "I was just fresh out from under th' cover."
     "Say, if I ask you a favor, will you tell me it?"
     "Might, what?"
     "Kids say your  mama got mad an' set her  brand-new house  on fire, an'
burnt ever'thin' plumb up. Did she?"
     I didn't say anything back to him. I sat there up against the warm barn
for about a minute, hung my  head down a little, and then I reached out  and
kicked his bucket  as far  as I could kick it; and a million  flies that had
been eating the  peachy juice, flew out of the bucket, and wondered what had
hit them. I jumped up, and started to  throw a handful of manure on him, but
then I let my fingers go limber, and the manure fell to the ground. I didn't
look him in the face. I didn't look anywhere special.  I didn't want  him to
see my face, so I turned my head the other way, and walked past the pile  of
manure.
     I played around our yard some and talked to the fence posts, sung songs
and made the weeds sing,  and found all of the snuff  cans  the London folks
had throwed out into the high  weeds  around  the house for the last ten  or
fifteen years. I found  a  flat board, and loaded  the  cans  onto  it,  and
crawled  on my hands and knees, pushing it like a big wagon, in and out  and
all along under the weeds, and it  made a road everywhere it went. I come to
deep sandy places where the horses had to  pull hard and I  cussed out, "Hit
'em up, Judie! Git  in there, Rhodie! Judie! Dam yore muley hide! Hit 'em in
easy!  Now take it together!  Judie! Rhodie!" I  was  the world's  best team
skinner with the world's best team and the world's best wagon.
     Then I made out like I delivered my  load, got my money, turned all  of
my horses and mules out onto their pasture, and was going to  see some of my
people.  I slipped on loose rocks lying around the corner of our house, made
the white dust  foam up when I stomped through our ash pile, and  when I got
to the top  of the  hill,  I saw  the boy next door standing on  top  of his
manure pile watching more flies get fat on the slice of peach.  When he seen
me be made a hard run  down off  of the pile, jumped up  onto a sawhorse and
yelled, "This is my army horse!"
     I dumb up in a broke-down  wheelbarrow and hollered back  at him, "This
is my big war tank!"
     Then  he sailed down off his sawhorse and tore up on  top of his manure
pile, and said, "This is my big battleship!"
     "War tanks can whip ole battleships!" I told him. "War  tanks  has  got
fast, fast machine  guns! Battleships cain't go less they're in water! I can
chase Germans on land!"
     "But you  cain't shoot but  just a hunderd  Germans! Yer  оl' war tank,
ain't got as many bullets as my big battleship!"
     "I can hide in my war tank, behind a rock, an' when ya start ta git off
of yore ship, I can kill ya, an' ya'll die!"
     He ripped down off  of  the manure pile, darted  behind his  barn,  and
after a little while, he poked his head out of the hayloading door up in the
top door. Then he hollered, "This is my big  fort! I got  my  cannons an' my
ship tied up down here under me! Yer ol'  war tank cain't even hurt  me! Ya!
Ya!"
     "Ya!  Yerself!  Yer ole fort ain't nothin'!" I pulled  myself up out of
the wheelbarrow and dumb up onto the first limb of a big walnut tree. "Now I
got my airplane, an' ya don't even know what I can do to ya!"
     "Cain't do nuthin'! Yore оl' airplane ain't even as high as my fort!"
     "I can git up higher!"
     "I'm  still higher in  my fort than  yore  оl' airplane! Cain't drop no
bumbs on me!"
     I looked up above me and saw that I'd come to the high top of the tree.
The limbs was already swaying around so much that the ground below me seemed
like it was a rough ocean. But I had to get up higher. "I c'n git up as high
as I wanta! Then I c'n dump out a big bomb on toppa yer оl' crazy  fort, an'
it'll blow ya all ta pieces, knock yer head off, an' yer arms  off, an'  yer
both legs off, an' ya'll be dead!"
     The few limbs  in the top of the tree  weren't as big  as a broomstick,
and the wind was whirling me around up there like I was the last big  walnut
of the season.
     Mama slammed our back door and I kept real quiet so she wouldn't see me
up  in the tree. The  kid's mama  walked out  of her back door with a bushel
basket full of old cans and papers, and my mama said, "Say, wonder where our
little stray youngins are?"
     And his mama said, "I heard them hollering just a minute ago!"
     They stood  under my tree and asked each other little questions. "Ain't
these brats a fright?"
     "I tell  you, it's a shame to the dogs the way a woman's got to run and
chase and wear her wits out to keep  a big long string of kids from starving
to death."
     I looked down through the shady limbs and seen  the tops of the women's
heads, one tying a  hair ribbon a  little tighter in the wind, the other one
holding her hair by the big handfuls. The sun shot down through my tree, the
light places hit down the  back and shoulders of  my mama, and the  forehead
and  dress  of his mama, and the  whole  thing was traveling. I felt the sun
humming down hot and heavy on my head. It was a crazy feeling. The thing was
whirling, moving all  around, and I couldn't get it  to slow down or stop. I
grabbed  a better grip on the little limber  limbs, and  ducked my head down
and closed my eyes as  tight as I could, and I bit my tongue and lip to keep
from  crying out loud.  It was dark all over then, but my head was splitting
open, and everything in me was jumping and pounding like wild horses running
away with a big wagon with only one or two loose potatoes rumbling around in
it.
     I yowled out, "Mama!" She looked all around over the lot. "Where 'bouts
are you?"
     "Up here. Up in th' tree."
     Both  of the women caught  their breath and I  heard them say, "Oh! For
heaven's sakes! Hurry! Run! Go get somebody! Get somebody to do something!"
     "Can't you just climb down?" Mama asked me.
     "No," I told her. "I'm sick."
     "Sick? For God's sake! Hold on tight!"  Mama got up on the  wheelbarrow
and tried to climb up to  the first limb. She  couldn't make it  any higher.
She looked up where  I was sticking like  a 'possum in the forks, and  said,
"It's a good twenty-five feet up to where he is! Oh,  Lord,'goodness, God, I
wish somebody would come along! Wait!  There's a bunch of kids yonder  along
the road at the bottom of the hill!  You stay here and talk to him. Tell him
anything, anything, but don't let  him  get scared. Just talk. Hey! You kids
down there! Wait  a minute!  Yes, you!  Come  here! Want  a dime each one of
you?"
     Five or six mixed colors of kids run up the hill to meet her, and every
kid  was saying,  "Dime? Golly, gosh,  yes! Whataya  want  done? Work? Whole
dime?"
     "I'll show you, here, down this alley.  Now, I wanta know something. Do
you see that little boy hanging up yonder in the top of that tall tree?"
     "Yen."
     "Gosh."
     "Shoot a monkey!"
     "Cain't he get back down?"
     "No," my mama told them, "he's hung up there or something. He's getting
sicker and sicker,  and is  going to fall any minute, unless we do something
to get him down."
     "I can climb that tree after him."
     "Me, too."
     "Yeah, but  you can't do no good; them little old weak limbs won't hold
nobody else."
     Mama was pulling her hair. "You see, you see, you kids, don't you?  You
see how much gray  hairs  and worry you pile on to  your old mothers' backs!
Don't you ever sneak off and pull no such a stunt as this!"
     "No ma'am."
     "No'm."
     "Yes'm."
     "I wouldn't."
     "I never would chase my folks up no tree."
     "Shut up, ijiot, she didn't say that."
     "Shh. What'd she say?"
     "She said don't get hung up in no tree."
     "I been hung up in every tree in this end of town."
     "Shut up, she don't know that."
     "Hey, guys! These lowest limbs is stout enough to hold us up! See here!
You just got to watch out and keep your feet in real close to th' top of th'
tree, an'  not out on the  limbs when you hit a fork! Okay, Slew, you're the
littlest,  skin up  in  there  far's you can;  climb right up next  to  him!
Sawdust, you're next  littlest! Flag it  up  in  there and stop right  under
Slew!"
     Slew and Sawdust skint up into that tree.  The little one's head was up
as high as my belly, and the next kid was right under him.
     "We're up here! Whatta you wanta do next?"
     "Buckeye, you got long arms  and  legs; you stand  yonder a-straddle of
them two wide limbs!"
     "I'm here 'fore you got it said."
     "Thug,  you set  yourself down right here low to the ground. All of you
watch; maybe if he  falls,  you can at  least  make  a grab and try to ketch
him'."
     "What's th' rest of us gonna do?"
     "Rabbit,  an' you, Star Navy, you too, Jake--you  three run  yonder  to
that lady's wellhouse, an' take yer pockit-knife an' cut that  rope, an' git
back here in nuthin' flat!"
     Three  kids aired out over the hill,  come  out lugging a long piece of
rope.
     "Okay, here, Thug, you  hand this  on up to Buckeye. Buck, you shoot it
on up to Saw, an' Sawdust, you wheel'er on in  to Slew! Got  a  good holt on
'er, Slew?"
     "Yeah! Whattaya want me ta do with it? Tie it around his belly?"
     "Yeah! But, first, you'd better'd put  the  end, th' knot  end, up over
that fork there where he's  hung!  That's her! Throw  loop around his  belly
now!"
     "Okay! He's looped so's he never could git loose, even if he's ta try!"
     Then the main  foreman  of the gang  took  off  a  little  dirty  white
flour-sack  cap, and rubbed the dirt and sweat back off of his head and told
Mama and  the other lady, "All right, ladies. Yore  worryin' days  is  over.
Keep yer britches on. That kid'll live ta be a flat hunderd."
     "The rope won't slip or break?" Mama asked him.
     "Good wet  rope." The  kid was watching every move that the  other kids
made.
     "Okay! V'e're all set!" one kid yelled down out of the tree.
     "We're ridin' high, an' settin' purty!" another one talked up.
     Then the ramrod said, "Rabbit, Star, Jake, you three guys take th' tail
end of this rope, an' back off out across down th' hill yonder with it. Pull
it good an' straight. 'At's her. Okay!"
     "She's straighter'n a preacher's dream."
     "Thug, you, up  there!  Hold onto th' main rope! You grab 'er, Saw, you
too, Slew! Now, let me git a grip  on 'er down here on th' ground! You three
kids down  the hill  there brace yer feet, dig  yer  heels, dig  'em in! You
wimmen folks jist rare back, take a  big  dip of  snuff, an' tell some funny
stories! We ain't never dropped a  kid yit, an' this  is  th' first time  we
ever got paid a dime fer not droppin' one!"
     "Look what you're doing."
     "Okay!  Worry  Wart, you, Slew!  Now! Lift his legs up loose  from  the
forks! Hey, help make him help you. Lift  'im  plumb up! 'At'saboy! Jist let
'im hang down there!"
     "Man's unhung much's he can be unhung!"
     "You guys down th' hill! His weight's on this  rope now! You let it git
tight, real slow, then as I  feed th' rope through  my hands, why, you three
birds come  a-walkin'  up th'  hill, see? Like  this, see, an'  she slips  a
little, an' you walk a little, an' she oozes a little bit more, an' you walk
up a little closter!"
     "We're wheelin'!"
     "An' a-dealin'!"
     "Just  walk along slow, keep  a tight  rope, take it  easy. Okay, Slew,
he's down out of yore reach! Sawdust, keep th' rope stretched  under th' pit
of yore one arm, an' guide th' gent down past you with the other arm!"
     "He's slidin'! Easy ridin'!"
     "Keep 'im slidin'! Easy  on th' ridin'! Guide 'im  on down  ta where we
git th'  six dimes! You ladies  can be goin' to th'  house ta git  out  yore
pockitbooks."
     Mama said, "No, thank you,  sir,  I'll stay  right here,  if  you don't
mind, and  see to  it that you  get  him down  right. Are they  hurting you,
Woody?"
     "Not me!" I told her back.  "This is lotsa  fun. Got lotsa kids ta play
with now!"
     "You hold on tight to that rope, mister  fun-haver!" the other lady was
saying.
     "I will!" I said to her. "Mama, do I get a dime, too?"
     I come down past the last kid on the last limb and when I got both feet
on the ground, I forgot all about my headache and sun-stroke. I  laughed and
talked with  everybody like I was a famous sailor just back from sea. "  'At
wuz fun! Hey! I wanta do it all over agin'!"
     Mama grabbed me by the shirt  collar and pulled me home. I was fighting
every step of the way and yelling back, "Hey! Kids! Come  an' play with  me!
Come an' see my wagon road! I wanta dime, too, Mama!"
     "I'll dime you!" she told me.
     "You kids wait right there. I'll get your six dimes for you.''
     "I wanta dime! I want some candy!" I was letting it out.
     "We'll save ya a piece out of our candy an' stuff!" the head captain of
the kids yelled.
     "An'  we'll bring it over in  a sack all by itself,  first thing in th'
mornin'!"
     Another kid said, "It was yore tree!"
     "It's yore yard!"
     "Yeah, an' it was even yer mama's dimes!''
     And just as our back door flew shut with me halfway caught with my neck
sticking out, Mama grabbed a better handful of me,  and I yelled, "It was my
sore  head,  it  was  my  dizzy head!" And Mama jammed the  door shut, and I
didn't see any  more of the big bunch of awful good smart kids. Regular tree
unhangers.
     Mama took my shirt and  overhalls off, stripped me down to my bare hide
and spent about an hour giving me a bath.
     "Come on, young sprout, I'm putting you off to bed. Come on,"
     "I'm comin'; I feel good an' warm in my new clean unnerwear."
     "Do you?"
     "You know, Mama,  I never do  like for you ta  do  anything to me, like
make me mind,  or make me stay home, or make me drink milk, or  take a bath,
but I hate most of all to  have you put a new pair of unnerwear on me. Then,
after ya do it, I like you a whole lot better."
     "Mama knows every little thing that's taking place  in that  little old
curly head of yours. You're my newest, and my hardest-headed youngin."
     "Mama, what's a hard head?"
     "It means you go and do what you want to."
     "Is my head a hard one?"
     "You bet it is."
     "What's a youngin?" I asked Mama. "Am I a youngin?"
     And Mama told me, "Well, it means you're not very old."
     She pulled the covers up around my neck and tucked me down into the bed
good.
     "When I get up to be real big, will I still be a youngin?"
     "No. You'll be a big man then."
     "Are you a youngin?"
     "No, I'm  a  big  woman. I'm  a grown lady. I'm  your mama."  I started
getting drowsy and my eyes felt like they was both full of dry dirt.
     I asked Mama, "Wuz you good when you wuz first a little baby?"
     And she  rubbed my face  with the  palm  of  her hand  and said, "I was
pretty good. I believe I minded my mama better than you mind yours."
     "Wuz you just a little tiny baby, this big?"
     "Just about."
     "An' Gramma an' Grampa found you in under their covers?"
     Mama's  face looked like she was  trying to figure out a hard puzzle of
some kind. "Covers?"
     "That boy that clumb up  on his barn door, he tol' me all about married
rings, an' all about where you go an find little babies. Youngins."
     "What did you say?"
     "All 'bout married rings."
     "This ring is pure  gold," Mama  told me, holding up her hand for me to
see it. "See these little flower buds? They  were real plain when  your papa
and  me first  got married.... But  why don't you ever go to  sleep,  little
feller?"
     "You know who I'd marry if I wuz gonna marry, Mama?"
     "I haven't got the least inkling," she said. "Who?"
     "You."
     "Me?"
     "Uh huh."
     "You  couldn't  marry me if you wanted to. I'm  already married to your
papa."
     "Cain't I marry you, too?"
     "Certainly not,"
     "Why?"
     "I  told you  why. You can't marry your own mama.  You'll just  have to
look around for another girl, young man."
     "Mama."
     "Yes."
     "Mama."
     "Yes."
     "Mama, do you know somethin'?"
     "No, what?"
     "Well,  like, say, like  what that little ole mean kid acrost th' alley
asked me?"
     "What?"
     "Well, he asked me how many married rings you had on.'
     "And then?"
     "So I told him, told him you  didn't have  but one gold one. No diamunt
glass one."
     "And?"
     "And he said ever'body  in town would git awful,  awful mad at you  for
losin' yore diamunt 'un."
     "Did he?"
     "An' he  said, 'Where did you lose yore diamunt `un at?' An' so, I told
him maybe it got lost in our big house fire."
     Mama just kept listening and didn't say a word.
     Then  I went on, "An' he asked me how come it, our  big perty house got
burnt up.  An' then he  asked  me if--if  you struck  a  match an' set it on
fire...."
     Mama didn't answer me. She just looked up away from me.  She  looked  a
hole through  the wall, and then she looked out through my bedroom window up
over  the hill. She rubbed my forehead with her fingers and  then she got up
off the  edge of  my bed,  and walked out  into  the  kitchen. I  laid there
listening. I could hear her feet walking around over  the  kitchen  floor. I
could hear the water splash in the drinking  dipper. I  heard everything get
quiet. Then I drifted off to sleep, and didn't hear a sound.

    Chapter III


     I AIN'T MAD AT NOBODY

     It  was  an Indian summer morning and it  was  crispy and clear,  and I
stuck my nose up into the air and  whiffed my  lungs full of good weather. I
stood on the side of  the street in the  alley crossing  and saw Clara drift
almost out of sight  toward the  schoolhouse. I turned around and ran like a
herd of wild buffaloes back down the hill, around the house, and come to our
front  yard, skidding to a stop. I hollered in at the window to  where  Mama
was finishing up the breakfast dishes and said, 'Where's Gramma at?"
     Mama  slid the  window up and  looked  out  at me  and said,  "This  is
Grandma's day to come all right, how'd you know?"
     "Clara told me," I told Mama.
     "And why're you so fussed up about Grandma coming, young  sprout?" Mama
said to me.
     "Clara said Gramma'd take me with her to trade her eggs."
     "Who is she, might I ask you?"
     "She's my big  sister. She's bigga 'nuff ta tell me where all I can go,
ain't she?"
     "And I'm your Mama. Could you  tell  me what I'm suppose to be able  to
tell you?"
     "You can tell me I can go with Gramma, too."
     "Oh! Well, I'll  tell you, you've been having a hard time getting  used
to living in this old house.  So  I'll tell you what. If you'll  come in and
wash your face and neck and ears real good, and get both of your hands clean
enough for Grandma to  see your  skin,  maybe I'll be right real good to you
and let you go out and stay a few days with her! Hurry!"
     "Is my ears clean?"
     Mama took a  good look at both of my ears and  told me, "This first one
will do in a pinch."
     "How long's Gramma been yore wife?" I asked Mama.
     "T  told  you  a thousand times  Grandma  is  not my  wife. She's  your
Grandpa's wife."
     "Has Grampa gotta husban', too?"
     "No. No. No. Grandpa is a husband already, Grandma's husband."
     "Nobody ain't my husban', is there?" I asked her.
     Mama grabbed the washrag  away  from me and rubbed  my hide to a cherry
red. "Listen, you little question  box, don't ask me anything else about who
is  kin to  who;  you've  absolutely  got  my head  whirling around  like  a
windmill."
     "Mama. Know somethin'?"
     "What?"
     "I ain't never gonna git real mad at you."
     "Well, that is good news. Why? Whatever made you say that?"
     "I jist ain't."
     "You're  being awful, awful  good for some reason or  another.  Nickel.
Dime. What?"
     "Not really, really mad."
     "You certainly will have to change your ways a lot. You get mad at your
old mama  just about every day  about  something.  You  get  awful riled  up
sometimes."
     "That ain't worst mad."
     "What kind of mad do you mean?"
     "Mad  that stays mad. 'At's th'  kind I'm tell in'  ya about. You won't
ever git mad at me if I won't ever git mad at you, will ya?"
     "Never in your  whole life, young  feller." Mama  patted my naked  hide
where the cakes of dirt had just been  washed  off and  told me, "That's the
best thing that could ever happen to all of us. Your little old head has got
it all thrashed out."
     "Thrashed where? What's thrashed mean?"
     "Thrash. Thrash. Means when you whip something and beat  it, and  well,
like Grandpa does his oats."
     "I got oats in my head! Oats  in my  head! Yumpity yay! Yumpity yay!  I
got  oats in my head! Git outta my way! Git outta my way!" I made a hard run
around the kitchen.
     "You crazy little monkey. Go ahead, have a good time. Just go ahead and
tear this old house down. You're my littlest baby. You're going out and stay
a long, long time with your grandma, and I won't have no little boy to drive
me crazy! Have a good time.  Let's see you!  Run! Holler!  Loud!  I'm  gonna
gitcha! Gonna gitcha! Run!"
     We chased all around over the front room and back  through the kitchen.
She grabbed me up off  the floor and swung me around and around till my feet
stuck straight out. She was laughing and I felt  hot tears salty on the side
of her face. When she  let me down on the floor, she knelt down on her knees
and held me up real warm, and I said, "Mama, I'll tell ya. I like ta have ya
chase me.  Play. Stuff like that. Talk ta each other. Hug on each other. But
I don't like fer ya ta call me secha little boy all th' time."
     "Oh, I thought so. I was looking for you to say that most any day now,"
she  told me, holding  me off  at arm's length and looking me up  and  down.
"You're getting to be a mighty awful big man."
     "Bigger'n I usta wuz?"
     "Bigger than you used to be."
     "Usta wuz. Cain't stay still."
     "I know," Mama said to me, and  she set down on the floor and pulled me
down in her lap, "You grow."
     "Up."
     "Up this way. Out this way. Across this way."
     "Big."
     "You can't stay still," she went on.
     "Gotta hurry. Grow."
     "Tell me, mister grower, this. Now, when you was just a little boy with
curly hair a little over four years old, you said to me that you never would
get mad  and  stay mad at me anymore. Will you  still say that  while you're
growing up so big so fast?"
     "Fast as I grow a little, I'll tell you it again."
     "You promise? You cross your heart and hope to die?"
     "Cross. Double cross."
     "Fine.  Now look right  out through that window there and tell me  what
you see coming down the road?"
     "Gra-mma"
     "Grandma's right!"
     "Hey! Hey! Gramma! Gramma!"
     I snorted out the front door running to meet the buggy, waving my hands
about  my head  like I was signaling a  battleship. When I got about halfway
down  the hill, I struck my big toe against a sharp  rock, and it tumbled me
so  bad the tears started down my cheeks; but  I  started running that  much
faster, for my only chance to get a free  ride was to  catch the buggy while
she  was on the level, because once she got headed up  the steep hill to our
house she wouldn't stop to pick me up.
     I had tears on  my  face and  dirt on the tears when I got to the road,
but I was  there ahead of the buggy. I jumped up and down at the side of the
road and  I made all  kinds of signals with my  hands, but Grandma just kept
looking straight ahead. I yelled, "Gramma! Hey! Gramma!" But she didn't even
as much as glance over my way.
     I trotted along  a ragweed ditch full of  fine  washed  sand, and  kept
hollering, "It's me! Hey!  It's me! Gramma! Me!" And she just kept old White
Tom and Red Bess trotting right along, throwing more dust, straw, and chalky
manure dirt back in my face.
     About six foot this side of where the level road took  off up the  hill
toward our house, the buggy stopped, and  I  made one long, sailing jump, in
between  the  wheels, and  up  into the  seat  beside Grandma, and  she  was
bouncing  the whole  buggy up and  down laughing and saying, "Why, was  that
you? Back  yonder? I saw a  little old dirty-faced boy  standing back there,
and I says to myself, "No, that's not Woody, not my Woodsaw.'"
     Sweat was in little bumps on Grandma's face, because she was so hot and
her whole face was  bouncing with the buggy  because she was so fat. A black
hat with some flowers on top and a  big pin that always made me wonder if it
wasn't  sticking  right on through  her hair and head  from  one ear  to the
other. Gray hair commencing to  make a stand  that had come from hoeing' and
working a crop of worries for about fifty years.
     "I was  clean when  I  seen ya comin'. Then I  started  a  runnin', an'
stumped  my  big  toe  on an оl' rock. Hurt.  Real bad. Gimme th'
lines."
     She put one  arm around  me  and handed me the long leather  reins, and
told me, "Yes, you look like my little grandson now. I can tell by the shape
of your head that's my Woodchuck."
     I  stood  up on the floorboards and held both  of  the big reins in one
hand. It  was more than a handful, but I managed to wave at Mama. "Hi! Hi! I
got 'em! I got 'em! Hi! Lookit me! See me drive?"
     I  jumped out of the buggy  in  front of our  house and Grandma met  me
coming  around  the  horses.  She put  both  of  her hands  on  her hips and
straightened  her corsets up a little and smiled at me, and said, "Well, you
are a smart feller. Already know how to tie a slipknot on a buggy wheel."
     I spent the next few minutes looking  at the knot I'd tied on the buggy
spoke, tracing  the  reins up over the horses' backs, and up to  the bits in
their mouths. I handled  the loose bit and the steel shined in the sun. When
I rubbed Tom's bald  spot between  his eyes, Bess looked over  at me kind of
lonesome like, so I rubbed her, too.  I walked around and around  the buggy,
and it smelled like strong  paint and hot leather. At the back were seven or
eight gallon buckets, all full of  milk and cream and clabber to take around
to folks in town.
     I could hear Mama and Grandma talking through the kitchen window.
     Grandma was  saying, "You're  not looking  any too  good, Nora.  You're
working too hard. Straining yourself. Something. I don't know. What is it?"
     "Why, I feel all right; do I look bad? Just everyday housework. Nothing
else."
     "Something  else,  too,  young lady. Something  else.  This  old house.
That's what it is. This old house is so old and rotten  and so awful hard to
keep clean."
     Grandma  was leaning back in a big wide  chair that just about fit her,
sizing  Mama up and down. A few gray  hairs had got loose from her hairpins,
and she was pressing  them back with her hands, and pinning  them down where
they belonged.
     "We're about to get all straight again," Mama said.
     "Here.  Something's wrong around here. Tell me the truth before I go. I
just got to know."
     Mama  rubbed her  hair back out of her eyes and said, "I  feel  good, I
feel good all  over. I work hard and feel good, but I don't know. Just seems
like right in through my  head some  way or another, something. Little dizzy
spells."
     "I thought  so,"  Grandma  told her,  "I thought so.  I could tell. You
can't  fool an  old fooler, you know. Might fool your own self a little. But
not me. Not your  old Mama. If  it was one of your own kids  sick, you'd  be
able to tell it a mile away. I'm the same way about my flock of kids. I know
when  one  of them is out of kilter.  I put diapers on you and I washed your
ears a  million  times  and  I sent you  off to  school  in  dresses we made
together, and if you just so much as blink one eye crossways, I can tell it.
You promise to get the doctor down here and let him look you over!"
     "Milk will sour in the buggy."
     "Oh,  to  the dickens  with milk and  butter, Nora! I'm talking  sense.
Promise me you'll get the doctor down. Have him come down every few days for
a while. He can keep up with you, and do you some good."
     "Your eggs  will hatch  out. Well,  all right, all right. I'll  get the
doctor. Here, kiss me good-bye." Mama kissed Grandma on the forehead.
     Grandma crawled back into the buggy seat and found me perched up beside
her. "What about this young jaybird going home with me? Is it all right with
you? Will you miss his hard-working hands around the place here?"
     Mama was  standing  in the yard  waving. "I will!  'Bye! I'll tell Papa
you're gone. He'll miss you!"

     The team knocked dust up between their legs and it was good because the
little biting flies  couldn't bother  their  ankles. Grandma was letting  me
hold the reins.
     She told me,  "Stop here a minute or two." I pulled the team to a stop.
"Get three  pounds of butter out of the back  and take it up to Mrs. Tatum's
door. Get the  money. Don't squeeze  the butter  too  hard,  it'll have your
finger marks on it."
     I knocked on the door and handed a  lady three pounds of butter and got
a dollar bill and a twenty-five-cent piece in the palm  of my  hand. It felt
like some kind of magic sheet of paper and a magic piece of silver. I handed
it  up to  Grandma  and  she yelled,  "Thank you,  Mrs. Tatum!  Mighty  fine
weather!  Thank you!'' And Mrs. Tatum yelled back, "I can just  smell a blue
norther on top of these pretty days!"
     We  drifted  on  down the road  a few more  blocks, passing  a  lot  of
scattered houses, and I held  the reins again, being  awful  careful to hold
them up plenty  high in the air so the people all along the road could see I
was ramrodding this driving business. Grandma just  sort of smiled and said,
"Turn here to your right. Which  a way's  my  right? North.  Cold  up there.
Hurry and  make your turn. Stop  over there  in front of  that  little white
house.  Get out and take Mrs. Warner three pounds  of butter. Then come back
and take three buckets of milk. That family of  hers is getting  bigger  and
hungrier all of the time.  I don't think  her boy is working anymore down at
the gin."
     "Howdy do," I said to  Mrs. Warner, and  she said, "Why, Mrs,  Tanner's
got a  mighty good little  boy working for her  now. Isn't three  big  heavy
pounds of butter a little too heavy for you?"
     "Nope." I ran back to the buggy and piled in again.
     "Now, do you see  that little old broke-down shack over there in  under
that black walnut tree?"
     "Yeah, I see  it. Say, Gramma, why  didn't Mrs. Warner gimme  no dollar
an' no quarter? I see th' shack."
     "Mrs. Warner does a  charge account with me. Sews. Fixes clothes for my
whole family. Now this next lady's  name is Mrs. Walters. Take two pounds of
butter to her. Then come back and take three buckets of milk."
     I walked up to the  little shack and tried to keep my feet  on a rotten
plank that was used as a boardwalk. It was too rickety and caused me to lose
my balance. I stumbled and dropped one of the pound squares of butter  and I
felt like one of  Oklahoma's worst outlaws when I saw the  wet cloth unroll,
and the  butter roll out across the ground, picking up little dark rocks and
a solid coat of hard  dust. I was  standing there with tears in my eyes, and
more coming all of the time, when I heard somebody talking in my ear.
     "I was watchin' you frum th' kitchen window. My, my. What a nice little
boy yo' gran'ma's got to go 'roun' an' carry her buttah an' milk.
I oughtta knowed you couldn'  make it ovah that оl' trippy boardwalk. Lordy,
me! Jes' lookit  that nice  big yeller poun' о buttah all layin' theah in my
ol' dirty, filthy yard! Oh, well don'  you git no gray head 'bout it, little
'livery man. I  can use it all right. See  heah?  I can jes' scrape, scrape,
scrape, an' then they won' be too much wasted."
     I finally got up strength enough to mumble out, "Stumped my toe agin'."
     "Is he all right, Matilda?"
     "Sho', sho'! He's all right. Jes' a little toe stump.  Shoot a 'possum,
I goes 'roun' heah all barefoot jes' like  you do. See my ol  bare foot, how
tuff 'tis? Come right on in through th' front room heah, that's right. I bet
you this is th' firs' time you evah wuz in a black niggah's house. Is it?"
     "Yes ma'am."
     "I don'  hafta tell you no mo' than what yo' eyes  can  already see, do
I?"
     "No ma'am."
     "You leas'ways sez, yas ma'am an' no ma'am, don' you?"
     "Yes'm."
     "An' me jes' an ol black niggah. Hmmm. Sho' do soun' good."
     "Are you a nigger lady?"
     "Whatta I look like, honey?"
     "Are you a nigger 'cause you're black?"
     "What folks all says."
     "What do people call you a nigger for?"
     " 'Cause they jes' don' know no bettah. Don' know  what 'niggah' means.
Don' know how bad makes ya feel."
     "You called your own self that," I told her.
     "When  I calls my own se'f a  niggah, I knows I don' mean  it. An' even
anothah niggah calls  me a 'niggah,' I don'  min',  'cause I knows it's most
jes' fun. But when a white  pusson calls me 'niggah,'  it's like a whip cuts
through my ol' hide."
     "I gotta go bring you in some milk," I told Matilda.
     "Did you speak 'milk'?" She got a big smile all over her face.
     "My gramma's got you three buckets."
     "Some weeks  it's  buttah.  Some weeks  eggs.  An' now  you  speaks out
somethin' 'bout milk. Lawd God, little rattlesnakes! C'mon, I'll he'p you."
     I went  running through the house chasing her and said, "I'm  driver 'n
d'livery boy!"
     We got back to the buggy  and Grandma said, "Did you tell  the lady you
were sorry that you dropped her butter?"
     I looked down at the dusty road and didn't say anything.
     Matilda  cut in and said, "Missy Tanner, any little boy that does  work
fo' you's jes' mortally gotta be good. You gives me th` buttah an' th' sweet
milk,  an' he 'livers it to me. My оl' man's a-gonna chomp down on that same
ol' co'nbread, an'  'stead or it a-bein' all so dry an' gritty it
sticks  in yo' throat an' cuts through yo' belly, it's a-gonna be all  slick
an' greasy with good ol'  runnin'  buttah.  An'  it'll  go  down  his  oozle
magoozler so slick an' easy  it won't have time ta scrape his neck 'er belly
neither  one.  An' my kids'll git greasy all  over an' wipe  it off on their
ovahalls, but po' little fellas, I ain't even a-gonna cuss 'em  out 'bout it
if they  do;  'cause  they'll  be jes' like  me,  so hongery  fo' buttah  on
co'nbread, an' sweet  milk, they'll jes'  think they's oozin' ovah inta  th'
sho' 'nuff promised lan'."
     Grandma said, "I try not to ever just clean forget you."
     "I knows ya do," Matilda told Grandma.
     "I  just wish it  could be more of  it more often," Grandma  went on to
say.
     "I wishes  I could he'p you out mo' an' mo' often, too. You knows that,
don't ya, Missy Tanner?" When she looked in under the back lid of the buggy,
Matilda went on, 'I'll see if I can see any of  mah own kids aroun'. Pack in
two of these heah big gallion buckets. Tuckah! Tuckah!''
     "Yes'm. Heah I is! Watcha wan'?"
     "Undo yo'self, Tuckah Boy, undo yo'self! Come out heah an' see with yo'
own big  eyes what all's a-gonna grease dat belly o' yo's! Sweet milk! 'Nuff
ta fatten an' raise fo' hogs ta butchah!"
     Tucker flew out from behind a patch of weeds, and  then I saw three  or
four other  little  heads  shoot out  and  stand up and  look and think  and
listen.
     Grandma smiled and  said, "Hi, Tuck! Still playing in that old patch of
gimpson weeds, I see."
     "Howdy do, Miss Tanner."
     Matilda handed me a gallon  bucket and  then she  handed Tuck one. Then
she said,  "Tuck, this is Mistah  Woodpile.  Mistah Woodpile, dis heah is my
boy, Tuckah."
     I shook hands with Tuck and we said, "Glad ta know ya."
     Then he laughed  at  the top of his voice  and grabbed a bucket of milk
between his two hands, bent over it with his face almost touching the top of
the milk, his breath blowing  rings out across it, saying,  "Good оl',  good
оl', good ol' milk! Good ol', good ol', good ol' milk!"

     For the first  two or three miles we just  trotted  along west down the
Ozark Trail Half a mile west past the Buckeye schoolhouse, we saw two saddle
horses tied  to the fence, the  Black Joker,  wild and mean,  that Grandma's
oldest boy, Warren, rode;  and an old tame family horse that the two younger
kids, Lawrence and Leonard, rode double.
     "I see  Warren's sneaked  out that Black Joker horse  and rode  him  to
school again. That fool horse is loco."
     I set there in the seat all loose and limber, both knees under my chin,
sort of thinking, and then I told Grandma, "Mama'll need me home."
     Grandma looked  down at  me and she put her arm around me and pulled me
over close  to her in the buggy seat, and  I held one rein in each  hand and
let both hands fall down  across  her lap.  "You're  worried,  too. You're a
worried little man, that's what you are, a worried little man."
     "Gramma."
     "Yes."
     ''You know somethin', Gramma?  My mama don't never go out an' visit th'
other people acrost th' alley."
     "Why not?"
     "She jest stays an' stays an' stays home in that ole Lon'on House."
     "Do any of the neighbor ladies ever come around to  visit and talk with
Nora?" Grandma asked me.
     "Huh uh. Never nobody."
     "What does she do? Read a book?"
     "Jest sets. Looks. Holds  a book  in 'er lap mosta  th'  time,  but she
don't  look where th' book's at. Jest out across th' whole  room, an'  whole
house an' ever'wheres."
     "Is that right?"
     "If Papa tells Mama somethin' she forgot, she gits so mad  she goes off
up in  th' top  bedroom an' cries an' cries all day long. What makes  it?" I
asked Grandma.
     "Your mama  is awful bad sick,  Woody, awful bad.  And  she knows she's
awful bad sick. And it's so bad that she don't want any of you to know about
it ... because it's going to get a whole lot worse."
     It was a minute or two  that Grandma didn't say a word, and neither did
I. I stared along the side of the little old road. The rain had come and the
waters had run,  and  the road had wrinkled up like an old  man's skin. Over
across the tops of the weeds I saw Grandma's big high cornfield.
     "Gramma," I finally spoke  up, "is  Tom an' Bess  trottin' fast  'cause
they wanta git home quicker?"
     She didn't move or change the blank look on her face much. She said, "I
suppose they do."
     "Is one horse a girl?"
     "Bess."
     "One's a boy horse?"
     "Tom."
     "They live together, don't they?"
     "Same barn,  yes. Same pasture.  I don't know just exactly what  you're
getting at."
     "Can horses marry each other?"
     "Can they do what?"
     "Horses marry?"
     "Well, now there you go again with your dang fool infernal questions. I
don't know whether horses get married or not."
     "I wuz jest askin' у a."
     "You're always asking, asking, asking something. And half of the time I
can't tell you the answer."
     "Horses work, don't they?"
     "You  know  they work. I wouldn't even have a cat or a dog or a chicken
on my place  that didn't do his share of the work. Yes, even my old cat does
a lot of work. That reminds me, you know old Maltese Mother?"
     "Оl', оl'  one? Yeah. She knows me,  too. Ever' time she  sees me,  she
comes over to where I am."
     "She's  got a  whole  bunch, seven  of  the nicest  soft, fuzzy  little
kittens that you ever saw."
     "Seven? How many fingers is seven?"
     "Like  this. Here. All of the fingers on this  hand and two  fingers on
this hand. That's right."
     "Are they good little kittens?"
     "Now, what could  a  little kitten do, anyway, to be mean? They're  the
best little fellers  you  ever saw. Sleepers.  You never  saw anything sleep
like these little baby cats."
     "Where  did ole  Mother Maltese go  to  come back with this many little
baby kittens?"
     "Out in the trees somewhere, somewhere  out in the grass. She found one
little  kitten here, and one little kitten over there, and  one  or two back
across yonder, and that's how she got all seven."
     "Is it?"
     "Certainly is."
     "Why couldn't old Mama Maltese go and find all seven of 'em in jes' one
place?"
     "Listen,  young  man, you'll just have to ask the mama  cat. Watch your
horses there, straighten yourself up. You remember we're coming to the gate?
You jump out and open it."
     I saw the old barb-wire gate coming and said, "Me? Shore! Shore! I know
ever'thing ya gotta do ta open a gate!"
     The gate  was tough. I put one  arm around the post that was set in the
ground,  and the other arm  around  the loose gatepole,  and got  sort of  a
headlock  on  them both. I heard Grandma  holler out, "I see the boys riding
down the road yonder! Come on!"
     Then  I  heard a  bunch of horses'  hoofs coming down the road,  and  I
looked up and saw just a big white-looking  cloud of  dust coming at me. Out
of the dust I could hear  the three boys  whooping and barking, "Wwaaahoooo!
Yip!  Yip! Уууууiiiррреее!  Looky  ooouuuttt!  Woodrow!  Looky  outttt!" The
thought of getting tromped under the horses' feet caused my eyes to fly open
like a goggle-eyed bee, and my two ears stood straight out from the sides of
my head.
     My first thought was to drop the gatepole and run off into the weeds to
get clear of  the  horses.  The boys  were  still coming  straight at me and
yelling, "Gonna git run  oovver! Run overr! Looky  outtt, Woodrow! Gonna git
run over an' killed!"
     The boys and the horses were within ten foot of me, when I decided that
I'd just hold the gate  shut.  I happened to take one last look back at  the
little  wire loop on top,  and it had slipped into the notch  where I'd been
trying to put it. The gate was shut good as she ever was. I fell down off of
the brace  post backwards and scrambled up  to my  feet again, and  made the
worst face I could, and  yelled back at the  boys, "Ya!  Ya! Ya! Thought you
wuz smart! Thought you'z smart!"
     Both  horses  run keeeblamm  into the gate.  Warren, riding  the  Black
Joker, was traveling too  fast to turn  or stop, or even slow down. Lawrence
and  Leonard had  figured on the gate being  open,  and their  own  dust had
blinded them. Their horse stopped so quick that the boys  slid right about a
couple  of feet up onto the horse's neck; the horse waved his head a time or
two  and threw both kids down  amongst  the  wires where Warren was  rolling
around.
     All of this  time  I mostly just  run about  three times as fast as the
wild horses, till I  come to Grandma's buggy. I mounted the  back of it, set
there all humped up, and watched the crazy rodeo back at the gate. There was
the Black  Joker  stamping around still  crying and squeeling a little, over
yonder  in the west corner of the cotton  field; and over there in  the east
corner, in a few wild weeds, just on the edge of the cotton patch, there was
the horse without a name; and yonder in the middle of  the whole thing there
was a cloud of Oklahoma's very best dust, that looked about like where you'd
heaved a hand grenade; you  might not believe it to stand back  off and look
at it, but somewhere in that dust I knowed there was three awful tough boys.
You couldn't see the boys. Just the dust fogging up. But you could see a few
slivers of barb wire wiggling in the sun.
     "Warren! Lawrence! Leonard!'' Grandma was just about to yell
her yeller out. "You boys! Where! Wait! Are you hurt!"
     She waded into the  dust  and was fanning both arms, reaching in around
the loose wires and  fishing  for  mean boys.  Then all I  saw  was  her hat
bobbing  up and  down as she  bent  over and stood up, and bent  over again,
hunting  for kids. In a few minutes the dust crawled off of its own  accord,
like a big animal of some kind, away from the gate, across the little  rutty
road.
     "Pore ol 'Gran'ma!  Leonard's got  killed, an' Warren's got killed, an'
Lawrence got  killed." I was setting on the  back end of the buggy, looking.
Tears the size of teacups was  oozing  down my cheeks and I  could taste the
slick salt when the tears run down to the corner of my mouth.
     "Warren! Warren!" Grandma called. "What are you doing over here in this
old ditch! Are you hurt bad?"
     Warren got up  and tried to brush the dirt off  of  his self;  but  his
school clothes was so full of holes and rips that  every time he brushed, he
tore a bigger hole somewhere. He was sobbing and his whole body was jerking,
and he told Grandma, "It was that little ornery runt, Woodrow, done  it! I'm
gonna cave his head in for 'im!"
     "Now, you just hold yourself, Mister Rough Rider," Grandma told Warren.
"Woodrow was  doing the best he could. He was closing that  gate for me. You
bigger boys had no reason to come ridin' down the road yelling and trying to
scare a little kid to  death. I  don't care if it did  skin you up a little,
you need it." Then she got to looking around for  another boy, and she found
one  laying  flat of his belly out in  a  clump  of sumac bushes, and it was
Leonard puffing and blowing like he'd been shell-shocked in four wars.
     "Leonard! You dead?" Grandma said to him.
     Leonard jumped up so quick that it would have made a mountain lion look
slow,  and he  started  running toward the buggy as hard as  he could  tear,
squawling out, "I'm goin' ta beat that  little  skunk inta th' ground. Goin'
ta tear him up just like he tore me up!" And he kept coming for the buggy.
     I was breathing pretty hard, and sometimes not at all. I knew what he'd
do. I let myself just sort of slide over the back of the buggy seat and down
onto the cushion, and  held the reins as tight as I could and bit my tongue,
and looked out over the horses' backs toward the house.
     Grandma found Lawrence in  the same patch of weeds, skint up just about
like the other two, some  hide and some duds and some  hair missing. Leonard
was climbing up on the buggy seat beside me.  He drew his hand back and made
a pass at my head, and I  ducked to one side  and let the lick  fly past. He
hit the back  of the buggy seat with his hand and that made  him a whole lot
madder. The next lick he swung, he caught me square on the side of the head,
and my ears  rung like a steam саlliope. I fell  down  on the seat  with  my
hands  covering my head, and he rung two or three harder ones around over my
skull. I squeezed out of  his grip, but I banged my head on the sharp corner
of a heavy wooden box in the bottom of the buggy, and when I touched my hand
to the knot that raised up just above my  ear, and  seen  blood  all over my
fingers, I let out a scream that rattled pecans in trees for a mile around.
     The  horses  heard  me,  and jumped like they'd been  blistered with  a
lightning whip. They jerked the loose reins out of my hand. Tom made a lunge
in his harness, a  leather strap broke;  then  Bess  got  scared  and jumped
sideways,  and  snapped  a  hitching chain;  and then  both  horses  started
snorting, laying their ears  back,  and  running for  the barn  just like  a
cyclone.  Leonard  fell back  on the cushion of the buggy  seat. I was still
doubled up in a ball rolling around with the wooden box on the floor boards.
Neither of us could  get a chance to jump. The horses kept loping faster and
after  they got the buggy in motion, they broke out into  their hardest run.
Leonard got madder  than  ever,  and every  time the horses'  hoofs  hit the
ground, or the wheels went around, he would give me a good kick in the back.
He was barefooted and he didn't hurt me  much, but when he saw he wasn't, he
decided just  to put both  of his feet on my neck and  try to choke me.  The
buggy wheels bounced against  rocks, hit roots, and jolted both of us out of
our wits.
     Grandma was within three feet of the buggy when  the horses  broke  and
run away, and I could hear her  hollering, "Whoa! Whoa! Tom! Bess! Stop them
horses! God Almighty! There's a hundred sticks of dynamite in that buggy!"
     I heard the horses  grunt, and heard  the water in their bellies jostle
around,  heard  the  air  snorting through their  nostrils,  and their hoofs
beating against the ground.
     "That  box  you're  leanin'  up  against  is  fulla  dynamite!" Leonard
hollered.
     "I don't care!" I yelled at him.
     "If this buggy turns over, we're gonners!" he told me.
     I told him, "I cain't stop 'em!"
     "I'm goin't' jump! Leave you with it!" he bellered.
     "Jump! See if I care!" I told him.
     Leonard got up and stood with his feet in the seat, and  the first time
he got his  chance, he piled  over the side, and hit rolling through a patch
of bullhead sticker weeds. All I saw was the seat of his britches as he flew
over  the wheels. And that left  me banging all around over the floor of the
buggy with nothing but a box  of dynamite, and TNT caps, to keep me company.
The  post of the gate swung  past, and I let out my breath when we missed it
by about an inch; but  I looked  ahead  of the horses and saw that the whole
barn lot was standing  full of things that we couldn't miss.  Straight ahead
was  a  steam tractor, and  beside that was a  couple  of wagons with  their
tongues  propped  up on their singletrees. Here was a  hog-oiling machine. A
pile of corn cobs was in our path. I could picture Grandpa's barn, barn lot,
all of his plows, tools, and machinery,  blowing up over the tree  tops; but
the old horses  knew more  about this  place than I did, and they made a big
horseshoe bend around  the thrasher, cut in real quick to shave the tractor,
sidestepped a little to pass the pile of cobs, and  then  curved wide again.
But when they made  a run for the barn  door, I  told  myself good-bye.  The
whole  barn was stacked full of  more wagons, machinery and plows, and there
was a concrete slab running across the ground just as you went  in the door,
which I knew was enough of a hump to throw that box of dynamite plumb out of
the buggy. With my ear against the box, I could hear the big sticks thumping
about inside.
     But, all at once, the horses come to  the  door. They  wheeled sideways
again and stopped; horses aiming one direction, and the buggy another.
     For a minute I  just laid there hugging  the  box. Then  I made a quick
high dive over the seat,  and  lit on the  ground. Warren and  Leonard  come
riding up and jumped off of their horse.
     "You little devil, you! You've caused us enough trouble!"
     Warren made a run and grabbed me  by the neck. "Come on, Leonard! I got
'im for ya! Here th' little bastard is! Beat th' livin' hell out of 'im!"
     "Hold `im!" Leonard was saying. "Hold 'im till I can get my belt loose!
I'm gonna whop blisters on yore little hide  that a dollar bill won't cover!
Yore whole dam family ain't nuthin' but bad luck! Hold `im, Warren!"
     Leonard took a few seconds to unloose his belt buckle and get it pulled
out of the loops.  I was kicking and crying, not loud. I didn't want Grandma
to think I was bellering so's she could hear me;  but I was  fighting. I was
using every cuss word that ever was or ever will be.
     Your  old  blisters won't  hurt me. Your  old stropping belt won't hurt
long. Your old arm will give out. You  don't  know. You think you're scaring
me.  You  think  you're takin' some of my fight out of me. You'll
whip me  now,  and I'll look like I'm cryin', but I won't  really be cryin'.
I'll be havin' tears in my eyes because I'm mad at you. My family can't help
what happened to them. My mama can't help what happened.
     You  used to be friendly and nice to  my mama  when she was pretty  and
healthy, and people was nice to you because you was  my mama's brothers. But
then, when she had some bad things happen to her, and lost her pretty house,
and got sick, and needed you to treat her 'nice, you stand off and how'l and
bark  like a crazy bunch  of coyotes, and laugh and poke fun at us. It makes
me tough enough to  stand here and let  you whack me acrost the back and the
neck and ears,  and blister my shoulders with that little old flimsy leather
strop, and I don't even feel it.
     I was thinking these things, but I only said, "Cowards! Two on one!"
     "Here's one  across yer bare legs, you little  runt,  just to  remember
that you caused us a lot of trouble!" And Leonard wrapped the belt around my
legs.
     "Hurts, don't it? I want yuh to feel it plumb down to yer bones! I want
it to hurt! Does it?"
     "Don't," I told him.
     "What?  You  mean  I ain't comin' down  hard enough on this here belt?"
Leonard doubled the strap up  in his hands and  said,  "I  can make you say,
'hurt'! I'll give it to you doubled up an'  double hard! I'll make you crawl
up to me on yer hands and knees and say, 'hurt'!" He was beating me one lick
after another  one,  all  over  my body, stinging,  raising  ridges,  making
bruises and welts. I was fighting Warren, trying to get loose from his grip.
     "Lemme loose! I want loose! I'll stand right here!" I told him.
     "Say, 'hurt'!" Leonard  brought  down another hard  one around  my bare
legs.
     "Turn me loose! I won't run!" I told them.
     And then Warren loosened his hold on my arms, and  said, "I'll just see
if you've got nerve enough to stand up like a man and take your beatin'!" He
let go of  me, and I  stood there looking at Leonard  while he drew back  to
give me some more of the strap.
     "Say it hurts!" Leonard said. "I want to know I ain't  been wastin'  my
time! Say it hurts!"
     Warren warned me  from behind, "Better say what  he wants  you to  say.
It'll be over quicker. Go ahead. Say it's hurtin'!"
     "Won't," I said back at him.
     "You little hard-headed, hard-luck  sonofabitch! I'll make you say what
I want, or I'll  beat you into the ground!"  Leonard started striking  first
from one side, and then the other, without even taking time to say a word or
to breathe in between. 'Talk like I tell yuh ta talk!"
     "Ain't," I told him.
     Then  Grandma spoke up  right  behind Leonard's back and said, "No, you
don't, you  young Kaiser Bill! You're too dang mean to be a  living  son  of
mine! Give it here!" Almost before he knew it,  she yanked  the belt  out of
his hand, and Leonard ran about twenty feet  away and stood there shivering.
He knew that Grandma was hell on wheels when she got her dander riled up.
     Warren  was talking  up  for  Leonard. "That dam  little  old  stinkin'
Woodrow was the cause of the whole thing, Ma."
     "Hush your  trap!" Grandma turned to Warren and  said, "You're just  as
much  in on this as your  mean brother  is! And you're running  your  old ma
crazy, both of  you together!" She wadded the belt up into a  little ball in
her two hands. Lawrence stood beside Grandma, not saying much,  just looking
at first one of us and then the other.
     "I  don't  know," she said, standing there with big tears  rolling down
her cheeks, "I don't know what to do. I just don't know what to try next!''
     The three  boys were wiggling their feet and toes around, ducking their
heads, looking at the ground, but not saying a word.
     "Any of you young studs got anything to say for yourselves?"
     Leonard talked out and said, "What good's he doin' us by comin' around?
We don't wanta hafta play with `im. We ain't a-gonna let 'im foller us! He's
just ol' Nora's  little ol'  sickly runt. I don't  like 'im, an'  I hate his
guts!"
     Grandma made about  four quick steps and  grabbed Leonard by the  shirt
collar. She wound her hand around a time or two in his  shirt till she had a
good  hold on him, and then  she  started pushing  him backwards, taking big
long  steps, and he was falling back, listening  to her  say, "I've told you
this a dozen times before, young buck! Nora is just as  much my little  girl
as  you are my little  boy, get that? Nora's dad was just  as good, and some
ways a whole lot better than your dad! He was my first husband! Nora was our
only child!" She  jammed him  back up against the side of the barn and every
time she'd tell  him a word, she'd push him back a  little harder, trying to
jar  him into thinking.  "No. Nora's not like you. No.  I remember how  Nora
was,  even away  back  when  she was  just  your age. She  went to my little
schoolhouse where  I taught, over on the Deep Fork  River, and she read  her
books and got her lessons, and she helped me mark  and grade the papers. She
liked  pretty  music  and she sung  songs and played her  own chords on  the
piano; and she learned  just  about everything pretty that she got  a half a
chance, just half a chance to! She made herself at home everywhere she went,
and people liked her; and I was always proud of her because ... she ..." and
Grandma  turned her head away from the boy up against the barn; and her hand
fell open and  the  belt fell down onto the  ground, and she said, "Leonard,
there's your belt.  There. Laying on  the ground, there. Pick  it up. Put it
back in your britches.  They're falling  off. Come on. Come over here by the
wagon. I'm going to  set myself down there on the tongue. Here, now, come on
over here, all  of  you boys,  and your ma's going to hug all  of you. And I
want  you to put  your arms around me, too, just  like  you always did. Just
like everything was all right."
     Grandma rested  herself by sitting down  on the  wagon tongue, and  the
boys looked out of the corners of their eyes at each other, and walked over,
a little slow,  but they  walked,  and put their  arms around  her; loose at
first, and she used her  own hands  to take hold of their arms and make them
tighter  around her  neck and shoulders. When she did,  the boys hugged  her
tighter, and  she closed her  eyes, and moved  her head from one side to the
other,  first brushing the  bosom of  one kid,  and  then the shirt, and the
shoulder of another.
     She kept  her  eyes closed and  said, "Woodrow, don't stand  away  over
there by yourself. You belong  in my lap here. Come on and crawl  up. That's
it. You belong with your little old curly head snuggled right close up, just
like that. God,  this is good! Yes, all  of you  are my boys, doing the best
you've been taught.  All of  you will make mistakes, but, Lord, I can't make
any difference between you!"
     There wasn't a sound out of any of the boys. I  was  holding my head up
under Grandma's mouth, listening to her talk  real slow  and  long and soft;
and my eyes dripped  tears down across the front of her  bosom and faded her
town dress. The other three boys moved their heads, kept their eyes down.
     "I'm sorry, Ma."
     "Me, too, Ma."
     "Don't cry, Maw."
     "Gramma, I ain't mad at nobody."

    Chapter IV


     NEW KITTENS

     Up at the house an hour later, Warren and  Leonard had poured water and
washed  their cuts clean, and  drifted  off into the  house getting  on some
clean clothes. Grandma  talked  a  little  to herself,  getting  some coffee
ground for supper. Lawrence trotted out into the yard in a few minutes and I
set on the stone steps of the porch and watched him. He pranked around under
the two big oak trees and then walked around the corner of the house.
     I followed him. He was the littlest one of Grandma's boys.  He was more
my size. I  was about  five  and  he  was eight.  I followed him  back  to a
rosebush  where he pointed to old Mother Maltese and her new little bunch of
kittens. He was telling me all there is to know about cats.
     First, we just  rubbed the old mama cat on the head, and he told me she
was older than either one of us. "Cat's been here longer'n me even."
     "How old is оl' mama cat?" I asked Lawrence.
     "Ten."
     "An' you're jest eight?" I said.
     "Yeah."
     "She's all ten fingers old.  You ain't but jest this many fingers old,"
I went on.
     "She's two older'n me," he said.
     "Wonder how come you th' biggest?"
     "Cause, crazy, I'm a boy, an' she's a cat!"
     "Feel how warm an' smooth she is," I told him.
     "Yeah,"  he said, "perty slick, all right; but th'  little 'ums is  th'
slickest. But ol'  mama cat don't  like for strangers  ta  come out here an'
stick yore han' down in her box an' feel on her little babies.''
     "I  been out  here 'fore this," I told him,  "so that  makes  me not no
stranger."
     "Yeah," he told me back, "I know that; but then, you went  back ta town
ag'in, see, an' course, that makes you part of a stranger."
     "How  much  stranger am  I? I ain't  no plumb whole  stranger; mama cat
knowed  me when I wuz  jest a  little  teeny weeny  baby;  jest  this  long;
an'  my mama  had  ta  keep me all nice an' warm jest  like  them

was still stroking the old cat's head, and feeling of her with my fingers.
     She  was  holding her eyes  shut real tight,  and  purring almost  loud
enough  for Grandma to hear her in the house. Lawrence and  me kept watching
and listening. The old mama cat purred louder and louder.
     Then I asked Lawrence, "What makes 'er sound that a-way in 'er head?"
     And he told me, "Purrin', that's what she's doin'."
     "Makes 'er purr?" I asked him.
     "She does it 'way back inside 'er head some way," Lawrence  was telling
me.
     "Sounds like a car motor," I said.
     "She ain't got no car motor in 'er," he said.
     "Might," I said.
     "I don't much think she has, though."
     "Might have  a little 'un, kinda like  a  cat  motor;  I mean a  regler
little motor fer cats," I said.
     "What'd she be wantin' with a cat motor?"
     "Lotsa things is got  motors in 'em. Motors  is engines. Engines  makes
things go. Makes noise jest like ol' mama cat. Motor makes wheels go 'round,
so  cats might have  a real  little motor  ta make legs go, an' tail go, an'
feet move, an' nose go, an' ears wiggle, an' eyes  go  'round, an' mouth fly
open, an' mebbe her  stomach  is' er gas tank."  I was running my hand along
over the old mama cat's fur, feeling of  each part as  I talked, head, tail,
legs, mouth, eyes, and stomach; and the old cat had a big smile on her face.
     "Wanta  see if she's really got a motor inside of 'er? I'll go an'  git
Ma's butcher  knife, an' you hold 'er legs, an' I'll cut er  belly open; an'
if she's got a motor in 'er, by jacks, I wanta see it! Want me to?" Lawrence
asked me.
     "Cut  'er belly open?" I asked  him. "Ya might'n find 'er motor when ya
got cut in there!"
     "I c'n find it, if she's got one down in there! I helped Pa cut rabbits
an' squirrels an' fishes open, an' I never did see no motor in them!"
     "No, but did you ever hear a rabbit er a squirrel either one, or a fish
make a noise like mama cat makes?"
     "No. Never did."
     "Well,  mebbe  that's why  they ain't  got no  motor.  Mebbe they gotta
differnt kinda motor. Don't make no kind of a noise."
     "Might be. An' some  of th' time mama  cat don't make no noise  either;
'cause  some  of th' time ya  cain't even hear no motor in  'er  belly. What
then?"
     "Maybe she's just got th' key turned off!"
     "Turned off?" Lawrence asked me.
     "Might be. My papa's  gotta car. His  car's  gotta key. Ya turn th' key
on, an' th' car goes like a cat. Ya turn th' key off, an' it quits."
     'There yore hand goes  ag'in! Didn' I tell you not ta touch them little
baby kittens? They  ain't got no eyes open  ta  see with yet; you cain't put
yore hands on' em!" He cut his eyes around at me.
     "Ohhhhhppppp!  All  right. I'm  awful, awful sorry,  mama  cat; an' I'm
awful, awful sorry, little baby cats!" And I  let  my hand fall back down on
the old mama cat's back.
     "That's all right ta pat 'er all you want, but she'll reach up an" take
'er claws, an' rip yore hand plumb  wide open if you make one of  her little
cats cry!" he told me.
     "Know somethin', Lawrence, know somethin'?"
     "What about?" he asked me.
     "People says when I wuz a baby, jest like one of these here little baby
cats, only a little bit bigger, mebbe, my mama got awful bad sick when I wuz
borned under th' covers."
     "I heard Ma an' them talk about her," he told me.
     "What did they talk about?" I asked him.
     "Oohhh, I dunno, she wuz purty bad off.''
     "What made 'er bad off?"
     "Yer dad."
     "My papa did?"
     "What people says."
     "He's good ta  me. Good ta my mama.  What  makes people say  he made my
mama git sick?"
     "Politics."
     "What's them?''
     "I dunno what politics is. Just a good  way to make some money. But you
always have troubles. Have fights. Carry two guns ever' day.  Yore dad likes
lots of money. So he got some people ta vote fer 'im, so then he got 'im two
guns an' went around c'lectin' money. Yore ma didn't like yore dad ta always
be  pokin'  guns, shootin', fightin',  an'  so,  well,  she just worried an'
worried, till she got  sick  at it--an' that was when you was borned  a baby
not much  bigger'n one of these here  little cats, I reckon.''  Lawrence was
digging his fingernails into the soft white pine of the  box, looking at the
nest  of cats. "Funny thing 'bout cats. All of 'em's  got one ma, an' all of
'ems  differnt  colors. Which is yore pet color? Mine's  this 'un,  an' this
'un, an' this 'un."
     "I like all colors cats. Say, Lawrence, what does crazy mean?"
     "Means you ain't got good sense.''
     "Worried?"
     "Crazy's more'n just worry."
     "Worse'n worryin'?"
     "Shore. Worry starts, an' you  do that fer a long,  long time, an' then
maybe you git  sick 'er  somethin', an' ya  go all, well, you just  git  all
mixed up 'bout ever'thing."
     "Is ever'body sick like my mama?"
     "I don't guess."
     "Reckin could all of our folks cure my mama?"
     "Might. Wonder how?"
     "If ever single livin' one of 'em would all git together an' git rid of
them ol' mean, bad politics, they'd all feel lots better, an' wouldn't fight
each other so much, an' that'd make my mama feel better."
     Lawrence looked out  through the  leaves  of  the bushes. "Wonder where
Warren's headin', goin'  off  down toward th' barn?  Be  right  still;  he's
walkin' past us. He'll hear us talkin'."
     I whispered real low and asked Lawrence,  "Whatcha  bein' so still for?
'Fraida Warren?"
     And Lawrence told me, "Hushhh. Naw. 'Fraid fer th' cats."
     "Why 'bоut th' cats?"
     "Warren don't like cats."
     "Why?" I was still whispering.
     "Just don't. Be still. Ssshhh."
     "Why?" I went on.
     "Sez cats ain't no good. Warren kills all th' new little baby cats that
gits born'd on th' place.  I had these hid out under th' barn. Don't let 'im
know we're here...."
     Warren got within about  twenty feet of  us, and we could see  his long
shadow falling over our rosebush; and then for a little time we couldn't see
him,  and the rosebush blocked out of sight of him. Still, we could hear his
new  sharp-toed leather shoes screaking every  time he took a step. Lawrence
tapped  me on the shoulder. I  looked around and  he was motioning for me to
grab up  one  side of the white  pine box. I got  a  hold and he grabbed the
other side. We skidded the box up close to the rock foundation of the house,
and partly in behind the rosebush.
     Lawrence held  his breath and I  held my hand  over my mouth.  Warren's
screaky  shoes was the only sound I could hear.  Lawrence laid his body down
over the box of cats. I laid down to hide the other half of the box, and the
screak, screak, screak  got louder.  I whiffed my nose and smelled  the loud
whang of hair tonic on Warren's hair. His white silk  shirt threw flashes of
white light through the limbs of the roses,  and  Lawrence moved his lips so
as to barely say, "Montgomery girl." I  didn't catch  him the first time, so
he puckered  his lips to tell  me  again, and when  he bent over  my way, he
stuck a thorn into his shoulder, and talked out too loud:
     "Montgomery--"
     The screak of Warren's shoes stopped by the side of the bush. He looked
all around, and took a step back, then one forward. And he had us trapped.
     I didn't have the guts to look up at him. I  heard his shoes screak and
I knew that he was rocking from one foot to the other one, standing with his
hands on his hips, looking down on the ground at Lawrence and me. I shivered
and could feel Lawrence quiver under his shirt.  Then  I turned my head over
and looked out from under Lawrence's arm, both of  us still hugging the box,
and heard Warren say, "What was that you boys was a-sayin'?"
     "Tellin' Woody about somebody," Lawrence told Warren.
     "Somebody? Who?" Warren didn't seem to be in any big rush.
     "Somebody. Somebody you know," Lawrence said.
     "Who do I know?" Warren asked him.
     "Th' Mon'gom'ry folks,'' Lawrence said.
     "You're a couple of dirty little low-down liars! All you know how to do
is to hide off in under some Goddamed bush, an' say silly things about other
decent people!" Warren told us.
     "We wuzn't makin' no fun, swear ta God," Lawrence told him.
     "What in the  hell was you layin' under there talkin' about?  Somethin'
your're tryin' to hide! Talk out!"
     "I seen you was all  nice an' warshed up clean, an' told Woody you  was
goin' over ta Mon'gom'ry's place.''
     "What else?"
     "Nuthin  else. 'At's  all I said, swear ta  God, all I told you, wasn't
it, Woody?"
     " 'S all I heard ya say," I told him.
     "Now ain't you a pair of little old yappin' pups? You know dam good an'
well you was teasin' me from behind 'bout Lola Montgomery! How come  you two
hidin' here in th' first place? Just to see me walk past you with  all of my
clean  clothes on? See them new low-cut shoes? See how sharp  th'  toes are?
Feel with  your  finger, both of you, feel!  That's it!  See how  sharp? I'd
ought to just take that sharp toe and kick both of your little rears."
     "Quit! Quit that pushin' me!" Lawrence was yelling as loud as he could,
hoping Grandma would hear. Warren pushed him on the shoulder with the bottom
of  his shoe, and tried  to roll Lawrence  over across  the ground. Lawrence
swung onto his  box of cats so  tight  that Warren had to kick as hard as he
could, and push Lawrence off the box.
     The only thing I could  think of to  do  was jump on top of the box and
cover it up.  Lawrence  was yelling as  loud  as  he  could yell. Warren was
laughing. I wasn't saying anything.
     "Whut's  that box you're a holdin'  onto there  so tight?" Warren asked
me.
     "Jest a plain ol' box!" Lawrence was crying and talking.
     "Jest a plain wooden box," I told Warren.
     "What's on th' inside of it, runts?"
     "Nuthin's in it!"
     "Jist a ol' empty one!"
     And Warren put his shoe sole  on  my back  and pushed  me  over  beside
Lawrence. "I'll just  take me  a look! You two  seems  mighty  interested in
what's inside of that box!"
     "You оl' mean outfit, you! God, I hate you! You go on over an' see yore
ol' 'Gomery girl, an' leave us alone! We ain't  a-hurtin' you!" Lawrence was
jumping up. He  started to draw back and fight Warren, but Warren just  took
his open hand and pushed Lawrence about fifteen  feet backwards, and he fell
flat, screaming.
    

     Warren put  his  foot on my shoulder and  give me another shove. I went
about three feet. I tried to hold onto the box, but the  whole works  turned
over. The old mama cat jumped out and made a circle around us, meowing first
at  Warren, and  then at me and the  little baby kittens cried in  the split
cotton seed.
     "Cat lovers!" Warren told us.
     "You g'wan, an'  let us  be! Don't you tech them cats! Ma! Ma! Warr'n's
gonna hurt our cats!" Lawrence squawled out.
     Warren   kicked   the    loose   cotton   seed    apart.   "Just   like
tearin' up  a bird's nest!" he said. He put the sharp toe  of his
shoe under the belly of the  first  little cat,  and threw it up against the
rock foundation. "Meoww! Meoww! You little chicken  killers! Egg  stealers!"
He picked the  second kitten  up in the grip of his hand,  and squeezed till
his muscles bulged up. He swung the kitten around and around, something like
a Ferris wheel, as fast as he could turn his arm, and the blood and entrails
of the kitten splashed across the ground, and the side of the house. Then he
held the little body out toward Lawrence and me. We looked at it, and it was
just like an empty hide. He threw it away out over the fence.
     Warren took the second kitten, squeezed it, swung it over  his head and
over the  top wire  of the  fence.  The  third,  fourth,  fifth,  sixth, and
seventh.
     The poor old mama cat was  running backwards, crossways, and all around
over  the yard with her back humped up, begging  against Warren's legs,  and
trying to jump up and climb  up his body  to help her  babies.  He boxed her
away and she  came back. He kicked  her  thirty feet. She moaned  along  the
rocks, smelling of her babies' blood and insides. She scratched dirt and dug
grass roots;  then  she made  a screaming noise that chilled  my  blood  and
jumped  six  feet, clawing at Warren's arm. He kicked her in the air and her
sides were broke  and caved in. He booted her up  against  the side  of  the
house, and  she laid there wagging her tail and meowing;  and Warren grabbed
the box and splintered  it against  the rocks  and  the  mama cat's head. He
grabbed up two rocks and  hit her in the stomach both shots. He looked at me
and Lawrence, spit on us, threw the loose  cotton seed  into our faces,  and
said, "Cat-lovin' bastards!" And he started walking on away toward the barn.
     "You ain't no flesh an' blood of mine!" Lawrence cried after him.
     "Hell with you, baby britches! Hell with you. I  don't even  want to be
yore dam brother!" Warren said over his shoulder.
     "You ain't my uncle, neither," I  told  him,  "not even my mama's  half
brother! You  ain't even nobody's halfway brother! I'm glad my mama ain't no
kin ta you! I'm glad I ain't!" I told him.
     "Awwww.  Whattaya know, whattaya know,  you half-starved little  runt?"
Warren was turned around, standing in the late sun with his  shirt white and
pretty  in the  wind.  "You  done run yore mama crazy  just bein'  born! You
little old  hard-luck bringer! You dam  little old  insane-asylum baby!" And
Warren walked away on down to the barn.
     Then  Lawrence rolled up onto his feet off of the grass and tore around
the side of the house hollering and telling Grandma what all Warren had done
to the cats.
     I scrambled up  over the fence and  dropped  down  into the  short-weed
patch.  The old mama cat was twisting and  moaning and  squeezing through at
the bottom of  the wire, and making her way out where  Warren  had slung her
little babies.
     I saw the old  mama walk around  and around her  first  kitten  in  the
weeds, and sniffle, and smell, and lick the little hairs;  then she took the
dead  baby  in her  teeth,  carried  it  through  the  weeds, the rag weeds,
gypsums, and cuckle burrs that are a part of all of Oklahoma.
     She laid the  baby down when she come to the edge of a little trickling
creek, and held up her own broken feet  when she  walked  around  the kitten
again, circling, looking down at it, and back up at me.
     I  got down  on my hands and knees and  tried to reach out and pet her.
She  was so  broke up  and hurting  that she couldn't stand  still, and  she
pounded the damp ground there with her tail as she walked a whole circle all
around me. I took my hand and  dug a little hole in the sandy creek bank and
laid the dead baby in, and covered it up with a mound like a grave.
     When I seen the  old Mama Maltese holding her eyes  shut  with the lids
quivering and  smell away  into  the air, I knew she was on the scent of her
second one.
     When she brought it in, I dug the second little grave.
     I was listening to her moan  and choke in the weeds, dragging her belly
along the ground, with her two back legs limber behind her, pulling her body
with her front feet, and throwing her head first to one side and then to the
other.
     And I was thinking: Is that what crazy is?
     Chapter V
     MISTER CYCLOME

     "Here I am, Papa!" I ripped out the east door and went  running down to
where Papa was. "Here I am! I wanta help shoot!"
     "Get back away  from  that  hole! Dynamite!" He hadn't  noticed me as I
trotted out.
     "Where 'bouts?" I was standing  not more than three  feet away from the
hole he'd been drilling through a rock' "Where?"
     "Run!  This way!" He grabbed me in  his arms, covered me over with  his
jacket and fell down flat against the ground, "Lay still! Down!"
     The whole hill jarred. Rocks howled out over our heads.
     "I wanna see!" I was trying to fight my way  out from under him. "Lemme
out!"
     "Keep  down!" He hugged his jacket  around me that much tighter. "Those
rocks just went up. They'll be down in a jiffy!"
     I  felt him  duck his head down  against  mine.  The rocks  thumped all
around us and several peppered the jacket. The cloth was stretched tight. It
sounded like a war drum. "Wowie!" I said to Papa.
     "You'll  think, Wowie!"  Papa laughed when he  got up.  He brushed  his
clothes off  good. "One of those rocks hit you on the head, and you wouldn't
think anything for a long time!"
     "Le's go blow another'n up!"  I was  pacing  around like a cat  wanting
milk.
     "All  right!  Come  on!  You can  take  the  little hoe and dig a  nice
ten-foot hole!"
     "Goshamighty! How deep?"
     "Teen feet."
     "Lickety split! Lickety split!" I was  chopping  out  a hole  with  the
little hoe. "Is this 'teen feet deep?"
     "Keep on with  your work!"  Papa acted like a chain-gang boss. "Whew! I
don't believe I ever did  see it get so hot this late in the  stimmer. But I
guess we'll have to keep digging without air! We've just got to get this old
London Place  fixed up. Then we  can sell it to somebody and get  some money
and buy us another better place. You like that?"
     "I don't like nuthin'  bad. I wanta move.  Mama wants ta move,  too. So
does Roy an' Clara, an' ever'body else."
     "Yes,  little boy, I know, I know."' Papa  knocked  the blue
rock  smoke  out  of  the  hole  every time his crowbar come  down. "I  like
everything that's good, don't you?"
     "Mama had  a  piano an'  lotsa good things  when she was a  little kid,
didn't she?" I kept leaning on the handle  of my hoe. "An" now she ain't got
no nice things."
     "Yes. She always loved the good  things." Papa pulled a red bandana out
of his hip pocket and wiped  the sweat from his face. "You  know, Woody boy,
I'm afraid."
     "'Fraida what?"
     "This infernal heat. It's got me  guessing." Papa looked  all around in
every direction, sniffed in the air.  "Don't know exactly. But it feels like
to me there's not a single breath of air stirring."
     "Purty still, all right. I'm sweatin'!"
     "Not a  leaf.  Not a  blade of grass. Not a  feather.  Not a spider-web
stirring."  He turned his face away to the north.  A  quick,  fast breath of
cool air drifted across the hill.
     "Good  оl'  cool  wind!" I  was  puffing my lungs full  of the new  air
stirring. "Good ol', good оl', cool, cool wind!"
     "Yes,  I  feel the  cool  wind."  He stayed down on his  hands, looking
everywhere,  listening to every  little  sound. "And  I  don't like  it!" He
yelled at me. "And you hadn't ought to say that you like it, either!"
     "Papa, what'sa matter, huh?" I laid on my belly as close up beside Papa
as  I could  get, and looked everywhere that he  did. "Papers an'  leafs an'
feathers blowin'. You ain't really scared, are ya, Papa?"
     Papa's voice  sounded  shaky  and  worried. "What  do  you  know  about
cyclones? You've never even seen  one yet!  Quit popping off at  your mouth!
Everything that I've been working and fighting for  in my whole life is tied
up right here in this old London Place!"
     I never thought that I would see my dad so afraid of anything.
     " 'Taint no good!"
     "Shut your little mouth before I shut it for you!"
     " 'Tain't no good!"
     "Don't you dare talk back to your papa!"
     " 'Tain't no good!"
     "Woody, I'll split  you hide!" Then he let  his head drop down till his
chin  touched the bib of his overhalls  and his tears  wet the watch pocket.
"What makes you say it's not any good, Woody?"
     "Mama said  it." I rolled a foot  or two away  from him. An' Mama cries
alla th' time, too!"
     The wind rustled against the limbs of the locust trees  across the road
running  up the hill. The walnut trees frisked  their heads  in the  air and
snorted at the  wind getting harder. I  heard a low whining sound everywhere
in the  air as the spider webs, feathers, old flying papers, and dark clouds
swept  along  the ground, picking up  the dust,  and blocking  out the  sky.
Everything  fought  and  pushed  against  the  wind,  and  the  wind  fought
everything in its way.
     "Woody, little boy, come over here."
     "I'm a-gonna run." I stood up and looked toward the house.
     "No, don't run." I had to stand extra still and quiet to hear Papa talk
in  the wind. "Don't run. Don't ever run. Come on over  here and let me hold
you on my lap."
     I felt a feeling of some kind come over me like the chilly winds coming
over the hot hill. I  turned  nervous and scared  and almost sick inside.  I
fell down into Papa's lap, hugging him around the neck so tight his whiskers
rubbed my face nearly raw. I could feel his heart beating fast and I knew he
was afraid.
     "Le's run!"
     "You know, I'm not ever going  to run any more, Woody, Not from people.
Not from my own self. Not from a cyclone."
     "Not even from a lightnin' rod?"
     "You  mean  a bolt  of  lightning?  No.  Not  even  from  a  streak  of
lightning!"
     "Thunner? `Tater wagon?"
     "Not from thunder. Not from my own fear.''
     "Skeerd?"
     "Yes. I'm scared. I'm shaking right this minute."
     "I felt ya shakin' when th' cyclome first come."
     "Cyclone may miss us, little  curly block. Then again, it may hit right
square on top of us. I just want to ask you a question. What if this cyclone
was to reach down with its mean tail and suck away everything we've got here
on this hill? Would you still like your old  Papa? Would you still come over
and sit on my lap and hold me this tight around the neck?"
     "I'd hug tighter."
     "That's all I  want to know." He straightened up a little and  put both
arms around me so that when the  wind blew colder  I felt warmer. "Let's let
the wind get harder. Let's let the straw and the feathers fly! Let  the  old
wind  go crazy and pound us over the head!  And when the straight winds pass
over and the twisting winds  crawl in the air  like a rattlesnake in boiling
water, let's you and me holler back at it and laugh it back to where it come
from! Let's stand up on our hind legs,  and shake  our fists back  into  the
whole crazy  mess, and holler  and cuss  and rave  and laugh  and  say, 'Old
Cyclone,  go ahead! Beat your bloody brains out against  my old  tough hide!
Rave on!  Blow! Beat! Go crazy!  Cyclone! You  and  I are  friends! Good old
Cyclone!' "
     I jumped  up to my feet and hollered,  "Blow! Ha! Ha! Blow, wind! Blow!
I'm a Cyclome! Ha! I'm a Cyclome!"
     Papa  jumped  up and danced in the dirt.  He circled his pile of tools,
patted me on the head, and laughed out, "Come on, Cyclone, let 'er ripple!"
     "Chhaaarrrliee!" Mama's voice  cut  through  all  of  the  laughing and
dancing and the howling of the wind across the whole hill. "Where are you?"
     "We're down  here fighting with a Cyclone!" "Chasin' storms an' hittin'
'em!" I put in.
     "Whhaaattt?"
     Papa and me snickered at each other.
     "Wrestling a Cyclone!"
     "Tell 'er I am, too," I told Papa.
     Grandma and Mama walked through the trash blowing in the wind and found
me and Papa patting our hands together  and  dancing all around the dynamite
and tools. "What on earth has come over you two?"
     "Huh?"
     "You're crazy!" Grandma looked around her.
     The wind was  filling the whole  sky with a blur of dry grass, tumbling
weeds, and scooting gravel, fine dust, and sailing leaves. Hot rain began to
whip us.
     "We're heading  for a storm cellar, and you're coming with us. Here's a
raincoat."
     "Who will carry this Sawhorse?" Papa asked them.
     "I wanta wade th' water!" I said.
     "No you won't.  I'll carry  you  myself!" Mama  said. "Give him to me!"
Papa joked at Mama. "Put him right up here on my shoulders! Now the raincoat
around  him. We'll  splash every mudhole dry between here and Oklahoma City!
We're Cyclone Fighters! Did you know that, Nora?"
     The wind staggered Papa along the path. Grandma grunted and throwed her
weight against the storm. Mama was buttoning up a slicker and bogging in the
slick clay in the path.
     "This rain  is like  a river cutting loose!"  Papa was  saying under my
coat. He poked  his  face out between two buttons  and took two steps up and
slid one step back.
     At  the top of the hill the water was deeper, and in the dear alley the
wind hit us harder.
     "Charlie! Help Grandma, there! She's fell down!'' Mama said.
     Papa turned around and took Grandma by the  hand  and pulled her to her
feet. "I'm all right! Now! Head on for the cellar!"
     I felt the wind  drive against me so hard that I had to hug onto Papa's
neck as tight as I could. The  wind hit  us  again and drove us twenty  feet
down the alley  in the wrong direction. Papa's shoes went over their tops in
mud and he stood spraddle-legged and panted for air. "You're choking my wind
off! Hold on around my head!"
     The wind rolled  tubs and spun planks of ripped lumber through the air.
Trash piles  and  bushel  baskets sailed  against  clothes-line.  Barn doors
banged open and shut and splintered into a  hundred pieces. Rain shot like a
solid  wall of water  and Papa  braced  his feet in  the soggy  manure,  and
yelled, "You all right, Wood?" I told him, "I'm all right! You?"
     A wild push of  wind whined for a minute  like a  puppy under a box and
then roared down the alley, squealing like a hundred mad elephants. My  coat
ripped  apart  and turned  wrongside out over my head and I grabbed  a tight
hold around  Papa's forehead. We staggered twenty or  thirty  more feet down
the alley and fell flat in some deep cow tracks behind a chicken pen.
     "Charlie! Are you and Woodrow all right?" I heard Mama yelling down the
alley. I couldn't see ten feet in her direction.
     "You  take Grandma  on to the cellar!" Papa  was yelling out from under
the rubber raincoat. "We'll be there in a minute! Go on! Get in!"
     I was laying at first with  my  feet in a hole of  manurey water, but I
twisted and squirmed and finally got my head above it. "Lemme loose!"
     "You keep your  head down!"  Papa ducked me again in the hole of watery
manure. "Stay where you are!"
     "Yer drownin' me in cow manure!" I finally managed to gurgle.
     "Keep down there!"
     "Papa?"
     "Yes. What?" He was choking for air.
     "Are you and me still Cyclome Fighters?"
     "We lost this first round, didn't we?"  Papa laughed under the raincoat
till cellars heard him ten blocks  around. "But well make it! Just as soon's
I get a little whiff of fresh air. Well make 'er here in a minute! Won't we,
manure head?"
     "Mama an' Grandma's better Cyclome Fighters than we are!" I laughed and
snorted into  the slush  pool  under  my  nose. "They done  got to th' storm
cellar, an' left us in a 'nure hole! Ha!"
     Phone wires  whistled and  went  with the wind. Packing boxes from  the
stores down  in  town raised  from their  alleys and  flew  above the trees.
Timbers from barns and houses clattered through windows, and cows bawled and
mooed  in  the  yards,  tangled  their  horns  in  chicken-wire  fences  and
clotheslines. Soggy dogs streaked and beat it for  home. Ditches and streets
turned into rivers and  backyards into lakes.  Bales of hay  splitting apart
blew through the sky like pop-corn sacks. The rain burned hot. Everything in
the world  was  fighting against everything in the sky.  This  was the  hard
straight pushing that levels the towns before it and lays  the path low  for
the twisting, sucking, whirling tail of the cyclone to rip to shreds.
     Papa wrapped me in the  raincoat and hugged me as tight as he could. We
crawled behind a cow barn to duck the wind, but the cow barn screamed like a
woman run down in the streets, tumbled over on its side, and the first whisk
of  the wind caught the open underside and booted the whole  barn fifty feet
in the air. We fell six feet forward. I hugged around Papa's neck. He turned
me loose with both hands and swung  onto a clothesline, slipping  his  hands
along the wires, pushing off  sacks, mops, hay and rubbish of all kinds till
we got to the back  of  the first house. He  edged his way to the next house
and  felt along  their clothesline.  In a  minute or two we come  to  within
fifteen  feet of the cellar door where Grandma  and Mama  had gone with  the
neighbors. Papa crawled along the ground, dragging me underneath him.
     "Nora!  Nora!" Papa banged  against the  slanting cellar door with  his
fists hard enough to compete with the twister. "Let us in! It's Charlie!"
     "An' meee!" I let out from under the coat.
     The door opened and  Papa  wedged his shoulder against it. Five or  six
neighbor men and  women  heaved against the door to push it back against the
wind.
     I was just as wet as any catfish in any creek ever was or ever will  be
when Papa finally got into the cellar.
     Mama grabbed me up into her lap where she was setting down on a case of
canned fruit. A lantern or two  shot  a  little gleam  of light  through the
shadows of ten or fifteen people packed into the cellar.
     "Boy! You  know, Mama,  me  an' Papa is  really  Cyclome  Fighters!"  I
jabbered off and shook my head around at everybody.
     "How's your papa? Charlie! Are you all right?"
     "Just wet with cow manure!"
     Everybody laughed and hollered under the ground.
     "Sing to me," I whispered to Mama.
     She had already been rocking me back and forth, humming  the tune to an
old song. "What do you want me to sing?"
     "That. That song."
     "The name of that song is 'The Sherman Cyclone.'"
     "Sing that."
     And so she sang it:

     You could see the storm approaching
     And its cloud looked deathlike black
     And it was through
     Our little city
     That it left
     Its deathly track.

     And I drifted off  to sleep thinking  about  all of the  people in  the
world that have worked hard and had somebody else come along and take  their
life away from them.
     The door  was opened  back and the  man in  a  slicker was saying, "The
worst of it's gone!"
     Papa yelled up the steps, "How do things look out there?"
     "Pretty bad! Done a lot of damage!" I could see the  man's big  pair of
rubber boots sogging  around in the  mudhole by the door. "She passed off to
the south yonder! Hurry out, and you can still see the tail whipping!"
     I jumped loose from Mama and slid down off her lap. "I'm a-gonna see it
gitt a-whippin'!" I was talking to Papa and following him out the door.
     "Out south yonder. See?" The man pointed. "Still whipping!"
     "I see it!  I see  it! That big  ole long whip! I  see it!" I waded out
into the holes of water barefooted and squirted mud between my toes. "I hate
you, оl' Cyclome! Git outta here!"

     The clouds in the west rolled away to the south and the sun struck down
like a  clear Sunday morning across town.  Screen doors  slammed and  cellar
doors swung open. People walked out in little lines like the Lord had rung a
dinner bell. A high  wind still whipped across the town. Wet  hunks of trash
waved on telephone poles and wires. Scattered  hay and junk of every calibre
covered the ground for as far as my eyes could travel. Kids tore out looking
for treasures. Boys and girls loped across yards and pointed and screamed at
the barns  and  houses  wrecked.  Ladies  in cotton dresses  splashed across
little roads to kiss each other.  I  watched for a  block  or two around and
listened to some people laugh and some people cry.
     Mama walked  along in front of  Grandma.  She  didn't  say  much.  "I'm
anxious to  see over the rim  of that hill," she told us "What's over it?" I
asked her.
     "Nora! Grandma! Hurry up!" Papa waved from  the alley where we bad been
blown off of our feet in the storm. "Here comes Roy and Clara!"
     "Roy and Clara!"  Grandma hustled  up a little faster. "Where have they
been during all of this?"
     "In th' school cellar, I  suppose." Mama looked up the alley  and  seen
them splashing mudholes dry coming toward us.
     "Why did  ya  stay in that оl' school cellar?" I bawled  them out  when
they walked up. "Me  an' Papa  had  a fight  with  a cyclome twister all  by
ourselfs! Ya!"
     "Nora." Papa talked the  quietest I had  ever heard him. "Grandma. Come
here. Look. Look at the house."
     We walked in a little bunch to the top rim of the hill. He pointed down
the clay path we had come up to the cellar. The sun made everything as clear
as  a crystal. The air  had been thrashed and  had a good  bath in the rain.
There we  saw our old  London House. Papa almost whispered,  "What's left of
it."
     The London House stood there without a roof. It looked like a fort that
had lost a hard battle. Rock walls partly caved in by flying wreckage and by
the push of the twister. Our back screen door jerked off  of its  hinges and
wrapped around the trunk of my walnut tree.
     Papa got to the back door first and busted into the kitchen.
     "Hello,  kitchen." Mama shook  her head  and  looked all around. "Well,
we've got a nice large  sky for a roof, anyway." She  saw very little of her
own furniture in the kitchen. Every single window glass was  gone. Water and
mud on the floor come  above our shoe tops. She turned around  and picked me
up and lifted me  up on  the eating table, telling me,  "You stay  up  here,
little waterbug."
     "I  wanta wade in th' water!" I was setting on the edge  of  the  table
kicking my bare feet at the water in the floor. "I wanta git my feet wet!"
     "There's all kinds of  glass and sharp things  on this floor. You might
cut your feet. Just  look  at that cupboard!" Mama waded across the kitchen.
The  cupboard was  face down  and half  under water.  Dishes  smashed  in  a
thousand pieces laid all around. Joints  of stove  pipe, brooms, mops, flour
sacks half full, aprons, coats, and pots, and pans, hay, weeds, roots, bark,
bowls  with a  few bites of  food still in them. She pointed to  a  big blue
speckled pot and said, "Mister Cyclone didn't wash my pots any too clean."
     "You don't seem to care much." Papa  was nervous and breathing hard. He
sloshed  all around  the room,  touching  everything  with  his fingers  and
caressing the mess of  wet trash like it was a prize-winning bull,  sick and
down with  the colic. "Jesus! Look  at everything!  Look! This  is the  last
straw. This is our good-bye!"
     "Good-bye to what?" Mama kept  her  eyes looking around over the house.
"What?"
     Clara backed up to the eating table. "Hey, Woodblock," she said, "climb
up on my back. I'll take you for a horseback ride to the front room!''
     "You children hadn't  ought to be  joking and playing  around, not at a
time like this!" Papa cried and the tears wet his face like a baby.
     "Gitty up!" I kicked Clara easy with my heels and waved my hands in the
air above her head. "Swim this big оl' kinoodlin' river! Gitty up!" I hugged
on around  her neck  as  tight as I  could while she pitched a few times and
splashed her feet in the water. Then I yelled back, "C'mon, Papa! Let's swim
th' big river, an' fight th' mean оl' hoodlum leeegion!"
     "I'm coming  to  help fight! Wait for me!" Mama  cut  in splashing  the
water ahead of us. She jumped up and down and splattered slush and wet flour
and mud and sooty water all over her dress  and two feet or  three up on the
rock walls of the kitchen. "Splash across the river! Whoopie!  Splash across
the quicksand! Here we come! All of us movie stars, to  fight the crooks and
stealers! Whoopie!"
     "Ha! Ha! Look at Mama fightin'!" I hollered at everybody.
     "Mama's  a good  Cyclone  Fighter,  too,  ha?"  Clara was laughing  and
kicking slushy filth  all over the  place. "Come on, Papa! We got to  go and
keep fighting this cyclone!''
     Mama slid her  feet through  the water, sending long  ripples and waves
busting against the walls. "Charlie, come on here! Look at this next room!"
     Clara rode me on her back once around the whole front room. Sofa upside
down  in the middle of the floor, its hair  and springs scattered  for fifty
feet out the south window. Papers, envelopes, pencils floated on  top of the
water on the floor. The big easy chair in the corner was dropped on its side
like a fighter stopped in his tracks.  Big square sandrocks from the tops of
the  four  walls had  crashed  through the  upper ceiling and smashed Mama's
sewing  machine against the wall.  Spools of colored thread bobbed around on
top of the water like barrels and cables on the ocean.
     ''It didn't  miss anything." Grandma  looked the room over. ''I know an
Indian, Billy Bear, that swears a cyclone stole his best work horse while he
was plowing his field. He walked home mad  and  swearing  at  the world. And
when he  got borne, he  found  the  cyclone had been so good as to leave the
harness, $6.50, and a gallon crock jug of whiskey on his front doorstep!"
     Everybody busted  out  laughing, but Papa kept  quiet.  "Nora,  I can't
stand this any  longer!"  he yelled  out  all at once. "This funny business!
This tee-heeing. This joking! Why do all of you have to turn against me like
a pack  of  hounds? Isn't this,  this wrecked home,  this home turned into a
pile of slush and filth, this home wiped out, isn't this enough to bring you
to your senses?"
     "Yes,"  Mama  was  talking  low  and  quiet, "it has  brought me  to my
senses."
     "You don't seem to be sorry to see the place go!"
     "I'm glad." Mama  stood  in her tracks and breathed  the fresh air down
deep in her lungs. "Yes, I feel like a new baby."
     "Hey, ever'body!  Ever'body!  C'mere!"  I walked out a bare window  and
stood on the ground pointing up into the air.
    

     "What  is it?" Mama was the only one to  follow me  out into the  yard.
"What are you pointing at?"
     "Mister Cyclome broke th' top outta my walnut tree!"
     "That's the one you got hung up  in." Mama  patted  me  on the head. "I
think  old Mister Cyclone broke the top out of that walnut tree so you won't
get hung up there any more!"
     And I held  onto Mama's hand,  looking  at  her gold wedding ring,  and
telling her, "Ha! I think оl' Mister Cyclome tore down this оl' mean  Lon'on
House ta keep it from hurtin' my mama!"
     Chapter VI
     BOOMCHASERS

     We  picked up and  moved across town to a lot  better  house in a  nice
neighborhood on North Ninth Street, and  Papa got to buying and  selling all
kinds of lands and property and making good money.
     People  had  been  slinking  around corners and  ducking behind bushes,
whispering  and  talking, and running  like  wild  to  swap  and  trade  for
land--because tests  had  showed  that there was a whole big  ocean  of  oil
laying under our country.  And then,  one day, almost out of a clear sky, it
broke. A car shot dust in the air along the Ozark Trail. A man piled out and
waved his hands up and down Main  Street running for the  land office. "Oil!
She's blowed 'er top! Gusher!" And  then, before long--there was a black hot
fever hit our  town--  and it brought  with  it several  whole armies,  each
running the streets, and each hollering, "Oil! Flipped 'er lid! Gusher!"
     They found more oil  around town along the river and the creek bottoms,
and oil derricks  jumped up like new  groves of tall timber. Thick and black
and flying with steam, in the pastures, and above the trees, and standing in
the slushy  mud of the boggy rivers, and on the  rocky  sides of the useless
hills, oil derricks, the wood legs and braces  gummed  and soaked with dusty
black blood.
     Pretty soon the  creeks  around  Okemah was filled with black scum, and
the  rivers  flowed   with  it,  so  that  it   looked  like  a  stream   of
rainbow-colored gold  drifting  hot along  the waters.  The oily film looked
pretty from the river banks and from on the bridges, and I was a right young
kid, but I remember how it came in whirls and currents, and swelled up as it
slid along  down the  river.  It reflected every color when the sun hit just
right on it, and in  the  hot dry weather that is called Dog Days the  fumes
rose up and you could smell them for miles  and miles in every direction. It
was  something big and it  sort of give you a good feeling. You felt like it
was bringing some work, and  some trade,  and  some money to  everybody, and
that people everywhere, even  way back  up in the  Eastern States  was using
that oil and that gas.
     Oil laid tight and close on the top of the water, and the fish couldn't
get the air they needed. They died by the  wagon  loads along the banks. The
weeds turned gray and tan, and never growed there any more. The tender weeds
and grass went away and all that  you could see for several  feet around the
edge of the oily water  hole was  the red dirt. The tough iron weeds and the
hard woodbrush stayed longer. They were there for several years, dead,  just
standing there like they was  trying to hold their  breath and tough it  out
till the river would get pure again, and the  oil would go, and things could
breathe again. But the oil didn't go. It stayed. The grass and the trees and
the tanglewood died. The wild grape vine shriveled up and its tree died, and
the farmers pulled it down.
     The Negro sharecroppers went out with their bread  balls and  liver for
bait. You saw them setting around the banks and on  the  tangled  drifts, in
the middle  of the day,  or  along about sundown--great big bunches of Negro
farmers trying to get a nibble. They worked hard. But the oil had  come, and
it looked like the fish had gone. It had been an even swap.
     Trains whistled into our town a  hundred  coaches long. Men drove their
heavy wagons by the score down to pull up alongside of the cars, and skidded
the  big  engines, the thick-painted, new and shiny machinery,  and some old
and rusty machines from other oil  fields. They unloaded the railroad  cars,
and  loaded  and  tugged  a  blue jillion different  kinds of  funny-looking
gadgets out into the fields.  And  then it seemed like all on one  day,  the
solid-tired  trucks come into  the country, making such a roar that it  made
your back teeth rattle. Everybody was  holding down one awful  hard job  and
two or three ordinary ones.
     People told jokes:
     Birds flew into town by the big long clouds, lasting two or three hours
at a time, because it was rumored around up in the sky that you could wallow
in the dust of the oiled roads and it would kill all kinds of flees and body
lice.
     Dogs  cured their mange, or else got  it  worse. Oil on their hair made
them hotter in hot weather and colder in cold weather.
     Ants  dug their holes  deeper, but wouldn't  talk any secrets about the
oil formation under the ground.
     Snakes and lizards complained that wiggling  through  so many oil pools
made the hot sun blister their backs worse. But on the other hand they could
slide on their belly through the grass  a lot  easier. So it come  out about
even.
     Oil was more than gold ever was or ever will be, because you can't make
any hair salve or perfume, TNT, or roofing material or drive a car with just
gold. You сап`t pipe that gold back East and run them big factories, either.
     The  religion of  the oil field, guys said, was to get all you can, and
spend all you can as quick as you can, and then end up in the can.
     I'd  go  down to the  yards and climb  around over the cars loaded down
with more tools. And the sun was  peppering down on all of the steel so hot,
it kept  me prancing along the loads like a football player running. I heard
the tough men  cuss and swear and learned more good cuss words to use to get
work done.
     My head was  full of  pictures like a  movie--different from movies I'd
been  sneaking into. The  faked ones about  outlaws,  rich girls,  playboys,
cowboys and  Indians,  and  shooting  scrapes, killings,  and a  pretty  man
kissing a pretty girl on a pretty spot on a pretty day. It  takes a lot more
guts, I  thought, to  work and heave and cuss  and sweat and laugh and  talk
like the oil field  workers. Every man gritted every tooth  in his head, and
stretched  every muscle in his whole  body--not trying to get  rich or  rare
back and loaf, because I'd hear one beller out, "Okay, you dam guys, hit 'er
up, or else git down out of a workin' man's way, an'  let me put in a Goddam
oil field!"
     A block and tackle man showed  me  how to lift all kinds of heavy stuff
with the double pulleys, "Ride 'em down! Grab  'em down! When th'
chain goes  'round,  somethin's leavin' th' ground!" There was a twenty-foot
slush bucket used for getting mud and slush out of the  hole, and  it looked
so heavy in a railroad car that you never could lift it out; but you'd  hear
a  man on a handle of a crank  yell out,  'Tong bucker, tong bucker!  Mister
hooker man! Grab a root, boy! Grab a root!" The man on the hooks  would yell
back, "Gimme  slack! Gimme slack!" Some of the cable men would guide the big
hook over to the hooker  man and yell out, "Give 'im slack! Give 'im slack!"
"Take it  back! Take it  back! Won't do one thing you don't like!" "Take yer
slack! Bring it back!" "Ridin' with ya!  Got yer grab!" "Got my grab!" "Grab
a root an' growl! Grab  a root an' growl!" "Take yore  grab! Take 'er home!"
The men took in all of the  slack on the  chain or cable and it would get as
tight as a fiddle string, and the joint of bailing bucket would raise up off
of the floor of the car and one man would yell, "She was a good gal, but she
lost her footin'!"
     I piled on top a wagon every day and  set on a gunny sack stuck full of
hay, by the side of a teamskinner that told me all kinds of  tales and yarns
about the other ten dozen oil fields he, personally, had  put down. I picked
up five or ten books full of the cuss words  the mule drivers use to talk to
each other,  which are somewhat worse  than the ones they  use to cuss their
teams into pulling harder.
     Out in the fields, I walked from derrick to  derrick through the trees,
and hung  around  each place till the driller or the tool dresser would spot
me and yell, "Git th' hell outta here,  son! Too dangerous!" The bull wheels
spun  and the cable unrolled as  they dropped the mud buckets down  into the
hole; the boiler shot steam and danced on its foundation;  the derrick shook
and trembled, and strained every nail and every  joint when the mud  bucket,
full again, would  stick in the bottom of the hole, and the cable would pull
as tight as  it possibly could,  trying to pull  the bucket out. The rig and
derrick would creak and crack, and whole swarms of men would work like ants.
The slush ponds were full of  the gray-looking shale and a film of slick oil
reflected the clouds and  the sky, and  lots  of times I'd  take a stick and
reach out and fish out some kind of a bird that had mistook the oil pool for
the real sky, and flew  into the slush. The whole country was alive with men
working, men running, men sweating, and signs everywhere saying: Men Wanted.
I felt  good to think  that some day I'd grow up and be a man  wanted; but I
was a kid--and I had to go around  asking the  men  for a job; and then hear
them say, "Git th' hell outta here! Too dangerous!"
     The  first  people  to  hit  town  was the  rig  builders, cement  men,
carpenters, teamskinners,  wild tribes of  horse  traders  and gypsy  wagons
loaded full, and wheels breaking down; crooked gamblers, pimps, whores, dope
fiends,  and peddlers, stray musicians and street singers, preachers cussing
about love and begging for tips  on  the street comers, Indians in duty loud
clothes chanting along the sidewalks with their kids crawling and playing in
the filth and grime underfoot. People elbowed up and down the streets like a
flood on the Canadian, and us kids would run and jump right in big middle of
the crowds, and let them just sort of push  us along a block or so, and play
like we was floating down stream. Thousands of folks come  to  town to work,
eat, sleep, celebrate,  pray, cry, sing, talk, argue, and fight with the old
settlers.
     And this was a pretty  mixed-up  mess,  but it was always three or four
times worse on election day. I used to follow the different  speakers around
and see who got beat  up for  voting for who. I would stay out late at night
to see the  election returns come in, and see them count  the votes. Lots of
kids stayed out that  night. They knew that it wasn't any too safe  down  on
the  streets on  account  of the  men  fighting  and  throwing  bottles  and
stuff--so  we would  climb up the cast-iron sewer  pipes, up to the  tops of
buildings, and we'd watch the votes counted from up there.
     A board  was all  lit  up, and the different names of the men  that was
running for office was painted on it. One column would be, say, "Frank Smith
for  Sheriff,"  and the  next,  "John Wilkes."  One column would say,  "Fist
Fights,"  and another column  would read, "Gangfights." A man would come out
every hour during  the night and write: "Precinct  Number  Two, for Sheriff,
Frank Smith, three votes, Johnny Wilkes, four. Fist fights four. Gangfights,
none."
     In  another hour he'd  come  out with  his rag and  chalk,  and  write,
"Precinct Number  Three just heard  from. For  Sheriff,  Frank Smith,  Seven
votes, John Wilkes, Nine;  Fist fights: Four. Gangfights, Three." Wilkes won
the Sheriff's office by eleven odd votes. The  fights added up: Fist Fights,
Thirteen. Gangfights, Five.
     I remember  one  particular  gangfight. The  men  had  banged  into one
another and was really  going at  it. They spent as much time getting up and
down as they had working on their pieces of land for the past three  months.
Some swung, missed,  and fell. They each brought down  two more.  Others got
knocked down and only brung down one  or so. Others just naturally went down
and stayed down.  I  got interested in one big old boy from out around  Sand
Creek; he was in there for all it was worth, and I  wanted to crawl down off
of  the  building  and  ooze in  a little closer to where  he  was  standing
fighting. I edged through the crowd with fists of all sorts and sizes  going
past my head, barely missing, and I got right up
    

     behind him. He took pretty good aim at a cotton farmer from Slick City,
drawed back with  his fist, hit me  under the  chin with his elbow,  hit the
cotton farmer  from Slick  City,  on  the chin with  his  fist, knocked me a
double handspring backwards one direction, and the  cotton farmer from Slick
City a twin loop the other.
     I  was down on  my hands and knees,  and all  of the well-known feet in
that county was in the small of my back. Men fell over me, and got mad at me
for tripping them. Every time I started to get up, they would all push in my
direction, and down I'd  go again. My head  was in the dirt. I had mud in my
teeth, oil in my hair, and water on the brain.
     Right after the oil boom got under  way,  I  found me a job walking the
streets and selling newspapers. I stuck my head into every door, not so much
to  sell  a paper, but to just try to figure  out where in the devil so many
loud-yelling people had struck from. The tough kids, one or two of  them new
in town, had glommed  onto  the very  best-selling corners,  and so I walked
from building to  building, because I  knew most  of  the  landlords and the
other kids didn't.
     Our Main Street  was  about eight blocks long. And Saturday was the day
that all of the  farmers come to town to jump in  with the  several thousand
rambling,  gambling oil  field chasers.  Folks called them  boom chasers.  A
great big  rolling army of hard-hitting men and their hard-hitting families.
Stores throwed their keys away and stayed open twenty-four hours a day. When
one army jumped out of bed another army jumped in. When one army marched out
of a  cafe, another  one marched in. As fast  as one army  went broke at the
slot machines in the girly houses, it was pushed out and another army pushed
in.
     I walked into a pool hall and poker room that had big pictures of naked
women hung along the  walls. Every table was going with from  two to six men
yelling,  jumping  up and down,  whooping  around  worse than  wild Indians,
cussing  the  jinx  and praying  to the god of good luck. Cue  balls  jumped
tables and shot like cannon balls across the hall.  Eight tables in line and
a whole pow-wow and war dance going on around each table. "Watch out fer yer
Goddam elbow, there, brother!"
     Poker tables wheeling  and dealing. Five or six little oilcloth tables,
five or  six mulers, hustlers, lead men, standing around winking  and making
signs in back of every table. And behind them, five or six more hard-working
onlookers, laughing and watching five  or six of the boys with a new paysack
getting  the screws and trimmings put  to them. A guy or two slamming in and
out  through  the back door, picking pints  of rotgut  liquor  out  of trash
piles,  and sliding them out of their shirts to  the boys losing their money
around the tables.  "Whitey's gettin' perty well stewed. Gonna bet wild here
in a minute, an' lose his hat."
     Along  the sides of the  walls was  mostly  where  the old and the sick
would  come to  set  for a few hours  and  keep track of the robbing and the
fights; the old  bleary-eyed bar-flies and drunks  that rattled in the lungs
with  asthma and ТВ and coughed corruption all day and seldom hit a cuspidor
on the floor, I walked around saying, "Paper, mister? Five  cents." But kids
like me wasn't allowed on the inside of  dives like this, unless we knew the
boss, and then the bouncer kept his  eye peeled on me and seen to it that  I
kept moving.
     "Boys! That gal there on th' Goddam wall has got breasts like a feather
pillow! Nipples like a little  red cherry! Th' day I run onto somethin' like
that,  I'm gonna give up my good оl' ruff an' rowdy ways! Whoooeee!" "Ya dam
sex-minded roustabout, you, c'mon, it's yore next shot!"
     I  very  seldom sold a paper  in the joints like this. The men were too
wild.  Too  worked up.  Too hot under the  collar to read a  paper and think
about it. The old dice, the cards, the dominoes, the steer men for the pimps
and  gamblers, the drinking and climbing the  old spitty steps that  lead to
the girly houses, maybe the wild spinning of all of these things had the men
whipped up to a fever heat, jumpy, jittery, wild and reckless. A two-hundred
pounder  would  raise up from a poker table  broke,  and stumble through the
crowd yelling, "You think I'm down! You think you got me down! You think I'm
drunk! Well, maybe I am drunk. Maybe I am drunk. But I'll tell you  low-life
cheating rats one thing for sure!  You never did hit an honest  days work in
your whole life. You follow the boom towns around! I've seen you! Seen  your
faces in  a  thousand towns. Cards. Dice. Dominoes. Snooker.  Pool. Flabbery
ass whores. Rollers. I'm an honest hard-working man! I help put up every oil
field  from  Wheeler Ridge  to  Smackover! What the hell have you done? Rob.
Roll, Steal. Beat.  Kill. Your kind is coming to a  bad end! Do you hear me?
All of you! Listen!"
     "Little too much noise there, buddy," a copy would walk up and take the
man by the arm. "Walk along with me till you cool off."
     In front of the picture show a handful of old batty electric lights hit
down on a  couple  of  hundred  men, women  and kids, everybody blocking the
sidewalks, pushing, talking,  arguing, and trying to read what was on at the
show. Wax dummies in steel cages showed "The Cruel And Terrible Facts Of The
Two Most Famous Outlaws In The History Of The Human Race, Billy The Kid, and
Jesse James. And Also The Doomed Life Of The  Most Famous Lady Outlaw Of All
Time,  The One And  Only  Belle  Starr. See Why  Crime  Does Not Pay On  Our
Screen. Today. Adults Fifty Cents. Children Ten Cents. Please Do Not Spit On
The Floor. To Do So May Spread Disease.''
     I sauntered along singing out, "Read all  about  it! Late night  paper.
Ten men drowned in a dust storm!"
     "Can't read, sonny, sorry, I've got horseshoe nails in my eyes! Ha! Ha!
Ha!" A  whole circle of men  would bust  out laughing at me. And another one
would  smile at  me  and pat me on the head  and say, "Here, Sonny Boy.  You
ain't nobody's fool. I cain't read yer paper, neither, but here's a dime."
     I watched the crowds sweat and mop their faces walking along, the young
boys and girls all dressed up in shirts and dresses as clean  as the morning
sky.
     "The day of th'  comin' of  th' Lord is near! Jesus Christ of  Nazareth
will come down out of the clouds in all of His purity, all of His glory, and
all of  His power! Are  you  ready, brother  and  sister? Are  you saved and
sanctified  and baptized in the spirit  of the Holy Ghost? Are your garments
spotless? Is your soul as white as the drifted snow?"
     I leaned back against the bank window and listened  to  the people talk
as  they walked  along.  "Is your  snow spotless?" "Souls  saved. Two bits a
lick." "I ain't wantin' t' be saved if it makes  ye stand around  th' street
corners an' rave like  a dam maniac!" "Yes, I'm goin' to join th' church one
of these  days  before I die."  "Me too, but I wanta have some fun an'  live
first!"
     I walked  across the street in the dark in front  of  the drugstore and
found a drunk man coming out. "Hey, mister, wanta good job?"
     "Yeah. Where'sh a job at?"
     "Sellin' papers. Make a lotta money."
     "How'sh it done?"
     "You  gimme a nickel apiece  fer  these twenty  papers. You walk up an'
down th'  streets yellin' about  th'  headlines.  Then  you sell  all of th'
papers, see, an' you git yer money all back."
     "Ish that th'  truth? Here'sh a  doller.  Gimme th' papersh. Shay. What
doesh th' headlines shay?"
     '' 'Corn liquor found to be good medicine!' "
     "Corn likker ish found t' be good medishin."
     "Yeah. Got that?"
     "Yesh.  But,  hell  fire,  shonny,  if  I  wash  t'  holler  that,  th'
bootleggersh would kill me."
     "Why would they kill ya?"
     "Cause. Jusht would. Ever'body'd quit drinkin' 'fore mornin'!"
     "Just holler, 'Paper! Latest tissue!'"
     " 'Latest tissue!'  Okay! Here I go! Mucha  'blige.'' And he walked off
down the street yelling, "Papersh! Latest tissue!"
     I  spent sixty cents for twenty more papers at the drugstore. "Listen,"
the paper man was telling  me, "th' sheriff is  gettin' mighty  sore at you.
Every  night  there's three or four  drunks walkin' up  and down th' streets
with about twenty papers yelling out some goofy headline!"
     "Business is business."
     I hopped up on top of a big high load of oil-field pipe  and rode along
listening to the teamskinner rave and cuss. He didn't even know I was on his
load. I looked up  the street  and seen twenty other wagons oozing along  in
the dark with men cracking their  twenty-foot leather reins like shotguns in
the night,  knocking  blisters on the  hips  of their  tired  horses.  Cars,
buggies and wagons  full of people waiting their chance to pull out  between
the big wagons loaded down with machinery.
     So this is my old Okemah. All of this fast pushing and loud talking and
cussing. Yonder's twenty men piling onto the bed of a big truck waving their
gloves and  lunch pails in the air and yelling, "Trot out yer oil field that
needs buildin'!" "See ya later, wimmen,  when  I git my bank roll!" "You  be
careful out there on that night shift in that timber!" a woman called out at
her man. "I'll take care of myself!"  Men  riding  along  by the truckloads.
Pounding each other  on the backs,  swaying and talking  so fast and so loud
you could hear them for a mile and a quarter.
     I like  all of this crowd running and working and  making a racket. Old
Okemah is getting built up. Yonder's a crowd around a fist fight in front of
the  pawnshop. Papa beat a man up there at that cafe last night for charging
him ninety cents for a forty-cent steak.
     I never did  think I'd  see no such a  mob on the streets of this town.
The whole air is just sort  of full of a roar and a buzz and a feeling  that
runs  up and down your back  and makes  the roots of your hair tingle.  Like
electricity of some kind.
     Yonder is the bus caller.  "It's a fine  ride  in  a  fine roller!  Th'
quickest, easiest, most comfortable way to the  fields! Get your bus tickets
here to all points! Sand Springs. Slick City. Oilton. Bow Legs. Coyote Hill.
Cromwell. Bearden. A big easy ride with a whiskey driver!"
     "You write 'em up! An' sign 'em up! Best wages paid!
     Hey,  men! It's  men wanted here! Skilled  and  unskilled!  Killed  and
unkilled! Brain jobs!  Desk jobs! Settin'-down jobs! Jobs standing up!  Jobs
bending over! Jobs for the drunk men, jobs for  the sober! Oil field workers
wanted! You sign a card and hit it hard! Pay and a half for overtime! Double
on Sunday! Right here! Fifteen thousand men wanted! Roughnecks! Roustabouts!
Tong buckers!  Boiler men! Dirt  movers!  Horse and mule drivers!  Let's go!
Men! Work cards right here!"
     There was  old Riley  the auctioneer standing in  front of  his  hiring
office, pointing in at the door with a walking cane. Gangs of men pushing in
and out, signing  up for field work. "Rig builders! It's carpenters! We need
your manly strength, your broad shoulders,  and your big  broad smiles, men,
to get  this  oil  field built!  Anything from  nail drivers, screw drivers,
truck  drivers,  to slave  drivers!  Wimmen! Drive your husbands here!  Yes,
madame, we'll sober him up, wash him up, clean him up, feed him up, fill him
up, rest him up, build him up, and straighten him up! You'll  have a big fat
bank  roll and a new man when  we send him back off of this job!  Write your
name and win your fame! Men wanted!"
     An old  timer was preaching from the other side in front  of  a grocery
store, "These here  dem wild boom  chasers is  tearin' our  whole town down!
They don't no more pay 'tention to th' law than if we didn't have laws!"
     "You're  a damned old liar! You old  miserly  crab!" a lady  yelled out
from the  crowd around him.  "We're a-buildin' this town up ten dozen  times
more'n you ever  could of! We do more actual work in  a  minute than  you do
settin' on yore rear a year!"
     "If you wuzn't a lady, I'd resent that!"
     "Don't  let that hold  you back,  brother!"  She knocked  four or  five
toughs  out of her way getting to him.  "As far as these  laws go, who  made
them up? You! And three or four more about like you! We come to this town to
work an' build up an oil field an' make it worth something! Maybe these boys
are a little wild  and  woolly. You've got  to be to  work like we work, an'
travel like we travel, an' live like we live!"
     I laid down on the load of pipe and stretched my feet out and looked up
where the stars was. My  ears still heard  the  babbling,  yelping, swushing
along the streets, wheels rolling, horses straining, kids chasing and babies
screaming. The big trucks  tooted their horns in the dark. I  wanted to ride
there  with  my eyes closed, listening.  I wanted  to ride past the  picture
show, gambling hall, whore house, drug store, church house, court house, and
the jail house and just listen to old Okemah growing up.
     Okemah. She's a going, blowing oil boom town.
     In the  summer  I  played  with other kids in the gang house.  Our gang
house  was built by a week's hard work of about  a dozen kids of  most every
sort, size, color, brand, trade mark, and style. It started when an old lady
told us a big long story, all about the howls and laughs you  could  hear if
you  went very close to the old haunted house of the Bolewares. So I figured
my whole gang  had ought  to go spend  a night  in the  old haunted house. I
rounded up about the whole dozen and over we went after it got dark. Nothing
but a stray goat come across the yard and some bats flew in and out of a few
broke windows. Right then we decided to haunt  the house our own selves, and
we all  moaned  and groaned  and  tromped around  in  the  dark, choking and
gurgling like we was being lynched, and stomping down with all of our weight
on the loose boards of the floor and the attic.
     Next, one of us got the bright idea of carrying the loose boards across
town to an old sawed-down peach orchard on a side  of  the schoolhouse hill,
and put up a gang house to haunt. Every night we'd sneak out from home after
supper, some of us  going to bed, creeping out from under covers  and out of
windows to get away from our  folks. Howls  and screams  from  the  Boleware
house caused neighbors to lock and bar their doors and windows; women stayed
in houses in bunches and sewed or knitted all night. As we kept haunting the
old house, rent come down to less than half what it had been on this street.
Dogs  hung along under  porches  and  whined with their tails pulled up real
tight  between their hind  legs.  And then nothing but the  very  worst  old
rotten boards  were  left on the outside of the  house, and we'd hauled away
all  of  the  nice  inside boards.  They  went  up like  a big toadstool  on
schoolhouse hill,  and neighbors  wondered what the  hell. Last  of all,  we
wrote a  sign with  dim paint that  we hung  on the front side  of  the  old
Boleware hull: "Haunted House. Stay Out." I heard two  ladies walk past it a
month  or so later and read the  sign. My ears was  like an old hound dog's,
and I heard one lady say, "See  the sign on  the front? 'Haunted House. Stay
Out'?"  The other one  said, "That  landlord is a  smart man.  Doing that to
scare the kids away." And I thought, "Bull."
     Pretty  soon  we had  a  regular early Oklahoma  township a-going right
there on the lot around that old gang house. It was our City Hall, mail box,
court house, jail, picture show, saloon, gambling hall, church, land office,
restaurant, hotel and general store.
     That shack was busier than our town depot. Each kid had a bin. In  that
bin he kept his junk, whatever that might  run  into. Most of the kids would
take a gunny sack and  go "junking'' about twice or three times a week. They
would come carrying in big sacks full  of rubber inner tubes, brass faucets,
copper wire,  light brass gadgets, aluminum pots  and  pans beat  up  into a
tight  little ball. Thе city junk  man  bought  them.  That was money in our
pocket. We  packed  those  sacks  more than  we  did school  books. We  also
gathered  up scrap  iron,  lead,  zinc, rags, bottles, hoofs, horns, and old
bones, and you could put your own stuff in your own bin without being afraid
of somebody a-stealing it. We thought  it was a  mighty  bad  thing to steal
something somebody else had already stolen.
     We had gang money made out  of sheets of paper. Every time you brung in
a certain amount of junk, it was judged to be worth so much. You could go to
the bank and the banker would hand  you out a school tablet or two cut up in
squares like dollar bills, and a few fancy marks around the edge, and signed
by the  captain  of  the  gang. Fifty cents  worth  of  junk  was worth Five
Thousand Dollars. You could cash your gang money in  any time you wanted to,
and pack your junk down to the city junk yard and sell it for real money.
     A kid  named Bud run the gambling wheel. It was an old lopsided bicycle
wheel that he had found in the dumps and tried to even up.  He paid you  ten
to one  if you called off  the  right spoke  it would stop on. But there was
sixty spokes.
     We rode  stick horses, and some of the  kids had  nine, and all of  the
nags named according to how fast they could run. Like if you  was riding Old
Bay Tom, and  Rex took in after you with  a  red handkerchief  tied over his
face,  why you'd switch horses  right in the big middle of the road--and get
off of Old Bay Tom, and yell, "Giddyap, Lightnin'!"
     We made horse-wrangling  trips  to the river and back, and gathered the
best of our stick horses, the long, keen straight and springy ones with lots
of fiery sap  in them, and worth several hundred dollars each in gang money.
I jig-trotted the seven miles back from the river, with a big bundle of wild
broomtail Indian ponies tied up on both arms;  and there  was  always such a
showing and swapping and  training  of  horses on the side  of  that hill as
would outclass any horse-trading lot in the State of Oklahoma.  A kid buying
a horse would first, of course, want him broke to saddle; and there was four
or  five  kids that made their whole  living by  busting  bad  ponies at ten
dollars a head. Two or three kids grabbed the horse's  head  and blinded his
eves  while  the  rider mounted to the saddle, and  then would holler,  "Fan
`im!" The rider  and  the horse broke away,  bucked and jumped all  over the
place, beating the weeds to a frazzle, snorting, and nickering,  and humping
into the air. Founding and spurring the bronco, the
    

     kid frogged  over sticker patches, whammed through  can piles, flounced
down the hillside and  sidestepped rocks and roots and stumps. Since a horse
was  worth more if he was a wild  one to  break,  the buyer would tip you an
extra fifty  or maybe even  a hundred,  if you  showed all of the other kids
that  this was  the snuffiest horse  in the whole  history of the hill. With
always two or three  or four hoss  tamers out there busting a  mount at  the
same time, you can just picture in your  own mind how our hill  looked--each
kid trying and straining every gut to out-buck, and out-nicker, and out-ride
the others. And then, to make a horse really in the dollar-a-year class, you
had  to ride him till  he quit bucking, and then run  him through all of his
gaits;  through the hard  ones and  easy ones, running  as  fast as he could
tear,  till he slowed into a fast rough gallop, and then down to a slow easy
lope, pace  him down the  foot path, single-foot across the gang house yard,
fox trot up to the door, and then walk as nice and as easy as  an old member
of  the family till he was  tied at the hitch rack,  eating apples and sugar
out of everybody's hand.
     And  then you  got your  pay-off  and somebody  was the proud owner  of
another pureblood. And not only  did the horse get  a good  proud name,  and
pedigree,  and papers, but every little habit, onery  streak, nervous spell,
and fear, along with all of his likes and  dislikes, was known by his owner,
and  there  struck up  between that stick horse and  that kid a  friendship,
partnership,  and love. Lots of kids had rode  their  horses,  talked  their
troubles, winnings and losings,  sick spells, and streaks of good luck, over
and over a thousand times--for two or three years.
     In a patch  of  big high weeds,  near the gang house,  was  an  old oat
binder. We used it  one hour for an airplane, and the  next for a submarine.
The World  War  was on  over in France,  and  the  Americans had gone in. We
played war, war, war. We shot down  weeds and trampled  them into  the dust,
and we licked the same weed army every  day. We grabbed up sticks, and waded
out  into  the high weeds, fighting them  hand to  hand, cussing,  sweating,
hacking  them  down.  They surrendered  every  few minutes. Then  they'd  do
something mean to us again,  and we'd get out  and frail them  back into the
notion of surrendering all over again. We'd walk up and grab each individual
weed by the  coat collar, throw off his helmet, search him for Lugers, chuck
away his rifle, and say, "Surren'er?"
     "Surrender!"
     In  the fall, when our school started, the kids got more  excited about
fighting than about books. New kids had to fight to find their place on  the
grounds, and  the old bullies  had new fights to  settle who  was still who.
Fights had a funny way of always ringing me in. If it  was between  two kids
that I didn't  even know, whoever won, some  smart aleck  kids would holler,
"Yeah, yeah, I bet ya cain't lick оl' Woody Guthrie." And before long I'd be
somewhere out across the playgrounds whaling away and getting whaled, mostly
over something I didn't know a  thing about. I went around with some part of
me puffed up all of the time, and the other parts just going down.
     There was four of us that more or less respected each other, because we
was the fightingest four around there, not  because we wanted to fight,  not
because we was brave, or had it in for anybody, but just because the kids in
school had us picked out to entertain them  with our broke fists and  noses,
and they  would carry tales  and  lies and cuss words  back and forth like a
messenger service just to keep the old  fires going and the pot boiling  and
the skin a-flying.
     But  Big Jim Robins  and  Little  Jim Whitt was  the  only two  of  the
round-town four that fought amongst their selves.
     They beat half of  the weed  patches  back into  a cloud of hot, white,
cement-looking dust, every school season, and the kids would all gang up and
foller Big Jim and Little Jim home every afternoon when school was out, just
to get them to  fighting, which wasn't a hard  job,  since  they never could
agree just who'd got the best of  it. Big Jim was a head  taller than Little
Jim.  I  was  about  the  same size as Little Jim. Big  Jim was  red-headed,
speckle-faced, snaggle-toothed, and  broad through the shoulders, with great
big flat feet. His hands was like hog  quarters, and his arms was six inches
longer  than anybody else's in school,  and he walked  around  in  a  hunch,
slouched down careless, and he picked  up snipes. He was the big  Luis Firpo
around  that  schoolhouse,  and  depended  alone  on  his  main strength and
awkwardness to keep  him in  the Round Town Four Fist  Fighting Association.
His  dad was  a carpenter, his  brother a grocery man.  But  Big Jim was the
toast of the  town, the natural-born  comic,  the loud-mouth  insulter,  and
yelled at everybody that come along.  His great big size scared  the  living
daylights right out of most of the little kids. When it come to a fight, Big
Jim seldom won, but he roared so loud, snorted so big, and kicked up so much
dust and fine splinters that the  kids would holler and laugh, and cheer for
him,  because  wherever Big  Jim  had  a  fight, there  you  saw a  complete
two-feature show with two comedies and short subjects added on.
     Little Jim was mostly the opposite. Light whitish hair that looked like
frog fuzz, a slim, scary face and eyes that blinked and batted at everything
that rustled in the wind. He was famous for going around  dirty and slouchy,
and when the kids would  tease him, he  would blow between  his teeth like a
train starting, and  kick back dirt with his toes. Little Jim was quiet when
he was left alone, and would walk ten blocks out of his way to keep out of a
fight; but the  kids liked to watch him  sneer and blow, and so  they headed
him off across vacant lots, and pushed him into fights.
     One day it was Trades  Day, with sermons on the streets, singers in the
saloons,  and plotters and politicians lying  on every  corner. The town was
alive,  booming  with the mixed  voices of  Negro farmers,  the  broke-down,
hungry, dirt farmers, and the talking  of the Indians that sometimes took on
a high note, when some buck pointed away out yonder with his hand,  and made
a big curving motion, so that  you could tell that he  was talking about the
whole country, the whole thing,  the whole problem and, probably, the  whole
people. The  white folks talked of this and that, hogs, horses, shoes, hats,
whiskey, dances, women, politics, land, crops, weather and money.  Everybody
stood around with a long string of red tickets, for one of the merchants was
aiming to give a new buggy away. It was a-standing out yonder  in the middle
of the street right where everybody could see her set there in the dusty sun
and try  her  best  to  shine a little.  Kids of  all  three colors, and  an
occasional mixture of each,  crawled,  walked,  run, chased loose  chickens,
took  in after cur dogs, dumb poles, fell across wagon  tongues, and slipped
down on the sidewalk  with a brand-new pair of shoes on. Ice cream cones was
waving around up and down the streets.
     Down about the middle part of town, Big Jim and Little Jim  was playing
marbles on a flat, dusty place by  the side of  the drug store. Already they
had attracted a couple of hundred folks down there to see the big Dominecker
Rooster  and  the right little Game  Cock commence kicking  the pants off of
each other.
     The crowd mumbled, laughed, roared, and  talked, some taking sides with
Big Jim, and some with Little Jim. It was a game of agates up. Agates up was
about as high as you could get in Okfuskee County politics without being  an
adult.
     Little Jim was  shooting,  Big Jim watching him like  a hawk,  and both
hollered every five seconds,  "Dobbs!" "Venture Dubbs!" "You go ta hell, you
bastard, you!"
     When the fight started, even the  few idle wanderers who had  tried for
the buggy soon come running down the street  to see what was going on.  They
spied the big noisy crowd, and they knew it must be an awful good fight. The
dust flew, and the  skin, too, and  you could see Big Jim's red head bobbing
and weaving in the middle of the  crowd. He was taking long  haymaker swings
at  Little Jim's  blond,  silken-haired head, and  hitting about once out of
every nine swings. Little Jim was faster and surer. He laid it  into Big Jim
like a  young mule kicking a clumsy  old cow, and his  fists seldom hit  out
without landing in the neighborhood of Big Jim's nose.
     He  hit straight. But time was  passing. Months rolling by. Big Jim was
getting bigger and  bigger. He had  completely outgrown Little Jim. Head and
shoulders he raised  up above his little  opponent,  and lumbered down  like
thunder and  slow  lightning,  crushing when  he landed  a  blow. Little Jim
fought faster.  He fought much better. Barefooted in  the hot dirty ring, he
pranced  around, punching  the big hulk of  Big Jim, but just  naturally not
doing  one ounce  of  damage. He fought long. He got  tired. Dust choked him
down. It choked Big Jim and the  whole crowd, but Big Jim  wasn't having  to
spend  his energy. It looked as if he  couldn't decide what he wanted to do,
so  he just made his  hands sail around in the air to put  on a show for the
people. But after a while,  he wore  Little  Jim down, and gave him the best
beating that he had ever laid  onto anybody. He brought blood running out of
Little Jim's nose, thumped  his head and ears  till  they swelled and stung.
Beat his cheeks  till you could see blue spots  and red bruises.  Little Jim
Whitt lost his standing in the fist-fighting game  that day,  right then and
there.
     The town went wild.  A decision had been reached. Little  Jim had lost.
Two other fights as to which kid had won started out in  the crowd among men
betting. But Big Jim was the stud buzzard in our town that day.
     The school kids yelled when  the fight was over. Their voices hummed so
fast that it sounded  like a  chant,  like  a wave swelling  out across  the
ocean.
     "Where's  Woody?"  "Betcha  cain't lick  оl' Woody!" "Woody ain't here!
Where's Woody? He was down here in town early this mornin'--he's gone!"
     Kids took out down the road like traveling preachers, by ones and twos,
and  the  others lit out through  streets and alleys  like a couple of dozen
little Paul Reveres. Grown men even strolled off  up the hill to hunt me up,
and to give Big Jim time to  rest up, and to rig us into  a fist fight. Bets
mounted  high.  The crowd moved around like  a big bunch of bugs on top of a
hole of water. It always stayed together, but it moved.
     I was across town. I  was up on  Main Street, climbing the  rafters and
braces  of  a big sign just across the street from  the jail  house. When  a
couple of kids seen  me climbing up on top of that signboard, they hollered,
"Hey, here he is! Here he is! Here's Woody! Bring on Big Jim!"
     Oklahoma  has had runs. Land runs and whiskey runs. But that crowd took
out in such a hard run up that  hill that they jammed the streets where they
crossed, shoved  each other  down the  boardwalks, skint their shins  on the
concrete curbs, tore off the wooden corner posts of  grocery stores,  pushed
over  stacks of chicken coops, turned the  chickens loose, made the feathers
fly,  slipped and fell  across sacks of horse  and  mule feed,  crawled over
wagons and  buggies parked in the road, made the hay  fly, lost their  kids,
dropped  plugs of  tobacco,  laughed, yelled, whooped,  and caused  teams to
break and run away.
     Like I  said,  I  was getting  closer and  closer to  the  top  of that
sign-board,  and  when  I  heard that big crowd coming up  the  steep street
raising so much cain, I didn't know what the devil was going to happen. They
was yelling my name, and running full blast. I hit the top of the signboard,
and throwed one leg across,  just as the crowd scraped a  coat of old  paint
off of the corner of the court house, crowding past it, to gather all around
the signboard  and  yell all kinds of  things, like: "Come on down! Lick Big
Jim!" "Little Jim just got beat  up!" "Whataya say,  boy? Coward?" "Git 'im,
Yallerback!" "Come on down offa there! You ain't no dam eagle!"
     Well,  I just hunkered over and made myself right real  comfortable and
set up there. I  knew  then what it was all about. Just another one of  them
dam fool  fights all rigged  up  and fixed up before you know what it's  all
about. I knew how tired Big Jim must be. Just had one fight. Now they wanted
to sic him onto me and see another one. I must of killed a full five minutes
just setting up there. They tried every kind of a trick to get me down. Kids
and men  dumb halfway up  to where I was. They lured  me and baited me. They
promised me  dimes. But I didn't come down. Then they fell back onto the one
and only dare that I couldn't stand. They yelled, "Old man Charlie Guthrie's
a fighter! Old Charlie Guthrie would come down to fight!"
    

     Something inside  of  me went out and something  come  in. I set  there
about two or  three seconds, my  face went sort of blank, and I  gritted  my
teeth; and then  I  slid down off of the frame of  the sign, and dumb like a
monkey down through the braces, and the crowd was in an uproar.
     The crowd got around me. There was so much noise I couldn't do nothing.
It  was just some kind of  a roaring ocean rising and falling in my  head. I
couldn't see Jim.  It was too crowded. I saw every  kind  of a face but that
big  speckled  one. The  crowd squared off, and  they  cleared out the usual
three-foot hole in the middle,  which was big enough for  two kids  to knock
off twenty-five square foot of hair and hide in. I couldn't see Jim.
     Something hit me right square between the horns. It was a big outfit of
some kind, a team of wild bay mares, or a wagon load of cotton seed--anyway,
it knocked me blind. I shook my head, but I couldn't see.  After a minute it
hit me again, Kkkkkkkeeeeeeebblllllooooooom!!!!!!
     Sometimes, you know, when you're fighting, it's a funny thing, one lick
will  knock you blind, and the  next one will knock you to where you can see
again. I could see Big Jim  right there  in front of  me. I was tired and my
head  was like a bread pan full of  dry dough. I  was sick. Couldn't get  my
breath good. My face was all numb. I  never had been hit that hard, I didn't
know how to fight this way. But I was in a good spot to learn. I didn't know
of but one  way to beat Big Jim. I knew that he was tired. He was big and he
was  slow. But many more  of them  piledrivers, and I'd be slower than that.
I'd  been still. Big Jim  couldn't fight a running fight.  I was bigger than
Little Jim, by a pound or two, but not near as big as Big Jim. I had to bust
loose with everything that I ever had or ever hoped to borrow. I had to beat
my fists to pieces over his big red  head. I  didn't  know why. Just had to.
Jim had busted me twice in the face. He didn't know why. Just done it.
     I started.  I started walking,  swinging, ducking,  dodging. I couldn't
even quit, not one  split second.  He wasn't used to  that kind of fighting.
Kids usually danced and wasted a little time. Some of them waste all  of the
time.  I had fought  that  way some, it was all right then, but it  wouldn't
work now. I kept my  fists sailing  to and  from Jim's head without  even  a
letup. It was  a  fistic sweatshop. And with low pay. I wasn't mad at Jim. I
was mad at this kind of stuff. Mad at the men that started the fight. At the
kids  that had been taught to yell for it. At the women that gossiped  about
it,  and spread lies about  it.  I hated fighting my home-town kids.  I  was
throwing my fists at Big Jim, but I was really fighting these crazy  notions
that folks get and keep in their heads.
     Jim was going backwards. He didn't have time to haul off  and wind  up.
He didn't have time to get his big feet to working. He just didn't have time
to do  anything.  He rained big  haymakers down across my back  and  over my
head, and it was like beating me up with a fire hose. I wasn't doing so good
myself. I fired  away  like sixty.  I got in  close, inside Jim's  big arms,
inside his reach,  and fought like a wild dog drunk on slaughterhouse blood.
I only wanted it to be over.
     Jim was stumbling backwards trying to get balanced long enough to break
my  whole body with  one of his fire-engine arms  and fists,  but  it didn't
work. He  stumbled over a wagon tongue. He got up and fell over it again. He
raised up and fell back  against the front  wheel, and braced  his  self  by
holding onto the spokes.
     He was  just standing there using one arm to sort of wave  and  push me
aside with,  but I couldn't let  him  stand there and get his breath and get
the  dust wiped  out of his eyes, and get rested up. Then he would take good
aim and knock my head to rolling down Main Street.  I  hit him  as fast as I
could and as hard. I really didn't  think I had that much power. He caved in
a couple of  times, and he laid back against the wagon wheel. He propped his
big  shoulders up against the rim. He couldn't fall. He plowed into my face.
I felt it turn  numb. My  whole  jaw was just hanging  there. It didn't know
why.  All  at once and for no good reason  that the crowd could see, Big Jim
stopped fighting, he held up both hands. He quit.
     I said, "Ya done?"
     Jim said, "--can't go."
     "Gotta 'nuff?"
     "--reckon so--gotta stop."
     The crowd hollered and jumped and screeched like a bunch of maniacs.
     "Big Jim's hollered calf-rope!"
     "He's all in an' down!"
     "Downed 'im three times!"
     "Whoopee!"
     "Tough titty!"
     Jim let his body sink down  a little bit, rubbed his  hair and forehead
with one hand and propped his self up on the wheel  with  the other. He  set
there for a few minutes, but the crowd  wouldn't let him  rest. I stepped in
close beside him and said once more to make double sure, "Gotta 'nuff, Red?"
     "I said I had ta quit. I'll see you later--"
     "I don't want it ta be later. I want  it ta  be settled right here once
an' fer all. I don't want it ta hafta take place ever' Goddam day. You wanta
go some more------er say, let this be th' end of it fer me an' you both?"
     "All right--this ends it."
     Poor old Jim was fagged completely out, and so was I.  "I'm--I've gotta
'nuff," he said.
     And I sort of whispered in his ear, "So've I."
     Men  handed me dimes. Others slipped me  two-bits pieces. I got  over a
dollar. I run down the street to where Jim was walking along. He looked bad.
I said, "Ice-cream cone, Jim?"
     "Naww. You git yore own self one."
     "How 'bout you one, too?"
     "Naww."
     "'C'mon.  T' hell with all  of 'em. We ain't mad at nobody-- nobody but
them dam guys that keeps us a-fightin' amongst ourselfs."
     "Bastards."
     "Cream cone, Jim?"
     "Yeahhh--might."
     What kind did he want.
     "Strawberry," he told me, "how much ya git?"
     "Lemme see, dollar, fifteen, twenty-five."
     He handed me a dime. This wasn't a new thing. We done it everytime we'd
fought before. Split  up the money or part of it. He'd raked in a dollar and
a half.
     "How much ya got now?" Jim asked me.
     "Dollar thirty-five."
     "I gotta nickel more'n you."
     " 'At's all right."
     He held the new-looking buffalo nickel  out in the palm of his hand and
the  sun  hit down against it, and Jim was setting  down and thinking on the
ground.
     "Know who I'm gonna give that exter nickel to?"
     "Huh uh." I shook my head.
     "Little Jim."
     The fire whistle moaned out across the town like a panther moaning in a
canyon. Dogs  whined  and run tucktail. The whistle  kept blowing  and every
time it went low and high I counted the wards on my fingers so  I would know
which part of town to run to and see the fire.
     That's a  funny fire whistle. It just keeps  blowing. Okemah hasn't got
that many wards. It's still blowing. Fifteen. Sixteen. Seventeen times.
     Looks like everybody is running up South  Third Street  there.  Wagons.
Cars.  Buggies. People on horseback. I'll run with this bunch of kids coming
here. "Hey! Where's th' fire at?"
     'Foller us!"
     "We'll show ya!"
     "I don't see no flare in th' sky!"
     "It  ain't here in town! Look over  south yonder, way  out of town. See
all of that red?"
     "Oil field fire?"
     "Yeah! Whole town!"
     "Which one?"
     "Cromwell! We can see it when we hit th' top of th' hill there!"
     Several hundred people crowded up the hill talking  and  gasping, short
of wind.  Little bunches of men and  women trotted  along and talked. Horses
snorted and  jumped  all over the road. Dogs barked at weeds  and pieces  of
paper blowing in the dark.  All along in under the locust trees people  tore
as hard as they could run.
     "There she is!" I heard some guy talking and pointing.
     "Whew! Plain as day! That's a mean-lookin' fire!"  I was saying to some
kids along the top of the hill.
     "Seventeen miles away."
     "Flames jumpin' up higher th'n th' tops of th' trees!"
     "I know how high them trees is!"
     "Me too. I been there a lot of times!"
     "Yeah,  me, too. I  go a-swimmin'  right in  this side of there all th'
time. Them Cromwell kids is really  tough. Wonder how much of th'  town's on
fire?"
     "Plenty of it," a man was saying.
     "Five or six houses all at once, huh?"
     "About a hunder houses all at once," the man said.
     "Them old  flames  is  really clawin'  and'  scratchin',  ain't  they?"
Another man talked up.
     "I know a lot of  people are clawing  and scratching, trying to get out
of there."
     "Them little old  tar-paper shacks burn up just like paper!'' an Indian
kid was saying.
     I walked along the hill listening to the people talk.
     "Is it th' oil wells er th' houses?"
     "Some of both, I would guess."
     "I  reckon there are already a couple  of  hundred people  on their way
from Okemah out there to help fight the fire."
     "I hope there is. That's a bad blaze."
     "Spreading all in through the timber  there. Lots of folks losing their
houses in that fire tonight."
     "All of their belongings."
     "But  th' people!"  A lady spoke out. "It's the' little  kids,  an' th'
mothers, an' people sleepin' and  sick people in bed, an' everything else in
those shacktowns.  I've got a  feeling that lots  of people are  just caught
like moths in a bonfire."
     I laid down on the grass and listened to folks talk for an hour or  so.
Then,  by families, and little  bunches, and one at a  time, they took their
last long look at the flames and turned around walking and talking and going
home to bed.
     I laid there by myself for about  another hour. Cromwell was one of the
biggest oil field towns in the whole country. I've  seen  the  boxcar shacks
stripped over with tar paper lots of times, the oak trees and the sandy land
and the fishing creeks and swimming holes.
     That night Okemah watched  Cromwell  crackle and roar and dance in  the
wind and fall into a flat bed of red-hot cinders.
     Fire is a funny thing. It helps you and it  hurts you. It builds a town
up and it eats it down.
     What could be left of  those little  old lumber houses with all  of the
boards as dry as powder and running full of rosin?
     What  could  be left of a  family caught asleep and  choked down in the
smoke? What could be left of a man that lost his family there?
     I forgot all about the cold dew and went to sleep on the top rim of the
hill just thinking about it.
     Chapter VII
     CAIN'T NO GANG WHIP US NOW

     A new tribe of boomchasers hit town every day, families with kids, kids
looking for  work and  play. The  gang-house kids made a law  that new  kids
coming in couldn't have any say-so in how the gang was run, so the  new kids
got mad  and moved a little farther on down  the hill. I was sore at the old
gang  and  went and hooked up with the  new one. And trouble had  got so hot
between the two gangs that it looked awful dark.
     "Woody, did  you write that  war letter, like we said  last night?" The
captain of  our new gang was  saluting and  nodding to several kids as  they
come out for the day's playing.
     I read out:

     To the Members of the Old Gang:
     Dear Captain and Leaders and Members:

     We told you why we are fighting this war. It is because of your leaders
mostly. Most  of us kids is new here in town and we ain't got no other place
except  at your gang house, You  made us work  but you didn't let us vote or
nothing like that when it was time.
     The only way out is to let all  of us kids own the gang house together.
We  was always fighting  the other  way. One gang against the other one.  It
will always  be  this a-way unless we change it,  and you  don't  want us to
change  it, but we aim to anyhow. Both gangs has got to join up together and
be one gang.
     We will come to see you at eight  o'clock, and if you still try to keep
us split up, we will start a war.
     It will  not be  a play war.  It will take place with  sling  shots and
flint  rocks.  It  will be a real  war and it will last till one side or the
other wins out on top.
     The Boom Town Kids,
     Thug Warner, Chief.
     Woody Guthrie, Messenger.

     "Sounds okay."
     "Purty fair letter."
     "It'll do." Our captain pulled a big dollar watch out of his
    

     overalls pocket. "Fifteen minnits, then war's on!" Then he said, "Okay,
go on, read 'em th' letter."
     "Yessir." I touched the bill of  my corduroy hunting  cap I always wore
in a hard fight.  I put a white  handkerchief on my arm and went to  the old
gang house.
     "Git back thar, trater!" I heard a couple of highway flints  zoom  past
my ears.
     "Quit shootin'! I'm a mess'nger! Ya c'n see this white rag on my arm!"
     The  door  opened  up  and Colonel and Rex stepped  out  into the open.
Colonel had his early morning chew of scrap tobacco pretty well limbered up,
and spit three or four long  squirts while he gritted his teeth and read the
letter.
     Rex read over Colonel's  shoulder, "A real war ... till one side or the
other wins out  on top." He  flipped his lip with his  fingers and looked up
across the hill. "What  chance you fools think you got 'ginst our gang house
shootin' with flint-rock Sling shots?"
     "You'll see." I turned my corduroy hat around so the bill protected the
back of my head and neck.  "You guys  has  seen me wear  this cap  backwards
before, haven't ya? Ya  know that means fight, don't ya? I don't  feel funny
fightin'  on th' new kids'  side, 'cause,  ya see, men,  I  jes'  happen  ta
believe they're right an' you're wrong."
     "You  an' yore letter,  an'  yore pack of  mangy curs! Boom town rats!"
Colonel tore the war letter up  into a hundred little  pieces and slung them
into my face like a quick snow.
     Rex shut the door and  latched it. "Okay, fellas," I heard him tell his
fighters inside, "it's war!  Everybody ready?  Rocks easy to reach? Keep out
of shootin' range of these open windows!"  Then he  stuck  his head  out the
window that had been the jail and yelled at me, "You yeller-bellied quitter!
Git movin'!"
     I expected a rock to whack me in the back any time as I run back up the
hill, but nothing hit me. "I guess  you seen what happened ta our letter!" I
told the captain.
     "Three minnits, boys. Then she's war!" Thug turned to me and winked and
said, "Round up th' men. Bring all of 'em right here in th' alley."
     I whistled  through my teeth and waved my  hand in the air as  a signal
for all of the kids on our  side to follow me. Everybody  stood in the alley
above the trash pile at the top of the hill.
     "You four go with  Slew." Thug pointed out the squads. "You four foller
Woody through the trash pile. You three  fight  here in the middle  with me.
Git to yer places!"
     "Fire away, boys!" some kid yelled out.
     "Hold yer fire!" Thug bawled him out. "If we  shoot one second ahead of
eight o'clock, they'll go aroun' lyin' that we sneaked up on 'em, an' didn't
give 'em a chance!"
     "How long, Thug?"
     " 'Bout ten secinds!"
     "Places ever'bodyyyy! Gitt reaeeeedyyy!"
     We  ripped and tore and yelled  on  our way  to  our places. Three kids
pulled  homemade  coaster  wagons   loaded  to  the  hub  with  good  shaped
sling-shots  rocks. The  gang house was built on a flat place dug out of the
hill.  A patch of weeds about three foot high run along the upper part where
we stood and was the only thing that would hide us from the rock fire of the
fighters in the house. Kids eyed one another,  patted the old  trusty stocks
and rubbers of their sling shots. Then all eyes centered on Thug.
     He looked at his big dollar watch and hollered, "Chaaarrge!"
     "Down  on yer  bellies!" Slew yelled out to  the whole  line. He was as
good a fighting  captain any old day  as Thug. "Crawl inta these weeds! Save
your rocks! Keep crawlin' down th' hill! Let's put that guy in  th'  lockout
tower out of order first!"
     Thug  was standing  on the  north end  of our line. He  drawed back his
rubbers so tight they sung a bugle call in the bard wind, and whizzed a rock
through the jail-house window. Inside  some kid with the first punk  knot of
the war, hollered, "Ooohhhh!"
     Trick doors the size of a cigar box  slid open, first here, then there,
all over  the  front side of the  house. Hands of a  dozen kids  stuck  from
underneath and around the edges of the windows, rubbers stretched, and rocks
howled through the air.
     "Hot  rocks!  Red  hot!  Feel  that!" Claude  was cussing  next  to me,
touching  the  end of his  finger to an agate-looking flint that had dug the
grass roots a couple of inches from his head. "Heatin' 'em on that dam stove
they got inside!"
     I  bit  my  bottom  lip  and pasted  one  into  the  lookout  nest that
splintered a sliding trap  door to shavings. A red-hot rock flew back out of
the  tower and glanced off of my shoulder blade, leaving a  burnt red  welt,
about six inches  long. Claude heard the thump and felt me roll over against
him moaning.
     "Looky  here!" Claude  pointed to  the  rock  laying between us in  the
grass. "Simmerin'.  Scorchin' th' grass!" He tried to pick it up and load it
into  his  sling, but jerked his fingers  back saying,  "Wowie! Boy!  Howdy!
Hotter'n a bitch!"
     I  put my hand  up to  my mouth  and ducked  low and yelled back at our
bunch, "Hot rocks! Watch out! Hot rocks!"
     I  seen Thug crawling through the weeds toward me, wearing  a flop felt
hat a couple of sizes too big,  folded full  of newspapers, for a helmet. He
jumped to his feet  and run through  the weeds, pointing at a couple of kids
in  charge  of our  ammunition  wagons.  "Hey! You  two!  Git plenty of good
firewood!  Them birds'll  be awful sorry  they  ever  started  this hot-rock
fightin'!"
     Before many minutes  a new fire  was crackling on  the side of the hill
behind our lines. The two kids lifted tin buckets from a wagon,  each bucket
piled brim full of round flints, and set on a  two-foot sheet of  corrugated
roofing tin. Papers, sticks, and weed stalks blazed underneath. The fire got
hotter and, before long, there was a tin bucket of the hot rocks within easy
reach of every kid on our side.
     "How'dya take a-holt of 'em  ta shoot, without blistering yer hands?" I
asked a kid when he set a  bucket  down between Claude  and me. I could feel
the  heat from the  bucket of rocks striking my  skin  from two  feet  away.
"Red-hot mommers!"
     The ammunition boy grinned at me and said, "Gotta par o' gloves on ya?"
     "I  ain't got none  here." I dodged a foot to one side and seen a  rock
knock a hole the size of a horseshoe track. It  buried itself a good inch in
the grass roots and shot sizzling hot  steam from the  damp ground under the
dead grass. "Kill a man if it'd hit 'im jest right,"
     "We got two  pairs  o' gloves fer our whole bunch.  Thirteen of us. So,
here, here's a  left-handed glove. Ya gotta load  an' shoot real quick, so's
ya don't git burnt." He dropped a glove between me and Claude.
     I  pulled  on the glove, fished a nice  juicy  roasted  rock out of the
bucket, slipped it into the leather of  my sling shot, stretched the rubbers
as far as they  would go, and felt the heat of  the rock burning the tips of
my fingers when I let go. The shot knicked a handful of splinters off of the
side of the house. "Trouble is, ya don't shoot as straight with a glove on."
     "Clumsy.  Yeah." He finished  digging his little hole.  "Think we might
oughtta switch back to just plain rocks, an' shoot straighter? More of 'em?"
     "We gotta use 'em hot. See, them guys in th' house knows that we cain't
crawl around on our bellies if they lay a lot  of heated rocks all over this
weed patch. One  of these here rocks'll stay hot fifteen 'er twenty minnits.
Step on 'er, lay down on one, or come down  on one with your knee, boy, it'd
dam near it put ya outta commish'n!"
     "Halfa our  kids is goin' barefooted, too." Claude squinted his eyes up
and said, "See  that  little  window up yonder in that there lookout  tower?
Watch it."
     "Got 'er kivvered." I  heard Claude's rubbers sing like a big  airplane
motor. "Like a  bat goin' home ta roost,"  I laughed when the rock clattered
inside the crow's-nest window.
     Zuuumm. Another kid from  the  weeds played  a nice little tune  in the
wind.  Then Zinnng. Sswwiiissshh. Rocks flew like  geese headed south in the
winter, lined up in good order, spaced well apart, each man sending his shot
when it come his time, and not one second before. Hot  flints in the wind as
heavy as .45  bullets. Thug trotted wide around our lines telling everybody,
"Take yer time,  boys.  Don't git excited. Shoot when yer time  comes." Just
then his head jerked back and his hand flew up  to his  forehead. He dropped
his sling shot to the ground and staggered across the hill.
     "Thug! They cracked 'im!" I could hear one kid yelling.
     "Thug, Watch out where you're goin' there!  You're gettin' too close to
th' fort!"  Ray  was Claude's little  runt of a brother, the  cussingest and
runningest kid in our  outfit. He darted  from his  hideout in the weeds and
made a bee line for Thug. "Thug! Open yore eyes! Watch out!"
     Several secret shooting doors slid open on the south side of the house,
and Thug was walking blind within twenty-five  foot of them. He  made a face
when a  rock caught him  on  the  backbone.  He stood  up and  stiffened his
muscles all  over as another  one  glanced off the  side of  his neck. Blood
splashed on his jaw and he covered his face and eyes with both hands.
     "Take my hand!" little runty  Ray was telling him. Thug ducked his head
in the palms of his hands  and shook  the blood all over his shirt.  "C'mon!
Back  this  a-way!" Ray  pulled Thug  by  the arms and  pushed him along the
ground.  Ray got  hit all over his body trying  to get  Thug back behind our
lines. "Okay!" he told Thug when they'd moved  out of  range. "Set down over
here out of th' way.  I'll  run over th' hill  an' git a bucket o' water an'
wet a rag!"
     "Thug! Need some help?" I yelled up over the weeds.
     "Yeah.  Best kinda  help you c'n  gimme is ta keep on puttin'  th'  hot
pepper inta that lookout!"
     "Gotcha, Cap!" I rolled back over in the  weeds and  laughed  at Claude
and raised up on my knees long enough to lay a nice one right in through the
middle of the window. "Bull's-eye!" I yelled at the rest of the kids.
     I  heard  a loud mouth  blurt out  from up  in  the piano-box  lookout.
"Here's yore answer!" The ground about an inch  from my nose popped open and
the damp dirt sizzed against the sides of a slick one. I heard another whine
in the air and felt my ankle crack and sting just above my shoe top. I tried
to wiggle  my  foot,  but it wouldn't work. A cutting pain felt like it  was
burning all  the way up my leg to  my  hip bone. "Mmmooohhhh!" I grunted and
rolled  through  the grass, grabbing my ankle  and  rubbing it  as hard as I
could.
     "Gitcha ag'in'?" Claude looked over at me. "Better stay laid down, boy,
low! Leave your head stickin' up above th' weeds like that, an' them boys'll
chop you down just like you was a weed!"
     Little Ray trotted down the path  by the chicken house, and carried the
water  over to  where Thug was humped up holding his  head in  his hands. He
puffed and blowed and pulled out a rag. "Here. Good `n' wet. Hold still!"
     Thug grabbed the rag away from Ray and  told him, "I'll wipe off my own
blood. You skat back ta yer own place an' keep sailin' 'em."
     Ray  didn't argue  with the captain. He tore out across the hill toward
his  fighting partner  hid in the grass and yelled  what Thug  had told him,
"Keep  'em  sailin'! Boys! Hot rocks  hailin'!  Give  that buncha gang house
crooks a good, good frailin'!"
     A  big heavy one whirled through the  wind  humming  and knocked little
Ray's feet up  into the  air, laying him flat  on his back.  He didn't say a
word or make a sound.
     "Ray went down!" Claude punched me in the ribs. "See?"
     "Keep  down!" I held Claude  by the arms. I happened to be watching the
smoke rolling  out of  the  gang  house  stove  pipe,  "Boy,  they're really
throwin' th' wood ta that baby, ain't they?"
     "You know, a feller  could  go up there and stick a hat or a gunny sack
or something down in th' end of that stove pipe an' really smoke  them birds
outta there!"
     "Make their eyes so watery they couldn't see ta shoot straight!" I told
him. "But that lookout ... them kids up there'd drill ten holes in yer skull
while ya was stuffin' th' pipe."
     "Hey! Look!" Claude nudged  me with his  elbow. "What in th' dem livin'
hell is that?"
     "Hey, men!" I yelled back to the kids in our line. "Front door! Look!"
     That front door  was  coming open. "Okay! Men! Charge!" The gang ho'ise
captain bawled out from inside.
     A big wooden barrel with a hole sawed out  in front with a square piece
of heavy-duty screen  wire tacked over a peek hole, lumbered out through the
door. Our boys peppered more sizzlers into the open door.
     "That's good, men!" Thug was yelling at us, wiping  the  cut  places on
his face and neck. "Shoot inside th' house! Not at th'  barrel!" So thirteen
more rocks clattered in at the door.
     Inside  there was cussing, sniffing, squawling as the hot rocks bounced
against kids and kids stepped on the scorching floor,  "Lay 'em in! Keep 'em
sailin'!" Thug was trotting around back of us, wiping his face with  his wet
rag.  "Pour it on 'em! That war tank they've invented,  hell with it, we can
take care of that later! Blast away! Right on through th' door!"
     "Charge!" The gang  house captain  yelled again.  A  second double-size
barrel waddled out into the yard with  a kid walking under it. Thirteen more
cooked rocks flew  to roost through  the door, and thirteen more cuss words,
both imported and homemade, roared back at us.
     "Charge!  Tanks!" The  captain of the shack yelled  the third time, and
the third barrel tank waddled out onto the battlefield.
     Already the first tank had come to a bad end. The barefooted kid humped
under it had stepped down on a rock hot
    

     enough to cook hot cakes on, and had squealed like a pig  with his head
caught  in  a  slop bucket,  turned his barrel over upside down  against the
house, and run like a wild man across the hill.
     Tank number two had  shoes on.  Pretty tough. His screen-wire peek hole
was fixed so he could shoot his sling shot and a pair of  springs pulled his
screen  shield shut before we had a chance to put  a rock inside. We bounced
all kinds of rocks off of it,  but  he kept coming. He come to a  standstill
just  about  five or six feet from  where Claude and me was bellied  down. A
rock sung out from  the barrel and stung Claude on the shoulder. Another one
caught him on  the  back of  the leg. I got hit in the  back of the hand. We
jumped up and beat it back through the weeds.
     "What's a feller gonna do up aginst a dam reg'ler war tank?" Claude was
rubbing his stings and blowing through his nose.
     Tank number three  had shoes on, too. He  oozed up to the two guys next
in our line. Three or  four hot shots spit out from the  barrel. Two more of
our men jumped  up  out of the weeds and come limping  into the  alley. Tank
number two went to work on our next two men, and  they crippled away through
the weeds.
     "Run  fer  th' alley, fellers!" Thug was ordering  the  men facing  the
tanks. "No use ta git shot 'less ya c'n make it pay!'"
     The gang house roared and  cheered. The whole  little house shook  with
cries and  yelps  of victory.  Dancing jarred the whole side of the bill.  A
chant floated through the walls of the fort:

     Hooray fer th' tanks!
     Hooray fer th' tanks!
     That'll teach a lesson
     To th' boom town rats!

     "Whattaya wanta do? What's best?" Thug was holding the wet cloth to the
back of his neck to make the blood quit dripping. "Whattaya say?"
     "I say fight!"
     "Fight!"
     "Charge 'em!''
     "Okay, boys! Here she comes! Git 'em! By God, charge!'' He led the way,
running fast  and jumping through the  weeds. "Knock hell  outta them tanks,
boys, no matter if ya hafta do it with yer head!"
     "Ain't no tank hard as my head!" I  was laughing  and trying to keep up
with Thug.
     "I'll  tear that barrel  apart, stave  from stave!"  Claude was running
faster on his club foot  than any of the  rest of us. He passed  me  up, and
then went past Thug. "Clear outta my way!"
     "Yyyaaaayyyyy-hoooo!"
     "Circle 'em, men!"
     "Knock 'em out!"
     "Hit 'em with yer shoulder!''
     About ten or twelve feet before he  got to  the  tank, Claude took good
aim.  The last five feet he cleared in one long  kick, swatting  the side of
the barrel with the triple  sole of his crippled foot. There was a cuss from
Claude and  a  squawl from the  barrel. Then the barrel,  kid,  rocks, sling
shot, and the whole works rolled away, and we  all pointed down the hill and
laughed at the kid's feet  turning around and around in the open end of  the
rolling barrel. It busted in a hundred staves against a rock.
     We charged tank number three, and in a few seconds it  had got the same
dose as the one before.  We  joked and  laughed, "I'd hate  ta be that  tank
driver!"  "Boys,  look at his feet  fiyin'  around! Look  like  an  airplane
perpeller in th' end of that barrel a rollin'!"
     Tank number one got straighted up again. It scooted  in after us  as we
hid around  at our old places in the weeds, and a kid  in the barrel  yelled
out, "This is ou'rn now! We captur'd it! Don't shoot! Jist gimme a bucket of
them  hot rocks,  boys, an' I'll roll up an' bounce 'em in at that window so
fast they'll think it's  snowin' hot  rocks! Ha! Yo!" He  got his rocks. The
barrel moved up within five feet of the window and  settled down to a  spell
of fast, steady shooting.
     "Armored  soldiers, charge!"  We all heard the captain  holler  in  the
house. Out of the  door pushed three kids with heavy overcoats and mackinaws
on, thick gloves, and a broom  handle apiece. We spotted all of our shots on
the open door again and heard  our rocks  bouncing from wall to wall. Inside
kids  raved and foamed. The  first armored man was loaded  heavy and wrapped
pretty good, a  mackinaw coat on  backwards, and  the big  sheep-skin collar
turned  up  to  hide his face. This made him a dangerous man. He  could just
walk up and push our  tank over and frail the knob  of the driver. Our rocks
rained all  around  him, hitting  his thick coat and he laughed because they
couldn't hurt him. He took just one step toward our tank. But, right off the
bat, the  armored man had trouble.  A good  stingeree bounced  and fell down
inside the collar of the thick mackinaw and come to rest against the skin of
his neck. Other kids had buttoned him into the coat, We last seen him airing
it out  down the hill, slinging a  glove here, and one yonder, slinging cuss
words and tears at the whole human race.
     The second armored man walked  within five  foot  of us, and  our rocks
bounced  off of  his  overcoat  padded  with  a  couple  of flannel blankets
underneath. He  was out  to rush the tank, push it over, beat the driver  up
with  a broom handle, and  capture  the  whole shebang. As  long  as  he was
walking, he was mean and  dangerous. He sneaked up out of range of  the tank
and stopped.  The tank turned  toward him. He moved around. The tank  turned
toward him. He moved  a  step or two in  a circle.  It looked  like  a  bird
fighting a  rattlesnake. The kid in the barrel was sweating.  His breathing,
even ten or fifteen feet away, sounded like  a steam engine. He shot  a rock
out with enough power to  down a Jersey bull. It cracked the  armored kid on
the  shin, and he hopped down the hill rubbing and cussing, his broom handle
laying where he'd  been standing. Slew chased  out, tackled him while he was
hopping on one foot, and marched the prisoner back of our lines.
     In a jiffy or two Slew was strutting up and down, wearing the blankets,
overcoat,  a fur hunting cap on backwards with the earflaps down all the way
around, laughing and joking  with the kids in the house, and following their
third armored man around and around the  house. They went out of sight. Then
armored  unit number three backed into plain sight again  around  the corner
with both  hands up in  the  air. He was wrapped about six times around with
gunny sacking tied around his chest, neck, belly and legs with cotton  rope.
Slew ordered  the prisoner to  keep backing up. When they  got to our lines,
the knots in the rope was untied, gunny sacking  rolled off, and rolled back
onto another one of our men.
     "Hold'er down a few minnits," I told Claude next to me. "Gonna see if I
know them two kids."
     I run a wide  bend back  of our men and  come to the place where little
Ray had went down in the weeds a few minutes ago. Ronald Horton, who was the
best whittler in that whole end  of town, had stuck right  in the weeds with
Ray  even when the rest of  us had retreated  from the tanks. "How's Ray?" I
ducked down in the weeds close to Ronald. "Hurt bad?"
     "He bats his eyes a little," Ron told me. "But then he ain't plumb woke
up  yet.'' Ron  held  his hand  out  and I  looked down  and  seen  a  steel
ball-bearing the size of the end of your ringer.
     "You ain't aimin' ta  shoot that!"  I  grabbed his  wrist  and took the
steely.
     "Somebody in that shack  plugged Little Ray with it!" Ron got down more
on his belly.  "Better'd  duck low,  boy, might be more  steel  balls  where
that'n come from."
     "I'm go in' over here ta see if I know who these two strange  kids is."
I  was  walking away,  hunched down like a  monkey  dragging his arms in the
dirt.  "I'm  wonderin' where  so many strange kids is comin' from outta that
house."
     "Bring me back that bucket  of water, if Thug's done with it. We need a
Red Cross gal aroun' here." Ron rolled to one side to dodge a rock. "I wanta
wet a rag an' put it on Little Ray's face."
     "Okay." And then I  circled through the weeds till I  got to where Slew
and his four men was strung out.
     I asked one of the prisoners, "You ain't no member of th' gang  here at
th' house, are ya?"
     "Hell, no." The kid wasn't  very scared  of us. "I ain't been livin' in
this town but three days. Folks follers th' oil field work."
     "How come ya fightin' us kids?''
     "Gimme two bits. Cap'n uv that gang house."
     "Two bits? You jest a soldier  that goes aroun' hirin' out ta fight fer
money, huh?" I looked his old dirty clothes over.
     "They  said they wuz th' oldist  gang in this town. Best  fighters." He
rested back on his hands. Wasn't afraid of nobody.
     "I'll tell ya  one thing, stranger, whoever  ya  are, th' oldist  bunch
ain't always th' best fighters!"
     "Which bunch is you guys?" he asked us.
     "Most of us is new here in town," Slew spoke up.
     "Who's them ginks in th' shack?" he kept asking.
     "Home-town  kids, biggest part," I told him. "Like me.  Born an' raised
here."
     "How  come you fightin' on  th' new side then?" The prisoner give  me a
good looking over, with a wise tough look on his face.
     "I didn't like th' old laws. Newcomers didn't have no say-so in how th'
joint wuz  run."  I heard a couple of dozen rocks humming  around  over  the
hill. "Old bunch booted me out. So I went in with the new kids."
     "Maybe ya got somethin' there,  fellas." He stood  back up on his  feet
and stuck out his hand. "Here. Put 'er there.  Could you sorter count me  in
on yore new side?"
     "Honist? Fight?" Slew doubted him a little.
     He smiled at both of us. Then he looked back  over our shoulders at the
gang house. "I won't charge you guys no two bits."
     "Did they pay ya yer two bits already?" I asked him.
     "Nawww. They c'n keep  their оl' two bits." He didn't take his eyes off
of the  gang house. He whistled the first note of a little  tune and went on
saying, "Well take th' whole works."
     I shook hands with  the prisoner and said, "I think this man'll make us
a good captain one of these days."
     "Janiter by trade." The kid shook my hand and told us.
     "I'm runnin' fer scavenger nex' lection." Slew stuck out his hand. They
shook on the deal. "Gonna clean out this place from th' bottom up."
     I reached inside my shirt and offered the kid a sling shot.
     "Nawww. That's  too sissy  fer me.  You  guys  wanta win this war in  a
hurry?"
     "How?"
     "See that оl' stumpy tree up yonder?"
     "With th' few old limbs. That 'un?"
     "Well, now, boys,  if you was ta run home an' git a handsaw, an' if you
was  ta  saw off that first limb  stickin' up, an' that lower  limb stickin'
acrost, what would ya have left?"
     "It'd be a stump shaped like a V!"
     "A V with a handle on it makes what?" he went on.
     "A big sling-shot stock!"
     "Cannon!"
     "Take a whole inner tube! We can git that in two minnits!"
     "Some bailin' wire aroun' th' tops!"
     "Just take yer  pockitknife an'  split  yore inner tube,  see? Rope th'
ends onto th' forks of th' stump. Blim. Blam. Blooey!"
     Slew's face lit  up like the rising sun. "Rocks this big! We can  shoot
rocks as big as yer head!" He started backing away saying, "See you birds in
about two minnits flat!"
     He struck across the hill, jumped a deep clay ditch, and was almost out
of sight before I could ask the new kid, "What's your name? Mine's Woody."
     "My name's Andy."
     "Okay,  Andy.  Yonder's our captain.  Thug. Le's go tell `im  about th'
cannon."
     Thug met us, saying, "You fellers look awful  friendly fer one of ya ta
be a pris'ner."
     "Andy's on our side now," I told Thug.
     "Yeah. I changed uniforms," Andy laughed.
     "Andy jus' now told us how ta saw th' extry forks off of that there old
peach tree stump up yonder. Make a cannon."
     "Ya figgered that up, Andy?" Thug started smiling.
     ''I want th' new side ta come winner on  top!" Andy had  a  look in his
eyes like a trained bulldog itching for a fight.
     "Slew's comin' yonder with th' saw an'  inner tube! Come  on, Andy,"  I
said. "We'll fix this cannon in about forty-four flat, an' about three  good
solid licks will settle this war once and fer all!"
     "Pour it on their  оl' sore backs! After we win, Andy, maybe you'll  be
capt'in in my place!" Thug went away waving his hands in the air, making all
kinds  of  motions at  our boys fighting. "Double yer fire, men! Shovel them
rocks onta that house! Pepper it on 'em! Don't give 'em a chance ta breathe!
Shoot th'  buckets at 'em if ya run shorta rocks! Wow! Wow!"  He was bending
and grunting through the weeds,  counting slow  like a  string of jail birds
chopping on a logging gang. "One! Two! Wow! Wow! Fire! Load! Aim! Fire!"
     The  dribble of rocks doubled and  got twice as loud against the house.
I'd been  inside that little old house  through a  lot of wars and a  lot of
hailstorms. I know how it sounded inside now. It was loud, and as mean, only
a hell of a lot hotter than three years of rough weather all added up.
     "Tied all right?" I asked Slew and Andy.
     "My end's hot an' ready  ta ramble!"  Slew jerked the last knot in  his
rope.
     "My fork's sizzlin'!"
     "Gonna  take two guys!" I couldn't stretch the  big inner tube  much by
myself.  I  dug  my heels into the  hill and throwed  my  weight against it,
heaving backwards, but it was too tough. "Go gitta couple of kids  outta our
lines. Put 'em ta packin' rocks."
     Claude come over bringing four or five rocks about  the size  of  brick
bats.
     "Keep 'em  hailin'!" I  was yelling back along  our string  of kids.  I
turned back to Claude  and said, "Go take a look at yer bruther  Ray, that's
him they're  pourin' water yonder in them  weeds.  Didn't  no ice-cream cone
knock  'im out, either! Hell, no! A  steely ball!" I turned away from Claude
and said to Andy, "Load 'er up!"
     "She's loaded fer war!" Andy hollered. "Let's pull 'er back!"
     Andy and me pulled  the  rock  back in the 100-gauge sling shot. It was
all we could do  to stretch it back. "One! Two! Three! Fire!" We both turned
loose.
     The new hum of  the big rock  in the air  brought a big  loud whoop and
holler from up and down our string of kids. "Loooky! Cannon! Hooray  fer th'
cannon!"
     Everybody watched the big rock.
     A low shot. It hit the ground about fifteen feet this side of the fort.
It  plowed a  bucketful of loose rock and dirt when it hit, and went rolling
into  the side of the  house. A board screaked and split and the gang  house
got as still as a feather floating.
     "What th' hell wuz that?" their captain yelled at us.
     "It  wasn't  no steel ball!" Claude hollered  from over  where they was
pouring water on Little Ray. "It was a cannon!"
     "Cannon?" Their captain sounded a little shaky in the throat.
     "Yes, cannon! Here she comes ag'in!" I hollered out.
     "What kinda cannon?" another kid hollered out from in the house.
     "Cannon cannon!" Andy put in.
     "No fair usin' cannons!" a kid barked from the house.
     "No fair usin' a dam fort! Ha!" one of ours laughed back.
     I waited a second or two, then asked, "Like ta give up?"
     "Hell, no!"
     "Okay, Andy! Load 'er  up ag'in! Let's pull 'er back! One! Two!  Three!
Fire!"
     A zoom in  the air like a covey of quails, or  like  the wind whistling
through an airplane's  wings. A  bigger board  split  into forty-nine little
shavers and three or four flew in  every direction. We could  see  the kids'
feet and legs through the hole in the  house. Hunkered on boxes, beer cases,
rolls of gunny  sacks, and old rags, fidgeting and  traipsing the floor, and
standing then as still as a deer.
     "Surrender?" our captain yelled again.
     "Hell, no!" the gang-house boss howled at us. "What's more, I'll  shoot
th' first man  in this house that surrenders! I'll shoot  you in th' back of
th' head! You hired out to  fight `til  this war  is over! I'm th' boss till
it's over! See!"
     Claude caught  all of the  kids  inside looking in the direction of the
cannon. He sneaked  up  under the eaves of the house and took off his padded
hat and jammed it into the end of the stove pipe.
     "Sneak!"  The man in the lookout tower drew aim and shot square down on
top of  Claude's head.  We seen  him  stumble  over against the side  of the
house, then slip to the ground, "That'll teach ya ta sneak!" the lookout man
laughed back at all of us.
     "Load  'er up, Andy! Pull 'er back!  One! Two! Three! Fire!" I  watched
the rock leave the sling. We had pulled it back  a little harder  this time,
and learned how to aim it better.
     The  lookout  tower  swayed in  the  middle, screeched  like pulling  a
hundred rusty nails, and boards  shattered apart, sailing in every direction
and leaving a hole  several feet around tore out of one side  of  the  piano
box.
     "No more! Don't! God! Surren'er! Stop!" The lookout man jumped down off
of the roof and started walking  toward our men with his hands  in  the air,
snubbing and crying, jerking his head and squawling, "I'm done! I'm done!"
     He keeled over to the ground with a little groan.
     "You dam right you're done!"  The captain of  the shack was looking out
the window, putting a new rock into his sling shot. "Well!" He ducked inside
and cussed at all of his kids,  "Whattaya  standin' there gawkin' at me for?
You cowardly dam snakes! I got lots more rocks where that'n come from!"
     "You kids inside! Surren'er?" I asked them again.
     No  sound. Only the captain sniffing and crying and breathing hard. The
smoke was filling  the  whole  house full of  red-eyed, snorting and hissing
kids. Claude's old hat was  still in the stove pipe.  Two kids  took him out
into the  weeds where they  had just woke his brother  up  with a  bucket of
water.  Ray blinked  when he seen them  carry Claude in. "Had  his  hat off.
Nicked 'im in th' toppa th' head," they told him.
     "Load 'er up!"
     Little Ray looked over our way and asked the boys, "Load what up?"
     "Cannon."
     ''Hahhh! Funny's hell! I wuz jis' dreamin' somp'in' 'bout a cannon!"
     "Run gitta bucket a water fresh fer Claude's head."
     "That ain't no dream, though!" Little Ray's eyes smiled  as  he trotted
up the hill past the cannon. "Knock  'em plumb offa  th' hill! I'll be right
back with Claude's water!"
     "Andy! Got 'er loaded?''
     "She's jam up!"
     Smoke rolled out of  the house. Sneezing. Coughing. Snorting  of noses.
Mad, fist-slinging  kids. The house  was darker  than night inside.  Cusses.
Insults.  Bad names. Poking. Everybody  cutting back at  everybody else. The
captain stood on a chair inside and kept his sling shot drawed  on the whole
pack.
     "Pull 'er back! Andy, boy!"
     "She's back, bruther cap'n!"
     "One! Two! Three!"
     Then I said, "Wait! Listen!"
     The house roared and pitched. Howls and cries of all kinds flew through
the  windows  and cannon  holes. The grumbling, scraping  of lots  of  feet,
grunting  and  straining, heads and  tail  ends whamming  against  the board
walls.  House  quivering.  Fists  and  feet  thumping  against kids'  heads.
Dragging sounds and the breaking of sticks, old  boards, clubs, and clothing
zipped and ripped open. A loud wrestling and clattering at the door. A heavy
board cracked. All got quiet and still. The door came open.
     "Don't shoot us!"  The first kid stepped out with his hands in the air,
waving a bloody hunk of white cloth.
     "We surren'er!"
     "I didn' wanta fight you guys in th' first place.''
     "Whatcha gon'ta do ta us?"
     The kids walked  out,  one by one.  Then every gang-house  fighter  was
searched. They  wiped their faces and pinched their toes where the hot rocks
had blistered  them. One by one, our  captain sent them  over to set down on
the ground.
     "What'll we do now, Thug? I  don't mean about th' men. I mean about th'
house here," I was saying at his shoulder.
     "House? We'll fix it back better'n th' dam thing ever was. We'll have a
votin' match to see who's captain."
     Thug looked around at  everybody.  He thought a minute and  then  said,
"Well,  men. Alla my men.  Stand around.  What're we gonna  do ta these here
guys?"
     "Take over!"
     "No use ta hurt 'em!"
     "Give 'em all a job!"
     "Let ever'body have a vote. Say-so."
     Thug laughed at the ground covered with rocks still cooling.
     "Naw. We ain't gonna beat nobody up." He kept talking along the ground.
"You men wanta be in  on th' new gang? If ya don't, why, git up, an' beat it
ta hell offa this hill, an' stay off."
     The captain of the gang house got up, rubbing  dirty tears back  across
his face and walked up over the rim of the hill.
     "Anybody else wanta leave?" Thug  took a  seat on the ground and leaned
back up against  the side of the house, putting his  sling shot  in his  hip
pocket. Every  little ear and every little dirty eye and every little  skint
face  was  soaking  in what Thug was saying. "Well, ain't much use ta make a
big speech. Both gangs is one now. That was what we was fightin' for."
     He grinned up into space and wind blew  dirt across the blood drying on
his face when he said, "Cain't no gang whip us now."
     Chapter VII
     FIRE EXTINGUISHERS

     One  day  about  three  in the  afternoon  when I  was  playing  out on
Grandma's farm, I  heard  a long,  lonesome whistle blow.  It was  the  fire
whistle. I'd  heard it before. It always made me feel funny, wondering where
fire had struck this  time,  whose new  house it was turning  into ashes. In
about an hour a  car  pulled  in off the main road in a big fog of dust, and
rolled on up to the house.  It was my  brother, Roy,  looking for me. He was
with another man or two. They said it was our house.
     But first they said, "... it's Clara."
     "She's burnt awful bad ... might not live ...  doctor come ... said for
everybody to get ready...."
     They throwed me into the car like a  shepherd dog, and I  stood  up all
the way home,  stretching  my  neck in that direction. I wanted to see if  I
could see any  sign of the fire away down  the road  and up on the hills. We
got home and I saw a  big crowd around the house. We went in. Everybody  was
crying and sobbing. The house smelled full of smoke. It had  caught fire and
the fire wagon had come. It was wet here and there, but not much.
     Clara had caught fire. She had been ironing that day on an old kerosene
stove, and it had  blowed  up. She'd filled  it  with coal  oil and  cleaned
it--it was on her apron. Then it got to smoking, wouldn't bum, so she opened
the wick  to look in, and  when the air hit  the chamber full  of thick oily
smoke, it caught fire, blowed up all over her. She flamed up to the ceiling,
and run through the house screaming, out into the  yard and around the house
twice, before she thought to roll in the tall green grass at the side of the
house  and smother  her clothing out. A boy from the next house  saw her and
chased her down. He helped to smother the flying blaze. He carried  her into
the house and  laid her on her bed. She  was laying there when I  walked  in
through the big crowd of crying friends and kinfolks.
     Papa  was  setting in the front room  with his  head in  his hands, not
saying very much, just once in a while,  "Poor little  Clara," and his  face
was wet and red from crying.
     The men and women standing around would tell good things about her.
     "She cleaned my house better than I could have...."
     "Smart in her books, too."
     ''She made my little boy a shirt.''
     "She caught the measles by going to bed with my daughter."
     Her school teacher  was there. Clara had stayed out of school to do the
ironing. Mama and her had quarreled a little about it. Mama felt sick. Clara
wanted to get ready for her exams. The school teacher tried to cheer Mama up
by telling her how Clara led the class.
     I  went  in and looked  over where Clara was on  the bed.  She  was the
happiest  one in the bunch. She called me over  to  her bed and said, "Hello
there, old Mister Woodly." She always called me that when she wanted to make
me smile.
     I said, "Hello."
     "Everybody's  cryin',  Woodly.  Papa's  in there  with  his  head  down
crying...."
     "Uhh huhh."
     "Mama's in the dining room, crying her eyes out''
     "I know."
     "Old Roy even cried, and he's just a big old tough boy.''
     ''I seen `im."
     "Woodly,  don't you cry. Promise me  that you  won't ever cry. It don't
help, it just makes everybody feel bad, Woodly. . . ."
     "I ain't a-cryin'."
     "Don't  do it--don't do it. I'm  not bad off, Woodly;  I'm gonna  be up
playing some more in  a day  or two; just  burnt a  little; shucks, lots  of
folks get  hurt  a little, and they  don't like  for everybody to  go around
crying about it. I'll feel good, Woodly, if  you just promise that you won't
cry."
     "I ain't a-cryin', Sis." And I wasn't. And I didn't.
     I set there  on the side of her bed for a  minute or two looking at her
burnt, charred skin hanging in twisted, red, blistered hunks around over her
body, and her face wrinkled and charred, and I  felt something  go away from
me. But I'd told Sis I wouldn't bawl about it, so I patted  her on the hand,
and smiled at her, and got up and said, "You'll be all right, Sis; don't pay
no 'tention to 'em. They don't know. You'll be all right."
     I got up and  walked out real easy, and went out on the porch. Papa got
up and walked out behind me. He followed me over to a big rocking chair that
was out there, and he set down and  called me over  to him. He took me up in
his lap and told me over and  over how good all of us kids was, and how mean
he  had treated  us, and that he was going  to  be  good to all of  us. This
wasn't true. He had always been good to his kids.
     I was out  in the  yard a few minutes later and cut  my hand pretty bad
with an old rusty knife. It bled a lot. Scared me a little. Papa grabbed  me
and doctored me all up. He poured it full of iodine. That burnt. I squinched
my face  around. Wished  he  hadn't put  it on there.  But  I'd told Clara I
wouldn't ever cry no more. She  laughed  when  the  school teacher told  her
about it.
     I walked back into the bedroom after a while with my  hand all  done up
in  a big white rag, and we talked  a little more. Then Clara turned over to
her  school teacher  and sort of  smiled,  and said, "I missed class  today,
didn't I, Mrs. Johnston?"
     The teacher tried to smile and said, "Yes, but you still get the  prize
for being the most regular pupil. Never late, never tardy and never absent."
     "But I know my lesson awful good," Clara said.
     "You always know your lessons," Mrs. Johnston answered.
     "Do you--think--I'll--pass?"  And Clara's eyes shut like  she was  half
asleep, dreaming about everything good. She breathed two or three long, deep
breaths  of  air, and I saw  her  whole body get limber and her head fall  a
little to one side on her pillow.
     The school  teacher touched  the tips  of her  fingers to Clara's eyes,
held them closed for a minute, and said, "Yes, you'll pass."

     For  a  while it  looked like  trouble had  made us closer friends with
everybody,  had drawn our whole family together and made  us know each other
better. But before  long  it was  plainer than ever that  it  had  been  the
breaking point for my mother. She got worse, and lost control of the muscles
in  her  body;  and two or three times  a day she would have  bad spells  of
epileptics, first  getting  angry at things  in  the house, then arguing  at
every stick  of furniture in  every room  until she would be talking so loud
that all of the neighbors  heard and wondered about it. I noticed that every
day  she  would  spend a minute or  two  staring at a  lump of melted  glass
crystals, a  door stop about as  big as  your two  fists,  and  she told me,
"Before  our  new six-room  house burned  down,  this  was  a  twenty-dollar
cut-glass casserole. It was a present, and it was as pretty as I used to be.
But now  look  how it looks,  all crazy, all out of shape. It don't  reflect
pretty colors any  more like it used  to--it's all twisted,  like everything
pretty  gets twisted, like  my whole life is twisted. God, I want to  die! I
want to die! Now! Now! Now! Now!"
     And she broke furniture and dishes to pieces.
     She had  always been one  of the  prettiest  women in  our part of  the
country: long  black wavy  hair  that she combed  and  brushed  for  several
minutes twice or three times a day medium weight, round and healthy face and
big dark eyes, She rode  a one-hundred-dollar sidesaddle  on a fast-stepping
black  horse; and Papa would ride  along  beside  her on a light-foot pacing
white  mare. People said, "In them days уоur pa  and ma made a mighty pretty
picture," but there was a look  in people's eyes like they was just  talking
about a pretty movie that come through town.
     Mama had things on her mind. Troubles. She thought about them too much,
or  didn't  fight  back. Maybe she  didn't  know.  Maybe  she had  faith  in
something that you can't  see,  something that would  cause  it  all to come
back, the house, the lands, the good furniture, the part-time maid,  and the
car to drive  around  the country. She concentrated on her  worries until it
got the best of her. The doctor said it would. He said for her to get up and
run away,  for us  to  take  her  to  a place, a land somewhere  where there
wouldn't be any worries. She got to where she would shriek at the top of her
voice and talk for hours on end about things that had went wrong. She didn't
know where  to put  the  blame.  She turned on Papa.  She thought he  was to
blame.
     The  whole town knew about her. She got careless with  her  appearance.
She  let herself  run down.  She walked  around  over  the town, looking and
thinking and  crying.  The doctor called it insanity and  let it go at that.
She lost control  of the muscles of  her face. Us kids would stand around in
the  house  lost  in  silence,  not saying a  word for  hours, and  ashamed"
somehow, to go  out down the street and play with  the kids, and wanting  to
stay there and see how long her spell would  last, and if we could help her.
She couldn't control her arms,  nor her legs,  nor the muscles in  her body,
and  she would  go into spasms  and  fall  on the floor, and  wallow  around
through the house, and ruin her clothes, and yell till  people blocks up the
street could hear her.
     She would be  all  right for a while and treat  us kids  as good as any
mother,  and   all   at  once  it  would   start   in--something   bad   and
awful--something would start coming  over her, and it come  by slow degrees.
Her face would  twitch and her lips would snarl and  her  teeth  would show.
Spit would run out of her  mouth and  she would start out in a low grumbling
voice and gradually get to talking as loud as her throat could stand it; and
her arms would draw up at her sides, then  behind her back, and swing in all
kinds of curves. Her stomach would draw up into a hard ball,  and  she would
double over into a terrible-looking hunch--and turn into another  person, it
looked like, standing right there before Roy and me.
    

     I  used  to  go  to  sleep at night and have dreams;  it  seemed like I
dreamed the whole thing out. I  dreamed that my mama was  just  like anybody
else's. I saw her talking, smiling, and working just like other kids' mamas.
But when I  woke up it would  still  be all wrong, all twisted out of shape,
helter-skelter, let go, the house not kept,  the cooking skipped, the dishes
not washed. Oh, Roy and me  tried, I guess. We  would take spells of working
the house over, but  I was only  about  nine years old,  Roy about  fifteen.
Other things, things that kids of that age do, games they play, places  they
go, swimming holes, playing, running, laughing--we drifted into those things
just to try to forget  for a minute that a cyclone had hit our home, and how
it was ripping and tearing away our family, and scattering it in the wind.
     I hate a hundred times more to describe my own mother in any such words
as these. You  hate  to read about  a mother described in any  such words as
these. I know,  I understand you. I  hope you can understand me, for it must
be broke down and said.
     We had  to move out of  the  house.  Papa didn't  have no money, so  he
couldn't pay the rent. He went  down fighting, but he went right on down. He
was a  lost man in a lost world. Lost everything. Lost every cent.  Owed ten
times more than he could ever pay. Never could  get caught up again, and get
strung out down the road to success. He didn't  know that. He still believed
that he  could start  out on a peanut  hull and fight his  way back into the
ten-thousand-dollar oil deals, the farms, and ranchlands, the royalties, and
the leases, changing hands every  day. I'll cut it  short by saying  that he
fought  back, but he didn't make the grade. He was down  and out. No good to
them. The big boys. They wouldn't back him. He went down and he stayed down.
     We didn't want to send Mama  away. It would be better some other place.
We'd go off and start all over. So in 1923 we  packed  up  and moved away to
Oklahoma  City.  We  moved  in an old Т Model truck. Didn't  take much stuff
along. Just wanted to get away somewhere--where we didn't know anybody,  and
see if that wouldn't make her better. She was better when we  got home. When
we moved into  an  old house out there  on Twenty-eighth  Street,  she  felt
better. She cooked. It  tasted good. She  talked. It  sure sounded good. She
would go for days and days and not have  one of her spells. That looked like
the front  door of  heaven to all of us.  We didn't  care about our selfs so
much--it  was her that we wanted to see get better.  She swept the old house
and put out  washings, and she even stuck a few little flower  seeds down in
the ground and she watched them grow. She tied twine string up to the window
screens, and the sweet peas come up and looked at her in through the window.
     Papa  got some fire extinguishers and  tried to sell them around at the
big buildings. But people  thought they had  enough stuff to keep them  from
burning down, so he didn't sell many. They was one  of the best 'kind on the
market.  He  had to pay for the ones that he used as  samples. He sold about
one a month and made about six dollars off of every sale. He walked his self
to  a frazzle.  We  didn't have  but one or two sticks of  furniture in  the
house.  An old monkey heater with  room  for two  small pots, one beans, one
coffee;  and we fried corn-meal mush and lived mostly on that when we  could
get it. Papa gave up the fire-putter-outters because he wasn't a good enough
salesman, didn't look so pretty and nice. Clothes wore  out. Shoes run down.
He put new soles on them two or three  times, but  he walked them right  off
again.
     I guess he was thinking about Clara, and our  first  house  that burned
up, and all,  when he would lug those fire extinguishers around over the big
hot city. And the big cold town.
     Papa visited a grocery store and got some  food stuffs on credit.  They
gave him a job working  in  the store, helping out around,  and driving  the
delivery wagon. He got a dollar a day. I  carried  milk to the  store  for a
lady that had a cow. She gave me a dollar a week.
     But Papa's  hands  was  all  busted and broken from  the years  of fist
fighting. Now somehow or  other the muscles in his fingers and hands started
drawing  together. They got tighter every day and pulled his fingers down so
that he  couldn't  open his hands.  He had  to  go to a doctor and have  the
little finger on  his left hand  cut off, because the muscles drawed it down
so hard against the palm of his hand that the fingernail cut a big hole into
his flesh. The rest of the fingers tightened worse than ever. They  hurt him
every  hour of the day, but  he went on  working,  carrying  the  trays  and
baskets and  boxes  and sacks of big groceries for the people that had money
to buy  at the  store. He used  to come in for his meals and fall across his
bed fagged  out, and  I'd see  him working  his hands  together, and  nearly
crying with the  pain. I  would go over and rub  them for him.  My hands was
young, and I could work with the  hard,  crackling muscles that had lost all
of their limberness, and were losing all of their use. Big  knots  on  every
joint. Hard like gristle.  His palms were long, stringy sinews, standing way
up out of the  skin, pulled as tight  as they could  be. His fist fights had
done most of it. His bones broke easy. When he hit he hit hard. It shattered
his fingers. And  now it was the grocery-store work--it  looked like that he
got  the  worst job that he could  get for hands  like that. But he couldn't
think much about his hands. He was a-thinking about Mama and us kids. He was
going  to have them cut again, the muscles cut  into, cut loose, so  that he
could relax them, so that they wouldn't pull down any more. You could see by
looking at them that they hurt awful bad.
     At night  he'd  lie  awake and call over to me, "Rub  them, Woody.  Rub
them. I can't go to sleep unless you rub them."
     I'd hold both of his hands under the covers and rub  them, and feel the
gristle  on  his  knuckles, swelled  up four  times  natural size,  and  the
cemented muscles under each finger, drawing his fists together so tight that
they  would never come open again.  I forgot how to cry. I wanted to cry and
do a lot of it, but I wanted him to talk on and on.
     So I'd keep quiet and  he'd say,  "What do you want to do when you grow
up to be a big man?"
     "Just like you, a good, good fighter."
     "Not bad and mean and wrong like  me--not  a wrong fighter. I've always
lost out--won the little street fights but always lost the big fights."
     I'd rub his hands some more, and say, "You done good, Papa. You decided
what was good and you fought every day for it."
     We'd  been in  Oklahoma City  almost a year when Leonard,  Mama's  half
brother, turned  up.  He was a big,  tall, straight,  good-looking man,  and
always giving me  nickels. He'd been in the army now, and he was  an expert,
among other things, at riding a motorcycle. So he'd got a good break and was
given  the State  Agency for a Motorcycle Company which made the new, black,
four-cylinder Ace.
     He rode into our front yard one day on  one of those black motorcycles,
with a flashy side-car, all trimmed in nickel-plated steel, shining like the
state capitol, and he had good news.
     "Well,  Charlie, I been a-hearing about your hard luck, you  and  Nora,
and  I'm gonna give you a fine job.  You've  always been  a good office man,
good hand to write letters, handle books, and take care of your business--so
you're appointed the head of all of that for the Ace Motorcycle Co.,  in the
State of Oklahoma. You'll make around two hundred dollars a month.''
     The world  got twice  as big and four  times  brighter. Flowers changed
colors, got  taller, more of them. The sun talked and the moon  sung  tenor.
Mountains rubbed bellies, and rivers tore loose to have picnics, and the big
redwood trees held  dances every night. Leonard handed me nickels. Candy was
good. I'd  play with  an orange till it got all soft and juicy, and then I'd
kiss it  when I  was eating it. Roy smiled and told quiet jokes. Kids ganged
in. I was  a man of standing again. They quit jumping on me for two reasons:
I'd beat the hound out of one of them, and the others wanted to ride on that
motorcycle.
     The big day come. Papa and Leonard got on the motorcycle and roared out
down the road to go to work. A big crowd of people  stood in the street  and
watched them. It was a pretty sight.
     The next day was Sunday. We didn't have no  furniture to speak of,  but
had been eating  a  little  better. I don't know how far you'd have to go to
find a family that was any gladder than ours that morning. We cooked and ate
a  nice round  meal for lunch, and  Papa went  out and  bought the  ten-cent
Sunday  paper.  He came back  with a new package of cigarettes, smoking one,
and when he went into the bedroom, he laid down and covered his self up, and
dug into the comics part of the paper, and laughed once in a while. First he
read the funnies. He read the news last.
     All at once he swept all of the papers away.  He jumped  up and  looked
around sort of wild like. He had turned into the news section, page two, and
something had knocked him blank like  a picture show with no pictures on it.
His face was just white and vacant.  He got up. He walked through the house.
He  didn't know what  to do or say. Read it to us? Keep it quiet? Forget it?
Burn the paper up and throw away the ashes? Kill it? Tear the building down!
Tear the whole  world down!  Make  it over, and  make it  right! He couldn't
talk.
     Roy looked at the paper and he couldn't  talk for  a  minute, and  then
Papa said, "Get your mama, get your mama!"
     "Mama, come here  for a minute. . .  ." Roy got her to come  in and set
down   beside  Papa   on  the   old  springy  bed,  and  Roy  read  sort  of
soft--something like this:

     MOTORCYCLE ACE KILLED IN CRASH

     Chicasha,  Oklahoma:--Leonard  Tanner,  Ace  Motorcyclist,  was  killed
instantly  in an accident that  wrecked  a  car and a motorcycle at a street
intersection yesterday afternoon. Tanner seemed  to be  driving about  forty
miles per hour, thus breaking the speed limit, when he crashed into the side
of a 1922 model Ford sedan,  fracturing his skull. Mr. Tanner was going into
business for  himself for the first time  when disaster overtook  him at the
crossroads in his life.

     I  walked  out in the  front yard and stood in the weeds in a daze, and
then all at  once  about  twenty kids chased  across . the street, skipping,
waving at each other, and they walked up to me and quieted down.
     "Hey. Where's the motersickle ride ya said we're gonna git?" The leader
of the kids was  biting on a bitter stick and  looking around  for  the  big
black machine.
     I chewed down  on  my tongue.  I  heard others say, "We come  ta ride!"
"Where's th' 'cycle?" "C'mon!"
     I run out through the high grass in our  back yard,  and  when I got to
the alley they followed me.
     "He ain't even got no  uncle what owns no motorsickle!" "Liar!"  "Lyin'
bastard!"
     I picked up  a  pocketful  of good rocks and sailed them into the whole
crowd.
     "Git outta my  yard!  Say  gone! Who's a  liar? I hadda  uncle  with  a
motorcycle! I did! But--but--"

    Chapter IX


     A FAST-RUNNING TRAIN WHISTLES DOWN

     I was standing up in  the truck with  my  feet on our  old sofa, waving
both hands in  the  air, when  we  hit the city  limits of Okemah. Leonard's
death had tore down  most of the good things growing up  in Mama's mind, and
we were coming home.  I looked a  mile away to  the  north and saw  the  old
slaughter pen where wild dogs had chased me across the oat stubble. I looked
to the south and seen the vacant lots I'd fought in a million times. My eyes
knew everything at a glance.
     When the old truck crawled past Ninth Street, Roy stuck his head out on
his side of the cab and yelled, "See anything you know, Woodsaw?"
     "Yeah!" I guess I sounded pretty washed out.  "House where Clara burned
up."
     I  spotted a  couple  of kids jumping across a  plowed hill, "Hi! Matt!
Nick! Hi! I'm back! See? All of us!"
     "Hi! Come play with us!" "Where ya livin'?" They waved back at me.
     "Old Jim Cain house! East end!"
     They ducked their heads and didn't  ask  me to come and  play with them
any more.
     The model-T truck  almost  had a  runaway  coming down  a  steep  hill,
frogged across the railroad tracks, and bounced me down  on the bed-springs.
The  truck was  passing  the whole town by,  it seemed like  to  me. It  was
passing  the nice streets  and the shady streets where  the  kids with  good
clothes on  fought  wars in  the  weeds and raced  bareback  on  high-priced
horses. It was headed now for the east end, where every house  is  a pile of
junk.  Rotten boards soak up good  paint and just  stay rotten. Rotten  dogs
with dishwater  and  grease in their hair drift across the  old sandy roads.
Kids with  sores on  their heads and snuff rotting their  teeth  out yip and
yell and hide under mouldy floors of old crazy houses. Horses  try to switch
their tails hard enough to beat off  the big blue flies that had got  harder
lickings than that when they weren't  but little maggots. Dust flew up  from
under the truck wheels. Hot winds burned the patches of stinging  weeds. But
it felt good to  me. It was where I come from. Okemah.  To me the garbage in
the alleys of my home town was better than being in a big town like Oklahoma
City- where my papa couldn't get a job. If he couldn't he wasn't much use to
nobody, and if he  wasn't much use to  nobody, we would all unload  the  old
truck  and move into  the old Jim Cain house, and  try  to be of some use to
each other.
     "Okay!  Work hand!" Roy backed the truck off  the  main  highway and  I
piled down from the load.
     "So this is it?" Mama got out of the truck and walked through the gate.
     The Jim Cain house. Twenty-five  years ago somebody had  built  it. Two
rooms with  a little lean-to kitchen, and a front porch. Maybe it had housed
somebody, lots of people, before we  come, but  it never had got  a coat  of
paint. The rain rotted the shingles and the ground rotted the bottom boards,
and the  middle had just warped and  twisted itself into fits trying to hold
together.  Decaying boards  of all kinds had been  nailed over knotholes and
cracks;  tin  buckets flattened  out  and  nailed  up to  fight  against the
weather. And the whole yard was  running  wild with weeds  and wild flowers,
brittle and sticky and covered with a fine sifting dust that lifted and fell
from the highway.
     "This  is  she."  Roy got out and looked over the  fence.  "Home  sweet
home."
     "Gosh! Looky at them purty flowers!" I told them.  "Look how thick they
are.  Like somebody had got  out here and threw big handsful of flower seeds
an' then jist let 'em grow wild!"
     "Mostly  hollyhocks,  few  zinnias," Mama  said.  "Just  look  at  that
honeysuckle climbing up the side of the house there."
     Roy walked up onto  the porch  and stomped  the boards  with his  feet.
"Whole piles of dust. I never saw that much dust before."
     "We can clean it out. I'm anxious to see the  kitchen and the insides."
Mama walked in the door.
     Bedroom  full  of spider  webs  and rotten papers.  Front room full  of
spider webs and scattered  old tubs full of trash. Somehow or other I looked
around  and  thought,  maybe our old  furniture would just about match  this
place. This is  the kitchen, with the roof almost hitting me on the head and
big  holes with rat  manure  around  them  rotted  through  the floor.  Dirt
everywhere, a half an inch deep. It was a long, long ways across that floor.
     "I smell something dead under this old soggy floor," Roy said. "I guess
it's a dead cat."
     "This  оl' house is all haunted with dead cats," I yowled out. "I don't
like this оl' dead-cat house!"
     "Maybe all of the old  sore-eyed cats come to this house to die."  Mama
laughed and took a look out the north kitchen window at the Graveyard Hill.
     "All  of  th' glass is busted. This  room. This room. This room." I was
walking around with my hands stretched out dragging my fingers on th' walls.
"Wallpaper all busted aloose. Dirt driftin' in through th' holes bigga 'nuff
fer a dog ta trot through. What makes us hafta live in this ol' bad dead-cat
house, Mama?"
     "We'll get something better before long. I just know. I just know."
     I carried  the first load  from the truck into the bedroom. "First load
in our purrrty  new  house! Hollyhocks! Sunny-hockle  vines! Buzzlin'  bees!
Picket fence!  New  wallpapers! We'll  git  some whitewarsh,  white,  white,
white,  whitewarsh." I skipped all  around the  house. "Then we'll git  some
newer  boards an' nail  'em up where th' ol' ones,  one ones, ol'
ones, ol' ones is!"
     I felt the dust on the flower leaves when I walked and skipped back out
to the truck.
     "Give you fifty cents to help unload this thing," Roy was telling a big
fat man walking  along with his  underwear  dropped down around his belt and
his chest and shoulders bare to the sun. "That all right with you?"
     "Fine. Fine with me. How long you been away, say?"
     "Year exactly." Roy was swinging up onto  the truck  and dropping a set
of bedsprings over the sides.
     I  had another  armload  of loose  clothes and  pots  and  pans,  "July
Fourteenth is my birthday! I'm twelve! But this of  house is  seven  hunderd
an' twelve! We  left Okemah on my birthday, an' come  back on it! Today! I'm
gonna plant  me a big, big garden  out in th' backyard! Sell cucumbers,  an'
green beans, an' watermelons, an' shellin' peas!''
     "That's my little hard-headed brother," Roy said to the man.
     "So you're our little  farmer neighbor, huh?" the man  asked  me. "Say,
where you goin' to sell all of this stuff that you grow?"
     "Up in town. Lots of people.''
     "That's just what's got me worried." He scratched his head. "Just where
you aim to find all of these people."
     "Oil   field   folks.   Gotta  eat,  ain't  they,  at  grocery  stores,
rester'nts?"
     "What few's left."
     "Whattaya mean, few?"
     "Have you been up on the main street today?"
     "Jist got  back from Oklahoma City. Ain't been on Main Street of Okemah
fer a whole year!"
     "You're in for a mighty big surprise."
     "I c'n grow stuff."
     "You're  still in  for  a big surprise. Oil field's went dead'er than a
doornail."
     "I c'n work jist as much's you 'er  anybody else. I know th' store men.
I know th' eatin'-joint guys. They'll buy what I take 'em."
     "To feed who, did you say?"
     "Shucks,  they's  ten  jillion  folks  runnin' aroun'  needs  feed-in'!
Streets is full of 'em. You think I don't know all of 'em? You're crazy!"
     "Not so smart there, young feller," Roy cut in, "not so smart aleck."
     "You hush up!"
     "You can  grow  a  garden,  all right, little feller;  you're as good a
worker as me or your brother here, either one, any day; but when you get all
of this stuff raised and everything-- oh well, why should I tell you? You'll
go up  in town. You'll see something that will make your eyes bug out. She'd
one dead town.  People has ducked out just like birds in the bushes.  Nobody
knows where they went. Okemah's all but a ghost town."
     "It  ain't! It  ain't!"  I run past him on the porch. "You're tellin' a
lie!"
     I  darted  out  the gate and headed south past piles  of rotten  boards
called other  people's houses. Mean dogs thought I was running from them and
wheeled  out behind my heels. "Ain't  dead! Ain't dead! Okemah  ain't  dead!
Okemah is where I was borned at! Cain't no town die! Old Luke yonder beatin'
that same little  mule. I  see Dad Nixon's mare had a new colt. Here she is.
Good ol' Main Street.  Full  of  people, pushing and trying to get past each
other.  They didn't get all of the oil out the ground. They didn't build all
of this country up. They ain't done all of the work yet. They ain't run off.
They're still right here working like the devil. Who said stop? Who said go?
Who said let Okemah die?"
     Main Street! I rounded the corner of the depot and skidded across a few
cinders and my feet hit  the sidewalk  with me trying to come to a stop so I
can look.
     Main Street. Main Street? What's so  quiet?  Lonesome. I  felt  a  cold
bunch of  goose  pimples bumping up  on my skin.  First  block nothing.  All
nailed  up. I  stood there looking  at  wild  papers drift  up and  down the
sidewalks and pavement like nobody tried to stop them. Snatches of grass and
dirt along the concrete. A few old cars asleep, and some wired-up wagons and
teams drooped along. I didn't budge from  my tracks. I didn't  much  want to
walk  on  up Main Street, How  come them to all get up and go? It wasn't any
noisier on Main Street than up on top of the Graveyard Hill. All  at once  a
tough-looking boy with a blue-gray shirt and pants to match, a soggy chew of
tobacco punching his jaw out, somewhere in the neighborhood of fifteen, with
dirty bare feet, walked out from across by the cotton yards and said,  "Hey,
Kid! Stranger here in town?''
     "Me? I was borned here. I'm Woody Guthrie."
     "I'm  Coggy Sanderson. New kid comes  ta  town, I meet 'im.  Give 'im a
good welcome."
     Five  or  six kids knocked  up the dust  running  from  in  between the
strings of cotton bales by the gin. "Cog's caught a  new 'um!" "Le's see th'
fun!" "Welcome!"
     I looked around  at all of them and said, "Don't none of  you guys know
me?"
     They just stood there watching Coggy and me. Nobody said a word.
     Coggy stuck his foot behind my heels and pushed me down into  the dirt.
I hit on my back and knocked some hide off, Then I jumped  up and made a run
at Coggy. He stepped to one side and took a long straight jab with his right
hand and knocked my head back on my shoulders. I hit the ground again almost
in the  same  spot.  I got  up  and  his fists met  me  halfway again, and I
staggered about ten feet  batting my eyes. He cracked one up along my temple
that made my  head ring  like a church  bell. Another left crossed over  and
knocked me almost down and  he cut through with a right haymaker that batted
me back  up on my feet again. I ducked my  head  forward to try  to cover up
with my arms and he nailed a couple  of uppercuts  that whistled like trains
right on my mouth and chin and busted my lips against my own teeth, I turned
around and wiped the blood off with my hands and ducked my head with my back
to  him. He  booted me in  the  rear and knocked me  a yard or two, and then
grabbed my shirt out of my pants and jerked  the tail up over my head. I was
smearing blood and sweat  all over my face trying  to keep out of his reach.
Then he put his foot  up  on  my hip and pushed me about fifteen feet  and I
plowed up the deep dirt with my face.
     "Now. Yer  an  old-timer here." Cog  turned around  and dusted off  his
hands  while  the other  kids laughed and danced up  and  down in  the dust.
"Welcome ta Okemah."
     I pulled  my shirt back down and stumbled on up the main street holding
my head over  and spotting  the old sidewalk with big red drops of blood.  I
blinked my eyes and stopped over one of  the squares  in the  sidewalk. W.G.
1921. And  it was  funny to see the blood  drip from my face and blot out my
own initials in the cement.
     I humped along. Drug along. Maybe that old  man was  right. I looked in
at the lobby of the Broadway Hotel. Nobody. I looked through the plate glass
of Bill  Bailey's pool  hall.  Just  a long row of brass spittoons  there by
their self in the dark. I looked in at the Yellow Dog bootleg joint. Shelves
shot  all to  pieces. I looked in the  window of a grocery store  at a clerk
with  glasses  on playing  a fast game  of solitaire. Weeds and grass in the
door of this  garage?  Always was a  big bunch of  men hanging around there.
Nobody running  in and out of the Monkey  Oil Drug Store. They even took the
monkey  and  the  cage  from out in front.  Benches,  benches,  benches. All
whittled  and cut to  pieces.  Men must not have much  to  do but just  hump
around and  whittle on  benches. Nobody even sweeps up  the shavings. Chewed
matches  piled  along the curb.  Quids of tobacco. No cars or  wagons to run
over you.  Four  dogs  trotting  along  with  their  tongues  dripping spit,
following a  little bitch that draws her back up in a knot like she's scared
to death and glad of it.
     I walked  down  the other  side of the street. It  was  the same thing.
Grass in  the dirt crack along  the cement. I stood there  at the top of the
hill in front of the court  house and it looked like there never had been an
Indian lose his  million dollars  in  there.  A pair of sleepy-looking mules
pulled a wagon up through  town. No  kids.  No hell-raising.  No running and
stumbling. No pushing and  yelling. No town growing up.  No  houses  banging
with hammers all around. No guys knocked you down  running late to  work. No
ham and  stew smoke  sifting  through the  screens of the cafes; and no wild
herds of  men cussing  and laughing, piling  up  onto big oil  field trucks,
waving their dinner boxes back at their women. No fiddle music and  yodeling
floating out of the pool halls and gambling dens. No gals hustling along the
streets in their short skirts and red paint. No  dogs fighting in the middle
of  the streets. No crowds ganged around a pair  of little boys banging each
other's heads to pieces.
     I could look in the dark plate-glass window there and see myself. Hello
there, me. What  the hell are you  walking along so  slow for?  Who are you?
Woody Who?  Huh. You've  walked  along looking  at yourself in these windows
when they  was  all lit up with bright lights and hung full of pretty things
for pretty women, tough stuff for tough men,  fighting clothes for  fighting
people.  And  now  look.  Look,  you  lonesome  outfit. Don't you seem  lost
flogging  along there  in that glass window? You thought Okemah never  would
quit getting better? Hah.
     I  felt almost as empty and vacant and drifting as the town.  I  wasn't
thinking  straight. I didn't want to go back down there and help unload that
old truck and that  old furniture  into that  old house. Оl' dead-cat house.
Оl' long-gone Main Street. Who's gonna buy what I  grow? I don't  wanta burn
nobody for my nickels.  I wanta  grow  me a garden. But, gosh, who'd eat it?
Few people driftin' across th' streets now an' then, but most  of  them look
like  they ain't  eatin' very much. He's right. That оl' fat man was  right.
Okemah's gone an' died.
     The chickens  argued with the turkeys and  ducks all along the sides of
the road when I walked back down through the old east end toward home. I saw
a light in our house  that looked about like the whole world was  going down
with the  sun. It would  be the same old thing when I  got  home. Mama would
feel worse  to know the town was dead,  and Roy would feel bad, too. Maybe I
wouldn't  tell them how  Main Street really did  look. Maybe I'd walk in and
say  something funny and try to make them all feel as good as I could.  What
could I think of funny?
     I opened the gate trying  to think up something, and  when I walked  in
the front door I hadn't thought of it yet.
     I was surprised  to see  Mama carrying  a couple of coffee  cups  off a
little reading table in the middle of the  front room floor, humming  one of
her songs.  I  looked all around. Beds all  up. Dirt  and trash cleaned out.
Three straight chairs and the reading table in the front room, and  our sofa
back  against the east wall. Roy must have just said  something pretty glad,
because  he  was  rearing back in one  of the chairs with his foot up on the
table, looking awful well pleased оn his face.
     "Howdy, Mister Sawmill."  Roy waved  his hand in the  air by the  lamp.
"Well, by God, I got some good news!"
     "I'm hungry.  What news?"  I asked him as I  walked  past him into  the
kitchen where Mama was.
     "I'll tell you!"  Mama  was  frisking  all  around  over  the  kitchen.
"I'll--"
     "I said I'd tell you!" Roy joked and tried to jump up out of his chair,
but  he  bent  backwards  too  far  and  fell  all  over  the  floor.  "I'll
tell--whoooaaapp!"
     The three of us  laughed so  much for a minute that nobody could  talk.
But then Mama  managed to get her stomach quieted down  and she said, "Well,
your papa has got a good new job!"
     'Pара workin'?"
     "For th' State!"  Roy was  picking up a few things that  had
fell out of his pockets. "Steady!"
     "What?" I asked.
     "Bet you couldn't guess if you tried a thousand years!" Mama went  back
to her work in the kitchen.
     "Tell me!" I told them.
     "Selling automobile licenses!" Roy said.
     And Mama said, "Car tags."
     I danced all around the room, singing  and swaying my  head. "Yay! Hay!
Hooray! Really? Per th' who? Per th' State? Ever'  day? I mean, it ain't  no
little few-day job?"
     Roy acted like he was skipping around with me joking, "Best part is, it
gives me a job, too. Writin' on a typewriter! Papa gets so much for each set
of tags he sells!"
     "Both gonna work? Gosh, ever' kid in Okfuskee County'll be  wishin' you
was their brother an' papa! Sellin' real car tags? Wheee!"
     Mama didn't say  anything for a little bit, and Roy and me  got quieted
down. He took  a book from a box on the  wall  and set down to  the table to
read by the lamp. "Take my girl to th' show, now," he told us.
     "You can take me, too, Mister Smart," Mama said.
     "Gosh," I said, "I wuz  gittin'  tired of jest  оl' 'taters  `n'  flour
gravy.  Be glad we c'n have somethin' ta eat better."  I took a seat  in the
middle of the floor. "Deeesssert!"
     "I'll see to it  that you boys and your papa get plenty of  good meals.
And  with good  dessert,  too." Mama  held  her eyes squinted  almost  shut,
picturing the good things she was talking about in the light of the lamp.
     "Mama," I asked, "what does it mean  when ya got  a job fer th'  State?
Mean ya'll always have work, huh? Git money?"
     "It's better than working for some one man." Mama smiled at me like she
was feeling a new light coming back.
     "Gosh! Will you'n Papa be like cops, er somethin'?"
     "No," Roy said  over  his  shoulder at  me,  "we're  just agents.  Just
auto-license  agents,  and get  anywhere from  a half a dollar or  more  for
writing out papers."
     "Woody. You look all fussed up." Mama  caught sight of my black eye and
scratches. "Come over here. Is this blood in your hair?"
     I  said, "He wuz  bigger'n me. It's quit hurtin'." Her hand tangling in
with the curls of my hair felt like olden times again.
     Roy and  me  kept quiet,  him  soaking up  what was in the book, and me
soaking up a game I was playing on the floor. I heard Mama say, "Woody, have
you got that box of matches again?"
     "Yes'um. Jist playin' with 'em.''
     "What are you playing?"
     "War."
     "I thought  you  were too big  to play  little games like that.  You're
twelve years old."
     "Ya don't git too old ta play war."
     "You can just have a war, then, with something else,'' Mama got down on
the floor putting my rows of matches  back in the box. "So matches are  your
soldiers, huh?"
     "Fire soldiers." I helped her to pick them up.
     "Isn't  that another match  lying in yonder on the front  room  floor?"
Mama was putting the matches on their shelf and pointing back into the front
room.
     "I don't see none. Where 'bouts?"
     I got down on my  hands  and knees  looking around over  the cracks and
splinters  on  the boards in the floor. Mama put her hand on the back  of my
head and pushed my nose down close to  the floor. She got  down on her knees
and I jerked loose and rolled over laughing. "I don't see no match."
     "In that crack there?  Now do you see?" She picked the match out of the
crack and held it up. "See that, Fire Bug?"
     "Ha! I seen it all th' time!"
     "Old mean  Woody. Mean  to his  mama. Teasing me because I'm so nervous
about matches.  Hhmmm. Little Woodshaver, maybe you  don't know, maybe  your
little eyes haven't seen. Maybe you don't even halfway guess the misery that
goes through my mind every time I hold a match in my hand."
     "Hadn' oughtta be skeerd."
     Mama got  up with  the match  in her hand. She struck  the match on the
floor and held it up  between  her eyes and  mine, and it lit up both of our
thoughts and reflected  in both  of our minds, and struck a million memories
and  ten  million  secrets that fire had  turned into ashes  between us.  "I
know," she said. "I'm not afraid. I'm not scared of anybody  or anything  on
the face of this earth. We're not the scared people, Woody!"

     Next  morning I jumped into my overhalls  when the sun shot through the
window. I seen a  few grasshoppers and  butterflies in the yard,  birds  out
there whistling and trying to sneak kisses in  our mulberry trees. It looked
like a mighty pretty day. I busted out the  back door and noticed  the whole
yard was  hanging  full of  fresh  washed, drippy  clothes, shirts,  sheets,
overhalls,  dresses. And this  made me  feel a whole light brighter  in  the
morning, because this was the first time in more than two months  that I had
seen Mama put out a washing.
     "You out of bed, Mister Mattress-Presser?" I heard her scrubbing on the
rub  board  out under the mulberry tree. "Wash your  face and hands good and
clean, and then go in the kitchen and you'll find some breakfast fixed."
     "I'm  hungery as  a great big alligater!  Yom. Yom.  Yom." I washed  my
hands and face and looked around for the eats. "Where's Roy an' Papa at?"
     "Selling automobile tags!''
     "Oh, gosh, I fergot. Thought I jist drempt that."
     "No, you certainly didn't  dream it. They're down there on the job now!
Hurry and eat!"
     "I'm a-gonna go  down an' git me a set of tags fer my four big long red
racers!"
     "You can get me some for my steamboat!" she told me.
     "Yacht.  Yacht.  Some  fer  my  bran'-new  airplane,  too!  Them's good
scrammeled eggs!"
     "Them is, or them are, or they are?"
     "They wuz."
     "Now that you've got a good meal under  your belt, Mister  Farmer," she
smiled at me, "you'll find  your shovel right there under  the house. By the
back door. Awaiting your gentle and manly touch."
     I took my shovel out near the back fence and sunk it about a foot  deep
in the ground. That good ground  looked so fine to me that I  got down on my
hands and knees  and broke the dirt apart from the roots and little rocks. A
worm about six inches long was all bloody and cut in two pieces. Both halves
pulled  back into  the dirt. I got the  half that  was in the loose clod and
held it in my hands. "Ya hadn't oughtta  got in  th' way of my shovel, worm.
I'll coverya up in this here new dirt. Ya'll be  all right. Ya'll heal up in
a few days, then ya'll be two  worms. Ya might think I'm a purty bad feller.
But when ya  git  ta be two worms, why gosh, you'll have another worm ta run
around with, an' ya know, talk to, an' stuff like that.  I'll pat  this dirt
down on top of ya good. Too tight under there? Can ya git yer breath? I know
it might hurt a little right this minnit,  but ya jist wait an' see, when ya
git ta be two  worms, ya'll  like me so good ya'll be a sendin' all th'
other worms 'round ta me."
     Roy come  home  at noon bringing some fumigators with  him to smoke out
the house. "Look at this guy work!" he said to me when he walked through the
gate. "You've got the old back yard looking like a fresh-plowed farm!"
     "Good dirt! Lotsa worms!"
     "I'll say one thing,  you've  knocked under a pretty big spot of ground
for a man your size."
     "Hah! I'm workin' outta doors on my farm! Gittin' tough!"
     "I made three dollars already this morning. How's that?"
     "Three how much?"
     "Three dollars."
     "Didn't neither. Gosh!"
     "What are you goshing about?''
     "Be a long time 'fore I make any money on my garden,''
     "All of you farmers will just make barrels of money if everything  goes
just right."
     "Yeah,  I s'pose we  will. But  I  wuz jist  thinkin',  ya  know, mebbe
ever'thing won't go jist right."
     "If it don't, you can always go down and  have a talk with Big Fat Nick
the  Banker. Just tell him you know me, and hell hand you  a  big  bundle of
money out through the window."
     "Well,  I wuz rollin' it over  in my mind. Ya know, 'course, I'm  purty
busy these days a-gittin' my land all turned under. Jist don't git much of a
chance ta run inta town to th' bank. Mebbe it'd be a lot easier if ya  sorta
let  me have th' money ahead of time, an' then 'course I could always pay ya
back when my crop comes in."
     "I'm  not personally in the money-lending business. It would be against
the law for me to lend you money without letting the governor know it."
     "Th'   gov'ner?   Shucks,  me   'n'  th'  gov'ner's  always  goin'
aroun' with our hands in each other's pockits. Big friends."
     "Besides, my motor  boat is coming in on the train in the morning,  and
I'll be needing what  few thousand I've got  in  my pockets for gasoline and
oil and I'm having them send me  a part of the ocean to run my boat on. So I
couldn't be letting any money go out."
     "No. Don't see how ya could."
     "How much would it take to carry you over?''
     "Nickel. Dime, mebbe."

     And when Roy turned around and went walking across the yard to the back
door, I saw a new dime looking up at me out of the fresh dirt.
     I was  shoveling as hard  and fast as I could, trying  to finish out my
row, when Mama called,  "Woody,  come on here and  eat! You won't be able to
once we get this house full of fumigator smoke!"
     "And I've got to get back to my job," Roy said.
     I was humming and singing when I set down to my plate:

     Well, I gotta brother
     With purty clothes on
     Yes, I gotta brother
     With purty clothes on
     Got an inside job
     In a place up in town
     Where th' purty little girls
     Go walkin' around.

     Roy kept  on eating and not looking at me. He started singing  a little
song:

     Well, I gotta little brother
     With overhauls on
     Yes, I've gotta little brother
     With overhauls on
     He's got a job on a farm
     And he works pretty hard
     But he can't make money
     In his own back yard.

     "My song's better'n yores!" I argued at him.
     "Mine's the best!" he shot back at me.
     "Mine!"
     "Mine!"
     When the fumigators got  all lit up and Roy  had gone on back  to work,
Mama took me by my hand and walked me out under the  mulberry tree. I set up
on the wash  bench trying to look back in at the door and see the fireworks.
Mama took a  shovel from against the tree  and  started digging  where I had
left off.
     For a few seconds I was looking at the house, then when I looked around
and seen her digging in my dirt there was  a  feeling in me that I had  been
hunting  for the bigger part of my  life. A wide-open feeling  that she  was
just like any other boy's mama.
     "Come on here. Go to work. Let's see who can turn under the most dirt!"
     "Awww. But yer jest a woman. ..."
     "I  can shovel more dirt  in a  minute than you can in an  hour, little
man! Look at the worms, wouldn't you?"
     "Full of 'em."
     "That's a sure sign this is good soil."
     "Yeah."
     "Hurry up! Why,  look how far you've dropped behind! I thought you said
something about me being a woman!"
     "I guess ya had ta be."
     "I had to be. I wanted to be--so I could be your mama.''
     "I  guess I wanted ta be yore boy!" And I suppose that when  I told her
this, I felt just about the closest to this  stuff that is  called happiness
as I have  ever struck. She seemed so all right.  Common everyday, just like
almost  any other woman out working with her boy and both of them  sweating,
getting somewhere, getting something done.
     After  about half an hour we dropped our shovels on the ground and took
a little rest. "How ya feel? Good?" I asked Mama.
     "I feel better than I've felt in years. How do you feel?"
     "Fine." I  watched  the fumigator fumes puffing out  the cracks  of the
house.
     "Work is a funny thing. It's the best thing in the world. It's the only
religion that's worth a pinch of snuff. Good work and good rest."
     "We shore been takin' lotsa medicine this mornin', ain't we?"
     "We? Medicine?"
     "I mean work's makin' us weller."
     "Look. Look at the house. You can see the smoke boiling out between the
cracks in those old thin walls."
     "Yeah, man. Looks like it's on fire!"
     Mama didn't say anything back.
     "You know somethin', Mama? Papa feels better, an' Roy feels better, an'
it makes me  even feel better when all of us sees  you feel better. Makes me
really feel like workin'."
     Mama still didn't say  anything back.  Just set there with her elbow on
her knee and her chin in her hand, looking. Thinking. Rolling things over in
her mind while the smoke rolled out through the cracks.
     "Harder  I work  now, better I'm  gonna like it.  Boy, yip, yip, I feel
like  really  workin'  hard an' havin' me a big new garden all growed up out
here this evenin' when Papa an' Roy comes home. I bet they'd be su'prised ta
see me out here pickin' stuff an' sellin' it, an' all."
     Mama rubbed a fly or two off of her arm and kept quiet.
     "You  know how it is, I guess. After all,  you're th' only mama we got.
We cain't jist go down ta no store an' buy us a new mama. You're th' mama in
this whole family."
     No answer from Mama. She had her eyes on the house, Looking and opening
her eyes wider, and her  mouth and face changing into a stare that was still
and cold and stiff. I didn't see her move a single part of her face.
     Then  I saw her raise up to her knees,  staring like she was hypnotized
at the house with the smoke leaking out of it.
    

     I let the spade drop out  of  my hand and my heart felt  like a cake of
ice inside of me.  Fire and flames seemed to crawl across the picture screen
of my mind, and everything  was scorched out, except the  sight I was seeing
in front of  me. I was popping  out with smoky  sweat  and my eyes saw hopes
piled like silky pictures on celluloid film curling away into some kind of a
fiery hole that turns everything into nothing.
     Mama  got up  and started taking  long  steps  in the direction  of the
house. I  tore out  in front  of her and  tried  to  hold her back.  She was
walking with a strength  and a power that  I had  seen her use before in her
bad spells, and an  ordinary  person's strength wasn't any sort of match for
hers.  I held out my  hands  to  try  to  stop  her, and she brushed me over
against the fence  like I was a  paper doll she  had played with and was now
tossing into the wind.
     I sailed across the yard, left down the alley, right along  a dirt road
three blocks, running with every ounce that my lungs could pull and my heart
could pound and my blood could give me. A pain hit me low down in the belly,
but I speeded up just that much faster. My eyes didn't see  the dogs nor the
hungry people nor the shabby shacks  along the East  End Road, nor  my  nose
didn't smell  the dead horse  rotting in the weeds, nor my feet  didn't ache
and  hurt  getting hit against the rocks that had  bruised a thousand  other
kids running near as wild  as me down  that same old road before. That look.
That long-lost,  faraway,  fiery, smoke glare that  cracked  in her eyes and
reflected on the sweat  on  her face.  That look. That same old look. Houses
and barns and vacant lots and trees  whizzed past  me like I was riding down
the road on a runaway motorcycle.
     I blammed into Papa's office, knocking  people out of my way with their
papers  saying  something about somebody needing some license tags. I shoved
across Papa's desk,  and  puffed and  gasped for  air,  saying, "Run! Quick!
Mama!"
     Papa and Roy  left their  typewriters with papers rolled into  them and
people  looking sideways at one  another.  They busted out  the door and met
Warren just starting in to buy Grandma some car tags.
     "Take that kid back  home with you! Keep him  tonight!" Papa ran up the
street to the truck. Roy yelled back over his shoulder,  "Get Grandma!  Come
back in the morning!"
     Warren took  me up  into the seat of  his car and I was  screaming,  "I
wanta go home where Mama is! I don't wanta  stay all night with you! You ol'
cat-killer!"
     And it was cussing and mad that  Warren drove me the seven miles out to
Grandma's, and crying and bawling that I walked into their house.
     That  night at  Grandma's I  laid awake  and  watched  a hundred moving
pictures go through my mind, but I didn't have to make them up, because they
was snapping and cracking and flashing all around me.  The  crickets chirped
like they  was calling for their  lovers, but halfway scared their own voice
would cause them to  get stepped on. The frogs down around  the banks of the
pond seemed to laugh. I laid there in a  puddle  of cold late-summer  sweat,
and my body cramped in knots and I didn't move an  arm or a leg. I rolled my
head  on  my pillow once to look out the night window,  and beyond  a turtle
dove  hay meadow  I  could see a  yellow  prairie fire  that had broke loose
across a slope of dry grass, five or  six miles away to the south; and I was
glad  it wasn't  to the  east,  toward  home. I guess Grandpa is  asleep and
getting ready  to go to work with Lawrence  in  the morning, cutting wood on
the hill. Warren is asleep,  too; I can  hear  him  snoring here  beside me,
worried mostly about  his own  self. But  I  know that in  the  next bedroom
Grandma, too,  like me, is laying  there with her eyes stinging and her face
salty and wet, having  crazy dreams that  float across the  night winds  and
twist and turn and roll and coil and jump and fight and burn themselves out,
like the meadow fire over across the wind yonder, like the dry hay.
     Warren drove Grandma and me back  to  town when morning came. We walked
through  the yard gate and in at the  back  door of  the old Jim Cain house.
Windows smashed  and glass laughing in the sun on the floor.  Kitchen upside
down  and dishes and  pots and pans  slung  across the room and floor. Front
room,  a handful of torn books and old letters, chairs  laying over on their
sides, and a coal-oil  lamp smashed where the  oil  soaked the wallpaper and
then run down the north wall. Little bedroom, both beds  full of wild strewn
clothes that almost looked like people that had died in their dreams. Warren
and me followed  Grandma from the  bedroom, through the front room, and back
into the kitchen. I didn't hear anybody say a single word. The second-handed
oil  stove was  smashed in the  corner and the new  kerosene smelled strong,
soaking  in the floors and walls. Charred wallpaper  run up the  wall behind
the stove, some of the boards black and smoked and scorched with flames that
had been beat out with a wet gunny sack at my feet.
     Roy walked in from the back porch and  I noticed that he was all dirty,
messy,  and needed a shave; his new shirt and pants  tore in several places;
his  hair was in his eyes and his eyes had a beat-down look. He let his eyes
drift around the room without looking us in the face, and then he looked  at
the oil stove and said, "Oil stove exploded. Papa's in  the hospital. Pretty
bad burns."
     ''  'S funny,"  I said, "I was  afraid  yesterday  when  ya started  ta
fumigate  th'  house. `Fraid this coal oil would ketch  afire. So I took th'
oil tank off th'  stove an' set it out in th' back 'yard under  th' mulberry
tree. I cain't figger out how  it  blowed up." I was looking at the oil tank
piled in the corner with the oil  soaked out  across the floor. "Jist cain't
see how."
     "Shut  you  mouth!" Roy doubled up both fists and raved back at me, and
his eyes blazed wildfire. "You little rat!"
     I  set down close to the stove against  the wall and heard Grandma say,
"Where--how is Nora!''
     Warren was listening, swallowing hard.
     "She's  on the westbound  passenger train." Roy  slid down on the floor
beside me and fumbled with a burner on the wreck of a stove.
     "On her way to the insane asylum."
     Nobody said very much.
     Away off  somewheres we heard a long  gone howl of a fast-running train
whistling down.
     Chapter X
     THE JUNKING SACK

     With Mama gone, Papa went  to West Texas to  live with my aunt in Pampa
till he could get over  his burns. Roy and me hung on  for a while and lived
in the old Jim Cain house. When daylight come to our house and I woke up out
of bed, there wasn't no warm breakfast, and there wasn't a clean bed. It was
a  dirty house. A house that had  old dirty clothes throwed around here  and
yonder, or a tub  of water,  soap suds and soppy  pants  on the bench out in
back,  that had set  there now for two or three weeks, waiting for Roy or me
to wash  them. I  don't know.  That house, that old, old, big mulberry tree,
those  dried-up  flowers  in  the  front  yard,  the  kitchen  so  sour  and
lonesome--it  seemed like  everything in the world echoed  in there, but you
couldn't hear it.  Yon could stand  still and cock your ear to one side, but
you  couldn't hear anything. I  know how I  felt about  it,  I only had  one
feeling toward it: I  wanted to get the hell out of it when daytime come and
it got light outside.
     Then Roy  stumbled onto a job at the Okemah Wholesale House. The day we
moved out of the  Jim  Cain house, I  helped him  haul and store  all of our
belongings in the hayloft of the rottenest barn in town. He asked me to come
across town and stay with him in his  new three-dollar  room, but I told him
"no," that I wanted to shuck out on my own.
     Every day I combed the alleys and the  dump grounds with my gunny sacks
blistering my shoulders, digging like a mole into everybody's trash heaps to
see  if  I couldn't make  a  little something out of nothing. Ten or fifteen
miles walking a day, with my sack  weighing up to fifty pounds, to  weigh in
and sell my load to the city junk man along about sundown.
     The refuse heaps and trash piles didn't turn my stomach. I was baptized
into ten or  fifteen different  junking  crews by  getting splashed, kicked,
squirted on, throwed down, heaped over  and covered  under in every  earthly
article  of garbage and junk known to man. I'd come back to the  gang  house
laughing  and  scare  the  kids with  wild  tales  about the  half-kids  and
half-rats, half-coyotes, and half-men.
     When I told Roy good-bye I had brought an old quilt and blanket over to
the gang-house shack and made it my hotel.
     It had  rained and turned  hot, rained and  turned  hot, so many  times
lately that the whole gang house hill simmered and steamed. The weeds turned
into a jungle where spiders golfed  the  ladybugs and wasps dive-bombed  the
spiders.  A  world where the new babies of one came from the dead  bodies of
others. The sun was hot as fire on  the henhouse, and the chicken manure had
carried its lice across the hill in the  rains. A smothery vapor covered the
place with the smell and the poison of cankering wood.
     The waters oozed  from the hill above and kept  the floor of the  house
soggy  and wet. My  quilt and  blanket  soured  and molded. I  woke up every
morning in my bed on the floor, feeling as  if the matter that rotted in the
night had  soaked into my  brain and filled my body  with a blind fever. The
sun, fermenting the dew in the piles of trash,  put out some  kind of  a gas
that made me laugh and lay down in the path in the sun and dream about dying
and moldering.
     When the kids had gone home  on these nights, I'd lay on my back  on my
damp blanket and whirl away to a land of bloody, cutthroat dreams, and fight
and wallow in corruption and slime all  night, chased and trampled under the
feet  of demons and monsters, wound  up  in the coils  of a boa  constrictor
crawling  in  the city cesspool. I'd  wake  up  bug-eyed. The sun coming  up
brought the smell from  the weeds again, and the vapor from  the hill choked
me down.
     For several mornings now I'd been too weak to hang my  blankets out  to
air and sun while I was junking. My first thought every morning was to crawl
out on the side of the hill  and lay in the sun in the path. I felt the rays
cut  through my whole body and I knew the sun was good medicine. One morning
I  was so crazy and dizzy I crawled to the top of the hill and pulled myself
a block to  the school grounds. I flopped down on a bench by a fountain. The
world was hot and  I was cold.  Then the world turned cold and  I was hot. I
used my gunny sack for a pillow. It felt like lightning was cracking through
my head. My teeth chattered.
     The next  thing I knew somebody  was shaking my  shoulder  and  saying,
"Hey, Woody, wake up! What's the matter?"
     I looked up and saw Roy. "Howdy, brother. How come you ta be passin' by
here?"
     "How come you piled up here sick?" Roy asked me.
     "I ain't sick! Little woozie."
     "Where  are you living these days?  Hanging  out up at that  little old
gang house of a night?"
     "I be all right."
     "What's this old dirty sack under you head?"
     "Junkin' sack."
     "Still crawling  through the dumps, huh? Listen, young sprout, I've got
a good  room. You  know  where Mrs. Hutchinson lives over  there in that big
white  two-story house yonder? You go over there.  I'll send a doctor up  to
look  you  over pretty quick. See you about six o'clock. Get up! Here's  the
key!"
     "I c'n take care of my own self!"
     "Listen, brat, I mean brother! Take this key."
     "Go onta work!" I got up and pushed Roy down the sidewalk, "Shore, I'll
go sleep  in yer  room.  Send  me  yer good docter! An' go onta work!" I was
pushing Roy in the back and laughing at the same time. Then I got so dizzy I
caved in, and Roy caught me and  held me  up, and give me a little shove  to
get me started off toward his room.
     I  come to the  big two-story white house and clumb  the stairs to room
number  ten. My  junking  sack  was soaking wet  with the morning dew, so  I
struck a match to a gas heating stove and  set down in the floor,  spreading
out the  sack to dry. I felt a cold chill crawling  over me. I  took  off my
shirt on  the floor and let the warmth from the gas heater bake me.  It felt
so good I stretched out in front  of it,  put my hands  between my knees and
shivered a little while, and laid  there chilling and  wet with dew, getting
warm through my  overhalls, and thinking about other times  I'd been in hard
spots and somebody had always come along.  Junk was bringing  more  money. I
guess they  want brass. Copper's good. Aluminum's what's best. That old junk
man's a  Jew. Some folks around  town don't  like Jews 'cause  they're Jews,
Niggers 'cause they're  black; me 'cause  I'm  a dam  little junk boy, but I
don't care 'bout all  of that. This old floor's good  an' warm. What's that?
Fire whistle? О  God, no! Not  a  fire whistle! Not  no  fire  whistle! Fire
whistles has run me nuts' Fire! Fire! Put it out! Fire!
     "Get up! Wake up! Move!" A lady rolled me over out of the way; then she
trampled and danced  up and  down in front of the stove.  Smoke all over the
place. She drew a  pitcher of water from  the sink, poured it along in front
of the stove' and a big cloud of white smoke  shot  up and filled  the whole
room. "Wake up! You'll burn up! You'll blister!"
     You'll blister. You'll blister. You will blister. Wait and see. Hot tar
and  hot feathers and you'll blister. Kloo Kluxx Klam. Wake up. Wake up  an'
crawl on your belly.
     The lady yelled at me. She took me by the hand and pulled me  up off of
the floor. I  walked to the bed and  crawled in  between the covers  with my
overhalls on. "Looks  like you'd at least take off your overhauls, boy! What
do you mean spreading that old greasy sack out here on the floor in front of
this  fire, and then going off to  sleep any such a way? You  ought  to have
your little hind end blistered!"
     You low-down lousy sneakin' Kluck Klucks!  Git th' hell outta my house!
Ol' ghosty robes! Wound up in a windin' sheet! Windin' sheet! Windin' sheet!
     The lady pushed her hair back out of her face and walked to the edge of
the bed. "Why, you're having a fever!' She touched her  hand to my forehead.
"Your face is simply blistered!"
     Tar me an' feather me! I hate ya! Hoodlum....
     I  made a  dive  for her  and  missed, and went  down to  the  floor. I
scrambled around trying to get up. Everything blacked out. ...
     "Feel better  now? This nice cool rag on your forehead?" She smiled and
looked into my  face like my mama used to look at me a long,  long time ago.
"It  burned a hole or two in my old rug, but you'll have to go  out and hunt
in the alleys and find  you a brand-new gunny sack. Don't worry about my old
rug. Do you know when I first bursted into this room and found the smoke and
the sack  blazing on the floor, and I  saw you  mere asleep on  the floor, I
wasn't mad.  Nooo.  Here. Eat this oatmeal. And drink this  warm  milk down.
Good? Sugar enough?  I  took  your overhalls  off. You ought  to  wear  some
underwear, little tousle-head."
     I looked out through the screened window across the old  school grounds
and thought of a million friends arid a  million faces, a million brawls and
fights, and a whole town full of  just  as good a people as you'll ever find
anywhere. The lady still knelt down at the side of my bed.
     She put her hand on my head and said, "Go to sleep?''
     "Back of my head. Hurts. Jumps."
     "You roll over  and lay on your tummy. That's a good boy. I'll  rub the
back of your head for you. Does this feel good?'' She rubbed and petted, and
rubbed and petted.
     "Is it rainin'?" I snuggled down under the covers deeper.
     "Why, no. Why?" She patted the back of my neck.
     "I'm all wet an' cold."
     "You're dreaming!" She rubbed and petted some more.
     "Is this train runnin' away?"
     "Go to sleep."
     "Ever'thing's funny, ain't it? I c'n hear it rainin'."
     "Does this rubbing feel better?" She patted me again.
     " 'At's better."
     "Quit your talking and go to sleep.''
     " 'At's better."
     "Want anything?"
     "Yup."
     "What?"
     "New junkin' sack.''
     Chapter XI
     BOY IN SEARCH OF SOMETHING

     I was thirteen when I went to  live with a family of thirteen people in
a two-room house. I  was going on fifteen when I got me a job shining shoes,
washing spittoons, meeting the night trains  in  a hotel up in town. I was a
little past sixteen when I first hit the highway and took a trip down around
the  Gulf  of  Mexico, hoeing figs,  watering  strawberries, picking mustang
grapes,  helping  carpenters  and well drillers,  cleaning  yards,  chopping
weeds,  and moving garbage cans. Then  I got tired of being a stranger, so I
stuck my thumb  in  the air  again and  landed  back in  the old  home town,
Okemah.
     I  found me a  job  at  five  dollars a week in a  push-button  service
station. I got a  letter twice a week as regular as a clock from Papa out on
the Texas plains. I told him everything I thought and he told  me everything
he was hoping. Then, one day, he  wrote  that his bums had  healed up enough
for him to  go  to  work, and  he'd got  him a job managing a whole block of
property in Pampa, Texas.
     In  three days  I was standing  in the  little office shaking his hand,
talking old times, and all about my job with him as general handyman  around
the property. I was just past my seventeenth birthday.
     Pampa was  a  Texas oil  boom  town  and  wilder  than a  woodchuck. It
traveled fast and traveled light. Oil boom towns come  that  way and they go
that way. Houses aren't built to last very long, because the big majority of
the.  working folks will walk into town, work like a horse for a  while, put
the oil wells  in, drill the holes down fifteen thousand  feet, bring in the
black gushers, case off  the hot flow, cap the high pressure, put  valves on
them,  get the oil to flowing steady and easy into  the rich people's tanks,
and  then  the field, a big thick  forest  of drilling rigs, just sets there
pumping oil  all over the world to run  limousines, factories, war machines,
and fast trains. There's not much work left to do in the oil fields once the
boys have developed it by hard  work and hot sweat, and so  they  move along
down the road, as broke, as down and out, as tough, as hard hitting, as hard
working, as the day they come to town.
     The town was mainly a  scattering of little old shacks.  They was built
to last a few months; built out of old rotten boards, flattened oil barrels,
buckets, sheet iron, crates  of all kinds, and gunny sacks. Some  were lucky
enough to have a floor, Others just the dusty old dirt. The rent was high on
these  shacks. A  common price was five  dollars a week for  a three roomer.
That meant one room cut three ways.
     Women folks worked  hard trying to make their  little shacks look  like
something, but with the dry weather, hot sun, high wind, and the dust piling
in,  they could clean  and wipe  and mop and scrub their shanty  twenty-four
hours  a  day and never get  caught  up.  Their floors always was warped and
crooked. The old linoleum rugs had raised six families and put eighteen kids
through  school.  The  walls  were made out  thin boards, one inch thick and
covered over with whatever the women could nail on them: old blue wallpaper,
wrapping paper from the boxcars along the tracks, once in a while a layer of
beaver  board painted with  whitewash,  or some haywire  color  ranging from
deep-sea blue through all of the midnight blues to a blazing red  that would
drive a Jersey bull crazy. Each family usually nailed  together some sort of
a chair or bench out of junk  materials and left it in  the  house when they
moved away, so that after an even thirty-five cents worth  of hand-made wash
benches, or an old chair, or table had been left behind, the landlord  hired
a sign painter to write the word "Furnished" on the "For Rent" sign.
     Lots of  folks in the  oil fields come in from the  country. They heard
about the high wages and the great number of jobs. The old farm has dried up
and  blowed away. The chickens are gone dry and the  cows have  quit laying.
The wind has got high and the sky is black with dust. Blow flies are  taking
the place over, licking off the milk pails, falling into  the cream, getting
hung  up in the molasses. Besides that, they ain't no more work to do on the
farm; can't buy no seed for planting, nor feed for the horses and cows.
     Hell, I can work. I like to work. Born working. Raised working. Married
working.  What kind of work do they want done in this oil boom town? If work
is what they  want done, plowing or digging  or carrying something, I can do
that.  If they want a cellar dug or some dirt  moved, I can do that. If they
want  some rock hauled and some cement shoveled, I can do that. If they want
some boards sawed and some nails drove, hell's bells, I can do that. If they
want a tank truck drove,  I  can do  that, too, or  if they want  some steel
towers bolted up, give  me a day's practice, and I can do that.  I could get
pretty good at it. And I wouldn't quit. Even if I could, I wouldn't want to.
     Hell  with this whole dam layout! I'm  a-gonna git up an' hump  up, an'
walk  off of this cussed dam place! Farm,  toodle-do. Here I come, oil town!
Hundred mile down that big wide road.
     Papa's  new  job  was  the handling of an old ramshackle rooming house,
right on the main street, built out of corrugated iron on a framework of two
by four scantlings, and cut up into little stalls called rooms. You couldn't
hardly lay down to sleep in your room without your head scraping the wall at
one end  and your  feet sticking out in the  hall. You  could  hear what was
taking place  in the six stalls  all around  you, and it was  a pretty  hard
matter to keep your mind on your own business for trying to listen in on the
rooms on each side of you. The beds made so much racket it sounded like some
kind of a factory  screaking.  But  there  was a  rhythm and a song  in  the
scraping and the oil boom chasers  called  it "the rusty bedspring blues." I
got  so good at this particular song that I could rent a flop in a boom-town
hotel,  and go to my room and just  set there  and listen a minute, and then
guess  within three pounds of the other roomers' weight, just  by
the squeek of the springs.
     My dad run one of these houses.  He tended to a block of property where
girls rented rooms: the girls that follow the booms. They'd come in to  look
for work,  and  they'd  hit the rooming house so as  to set up  a  home, and
straighten out  their citizenship  papers with  the  pimps, the McGimps, the
other girls, and the old satchels that acted as mothers of the flock. One of
Papa's boarders, for instance, was an old lady with gray hair dyed as red as
the side of a brick barn, and her name was Old Rose.  Only there never was a
rose  that old.  She'd  been  in all  of  the  booms,  Smackover,  Arkansas,
Cromwell,  Oklahoma, Bristow, Drumright, Sand Springs, Bow Legs,  and  on to
East  Texas,  Kilgore,  Longview,  Henderson, then  west  to  Burke-Burnett,
Wichita  Falls, Electra, and farther west, out on  the windy  plains, around
Panhandle, Amarillo,  and Pampa. It  was a thriving business,  boom chasing;
and this old rusty  sheet-iron rooming house could have been in any of these
towns, and so could Old Rose.
     Come to think of it, I've been in every  one of these towns. I might of
slept in  this  old rooming house a dozen times around over the country, and
it was  awful high-priced sleeping. I might of paid out a lot of them sheets
of iron. And the girls that stayed here, they might of paid out a truck load
or two of them two by fours. The usual price is about five  dollars  a week.
If a girl is working, that is not so much, but if she's  out of  job, it's a
lot of money. She knows that the officers might grab her by the arm any time
for "Vag," for it's a jail house offense to be a-loafing in a boom town.
     I remember one little girl that come in from the country.
     She  blowed  into  town  one  day  from  some  thriving  little  church
community,  and  she  wasn't what  you'd call a good-looking girl,  but  she
wasn't ugly. Sort of  plump, but she wasn't a bit  fat. She'd worked hard at
washing  milk  buckets, doing housework, washing  the family's  clothes. She
could milk an old Jersey cow. Her face and her hands  looked like  work. Her
room in the rooming house wasn't big enough to spank a cat in. She moved in,
straightened it up, and  gave it a sweeping and  a dusting that is  headline
news in a oil  boom  town.  Then she  washed  the old faded window curtains,
changed the bed and dresser around every way to see  how it looked best, and
tacked pretty pictures on her wall.
     She didn't have  any extra clothes with her. I wondered  why; something
went haywire at home,  maybe. Maybe  she  left home in a hurry. Guess that's
what  she done. She just  thought  she'd come into town and  go to work in a
cafe or hotel or in somebody's house, and then when she got her first week's
pay, she'd get  what things she needed, and add to  them as she  went along.
She wasn't a town  girl. You  could  tell that. Everything  about her looked
like the farm, and the outhouses and barns, and the pastures, and  wide-open
spaces, and the cattle grazing, and the herds of sheep, or like  looking out
across the  plains and seeing a hard-working cowhand rolling down across the
country on a fat  bay  mare. Some way or another, her way of talking and the
words  that she knew just didn't seem  to connect up with  this oil-smeared,
gasoline-soaked,  whiskey-flavored,  wild  and  fast-moving  boom  town.  No
cattle; no milk buckets. Nothing about raising  an early  garden, or putting
on  a big-brim straw hat and driving a speckled  mare and a black  hoss to a
hay rake. I guess she was just a little bit lost. The other girls flocked in
to see her, walking on high-heel shoes, with  a bottle or  two of fingernail
paint, some  cigarets, different flavors of lipstick, and a  half a pint  of
pale corn whiskey. They  jabbered and talked a blue streak. They giggled and
snickered, and hollered, Oh,  Kid, this,  and Oh, Kid, that. Everything they
said was funny  and new,  and she would set, listen, soak it all in, but she
didn't talk  much. She  didn't know much  to talk about.  Didn't smoke,  and
didn't know how to use that  fingernail  paint. Hadn't seen the picture show
lately. Once  in a great while she'd get  up  and walk  across the floor and
straighten up something that had got  pushed over, or remark that she had to
scrape the grease and dirt off of her two-burner hot plate.
     When the girls had gone  off  to their rooms, she'd take  a  good  look
around over  her room  to see if  it  was neat  enough, and  if it was she'd
sometimes take a little walk down  the old dark hall, out into the back yard
that stood about ankle deep in junk and  garbage.  You'd  run onto her every
once in  a while out there. You'd catch her  with a handful of old sacks and
papers, carrying them in a high north wind  out to the alley to  put them in
the trash box. Sometimes  she'd smile at you  and say,  "I  just thought I'd
pick up a few of these papers."
     She's thinking it's over a  week now since I paid my room  rent. Wonder
what the landlord will  do? Wonder  if I'd grab the  broom and pitch  in and
sweep out  the hall, and  go  and carry a few buckets of  water and  mop it,
wonder if he'd  care? Maybe it'll get under his skin, and he might give me a
job of keeping it up.
     She'd  come to the  office where  Papa was, and she'd set down and turn
through the magazines and papers, looking at all of  the pictures. She liked
to look  at pictures of the mountains. Sometimes she'd look at a picture for
two or three minutes. And then she'd say, "I'd like to be there."
     She'd  stand up  and look out  the  window. The  building was just  one
story. It was all right down on the ground. The sidewalk went past the door,
and all of the oil field boys would crowd up  and down  the street, talking,
staggering, in their work clothes, khaki pants and shirts smeared with crude
oil, blue overhalls  soaked with grease and covered  with thick dust, salted
and flavored  with sweat. They made good money. The drillers drawed  as high
as twenty-five dollars a day. Boy, that was a lot of money. They wasted most
of  it. Whooped it off on slot machines and whiskey. Fights broke  out every
few minutes up and down the street. She could see the mob gang up. She could
see a couple of heads bobbing  up  and down  and going around in the middle.
Pretty  soon  everybody would  be beating the hound  out of everybody  else,
choked,  wet  with blood  and  hot sweat. You could hear  them breathing and
cussing a block  away.  Then the fight would bust  up and the men would come
down the sidewalk, their clothes tore all to pieces, hats lost, hair full of
mud and dirt, whiskey broke.
     She was new in town, I knew that because she  held back a little when a
fist fight  broke out.  She  just  didn't much  want to jump into that crazy
river of oil field fist fighters. She might have liked it if she'd known the
people  better, but she didn't know anybody well enough to call them friend.
It was plumb  dangerous for a strange girl  even to go from one joint to the
other  looking for a job, so she  waited till her money was all gone and her
room  rent  was  about two weeks  behind. Then she went  to a few places and
asked  for work. They didn't need her. She wasn't experienced. She went back
several times. They still didn't need her. She was flat.
     She got  acquainted with a one-eyed girl.  The one-eyed girl introduced
her to  a truck driver. The truck driver said  he might  find her a  job. He
would come in every day from the fields with a yarn  about a job that he was
trying to get her. The first few days they usually met in the office or hall
and he would tell her all about it. But he'd have to wait another day or two
to see for sure. The  day come along when they didn't happen to meet in  the
office or hall, so he had to go to her room to tell her about something else
that looked  like a  job for her.  He made this  a regular habit for about a
week  and she  turned up at the office one day with seven  dollars and fifty
cents to  pay  on  her rent. This  was  a big surprise to my dad, so he  got
curious.  In fact  he stayed curious.  So he thought he  would  do a  little
eavesdropping  around over the hotel to see what was going on. On day he saw
her go off uptown  with the  one-eyed  girl. In about an hour they come back
with their hats in their hands, brushing their hair back  out of their eyes,
talking and saying that  they  was awful  tired. The one-eyed girl  took her
down the hall and they went into a room. Papa tiptoed down to  the door  and
looked  through the keyhole.  He could see everything that was going on. The
one-eyed girl took out a teaspoon and put something in it. He knew then what
it was. The girl struck a match and held it under the spoon,  and  heated it
real hot.  That's one way of fixing a shot of  dope--morphine. Sometimes you
use a needle,  sometimes  you sniff it, sometimes you  eat it, sometimes you
drink it. The main idea seems to be any old way to get it into your system.
     He pushed the door open  and run in while  they was trying  to take the
dope. He grabbed the works away from the  one-eyed  girl and bawled both  of
them out  good and proper, telling how terrible it  was to get on the stuff.
They cried and bawled and  talked like a couple of  little babies, and swore
up and  down that neither of  them  used  it  regular, they didn't  have the
habit.  They just bought it  for  fun.  They didn't know. The  girl from the
country never tasted it. She swore that she never would. They all talked and
cried some more and promised never to touch the junk again.
     But  I stayed around there. I noticed how that  girl with  the one  eye
would come and go, and  come and  go, feeling one  minute like  she  was the
queen of  the  whole  wide world, all smiles, laughing  and joking; and then
she'd go and come again, and  she'd  be all fagged  out, tired and footsore,
broke, hungry, lonesome, blue, and her eyes sunk way back, her hair tangled.
This kept up after Dad  took away her morphine apparatus,  and after all  of
her  big promises to lay off the stuff. The farm girl never showed the least
signs  of  being on dope, but  the  truck driver  brought a little bottle of
whiskey along  with him after he got to knowing her better,  and through the
partition I heard them drinking.
     Mister truck  driver  ate his meals in a little greasy wall  restaurant
right next door. He  introduced her to the boss of the joint, a man with ТВ,
about  six foot  four inches tall, skinny  and humped as  a  spider. He  had
studied to be  a preacher, read  most of the books  on the  subject, and was
bootlegging liquor in his eating place.
     He gave the girl a job in the kitchen of this place, where she done all
of her work, his work, and run over two or three swampers and helpers trying
to  keep the place from falling down, and all of the boards on the roof, and
all of the meals cooked and served. It was  so hot I don't see how she stood
it.  I more or  less  went  into and out of  these  places because  Papa was
looking after them. Personally, I  never have been  able  to figure  out how
anybody ate, slept, or lived around in this whole firetrap.
     He give her one dollar a day  to hang around there. He didn't call it a
job,  so he didn't have to pay her  much. But he said if she wanted  to hang
around, he'd pitch her a dollar every night just to show her that  his heart
was on the right side.
     The whole rooming  house  had been added  onto a  little  at  a time by
moving old odd shacks onto  the lot, till it had about fifty stalls. None of
them  were ever painted. Like a bunch  of match-boxes strung along; and some
of  them  housed whole  families with gangs  of kids,  and others  sheltered
several men in one room  where there was fifteen or twenty cots in a one-bed
space, dirty, beg-buggy, slick, slimy, and otherwise  not fit to live  in or
around.
     It was my job to show folks to their rooms, and show the  rooms to  the
people, and try to convince them that they was really  rooms. One day when I
was  out bungling around with a mattress  and  a set of rusty bed springs, I
chanced to hear a couple  having more or less of  a two-cylinder celebration
in one of the rooms. I knew that  the room was supposed to be vacant. Nobody
was registered in there. The door was shut  and the thumb-latch was throwed,
I had a sneaking idea of what was up.
     Through a knothole  in the shack, I saw  a half a pint  of hot  whiskey
setting  up on the old dirty dresser, and  it  was about eighty-nine percent
drunk up. The bed didn't have a sheet on it, or any kind of covers, just the
bare  mattress.  It was  a  faded pink  mixed with a running brownish green,
trimmed around with a bed-bug tan  color  soaked into the cloth. The ТВ boss
of the little cafe and the bootleg store was setting on the side of  the bed
with the country girl. Both of them had  had a few out of the bottle. He was
talking to her, and what he said had been said too often before by other men
like him to put into quotes. You've had lots of trouble lately, haven't you?
You look kinda sad. Even  when you smile or laugh, it stays in your eyes. It
never goes away.  I've noticed it a lot since  you've been around me lately.
You're a good girl. I've read  lots of  books  and  studied about people.  I
know.
     She said she liked to work.
     He told her that she had a pretty face.
     You got pretty eyes, even if they are sad. They're blue. Sad and blue.
     She said she wasn't feeling so bad now since she had a job.
     He said he wished that he could pay her more than a dollar. He said she
made a good hand. He didn't feel like working  very hard. It was too hot for
him in his condition with the low roof.
     I could hear him breathe and could  hear the rattling in his lungs. His
face was pale and  when he rubbed his hand over his chin the red blood would
show through his skin. He said, I feel better when I got you around.
     She said that she was going to buy a few little things.
     Where do your folks live at? Must have run away from home once. Tell me
what caused it.
     Her family lived  thirty-five miles  away  in Mobeetie.  Thirty-five or
forty miles. She  never did  know just how far. Times got hard. And the farm
gets awful  lonesome when  the  sun comes up or when  it goes down. A family
argument  got started and she got mad at  her  folks. So she  bought  a  bus
ticket. Hit the oil fields. Heard lots about oil fields. Said they paid good
wages and always was needing somebody to work in them.
     You've got a job right where you are. Just as  long  as you  want it. I
know you'll  learn as you keep working. I don't think my  dollar is entirely
wasted. This fall  is going to be good, and you'll know my  business better,
and I'll pay  you better.  We'll get an old man to  be dishwasher. It's  too
much for you when business get rushing.
     Her hand was resting on the mattress and he looked down at it and said,
It looks nice and  clean, and I don't want the strong  lye  soap and the hot
dishwater to make it all red and dry  the  skin out. Cause it to chap. Break
open. Bleed. He put his hand on hers and give it a good friendly squeeze. He
rubbed real slow up and down her  arm with the back of his hand just  barely
touching  her skin, and  they stopped  talking.  Then  he took  her hand and
folded his fingers  between  hers and pulled her hand from the  mattress and
took the weight from her arm in such a way that she fell back across the bed
He held her  hand and he bent over and  kissed  her. And then he  kissed her
again.  They kept  their  mouths  together  for a long time. He rolled  over
against her, and she rolled up against him. She had good firm muscles on her
shoulders and her back, and he felt each one of them, going from one to  the
other. Her green cafe uniform was fresh washed and ironed so that  it shined
where the  light  struck it, and where it curved to  fit  her  body. Several
times he rubbed  across the belt that tied in a big  bow knot above her hips
and he pulled the sash  and the  knot came loose. The uniform started coming
open a little at the front and by the touch of his hand he laid it half open
almost without her knowing it.  His hands was long  and his fingers was slim
and he'd turned the pages of lots of books, and he took  the first two  long
fingers of his right  hand and  caught the thickness of the uniform  between
them, and with a twist of his wrist he turned the rest of the dress back. He
played  and felt of both of her breasts, his fingers  walking from first one
and then the other like some kind of a big white spider.  His  ТВ caused him
to make a  loud  spitry  noise  when he  breathed in  and  out,  and  he was
breathing faster all of the time.
    

     I heard  the  sound of  somebody's feet walking down the old boardwalk,
and I took  a quick glance  down  and out  of  the door, and saw  somebody's
shadow coming. I was standing on the steel frame of an iron folding cot, and
I jumped down from my lookout for a minute. It was my dad. He said he had to
go to the bank and for  me to come and watch the office.  There was a couple
there to  look at a room and the  room had  to be fixed up before they moved
in. Needed linens. I stood  there for about ten seconds  not saying a thing.
My  dad looked  sort of  funny  at me. I  didn't let on.  Just  stood  there
straining my ears  through  that wall,  and wondering what  I was a-missing.
But, shucks, I knew. Yeah, I knew, it was just exactly  like all of the rest
of them, and I wasn't a-missing out on nothing.
     About thirty minutes later and  along about dark, after the couple  had
been well rented and well roomed, and the linens had been put on for them, I
took  a  flying high dive  back out to the  old board wall and knothole  and
climbed up and took a last look. But they had left. Nothing left to tell the
tale but the prints of her hips sunk 'way down deep in the mattress.

     I'll never feel as funny as the day I walked into the office  and found
Papa behind the flowery curtain, setting on  the edge of the bed holding his
face in his hands.
     "Matter?" I asked him.
     His finger pointed to  the top of the dresser, and I found a check made
out to me for a dollar and fifty cents.
     At  first I grinned and  said, "Guess mebbe  it's some o' my  oil money
a-rollin' in."
     My blood turned to cold slush oil when my eyes saw on the corner of the
check the name and address of the Insane Asylum in Norman, Oklahoma.
     I set down by the side of Papa and put my arm around him.
     The letter said that Nora B. Guthrie had died  some days ago. Her death
was a natural death.  Because she only knew my address  in Okemah, they were
sending me the balance of her cash account.
     Papa was wiping his eyes  red with his knuckles, trying to quit crying.
I patted him on the back  and held the  check down between my knees, reading
it again.
     I walked  over across the tracks, uptown to  the bank,  not  wanting to
cash the check in our neighborhood. The man in the bank window could tell by
my  face  that I was nervous  and scared, and everybody standing in line was
anxious  for  me to  move  on out of their way. I  seen their  hands full of
checks, pink, tan, yellow and blue  ones. My face  turned a pale  and sickly
color, and my throat was just a wadding of dry cotton, and my eyes got hazy,
and my whole life went through my head. It  took every muscle in my body  to
pick up that dollar bill and fifty-cent piece. Somewhere on the outskirts of
town, a high whining fire whistle seemed to be blowing.

     I  got a job selling root beer.  It was just  a  big barrel with a coil
running around inside  of it, and it  cost you a nickel for me  to  pull the
handle, unless you was a personal friend of mine, in which case I'd draw you
off a mug free.
     Prohibition was on  and folks seemed like they were dry. The  first day
that I was there, the boss come around and said, "Oh, here's your day's pay.
We pay every day here, because we may have to close up any day. Business  is
rushing and good right now, but nobody can tell.
     "Another thing I want  to show you is about this little door right down
here  under  the counter.  You  see this little  door? Well,  you push  this
trigger right here, just like  that, and then  you see the door comes  open.
Then you see  inside. There's some little shelves. On  these little shelves,
as I  suppose you see, are some little bottles. These little bottles are two
ounces.  They are fifty cents a bottle.  They  are  a  patented  medicine, I
think,  and it's called Jamaica  Ginger, or plain Jake--a mixture of  ginger
and  alcohol.  The  alcohol is about  ninety-nine percent. So  now, in  case
anybody  comes  in with their thumbnail busted or  ankle sprung, or is snake
bit, or has got  ancestors, or the hoof and  mouth  disease, or is otherwise
sick and has got fifty cents cash money on him, get the fifty cents and then
reach down here and give him one of these little bottles of Jake. Be sure to
put the money in the register."
     While I worked there only about a month, I  saved up four dollars,  and
to boot I got an inside view of what the human race was drinking.
     You couldn't tell any more about  the rot-gut called whiskey  than  you
could  about the Jake. It was just about as poison. Lots of people fell over
dead and was found scattered here and yonder with different kinds of whiskey
poisoning.  I hated prohibition  on that account. I  hated it because it was
killing people, paralyzing them, and causing them to  die  like  flies. I've
seen  men set around  and squeeze that  old pink canned heat through  an old
dirty rag, get the  alcohol  drained out of it, and then  drink it down. The
papers carried tales about the men that drunk radiator alcohol and died from
rust poisoning. Others came down with the beer head. That's  where your head
starts swelling up and it just don't quit. Usually you take  the  beer  head
from drinking home brew  that ain't made right, or is fermented in old rusty
cans,  like garbage cans, oil drums, gasoline barrels,  and slop buckets. It
caused some of  the people  to  die. They even had a kind of beer called Old
Chock that was made by throwing everything under the sun into an old barrel,
adding the yeast and sugar  and water  to  it, and letting her  go.  Biscuit
heels,  corn-bread scraps,  potato leavings, and all  sorts of  table scraps
went  into this  beer. It is a whitish, milky, slicky-looking bunch of crap.
But especially down in Oklahoma I've seen men drive fifteen miles out in the
country  just to get a hold of a few bottles of it. The name Chock come from
the Choctaw  Indians. I guess  they just naturally  wanted to celebrate some
way  or another,  and thought a little drink would fire  them up so's they'd
break loose, forget their worries, and have a good time.
     When I was behind the counter, men would  come in and purchase bay rum,
and  I'd get a look  into their puffy, red-speckled faces, and their bleary,
batty eyes, that looked but didn't see, and that went shut, but never slept,
that  closed,  but  never  rested,  and  dreamed  but  never  arrived  at  a
conclusion. I would see a man come in and  buy a  bottle of rubbing alcohol,
and then buy a bottle of coke and go out and mix it half  and half, hold his
breath, wheeze for a few seconds, and then waddle on away.
     One  day my curiosity licked me. I  said  that  I was going  to taste a
bottle  of that Jake  for myself. Man ought to  be  interested. I  drawed up
about  a half a mug of root beer. It was  cold  and  nice, and I popped  the
little stopper out of one of the Jake bottles, and  poured the Jake into the
root beer. When that Jake hit that beer, it commenced to cook  it, and there
was  seven civil wars and two revolutions broke out inside  of that mug. The
beer was trying  to tame  the Jake down and the Jake was  trying to eat  the
beer  up. They  sizzled and boiled and sounded about like bacon  frying. The
Jake was  chasing the little bubbles and the little bubbles was chasing  the
Jake,  and the  beer spun like a  whirlpool in a  big  swift river. It  went
around and around so fast that it made a little funnel right in the  middle.
I  waited about twenty minutes for it to  settle down. Finally it was  about
the color of a new tan saddle, and about as quiet as it would get. So I bent
over  it and stuck my ear  down  over the mug. It was spewing  and crackling
like a machine gun, but I thought I'd best to drink it before it turned into
a waterspout or a dust storm.  I took it up and took it down, and it was hot
and dry and gingery and  spicy, and cloudy, and smooth, and windy  and cold,
and threatening rain or snow. I took another  big swallow and  my shirt come
unbuttoned and my insides burnt like I was pouring myself full  of home-made
soapy dishwater. I drank it all down, and when I woke up I was out of a job.
     And then a couple of months  wheeled  past, and  I found myself walking
all around with my head down, still out of a job, and asking other folks why
they had their heads down.  But most people  was tough,  and they still kept
their heads up.
     I  wanted to he my own boss.  Have my own job  of work whatever it was,
and be on my  own  hook.  I walked  the streets in the drift of the dust and
wondered where was I bound for, where was  I going, what  was I going to do?
My whole life turned  into one big question mark. And I was  the only living
person that could answer it. I went to the town library and scratched around
in the books. I  carried them home by the dozens and by the armloads, on any
subject, I didn't care which. I wanted to look into everything a little bit,
and pick out  something, something that would turn me into a  human being of
some kind--free to work for my own self, and free to work for everybody.
     My  head was mixed up. I looked into every kind of  an "ology," "osis,"
"itis," and "ism" there was. It seemed like it all turned to nothing.
     I read the first chapter in a  big leather law book.  But, no, I didn't
want to memorize all of them laws. So I got  the bug that I wanted to  be  a
preacher and  yell from the street  corners as loud as the  law  allows. But
that faded away.
     Then I wanted to be a doctor. A lot of folks  were sick and I wanted to
do something to make  them  well. I  went up to the town library and carried
home a big book about all kinds of germs, varmints, cells, and plasms.
     Them plasms are humdingers.
     They ain't  got  much shape  to brag  about,  but they  can  really get
around. Some of them, I forgot what  bunch it  is, just take  a notion to go
somewhere,  and so they start  out turning wagon-wheels and handsprings till
they  get there.  And every  time  they  turn  a cartwheel they  come  up  a
different shape.  Some of them they call amebas. They're made out of a jelly
that really ain't nothing to speak of. It's about as near to nothing as  you
could  get without  fading plumb  out. You can  see right through these here
amebas. But they  don't care. They just want  to turn handsprings  around in
your drinking water, and a few flip-flops in your blood.
     One day I was unusually lucky. I run  onto a hole of the very rottenest
and oldest  water you ever saw. I took  the  water up to the doctor's office
and he lighted up his microscope for me. He was an old  doctor, there around
town for s  long  time,  long enough not  to have many  customers. Since his
office was usually empty, he would let me use his microscope. One particular
drop of  extra live and rotten water was stagnant  and full of a green scum.
Under the  microscope, the scum looked like long green stems of  sugar cane.
They were  long and tangled, and you could see animules of every kind out in
there running around.
     One was a little black gent. He was double tough. He was a hard fighter
and a fast traveler. This little dark-complected gent was coming down across
the  country, and so I took out after him, just  sailing along above him and
watching him. He had  to fight three or four  times  in  one of his  days. I
don't know how long he calls a day. But there isn't a minute that he's  free
to fold up his hands, close his eyes, and dream. He circles the block and he
looks all around. Some kind of a white bug meets him. They both square  off,
and look the other one over. They  circle each other  and watch.  They  lick
their chops and smack  their lips. The  lips may be on  the side or  back or
around under  their belly somewhere, but  wherever they are, they  are lips,
and so they  smack them. They  measure their  blows.  The white  one tries a
light left hook, not  intending to  down the black one,  but just to get the
distance marked.  He sticks out his left again, and taps  the air twice. The
black has  got both arms moving like a clock. The white puts out a long  arm
that stretches  twice its ordinary  length. The dark  one  is buffaloed.  He
looks  for an umpire. Is this in the rules? The white grabs the black by the
neck with the  long arm and then  by stretching his other  one out he frails
the black's knob good and hard; but the black is solid and somehow the blows
ain't fatal. He throws his shoulders into a hump that hides his  chin. He is
taking the licks, but they are  hurting. It  looks bad for Mister Black, but
he's got  his eye skint under that hump, and he hasn't  had a chance yet  to
turn loose and fight. He doesn't  like this arm-stretching.  Don't know what
to  do.  He can't  get in close enough to  match  blows with  the long-armed
boxer, but he isn't out by a long shot.
     The long-arm holds  him with one hand and keeps on jabbing him with the
other in such a way that it turns the black one about. He lets himself drift
with  the weight of the  blows and he keeps his  hands and  arms limber  and
relaxed, but holds them up.
     All at once it happens. The black spins on his toe, round and round; he
spins in  close  with so much speed that his arms stick out whirling  like a
propeller.  He  gets inside the long  reach of the white. He sticks out  his
arms stiff, and the rights and the lefts  crack  the  white so  fast that he
thinks he's been lightning struck. He pulls his long arms back in.  He tries
to use them when  they are pulled in short, but finds he  is too clumsy. His
outlook changes. He wants  to  wire his Congressman, but it  looks  bad.  He
catches three hundred and forty five more hard lefts and rights. He lets his
body go limp  so  as  to drift with the blows,  but the  little black  boxer
circles  his  whole body, spinning and  whirling, trailing every inch of the
way around. The pale one loosens up, a mass of plasm. He makes one wild stab
at  the black  that  is peppering him with dynamite.  He  throws both of his
clumsy arms high into  the air, and exposes  his head, chest, and diaphragm.
The black is the king now. He wants to play with his groceries. He spins the
white around slow like, and the white goes  into a last coma. The black spot
fondles him carefully, finding his face, his eyes, and his  throat, and rips
his throat open before his jelly  can jell.  He  sticks  there for a  little
while sucking  the warm  life out of the pale carcass. When he gets full, he
spins  fast,  spins away  from  his kill, and comes walking in Fifth  Avenue
fashion down toward another patch of the same green cane.
     Now  in  the  canebrakes  there lives  some sort  of an animule that is
neither here  nor there. I mean he isn't white and he  isn't black.  He's  a
middle brown.  I run onto him just by accident while I was flying  over  the
most stagnant part of the water, and he looked like a hard worker. The other
little  black  speck was skipping through the morning  dew, full of pep, and
just  had had a  good warm meal  and  everything.  He wasn't exactly looking
where he was  going. He thought he'd just won a battle. He was whistling and
singing,  and when  he  got  within  earshot  of  the cane  patch,  why  the
cane-patch dweller spotted him.  The  speck in the  cane patch hadn't caught
his breakfast as yet that day,  and he commenced to  vibrating like a little
electric motor when he saw the  other  one cavorting in the cane. The  brown
one in the cane patch was at  home there. He  grabbed hold  of a good  solid
stalk of cane and waited. When the other one trotted by, he reached out  and
grabbed  him by the coat  collar, yanked him bodily into the  patch, and the
two of them made  the heavy cane leaves  rattle for forty acres around. This
was a real fight.
     At first, the little  black one was  doing  pretty well for hisself. He
had two arms stuck out and was  spinning and dodging and  hitting  hard  and
fast;  in and out, quick  as electricity shocking, he'd sock the boy  in the
canebrakes. He won the first two rounds hands down, but he wasn't at home in
the cane.  He tripped and stumbled around over the stalks, and he would  get
his two big strong  arms all tangled up in the cane, and  would have to come
to a complete rest, untangle himself, and start out spinning all over again.
This seemed to  make him mighty tired. The other one was some bigger and  he
didn't work very bard at first. He just weaved around a little. He had about
forty hands, short and sharp like hooks, but  not very deadly. Hе  used them
sort of two  or three at a  time and never wore his  self out. When two arms
would get tired, why, he'd just turn around a few notches, grab some kind of
a  new  handhold on the cane, and  fight with  a  brand-new  set of arms and
fists. He  didn't  smoke hump  cigarets. He had good wind. He was at home in
the brush. He just, so to say, let Mister Black Speck fight and fan  the air
till  he was so  tired he couldn't go any more. When he stopped, the  bigger
boy  set in on him with all  forty arms  and fists.  He whim-whammed him. He
dynamited  his  face, torpedoed his heart, and beat the  little black fellow
into a  pulp. He took him  gently and sweetly in the hug of his  forty arms,
and sucked the blood out of him, along with the blood that the black one had
just  lately sucked  out of somebody else. Then  when he  had his  fill,  he
chunked the dead body over among the tall cane stalks, walked his way slowly
into the patch, coiled up and  went off to sleep. His belly was full. He was
lazy. He'd won because he'd been hungry.

     For the next few  months I took a spell of spending all  of the money I
could  rake and  scrape for brushes,  hunks of  canvas, and all kinds of oil
paints. Whole  days would go by and I wouldn't know where they'd went. I put
my whole mind and every single thought to the business of painting pictures,
mostly people.
     I made  copies  of Whistler's "Mother,"  "The Song of  the  Lark," "The
Angelus," and lots of babies and boys and dogs, snow and  green trees, birds
singing on  all  kinds  of  limbs,  and pictures of the dust  across the oil
fields and wheat country. I made a couple  of dozen heads of Christ, and the
cops that killed Him.
     Things was  starting to stack up in my head  and I just felt like I was
going  out  of  my  wits  if I  didn't find  some way of saying what  I  was
thinking. The world didn't mean  any more than a  smear to me if I  couldn't
find  ways  of  putting  it  down on  something.  I painted cheap signs  and
pictures on store windows, warehouses, barns and hotels, hock shops, funeral
parlors and blacksmith shops, and I spent the money I made for more tubes of
oil colors. "I'll make 'em good an' tough," I said to  myself, "so's they'll
last a thousand years."
     But canvas  is too  high priced, and so is paint and  costly oils,  and
brushes  that you've got to chase a camel or a seal or a  Russian  red sable
forty miles to get.
     An uncle of mine taught me to play the  guitar and I got to going out a
couple of nights a week to  the cow ranches around to  play  for the  square
dances. I made up new words to old  tunes and sung them everywhere I'd go. I
had to give my pictures away to get  anybody to hang them on their wall, but
for singing a song,  or a few songs at a country dance, they paid me as high
as three dollars a night. A picture--you buy it once, and it bothers you for
forty years; but with a song, you sing it out, and it soaks in people's ears
and they all jump up and down and  sing it with you,  and then when you quit
singing it, it's gone, and  you get a job singing it  again. On top of that,
you can sing out what you think. You can tell tales of all kinds to put your
idea across to the other fellow.
     And there  on  the  Texas plains right in the dead center  of  the dust
bowl,  with  the oil boom over and the wheat blowed out and the hard-working
people  just  stumbling  about,  bothered  with  mortgages,  debts,   bills,
sickness, worries of every blowing kind,  I seen there was plenty to make up
songs about.
     Some people liked me, hated  me, walked with me, walked over me, jeered
me,  cheered me, rooted  me and hooted me, and before long I was invited  in
and booted out of every public place of entertainment in that country. But I
decided that songs was a music and a language of all tongues.
     I never  did  make  up many songs  about  the  cow trails  or  the moon
skipping through  the sky,  but at  first it  was funny songs of what  all's
wrong, and how  it turned  out good or  bad. Then I got a little braver  and
made up  songs telling what I  thought was wrong and how to make  it  right,
songs that said what everybody in that country was thinking.
     And this has held me ever since.
     Chapter XII
     TROUBLE BUSTING

     My dad married  a mail-order wife. She  come to Pampa from Los Angeles,
and after two  or  three wedding celebrations most of  the relatives went on
back to their farms, and Papa and his new  wife, Betty Jane, settled down in
a shack in a tourist court.
     She put  an  ad in the paper and started  telling fortunes.  Her  trade
started  out pretty slow at first,  then it grew so fast that  the customers
overflowed her shack.
     Oil field  dying out, the  boom chasers  trickled out down  the road in
long strings of high-loaded  cars.  The dust crawled down from the north and
the  banks pushed  the farmers off their land. The big flat lakes dried away
and left  hollow places across the plains full of this hard, dry,  crackled,
gumbo mud. There isn't a healthier country than West Texas when  it wants to
be, but when the  dust kept whistling down the  line blacker and more of it,
there was plenty of everything sick, and mad, and mean, and worried.
     People hunted for some kind of an answer. The banker  didn't give it to
them. The sheriff never told anybody the answer. The chamber of commerce was
trying to  make more money, and  they was too busy to tell people the answer
to  their troubles. So the people asked the preacher, and still didn't learn
much where to go or what  to do. They even come to the  door of the  fortune
teller.
     I  was  about twenty-four years old at this time and living  in a worse
shack than Betty  Jane and Papa. It  had cost me twenty-five  dollars on the
payment plan a few months before. Oil workers don't build mansions when they
open up a  new boom  town. The work peters out.  The workers bundle  up  and
cripple off down  the same old road they hit town on. Their shacks are left.
Dirty, filthy, and all shot to  pieces, and  warped,  and humped, swaying in
every direction like a herd of cattle hit with a plague, these little shacks
lean around over the plains.
     "Your name Guthrie?" A tough-looking man had just knocked so hard on my
door that the whole little house shook. "I'm lookin' for Guthrie!"
     "Yessir, my name, all right." I looked out the door. "Come in?"
     "No! I won't come in! I've been spending  most of my time for the  last
few  months  going around to people of your kind. Trying to get some  decent
advice!''  He shook his hands in  the wind and  preached at me  like he  was
fixing  to pass the  plate, "I ain't goin' to pay out another red cent! Four
bits here. A dollar there. Two bits yonder. It keeps me broke!"
     "Mighty bad shape ta be in."
     "I'll come  in! I'll set myself down! If you can tell me what I want to
know, you'll get  fifty cents! If you don't, I won't give  you a penny!  I'm
worried!"
     "Come on in."
     "Okay. I'll sit right here on this chair and  listen. But I'm not going
to tell you one single word why I'm here. You've got to tell me! Now, Mister
Trouble Buster, let's see you strut your stuff!"
     "Dust's gittin' party bad out there."
     "Start talkin'!"
     "You 'fraid of that dust?"
     "I'm not th' least bit afraid of that dust."
     "You must  not have  an outside  job, then.  You're not  no farmer. You
ain't no  oil  field roustabout. If  you had a store of any  kind,  you'd be
afraid that  dust  was  drivin' all of yer  customers  away.  So,  You know,
Mister, you've got the wrong Guthrie."
     "Keep talking!"
     "My dad married a fortune teller, but I never did claim ta be one, but,
I'd  like ta just see if  I c'n tell ya what  ya come here for,  an' what ya
wanta know."
     "Four bits in it if you do."
     "You're a inside man. You work in a oil refinery. Good payin' job."
     "Right. How did you know?"
     "Well, these farmers an' ordinary workin' people aroun'' here ain't got
enuff  money ta throw off  four bits here, an  a  dollar there fer a fortune
teller. So yore work  is high class. Yer mighty serious  about  yer work. Ya
really  take a pride in yer machinery. Ya like to  work.  Ya like ta see th'
most turned out  in  th'  shortest  time.  Always  thinkin'  about inventin'
somethin' new ta make machinery  run better an' faster. Ya tinker with this,
even when yer off of yer job an' at home."
     "Seventy-five cents. Keep talking."
     "That new invention you've got is gonna make ya some money one of these
here  days. There's a  big concern already on  yer trail. Wantin' ta buy it.
They'll try ta steal it cheap as they can. Don't  trust anybody but yer wife
with th' secret. She's waitin' out there in yer car. Ya gotta lotta faith in
yer  own self,  an' in  her,  too.  That's  mighty good.  Keep  on  with yer
inventin'. Keep workin' all time. Ya won't  git what ya  want outta this big
company fer yer invention,  but ya'll git  enuff  ta put ya up  in  shape ta
where ya c'n keep up yer work."
     "Make it an even dollar. Go on."
     "Yer mind is full of  inventions, an'  th'  world's full of  folks that
needs 'em bad. Ya jest gotta keep yer mind all clear, like a farm, so's more
inventions c'n grow up there. Th' only way ya c'n do this is ta help out th'
pore workin' folks all ya can."
     "Here's the dollar. What next?"
     "That's all. Jest think over what I told ya. Good-bye."
     "You are the only fortune  teller that I've found that  don't  claim to
tell anything, and tells everything!"
     "I don't claim ta be no mind reader. I don't  make  no charge  fer jest
talkin'."
     "You're  just  modest. I consider that dollar  well  spent.  Yes,  well
spent. And I've got lots of friends all over these oil fields. I'll tell all
of them to come down here and talk to you! Good-day!"
     So there  it  was. I stood  there looking at both  sides of the  dollar
bill, the picture on the gray side, and the big building on the green  side.
The first dollar I'd made  in over a  week. Just a man mixed up in his head.
Smart guy, too. Hard worker.
     The gravels  knocked splinters off  of  the side  of the house. And the
dust blew and the wind come down. In a couple of days the dollar  was almost
gone.
     Somebody knocked at my front door.  I got up and said, "Hello" to three
ladies. "Come in, ladies."
     "We ain't got no money ner no time to waste neither!"
     "This lady has a awful funny thing wrong with her. She can't talk. Lost
her voice. And she can't swallow any  water. Hasn't had a drink of water  in
almost a week. We took her to several  doctors. They  don't  know what to do
about it. She's just starving."
     "But--ladies--I ain't no doctor."
     "Some  fortune  tellers  can  heal things like this. It's  the gift  of
healing. There  are seven  gifts--healing, prophecy, faith, wisdom, tongues,
interpretation of tongues, and discerning  of  spirits. You've  just got  to
help her! Poor thing. She can't just die away!"
     "Set down right here in this here chair," I told the lady. "Do you have
faith that you'll git cured?"
     She smiled and choked trying to talk, and nodded her head yes.
     "Do you b'lieve yer mind is th' boss of yer whole body?"
     She nodded yes at me again.
     "You b'lieve yer mind is  boss over  yer nerves? All yer muscles? Back?
Legs? Arms? Your neck?"
     She nodded her head again.
     I walked to the water bucket and took the dipper and poured a glassful.
I handed it to  her and said, "Yore husbans' wants you ta talk to 'im, don't
he? An'  yore kids, ta boot?  No two ways about it! You say you ain't got no
money fer a doctor?"
     She shook her head no.
     "You'd better quit this monkey bizness,  then, an' swig this water down
you! Drink it! Drink it! Then tell me  how good if  feels ta be able ta talk
ag'in!"
     She held the glass in her fingers, and I could see  the skin was so dry
it was  wrinkling and cracking. She looked around and smiled at me  and  the
other two ladies.
     She turned the glass up and drunk the water down.
     We all held our mouths open and didn't breathe a breath.
     "G-g-l-l-o-o-dd."
     "It's what?"
     "Good. Water. Water. Good."
     "You ladies g'wan  back  home  an' spend  th' next three et  four  days
carryin' buckets of good clear  fresh  drinkin'  water ta this lady.  Have a
water-drinkin' contest. Talk about ever'-thing. You don't owe me nuthin'."
     And so there  ain't no tellin'  where  the  wind will blow or what will
come up  out of the  weeds. This was the start of  one of  the  best, worst,
funniest and saddest  parts of my whole  life.  They thought  I was  a  mind
reader. I didn't claim to be, so some of them called me a fortune teller and
a healer. But I never claimed to be different from you or anybody else. Does
the truth help to heal you when  you hear it? Does a clear mind make a  sick
body well? Sometimes.  Sometimes nervous spells cause people to be sick, and
worry causes  the nervous  spells. Yes, I could talk. Did that make them get
well? What are words, anyway? If  you tell a  lie with  words, you cause all
kinds  of people to  get sick. If you  tell people the  real truth, they get
together and they get well. Was that it?
     I remember a German rancher that  would come to my house every time the
stock market  went up a  penny or  down a penny. He would ask me, "Vat do de
spirits sez aboudt my fadder's cattles?"
     "Spirits ain't  got  nuthin' ta do  with yer father's cattle,'' I would
tell him. "What you call spirits ain't nuthin'--nuthin" but th'  thoughts ya
think in yer head."
     "My  fadder iss dead.  Vat  hass  he got to tell me aboudt raising  and
selling his catties?" he would say.
     "Yer father  would  like fer ya ta do jist what he did  fer  forty-five
years out here on these plains, Mister. Raise 'em young, buy 'em cheap, feed
'em good, an' sell 'em high!" I'd tell him.
     He  woke  me up at  all  hours  of the night.  He  traveled  more  than
twenty-five miles to my place. And not  a week rolled past but  what he made
the trip and asked the same old question.
     An engineer on the Rock Island Railroad spur that runs from Shamrock up
north to Pampa used to ride along in his engine and look out at some new oil
land.  He wanted me to shut my eyes and see a vision  for him. "Where  had I
ought to buy oil land?"
     "I see an old oil field, with  black oily derricks. It's good  oil land
because it's an old proven field, an' it's still perducin'. In th' middle of
this  field of  black derricks, I see a white derrick,  painted with  silver
paint an' shinin' in th' sun."
     "I  see that same derrick every day when I pass that  field  on my run!
I've been wondering if I should try to buy some land around that field."
     "I  see a lot of oil under this  land, because this derrick  is  in th'
middle  of  a whole big forest  of  black oily rigs. When ya buy yer new oil
land, buy it as  close to that center derrick as  ya can. But don't  pay too
much fer th' deal."
     "You've  helped me to solve my whole problem!" he told me as he got up.
"You've took a big  load off  of my mind. How did you know about this silver
rig in this bunch of old oily ones?"
     And I said, "You're an engineer on this Shamrock spur line, ain't ya? I
just guessed that you'd been savin' yer money  ta buy--well, some  land that
ya seen ever' day on yer run. I know this oil field awful well, an' it looks
awful purty from a boxcar door--an' I s'pose it looks awful purty from up in
an  engine cab--'long  toward quittin' time, when yer thinkin' 'bout gettin'
home to yer wife an' family, an' tryin' ta think of how ta  invest yer money
so's it'll bring yer folks th' most good. I wuz jist guessin' an' talkin'--I
don't know, really, where you'd oughtta buy yer oil land."
     "Here's a dollar. I think you saved me several thousand."
     "How's that?"
     "You told me something I'd never thought of: to  buy my land closest to
the middle of  the  biggest field. But an acre of that  land  would take  my
life's  earnings. And while you  had your eyes closed there, talking, I felt
afraid to spend my money away off on some new wildcat  land that didn't have
any oil derricks on it; and so I just got to thinking, maybe the best hole I
could  put my  money in  would be the  Postal Savings  Window  of the United
States Government. You earned this dollar, take it." And then he walked away
and I never did see him any more.
     A little  girl six years old had big running  sores all over her scalp.
Her mama took her to the doctor and  he treated her for over six months. The
sores still stayed. The  barber  cut her hair all  off like  a convict  on a
chain gang.  The mother finally  brought her over  to  my place and told me,
"Jist wanta see what'cher a-doin' over here."
     ''Do ya keep 'er head good an' clean?" I asked the lady.
     "Yeh. But she  bawls an' squawls an'  throws  wall-eyed fits
when she has ta go ta school!'' her mama said.
     "The old mean kids make  fun of  me because my head looks  like  an old
jailbird," the little girl told us.
     "Take  th' white of an egg in a saucer  an' rub it  into 'er  head good
ever' night. Let it soak in all night. Then ya  can wash 'er head with clear
water ever'  mornin' 'fore she  goes off ta school. Ya won't even
hafta bring 'er back over here no more ta see me. Ya'll have a purtier  head
of hair than any of them old mean teasin' kids."
     "How long'll it take?" the little girl asked.
     "Ya'll have it by th' day school ends," I told her.
     "That'll be nice, won't it?" Her Mama looked at both of us.
     "But you--ya quit yer scarin' this girl! Ya quit makin' 'er play by her
self.  Quit makin' 'er stay inside th' house when all  of  th' other kids is
out whoopin' an' runnin'," I told the mother.
     "How'd you know this?" she asked me.
     "Quit makin' 'er wear that old dirty hat all of th' time," I
kept on. "Quit scrubbin' 'er head with  that old strong  lye soap! Give it a
little rest, it'll heal of its own accord."
     "How come you so smart, mister?" The  little girl laughed and took hold
of my hand. "My mama does everything just like you said."
     "Shut yer mouth! Yer talkin' boutcher Ma, ya know!"
     "I knowed all of this, because I can look at yer Mama's hands, and tell
that  she makes her own lye soap. I know she keeps ya in th' house too much,
'cause  ya haven't been gittin' no sunshine  on yer head.  I know
you'll  have  a  big  long set of  purty curls  by th' last day  of  school.
Good-bye. Come to see me with yer curls!"
     I watched the little girl skip twenty or thirty feet ahead as they went
down the road toward shacktown.
     The little shack was  swaying in the dust one dark winter  night, and a
man of two hundred and ninety pounds  banged in at the door, and brought the
weather  in with  him. "I don't know if you  know it or not," he talked in a
low, soft voice, "but you're looking at an insane man."
     "Off yer  coat, hawa seat."  Then  I happened to  notice that he wasn't
wearing any coat,  but several shirts, sweaters, ducking jumpers, and two or
three pairs  of overhauls. He  more than filled the  north half of my little
room.
     "I'm  really  insane." He watched me like a hawk watching a chicken.  I
set down in my chair and listened to him. "Really."
     "So am I," I told him.
     "I've already been to the insane asylum twice."
     "Ya'll soon be a-runnin' that place."
     "I wasn't crazy when they sent  me there, but they kept me shot full of
some kind of crap! Run me out of my wits!  Made  my  nerves  and muscles  go
wild. I beat up a couple of guards
    

     out in the pea patch and run off. Now I'm here. I reckin they'll git me
purty quick. I see news reels in my head."
     "News reels?"
     "Yes. They get started and I see  them going all of the time. It's like
sitting all  alone  in a big dark theater. I see lots  of them and have seen
them ever since I was a kid. Farm Mama always told me I was crazy. I guess I
always was. Only trouble with these news reels is--they never stop."
     "What's th' news lately?"
     "Everybody's  going to  leave this country. Boom is over. Wheat blowing
out. Dust storms getting  darker and darker. Everybody  running and shooting
and killing. Everybody fighting everybody else. These little old shacks like
this, they're  bad,  no  good for nobody. Lots of kids sick. Old folks. They
won't need us working stiffs around this oil field. People  will have to hit
the road in all of this bad, bad weather. Everything like that."
     "Ain't nuthin' wrong with your head!"
     "Don't you think all of us ought to get together and do something about
all of this? I see stuff like that in this news reel, too. You know, the way
everybody ought to do something about it."
     "Need you fer Mayor 'round this town."
     "I see all kinds of shapes and designs in  my head, too. All  kinds you
could ever think of. They bust into my head like a big flying snowstorm, and
every one of those shapes means something. How to fix a road  better. How to
fix up a whole oil field better. How to make work easier. Even how to  build
these big oil refineries,"
     "Who was it said you was crazy?"
     "Officers. Folks.  They threw  me in  that jail  about  a hundred times
apiece."
     "Oughtta been jist th' other way 'round."
     "No. I guess I  needed it.  I'm awful bad  to  drink and fight  on  the
streets. Guys tease  me and I light in and beat the  hell out of  them; cops
jump in to get me, and I throw them around. Always something haywire."
     "Work all time?"
     "No, work a  few days,  and then  lay  off a  few  weeks.  Always owing
somebody something."
     "I  guess this town is jist  naturally dryin'  up an' blowin" away. You
need some kind of steady work."
     "Did you paint these pictures of Christ up here on the wall?" He looked
around the room and his eyes stayed on each picture for a long time. " 'Song
of the Lark.' Good copy."
     I said yes, I painted them.
     "I always did think maybe I'd like to paint some of this stuff I see in
my  head.  I wish you would teach  me a little of what you know. That'd be a
good kind of work for me. I could travel and paint pictures in saloons."
     I  got  up and  rustled through  an orange crate full of old paints and
brushes, and wrapped up a good bunch in an old shirt. "Here, go paint."
     And so Heavy Chandler  took the paints and went home.  During  the next
month he  lost over sixty  pounds. Every day he made a trip  to my house. He
carried  a new picture painted on slats and  boards  from apple  crates, old
hunks of cardboard, and plywood, and I was surprised to see how good he got.
Wild blinding snow scenes. Log  cabins smoking in the hills. Mountain rivers
banging  down through green valleys. Desert sands  and dreary bones. Cactus.
The  tumbleweed drifting--rolling  through life. Good  pictures.  He  bucked
wind, rain, sleet, and terrible  bad dust storms to get there. And every day
I would ask  him if he'd been drunk, and he'd tell me yes  or no.  He smiled
out of  his face and  eyes  one day  and said, "I slept good all this  week.
First solid sleep I've had  in six  years. The news reel  still  runs, but I
know how to turn it off and on now when I want  to. I  feel  just as sane as
the next one."
     Then  one day he didn't show  up. The deputy sheriff drove down  to the
shack  and told  me they had Heavy locked up  in  the  jail house  for being
drunk.  "Boy, that  was some fight," the officer  told me. "Six deputies and
Heavy. God, he slung deputy sheriffs all over the south side of town! Nobody
could get him inside that patrol car. It  was worse than a circus tent  full
of wild men!  Then  I  says to Heavy,  'Heavy,  do you know  Woody Guthrie?'
Heavy--he puffed and blowed and said, 'Yes.' Then I took him by the  arm and
says, 'Heavy, Woody wouldn't want you  to beat up  on all of these deputies,
would he, if  he knew about it?' And  then old Heavy  says to me, 'No--where
did you  find out  about Woody Guthrie?' And I  says, 'Oh, he's  a real good
friend of mine!'  And, sir,  you know, Old  Heavy calmed down,  tamed  right
down,  got just as sober and nice as  anybody in about  a minute  flat,  and
smiled out of the side of his eyes and says,  Take me an' lock me up, Mister
Jailer. If you're a friend of Woody's, then you're a friend of mine!' "
     "Whattaya s'pose they'll  do with Heavy up there in  jail?" I asked the
deputy.
     "Well, 'course  you know Heavy was an  escaped  inmate from the  insane
asylum, didn't you?"
     "Yeah--but--"
     "Oh, sure, sure, we knew it, too. We knew where he was all of the time.
We knew we could pick him up any minute we wanted him. But we hoped he would
get  better  and come out of  it. I don't know what happened  to  Heavy. But
something funny.  He got just as sane as you or me  or anybody else. Then he
was learning how  to paint or some  dam  thing, somebody said, I don't  know
very much about it. But he's on the train now, headed  back  down to Wichita
Falls."
     "Did Heavy tell you to tell me anything?"
     "Oh, yes. That is why I made the trip down here. Almost forgot. He told
me to tell you that he just wishes to God  that  you could tell all of those
thirty-five hundred inmates down there what  you told him. I don't know what
it was you told him."
     "Naww. I don't reckin ya do,"  I told the officer; "I  don't  guess you
know. Well, anyway, thanks. See ya again. 'Bye."
     And  the car  drove away with  the deputy. And I went back  in and fell
down across my bed, rubbing the coat of fine dust on the quilt, and thinking
about the message that old Heavy  had sent me. And  I never did see  him any
more after that.
     Several  hundred asked  me,  "Where  can I  go to get  a job of  work?"
Farmers  heard  about me and asked, "Is  this  dust th'  end of  th' world?"
Business  people  asked  me,  "Everybody  is  on  the move,  and  I've  lost
everything I ever had; what'll  happen next?"  A boom town dance-hall chaser
barged in on me and asked me, "I'm tryin'  to learn how to play th'  fiddle;
do you think I can get to be elected Sheriff?"
     All kinds of cars were parked around my little old shack. People  lost.
People sick.  People wondering.  People hungry. People  wanting work. People
trying to get together and do something.
     A bunch  of ten, twenty oil field workers  and farmers filled the whole
room and stood around most of my front yard. Their leader asked me, "What do
you think about this feller, Hitler, an' Mussolini? Are they out to kill off
all of th' Jews an' niggers?"
     I  told them, "Hitler  an' Mussolini is out ta make a  chaingang  slave
outta you, outta me, an' outta ever'body else! An' kill ever'body
that gits in  their  road! Try ta make us  hate each other on accounta  what
Goddam color our  skin is!  Bible says ta love yer neighbor!  Don't say  any
certain color!"
     The bunch milled around, talking and arguing.  And the leader talked up
and  told me, "This old world's in a  bad condition! Comin'  to a mighty bad
end!"
     "Mebbe th' old one is," I yelled at the whole  bunch, "but  a new one's
in th' mail!"
     "This Spanish  war's a sign," he kept raving on.  "This  is  th'  final
battle!  Battle  of  Armagaddeon!  This  dust,  blowin' so thick  ya  cain't
breathe, cain't see th' sky,  that's th' scourge over th' face of th' earth!
Men too  greedy for land an' for money an' for th' power to  make slaves out
of his feller men! Man has cursed th' very land itself!"
     "Now you tell us somethin', Mister Fortune Teller!"
     "Hell yes, that's what we come here for! Tell us a vision `bout all  of
this stuff!"
     I walked  out through the  door past five or six big husky guys dressed
in all kinds of  work clothes, whittling, playing with warts on their hands,
chewing tobacco,  rolling smokes. Everybody in the room  walked  out in  the
yard. I  stood there  on an old rotten board step,  and everybody hooted and
laughed and cracked some kind of  a joke. And then somebody else said, "Tell
our fortune."
     I  looked  down  at the  ground and said, "Well  sir, men, I  ain't  no
fortune teller. No more than you  are. But I'll tell ya what I see in my own
head. Then ya can call it any name ya like."
     Everybody stood as still as a bunch of mice.
     "We gotta  all git together an' find out some way ta build this country
up. Make  all of this here dust quit  blowin'. We  gotta find a job an'  put
ever' single  livin' one of us ta work. Better houses 'stead  of  these here
little old sickly shacks. Better carbon-black plants. Better oil refineries.
Gotta build  up more big oil fields.  Pipe lines runnin' from here  plumb ta
Pittsburgh,  Chicago,  an'  New York. Oil an' gas fer fact'ries  ever'where.
Gotta keep an' eye peeled on ever' single inch of this whole country an' see
to it that none of Hitler's Goddam stooges don't lay a hand on it."
     "How we gonna do all of this? Just walk  to John D. an'  tell  'm we're
ready  to go  to work?" The whole bunch  laughed and started milling  around
again.
     "You ain't no prophet!" one big boy yelled. "Hell, any of us coulda say
that same thing! You're a dam fake!"
     "An' you're a Goddam fool!" I hollered out at him. "I  told ya I didn't
claim  ta be nothin' fancy! Yer own  dam head's jist as  good as mine! Hell,
yes!"
     The  mob  of men snickered  and  fussed  amongst their selves, and made
motions with their hands like a  baseball umpire saying "out." They shuffled
around on their feet,  and then broke  up into little bunches and started to
drift out of the yard. All  talking. Above them, the big boy yelled  back at
me, "Look out who're you're callin' a fool, there, bud!"
     "Men! Hey! Listen! I know we all see this same  thing--like news  reels
in  our mind. Alla th' work that  needs ta be  done--better highways, better
buildin's,  better houses.  Ever'-thing  needs  ta be fixed up better!  But,
Goddamit, I ain't no master mind! All  I know  is we gotta git  together an'
stick together! This country  won't ever git much better as long as it's dog
eat dog, ever' man fer his own self, an' ta hell with th' rest of th' world.
We  gotta  all git together, dam it all,  an' make  somebody  give us  a job
somewhere doin' somethin'!"
     But the whole crowd  walked off down toward Main  Street,  laughing and
talking  and throwing their hands. I  leaned back up against the side of the
shack and  watched  the  gravel  and  dust  cutting  down the  last  of  the
hollyhocks.
     "News reels in my  head," I  was looking and thinking to myself,  and I
was thinking of old Heavy gone. "News reels in my head. By God, mebbe we all
gotta learn how ta see them there news reels in our heads. Mebbe so."
     Chapter ХШ
     OFF TO CALIFORNIA

     I rolled my sign-painting brushes up inside an old shirt and stuck them
down in my  rear pants pocket.  On the floor of the shack  I  was  reading a
letter and thinking to myself. It said:

     ". .  .  when Texas is so dusty and  bad,  California is  so  green and
pretty. You  must be  twenty-five  by now, Woody. I know I can get you a job
here in Sonora. Why don't you come? Your aunt Laura."

     Yes, I'll go, I was thinking. This is a right nice day for  hittin' th'
road. 'Bout three o'clock in th' afternoon.
     I pulled the crooked door shut as best  I  could,  and walked one block
south to the main highway leading west. I turned west and walked along a few
blocks, across  a railroad track, past a  carbon-block warehouse. "Good  old
Pampa. I hit here in 1926. Worked my tail off  'round this here town. But it
didn't  give me  anything. Town had growed up, strung itself  all out across
these plains. Just a little old low-built cattle town  to start with; jumped
up big when the oil boom hit. Now eleven years later it had up and died."
     A three- or four-ton beer truck  blowed its air  brakes and I heard the
driver talking, "By  God! I thought  that looked like  you,  Woody! Where ya
headin'? Amarilla? Hustlin' signs?" We got off to a jumpy start while he was
spitting out his window.
     "Cal'fornia," I said. "Hustlin' outta this dam dust!"
     "Fer piece down th' road, ain't it?"
     "Enda this dam highway! Ain't a-lookin' back!"
     "Aww,  ain'tcha  gonna  take  one  more  good  look  at  good  ol'
Pampa?"
     I looked out my window and seen it  go by. It was just shacks all along
this side of town, tired and lonesome-looking, and lots of us wasn't  needed
here no more. Oil derricks running  up to  the  city limits  on three sides;
silvery refineries that first smelled good, then bad; and off along the  rim
of the horizon, the big carbon-black plants throwing  smoke worse  than  ten
volcanoes, the fine black powder covering the iron grass and the early green
wheat that pushes  up  just in time to kiss this March wind.  Oil  cars  and
stock cars lined up like herds of cattle. Sun so clear and so bright
    

     that I felt  like I was leaving one of the prettiest  and ugliest spots
I'd  ever  seen. "They tell  me this  town has fell  down ta somethin'  like
sixteen thousan' people," I said.
     "She's really goin' with th' dust!" the  driver  told  me. Then  we hit
another railroad crossing  that jarred him into saying, "I seen th' day when
there  was more  folks than that goin'  to  th'  picture shows! She's really
shrivelin' up!"
     "I  ain't  much a-likin'  th' looks o' that bad-lookin' cloud a-hangin'
off ta th' north yonder," I told him.
     "Bad  time uv  year fer them  right blue  northers!  Come up awful fast
sometimes. Any money on ya?"
     "Nope."
     "How ya aimin' ta eat?"
     "Signs."
     "How's it come ya ain't packin' yer music box with уа?"
     "Hocked it last week."
     "How ya gon'ta paint signs  in a dam blue  norther with th'  temperture
hangin' plumb out th' bottom? Here. Fer's I go.''
     "This'll  gimme  a good start  at  least.  Mucha  'blige!" I
slammed the  door and backed off onto the gravel and watched the track leave
the main highway, bounce over a rough bridge, and  head north across  a  cow
pasture. The driver  hadn't said good-bye  or anything. I thought  that  was
funny.  That's a bad  cloud. Five  miles back to town,  though. No use of me
thinking about going back. What the hell's this thing stuck here in my shirt
pocket? I be dam. Well, I be dam. A greenback dollar bill. No wonder he just
chewed  his gum. Truck drivers can do a hell of  a lot  of talking sometimes
without even saying a word.
     I  walked on down the  highway bucking into  the wind. It got so hard I
had to really  duck my  head and  push. Yes. I know this old flat country up
here on the  caprock plains. Gumbo mud. Hard crust sod. Iron grass for tough
cattle and hard-hitting cowboys that work for the ranchers. These old houses
that sweep with the country and look like they're crying in the dust. I know
who's  in there. I know. I've stuck my  head in a million.  Drove  tractors,
cleaned plows and harrows, greased discs and pulled the tumbleweeds out from
under the machinery. That wind is  getting harder. Whoooooo! The  wind along
the oily  weeds sounded like a  truck climbing  a  mountain in  second gear.
Every  step I  took  to the west, the  wind pushed me  back  harder from the
north, like it was trying to tell me, for God's  sake, boy, go to  the south
country,  be  smart,  go where they sleep out every  night. Don't split this
blue  blizzard west, because  the  country  gets  higher,  and flatter,  and
windier,  and  dustier, and you'll get colder  and  colder.  But  I thought,
somewhere west there's more room. Maybe the west country needs me out there.
It's so big and I'm so little.  It needs me to help fill it up and I need it
to grow up in. I've got to keep bucking this wind, even if it gets colder.
     The storm poured in over the wheat country,  and the powdery  snow  was
like talcum,  or dried paste, blowing along with the grinding  bits of dust.
The snow was  dry.  The dust  was cold. The sky was  dark  and  the wind was
changing the whole world into an awful funny-looking,  whistling and whining
place. Flat fields and grazing lands got  smothery  and close.  It was about
three more miles on to the little town of Kings Mill.
     I walked  about two of  the  miles in the blowing storm and got  a ride
with a truck load of worried cattle,  and a bundled-up driver, smoking loose
tobacco that blew as wild as the dust and the snow, and stung like acid when
it lit in my eyes.
     We hollered  the usual hollers back  and forth at each other during the
last mile that I rode with him. He said that he was turning north off of the
main road at Kings  Mill. I  said, Let me out  at  the post  office and I'll
stand around in there by the stove and try to get another ride.
     In  the general  store,  I bought a nickel's worth  of postal cards and
wrote all five of them  back to the folks in  Pampa, saying, "Greetings from
the Land  of  Sunshine  and just plenty of Good  Fresh Air. Having wonderful
tour. Yrs. trly. Wdy."
     Pretty soon another cattle man offered me a  ride on to the next cattle
town. He smoked a pipe which had took up more of his time in the last twenty
years than wife, kids, or his cow ranching.  He told me, "This old Panhandle
country can  be  one mighty nice place when  it's  purty, but hell on wheels
when  she gits  riled up!" His  truck was governed down to fifteen or twenty
miles an  hour.  It was a windy, brittle hour before  we crept  the  fifteen
miles  from Kings Mill over to White Deer. I  was so  cold when we got there
that I couldn't hardly get out of the truck. The flying heat from the engine
had kept me a degree or two above freezing, but stepping  out into that wind
head-on was worse. I walked another mile or two on down the side of the road
and, as long as  I  walked,  kept  fairly loose and limber. A time or two  I
stopped  alongside the  concrete,  and stood and waited with my  head ducked
into  the wind--and it seemed like none of the drivers could see  me. When I
started to walk  some more, I noticed  that the muscles in the upper part of
my  legs were drawn up,  and hurt every time I took a step, and that it took
me a  few hundred yards' walking to get full control over  them. This scared
me so much that I decided to keep walking or else.
     After  three or four  miles  had went under  my feet,  a big new  model
Lincoln Zephyr stopped, and I got in the back seat. I saw two people  in the
front  seat.  They asked me a few  silly questions.  I  mean  they were good
questions, but I only gave them silly answers. Why was I out on the highways
at any such a time as this? I was just there. Where was I going? I was going
to California. What for? Oh, just to see if I couldn't do a little better.
     They let me  out  on the streets  of Amarillo, sixty  miles  away  from
Pampa. I  walked through town, and it got colder. Tumbleweeds, loose gravel,
and dirt and beaten snow crawled along the  streets and vacant lots, and the
dust rolled in on a high  wind, and fell on down across  the upper plains. I
got across town and waited on a bend for a ride. After an hour, I hadn't got
one. I didn't want to walk any more  down the road  to keep warm, because it
was getting dark, and nobody could see  anything out there on  a night  like
that.  I  walked twenty-five  or  thirty  blocks back to  the main  part  of
Amarillo. A sign on a board said, Population, 50,000, Welcome. I went into a
picture show  to get warm and bought a hot  sack of good,  salty  popcorn. I
figured on staying  in the cheap show all I could, but they didn't stay open
after midnight in Amarillo, so I was  back on  the streets pretty soon, just
sort of walking up and down, looking at the jewelry and duds in the windows.
I got a nickel sack of smoking, and tried rolling a cigaret on every part of
Polk Street, and the wind blew the sack away, a whiff at a  time. I remember
how funny it was. If I did succeed in getting one rolled and licked down and
into my mouth, I'd strike up all of the matches in the country trying to get
it  lit; and  as  quick as I got it lit, the wind  would blow so hard on the
lighted end that it  would  burn up like a Roman  candle, too fast to  get a
good draw off, and  in  the meantime throwing  flaked-off red-hot  ashes all
over my coat.
     I went down to  the railroad  yards, and  asked about the freights. The
boys were hanging out in two or three all-night coffee joints, and there was
no lead as to  where  you could get  a free flop. I  spent  my last four-bit
piece  on a little two-by-four room, and slept in a good warm bed. If it had
cockroaches, alligators or snapping turtles in it, I was too sleepy to  stay
awake and argue with them.
     I hit the streets next morning in a bluster of gray, smoky-looking snow
that had  managed to get  a toehold during  the night. It covered  the whole
country,  and  the highway was  there somewhere--if you could  only find it.
This  side  of Clovis, fifteen or twenty  miles, I met  an A Model Ford with
three young boys in  it. They stopped and let me in. I rode with them toward
New Mexico all day long. When they came to the state line, they acted funny,
talking and whispering  among themselves, and  wondering if the cops at  the
port of entry would notice anything odd about us. I heard  them say that the
car was borrowed, no ownership papers, bill of sale, driver's  license--just
borrowed off of the streets. We talked it over. Decided just to act as blank
as possible, and trust  to  our luck that we could get across. We drove over
the  line. The cops waved us past. The sign read: Trucks and Busses Stop For
Inspection. Tourists Welcome to New Mexico.
     The three boys were wearing old patched overhalls and khaki work  pants
and  shirts  that looked like they'd  stand a couple or three  good washings
without  coming any too clean. I  looked  at  their hair, and  it  was  dry,
wind-blown,  gritty, and full of the  dust out of the  storm,  and  not  any
certain  wave  or  color--just the  color of the whole country.  I had  seen
thousands of men  that looked just the same way,  and could usually  tell by
the color of the dirt where they were from. I guessed these boys to  be from
the  oil-field country back up around Borger, and  asked them if that was  a
good guess. They said that we  could  ride together better if we asked  each
other less questions.
     We rolled along,  slow, boiling up the higher country, and  cooling off
coasting  down--until  we  hit the mountains  on this side of Alamagordo. We
stopped once or twice to let the engine cool off. Finally we hit  the top of
the mountain ridge, and  traveled along  a high, straight road that stuck to
the middle part of a flat, covered  on  both  sides by evergreen pine, tall,
thin-bodied, and straight as an  arrow, branching out, about thirty or forty
feet up the trunk; and the undergrowth was mostly a mixture of brown scrubby
oak, and  here  and  yonder, bunches of green, tough  cedar.  The air was so
light that it  made our heads feel funny.  We laughed and joked about how it
felt.
     I noticed  that the driver was speeding up and then throwing the clutch
in, letting the car slip  into  neutral, and coasting as far as he  could. I
mentioned this to the driver,  and  he said  that he was running on his last
teacupful of gas, and  it was twenty-five miles  to the next  town.  I  kept
quiet from then on,  doing  just what the other three were, just gulping and
thinking.
     For five or six miles we held our breath. We were four guys out, trying
to get somewhere in the world, and the  roar of that  little engine, rattly,
knocky  and fumy as it was, had  a good  sound  to our ears. It was the only
motor we had. We wanted more than anything else in the world to hear it purr
along, and we didn't care how  people  laughed  as  they went around us, and
throwed their  clouds of  red dust  back into our faces.  Just take  us into
town, little motor, and we'll get you some more gas.
     A mile or  two of up-grade, and  the tank was empty. The driver throwed
the clutch in, shifted her into neutral, and  kept wheeling. The speed read,
thirty, twenty, fifteen--and  then  fell down  to five, three, four,  three,
four, five, seven, ten, fifteen, twenty-five, and we all yelled and hollered
as loud and as long as our guts could pump air. Hooopeee! Made 'er! Over the
Goddam  hump!  Yippeee! It's all down hill from here to Alamagordo! To  hell
with the oil companies! For  the next half an hour  we won't be needing you,
John D.! We  laughed  and  told all  kinds  of  good  jokes  going  down the
piny-covered  mountain--some of  the best, wildest, prettiest fresh-smelling
country you could ever hope to find. And it was a  free ride for  us. Twenty
miles of coasting.
     At the bottom we found Alamagordo, a nice little town scattered along a
trickling  creek  or two that chases down from out  of the mountains around.
There  you see the tall, gray-looking cottonwood sticking  along the watered
places. Brown adobe shacks and houses of  sun-dried brick, covered over with
plaster and homemade  stucco of every color. The adobe houses of the Mexican
workers have stood there, some of them, for sixty,  seventy-five, and over a
hundred years, flat. And the workers, a lot of them, the same way.
     On  the  north side of  town  we  coasted into  a homey-looking service
station.
     The man  finally got around to coming  out.  One  of the boys said, "We
want  to swap  you a good wrench for five gallons  of  gas, worth twice that
much. Good shape. Runs true, holds tight, good teeth, never been broke."
     The service  man took  a  long, interested, hungry look at the  wrench.
Good tool. No junky wrench. He was really wanting to make the swap.
     "Got as much as fifty cents cash money?" he asked.
     "No  ..." the  boy  answered  him.  Both  forgot  all about everything,
keeping quiet for a whole  minute or more, and turning  the wrench  over and
over. One boy slid out of the  door and walked through the shop  toward  the
men's rest room.
     "Two bits cash ... ?" the mechanic asked without looking up.
     "No ... no cash ..." the boy told him.
     "Okay ... get your  gas cap  off; I'll swap with  you boys just to show
you that my heart is in the right place."
     The gas cap was turned, laid up on  a fender, and  the gas man held the
long brass nozzle down in the empty hole, and  listened to the five  gallons
flow  into the tank; and the five  gallons sounded lonesome and sad, and the
trade was made.
     "Okay, Mister, you got the best of this deal. But that's what you're in
business for, I reckon; thanks," a boy said, and the old starter turned over
a few wheels that were gradually getting toothless, and  the motor went over
quick, slow,  and then  a blue cloud  of engine smoke  puffed  up  under the
floorboards,  and the good smell of burning  oil  told  you that you weren't
quite walking--yet. Everybody heaved a sigh of relief.  The  man  stood with
his  good costly wrench in his hands, pitching it up and down, and smiling a
little-- nodding as we drove away.
     My eyes fell for a short minute away  from the healthy countryside, and
my gaze came upon  an old tire tool on the  floor  of the  car, a flat rusty
tire iron, an old pump--and a nice wrench, almost exactly like  the one that
we'd  just traded for gas; and  I remembered the boy  that  went to the rest
room.
     Uptown  in Alamagordo, we  stopped at  the high, west  end  of the main
street. It was dinner time, but no money. Everybody was hungry and that went
without asking. I told the boys that I'd get out  and  hustle  the town  for
some quick signs, signs  to paint  on  windows which I could paint in thirty
minutes or  an hour, and we'd surely get enough to buy  some day-old  bakery
goods  and milk to take out  on the  side of the road and eat. I felt like I
owed them something for my fare.  I felt full  of pep, rested  and relieved,
now that there were five gallons of gas splashing around inside of our tank.
They agreed to let me hustle for a quick job, but it must not take too long.
     I jumped out in  a  big rush, and  started off down the street. I heard
one  of them holler, "Meet you right  here at  this  spot  in an hour and no
later."
     I yelled back,  "Okie doke! Hour! No  later." And I walked down through
the town.  I peeled my eyes for an old sign that needed repainting, or a new
one to put on. I stuck my head into ten or fifteen places and got a job at a
shoe  store, putting a  picture  of a man's shoe, a  lady's  shoe, and: Shoe
Repairing Guaranteed. Cowboy Boots a Specialty.
     I had  left my brushes  in the seat of the car, so I made a hard run up
the main  street. I got to  the spot, puffing, grinning,  and blowing like a
little horse, and looked around-- but no boys, and no car.
     I  trotted up and  down the main street again, thinking that they might
have decided to come on down to where I was. But there wasn't the  old Model
A that I'd learned to know and admire, not for being a champion  at anything
but as a car  that really tried. It  was gone. So  were my pardners. So were
all of my paint  brushes. Just a  little rag wound  around some old brushes,
but  they were Russian Red  Sable, the best that money  could buy, and about
twenty bucks of hard-earned money to me. They were my meal ticket.

     Pulling from Alamagordo over to Las Cruces was one of the hardest times
I'd  ever  had.  The valley  highway  turned  into  a dry,  bare  stretch of

desert. The hills fooled me completely. Running out from the high mountains,
they looked small  and  easy to walk over, but  the highway bent  and curled
around and got lost a half a dozen times  on each little hill. You could see
the road  ahead shining like a string  of  tinfoil flattened  out,  and then
you'd lose sight  of it again and walk for hours and hours, and  more hours,
and without ever coming to the part that you'd been looking at ahead  for so
long.
     I was always a big hand to walk along and look at the things  along the
side of the road.  Too curious to stand and  wait for a ride. Too nervous to
set  down and rest. Too  struck with the traveling fever to wait. While  the
other long strings of  hitch-hikers was taking it easy  in the shade back in
the  town, I'd  be tugging  and  walking  myself  to  death over the curves,
wondering what  was just around the next bend; walking  to see  some distant
object, which turned out  to be just  a big  rock, or  knoll, from which you
could see and wonder about  other distant  objects.  Blisters  on your feet,
shoes  hot as a horse's hide. Still  tearing along. I  covered about fifteen
miles of country, and finally got so  tired that I walked out to one side of
the road, laid down in the sun, and went off to sleep. I woke up  every time
a car slid down the highway,  and listened to the hot tires sing off a song,
and wondered if I didn't  miss a good, easy, cool ride all  of  the way into
California. I couldn't rest.
     Back on the road, I hung  a ride to Las Cruces and  was  told that  you
couldn't catch a freight there till the next day. I didn't want to lay over,
so  I  lit out walking  toward Deming. Deming  was the  only town  within  a
hundred  miles where  you  could catch one  of them fast ones  setting  long
enough to  get on it. I walked a long stretch on the way to Deming.  It must
have  been  close  to twenty  miles. I walked  until past midnight. A farmer
drove  up  and stopped and said that he would carry me ten miles. I took him
up, and that put me within about fifteen miles of Deming. Next morning I was
walking a couple of hours before  sunup, and along about ten  o'clock, got a
ride with a whole truckload of hitch-hikers. Most every man on the truck was
going to  catch a  freight  at Deming. We found a whole bunch walking around
the yards and streets in Deming waiting to snag out.  Deming is  a good town
and a going town, but it's a good town to keep quiet in. Us free riders said
it was best not to go  around spouting  off at  your mouth too much,  or the
cops  would pull  you  in just to show the taxpayers  that they are  earning
their salaries.
     The  train out of  Deming was a fast one. I got to Tucson without doing
anything much, without even eating for a couple of days.
     In the yards  at Tucson, I didn't  know where to go or  what to do. The
train  rolled in with us after midnight. The cars all banged,  and the brake
shoes set down tight, and everything wheeled to a standstill.
     I was hanging  onto her, because she was a  red-hot  one, and  had been
fast so far, and other trains  had given her the right-of-way. I didn't want
to get off  now, just for a cup of  coffee or  something. Besides, I  didn't
have  the  nickel. I crawled down in a reefer hole--a hole  in the top  of a
fruit car  where  ice is  packed--and  smoked the makings with two men whose
faces I hadn't seen.
     It was cold there in Tucson that night. We laid low for  about a couple
of hours.  After a while, a dark head  and  shoulders  could be  seen in the
square hole, set against the  bright, icy  moonlight night. Whoever  it was,
said, "Boys, you c'n come on out--we're ditched on a siding. She ain't gonna
take these cars on no further."
     "Ya mean we lost our train?"
     "Yeah, we just missed 'er, that's all.''
     And  as the head  and  shoulders went out of sight above us, you  could
hear men scrambling down the sides, hanging onto the shiny iron ladders, and
falling out by the tens and dozens all up and down the cinder track.
     "Ditched. ..."
     "Shore'n hell. ..."
     "Coulda  got'er if we'd of knowed it in  time. I had this happen to  me
before, right here in Tucson."
     "Tucson's a bitch, boys, Tucson's a bitch."
     "Why?"
     "Oh--just is. Hell, I don't know why!"
     "Just another town, ain't it?"
     " Tain't no town, 'tain't no city. Not fer guys like you an' me. You'll
find out soon enough...."
     "What's funny about Tucson?"
     Men  ganged around the black  cars, and talked in low, grumbling voices
that seemed  to be as rough as  they sounded honest. Cigarets flared in  the
dark. A little lantern started  coming down the tracks toward where  we were
ganged around talking. Flashlights flittered along the ground, and you could
see  the  funny  shadows of  the  walking  feet  and  legs  of men,  and the
underparts  of  the  brake drums, air hoses,  and couplings of the big, fast
cars.
     "Checkers."
     "Car knockers."
     "Boys--scatter out!"
     "Beat it!"
     "And--remember--take an old 'bo's word for it, and stay th' hell out of
the city limits of Tucson."
     "What kind of a dam town is this, anyhow?"
     'Tucson--she's a rich man's bitch, that's what she is, and nothin' else
but."
     Morning. Men are scattered  and gone. A hundred men and more, rolled in
on  that  train last night, and it was cold. Now it's  come morning, and men
seem to be gone. They've learned how to keep out of the way. They've learned
how to meet and  talk  about their  hard traveling, and  smoke each  other's
snipes  in  the  moonlight,  or boil a  pot of coffee  among the weeds  like
rabbits--hundreds of them,  and when the sun comes out bright, they seem  to
be gone.
     Looking out across  a  low place,  growing  with  the  first  sprigs of
something green  and good to eat, I saw the men,  and  I knew who they were,
and  what  they  were  doing.  They  were  knocking  on  doors,  talking  to
housewives,  offering to work to  earn a little piece of bread and meat,  or
some  cold biscuits,  or potatoes and  bread and  a slice of  strong  onion;
something to stick to your ribs till you could get on down the line to where
you knew people, where  you had  friends who would put you up till you could
try to find some work. I felt a funny feeling come over me standing there.
     I had always played music,  painted signs, and managed to do some  kind
of  work to get a  hold  of a piece of money, with  which I could walk in to
town  legal, and buy anything I wanted to eat or drink. I'd always felt that
satisfied feeling of  hearing a coin jingle across the counter, or at least,
doing some kind of work to pay for my meals. I'd missed whole days without a
meal.  But I'd been pretty proud about bumming.  I still hoped that  I could
find some  kind of  short  job  to earn  me  something to eat. This was  the
longest I had ever gone without  anything  to eat. More  than two whole days
and nights.
     This was  a strange  town,  with a  funny feeling hanging  over  it,  a
feeling like  there were lots of people in it--the Mexican  workers, and the
white workers,  and  the travelers of  all skins and  colors of eyes, caught
hungry, hunting for  some kind of work to do. I was too proud to go out like
the other men and knock at the doors.
     I  kept getting weaker and emptier. I got  so nervous that  I commenced
shaking,  and couldn't  hold myself still. I could smell a piece of bacon or
corncake frying  at a half  a mile  away. The very thought of fruit  made me
lick my hot lips. I kept shaking  and looking blanker and blanker.  My brain
didn't work as good as usual. I couldn't  think. Just got into a  stupor  of
some  kind, and sat there on the main line of the fast railroad,  forgetting
about  even being  there... and  thinking  of homes, with  ice  boxes,  cook
stoves, tables,  hot meals,  cold lunches,  with hot coffee, ice-cold  beer,
homemade wine--and friends and relatives. And  I swore to pay more attention
to the hungry people that I would meet from there on down the line.
     Pretty soon,  a wiry-looking man came  walking  up across the low green
patch,  with a  brown paper sack wadded mp under his arm.  He walked  in  my
direction until he was about fifteen feet away,  and I  could see  the brown
stain of good tasting grease soaking through his sack.  I even sniffed,  and
stuck  my nose up in the  air, and swung my head in his  direction as he got
closer; and I could smell, by real instinct, the good homemade bread, onion,
and salty pork that was in the sack.  He sat down not  more than fifty  feet
away,  under the heavy squared timbers of the under-rigging of a water tank,
and opened his sack and ate his meal, with me looking on.
     He finished it slowly, taking his good easy time. He licked the ends of
his fingers,  and  turned his head sideways to keep from spilling any of the
drippings.
     After he'd cleaned the sack out, he  wadded it up properly and threw it
over his shoulder. I wondered if there was any crumbs in it. When he left, I
says to myself, I'll go and open it up and eat the crumbs. They'll put me on
to  the  next town. The man  walked over to where I sat and said, "What  the
hell are you doing settin' here on the main line ... ?"
     "Waitin' fer a train," I said.
     "You don't want one on top of you, do you?" he asked me.
     "Nope,'' I says, "but  I don't  see none coming...  .'' "How could  you
with your back to it?" "Back?"
     "Hell,  yes,  I  seen  guys  end up  like  'burger meat  for just  sueh
carelessness as that...."
     "Pretty mornin'," I said to him. "You hungry?" he asked me.
     "Mister, I'm just as empty as one of them automobile cars there, headed
back East to Detroit."
     "How long you been this way?"
     "More than two days."
     "You're a dam fool-----Hit any houses for grub?"
     "No--don't know which a way to strike out."
     "Hell, you are a dam fool, for sure."
     "I guess so."
     "Guess, hell, I  know so." He turned his eyes toward the better section
of town. "Don't go  up in the  fine part  of town to try to work for a meal.
You'll starve to death, and they'll throw you in jail just for  dying on the
streets. But see them little shacks and houses over yonder? That's where the
railroad workers live. You'll get a feed  at the first house you go to, that
is, if you're honest, willing to work for it,  and ain't  afraid to  tell it
just like it is." I nodded my head up and down, but I was listening.
     Before he quit talking, one of  the last things  that he said, was,  "I
been  on  the bum like this for a  long time. I could have split my  sack of
eats with you right here, but  you wouldn't have got any good out of it that
way. Wouldn't learn you a dam thing. I had to  learn it the hard way. I went
to the rich part of town, and  I learnt what it was like; and then I went to
the working folks' end of town and seen what it was like. And now it's up to
you to go out for yourself and get you some grub when your belly's empty."
     I thanked him  two or three times, and we  sat for a minute or two  not
saying much. Just looking around. And then he got up sort of slow  and easy,
and wishing me good luck, he walked away down the side of the rails.
     I don't  quite know what was going on  inside my  head.  I  got up in a
little while and looked around. First, to the north of me, then to the south
of me;  and, if I'd been  using what you call horse sense, I would have gone
to the north toward the shacks that belong to the railroad and farm workers.
But a curious feeling was fermenting in me, and my brain wasn't operating on
what  you'd call pure sanity.  I looked in the direction that  my good sense
told me  to go, and started walking  in the direction  that would lead me to
even  less  to eat, drink, less of a job of work, less friends and more hard
walking and sweating, that is, in the direction of the so-called "good" part
of town, where the "moneyed" folks live.
     The time of day must have been pretty close to nine o'clock. There were
signs of people rustling around, moving and working,  over around the  shack
town; but, in the part of  town  that I was  going toward, there was  a dead
lull of heavy sleep and morning dreams.
     You could look ahead and see a steeple sticking up out of the trees. It
comes up from a  quiet little church house,  A badly painted sign, crackling
from the desert  heat and crisp nights, says something  about  the Brethren,
and so, feeling like a Brethren, you walk over and  size the place up. There
in the morning sun so early, the yellow and brown leaves are wiggling on the
splattered sidewalk, like humping worms  measuring  off their humps, and the
sun is speckling the driveway that takes you  to the minister's  door. Under
the trees it  gets  colder and shadier till you come to  the back door,  and
climbing three rotted steps, knock a little knock.
     Nothing happens. While you're  listening through  all of  the rooms and
floors  and halls  of  the old house, everything gets so quiet that the soft
Whoo  Whoo of a switch  engine back down in  the yards  seems  to  jar  you.
Finally, after a minute or two of waiting, threatening to walk off, thinking
of the noise that your feet would make smashing the beans and seeds that had
fallen from the locust trees on to the driveway, you decide to stick at  the
door, and knock again.
     You  hear  somebody walking  inside the  house.  It sounds  padded, and
quiet, and far away. Like a  leather-footed mountain lion walking in a cave.
And then it  swishes through  the kitchen,  across  the cold linoleum, and a
door clicks open,  and a maid walks out onto  the back porch, scooting along
in a blue-checkered house dress and tan apron, with  a big pocket poked full
of  dust rags of various kinds, a little tam jerked down  over her  ear, and
her hair jumping out  into the  morning breeze. She walks up  to  the screen
door, but doesn't open it.
     "Ah--er--good morning, lady," you say to her.
     She says to you, "What do you want?"
     You say back to her, "Why, you see, I'm hunting for a job of work."
     "Yeah?"
     "Yes, I'm wondering if you've got a job of work that I could do to earn
a bite  to eat, little snack of some  kind.  Grass cut. Scrape leaves.  Trim
some hedge. Anything like that."
     "Listen,  young man," she  tells  you, straining her words  through the
minister's  screen,  "there's a dozen  of you  people that come  around here
every  day  knocking  on  this door. I don't want to make you feel  bad,  or
anything like  that,  but if the minister starts  out to  feed  one  of you,
you'll go off and tell a dozen others about it, and then they'll all be down
here wanting something to eat. You better get on out away  from here, before
you wake him up, or he'll tell you worst than I'm telling you."
     "Yes'm. Thank you, ma'am." And you're off down the driveway and  on the
scent of another steeple.
     I walked past another  church.  This  one is made  out of sandy-looking
rocks, slowly but surely wearing away, and going out of style. There are two
houses,  one on each side, so I stood there for a minute wondering which one
belongs to the minister.  It was a tough choice. But, on closer looks, I saw
that one house was sleepier than the  other one, and  I went  to the  sleepy
one. I was right. It belonged to the minister. I knocked at the back door. A
mean-tempered cat ran  out from under the back porch and scampered through a
naked hedge. Here nothing happened. For five minutes I knocked; still nobody
woke up. So feeling ashamed of myself for even being there, I tiptoed out on
to the swaying sidewalk and sneaked off across town.
     Then I come to a business  street. Stores just stretching  and yawning,
but not wide awake.  I moseyed  along looking in at  the glass windows, warm
duds  too high in price, and hot, sugary-smelling bakery goods piled  up for
the delivery man.
     A big cop, walking along behind me for  half a block, looking  over  my
shoulder, finding out what I was up to. When I turned around, he was smiling
at me.
     He said, "Good morning."
     I said the same back to him.
     He asked me, "Going to work?"
     "Naw,  just looking for work. Like to find a job, and hang around  this
town for a while."
     He looked over my head, and down the  street as an early morning driver
ran a stop sign, and told me, "No work around here this time of the year."
     "I'm  generally  pretty lucky at gittin'  me a job. I'm a  good  clerk,
grocery store, drug store--paint signs to boot."
     He talked out into thin air, and says, "You'll  starve to  death around
here. Or make the can."
     "Can?"
     "That's what I said, can."
     "You mean, git in trouble?"
     He nodded his head, yes. He meant trouble.
     "What kinda trouble? I'm  a good hand ta keep outta trouble," I went on
to say.
     "Listen, boy,  when  you're not working in this town, you're already in
trouble, see? And there  ain't no work  for  you,  see? So you're in trouble
already." He nodded at a barber jingling his keys at a door.
     I decided that the best play I  could  make  was to cut  loose from the
copper, and  go on about my  door knocking.  So  I  acted like I  was  going
somewhere. I asked him, "Say,  what  time of the day is it, by  the way?"  I
tried to crowd a serious look onto my face.
     He blowed some foggy  breath out  past a cigaret hanging  limber on his
lip,  and looked  everywhere, except at  me  and  said, "Time for you to get
going. Get off of these streets."
     I kept quiet.
     "Merchants  gonna be coming down to  open up  their stores  in about  a
minute, and they don't want to think that I  let a bird like you hang around
on the streets all night. Get going. Don't even look back."
     And  he watched me  walk away, each of  us knowing just about  why  the
other one acted like he did.
     Rounding a warm corner, I met a man, that, to all looks, was a traveler
suffering from lack of funds. His clothes had been riding  the freights, and
I  was pretty certain that  he  was  riding  with them.  Floppy hat,  greasy
through the headband.
     A  crop of whiskers just about  right for getting into jail.  He was on
his way out of town.
     I said, "Howdy. Good-morning."
     "What'd the dick say to you?" He got right to the main subject.
     "He was telling me how to clear Tucson of myself in five minutes flat,"
I told the man.
     "Tough sonsaguns here, them flatfeet. Rich place. Big tourists get sick
and come here for to lay around," he said, spitting off of the sidewalk, out
into  the  street. "Mighty tough town."  He talked  slow  and  friendly, and
looked at me most of the time, ducking his head, a little bit ashamed of the
way he looked. "I was doing all right till I hung a high ball. Engine pulled
out  and left my car  settin' here." Then he nodded a quick  nod and ran his
eyes over  his dirty clothes, two shirts, wadded down inside a tough pair of
whipcord cotton pants, and  said, "That's how  come me to be so dam  filthy.
Couldn't find a clean hole to ride in."
     "Hell," I said, "man, you ain't  half as bad off as I am as far as dirt
goes. Look at me." And I looked down at my own clothes.
     For the first  time I stood  there and thought to myself  just  what  a
funny-looking  thing  I  was--that  is, to  other people  walking  along the
streets.
     He turned around,  took  off  his hat  and  ran  his  hand through  his
straight hair, making it lay down on his head; he moved over a foot or  two,
and looked at his reflection in the big plate-glass window of a store.
     Then he  said, "They got a County Garden here that's a dude." His voice
was sandy  and broken up in little pieces.  Lots of things went through your
mind when he talked-- wheat  stems and empty cotton stalks, burnt  corn, and
eroded  farm land.  The sound was as  quiet as a  change in the weather, and
yet,  it  was  as  strong as he  needed. If  I  was a soldier, I would fight
quicker  for his talking to me, than for the cop. As I followed his talk, he
added, "I been out on that pea patch a couple of shots; I know."
     I told him that I'd been hitting the preachers up for a meal.
     He  said, "That  ain't a very smart trick; quickest  way to  jail's  by
messing around the  nice parts. Qughtta get out on the edge  of town. That's
best."
     The sun  was warm  on the  corner, and Tucson's  nice houses  jumped up
pretty  and clean, pale colors of  pink and yellow. "Mighty purty  sight  to
see. Make anybody want to come out here to live, wouldn't it?" he asked me.
     "Looks like it would," I told him. We both stood and soaked our systems
full of the whole thing. Yes, it is a sight to see the early morning sun get
warm in Tucson.
     " Tain't fer fellers like me'n you, though," he said.
     "Just something pretty to look  at," I said to him. "At  least, we know
it's here, towns like this to live in, and the only thing we got to do is to
learn how to do some kind of work, you know, to make a living here," I said,
watching the blue  shadows chase around the buildings, under  the trees, and
fall over  the adobe fences that were  like regular walls around some of the
buildings.
     "Hot sun's good for sick folks. Lungers. ТВ. Consumptives come here all
shot to hell, half dead from no sunshine 'er fresh air; hang around here for
a few months, takin' it easy, an', by God, leave out of  here  as sound  and
well as the day they crippled in," he told me.
     I cut  in  on him  and said,  "You mean, as well as  they ever was. You
don't mean they go out as well as the day they come in sick."
     He shuffled his feet and laughed at his mistake. " 'At's right, I meant
to say that. I meant to  say, too, that you  can come  in here with a little
piece of money that you saved up, 'er sold your farm or place of business to
get  a holt  of,  an' it  don't last till  the sun can  get up good," He was
smiling and moving his head.
     I asked him how about the broke people that was lungers.
     He said that they hung around on the outsides of the town, and lived as
cheap as they could, and worked around in the crops, panned gold, or any old
thing to make a living, in order to  hang around the place  till they  could
get healed  up. Thousands of folks with their lungs shot to the devil. Every
other person, he told me, was a case of some kind of ТВ.
     "Lots of different brands of lungers, huh?" I asked him.
     "Hell's bells, thousand different kinds of it. Mostly 'cording to where
'bouts you ketch it, like in a mine,  or a cement factory, or saw mill. Dust
ТВ, chemical ТВ from paint factories, rosin ТВ from the saw mills."
     "Boy howdy, that's hell, ain't it?" I asked him.
     "If they is a hell," he told  me, "I reckon  that's it. To be down with
some kind  of  a trouble, disease, that you get while you're workin', an' it
fixes you to where you cain't  work no more." He looked down at  the ground,
ran his  hands  down into his pockets, and I guessed that he, hisself, was a
lunger.
     "Yeah, I can see just how it is.  Kinda messes a person  up all th' way
around.  But,  hell, you don't look  so bad off to me; you can still put out
plenty of work, I bet; that  is,  if you could find some to do." I  tried to
make him feel a little better.
     He cleared his  throat  as  quiet  as he  could, but there was the  old
give-away, the little dry rattle, like the ticking of a worn-out clock.
     He rolled himself a smoke, and from his sack I rolled one. We  both lit
up from the same match, and blew smoke in the air. He thought to himself for
a  minute, and didn't say  a  word. I didn't know  whether to talk  any more
about it or not. There is something  in most men that don't like  petting or
pity.
     What he said  to me next  took care  of the  whole thing, " 'Tain't  so
terr'ble a thing. I keep quiet about  it mostly on account  of  I don't want
nobody looking  at me,  or treating me like I was a  dying  calf,  or an old
wore-out horse with a broke leg. All I aim to do is to stay out here in this
high, dry country--stay  out of doors all I can, and get all the work I can.
I'll come out from under it."
     I could have stood there and talked to this  man for a  half a day, but
my stomach just wasn't willing to wait much longer; and the two of  us being
in Tucson together would have  been a matter  of  explaining more things  to
more  cops. We  wished each other good luck, and shook  hands, and he  said,
"Well, maybe  we'll  both be  millionaires' sons next time  that we run onto
each other. Hope so, anyhow."
     The last glimpse  I got of  him  was when I turned around for a minute,
and looked  back down his direction. He was walking along with his  hands in
his pockets, head  ducked a little, and kicking in the dust with the toe  of
his shoe. I couldn't help  but think, how friendly most people are that have
all of the hard luck.
     There was one more church that I had to make, the biggest one in  town.
A big mission, cathedral, or something. It was a great big, pretty building,
with a tower, and lots of fancy rock carving on the high places. Heavy vines
clumb around, holding onto  the rough face of the rocks, and since it  was a
fairly new church, everything was just getting off to a good start.
     Not familiar with the rules, I didn't know just how to go about things.
I  seen  a young lady dressed in  a  sad, black  robe, so  I  walked down  a
mis-matched stone walk and  asked  her if  there was any kind of work around
the place that a man could do to earn a meal.
     She brushed  the  robe back  out of  her face and  seemed to be  a very
polite and friendly person. She talked quiet  and seemed to feel very  sorry
for me since I was so hungry.
     "I just sort of heard people  talkin'  up  in town there, an' they said
that you folks would always give a stranger a chance to work fer a meal, you
know, just sorta on th' road to  California.  ..." I  was too hungry to quit
talking.
     Then  she took a few  steps  and walked up onto a low  rock porch. "Sit
down  here  where it is  cooler," she  told  me,  "and I'll  go and find the
Sister. She'll be able to help you, I'm sure." She was a nice-looking lady.
     Before  she could walk away, I  felt  like  I'd ought to say  something
else, so I said, "Mighty cool porch ya got here."
     She turned around,  just  touching  her hand  to  a  doorknob that  led
somewhere through a garden. We both smiled without making any noise.
     She stayed gone about ten minutes. The ten minutes went pretty slow and
hungry.
     Sister Rosa (I will call her that for a name) appeared, to my surprise,
not through the door where the first lady had gone, but through a cluster of
tough vines that swung close to a little arched gate cutting through a stone
wall. She was a little  bit older. She was just as nice, and she listened to
me while I told her why I was there. "I tried lots of other places, and this
is sort of a last chance."
     "I see! Well, I know that, on certain  days, we have made it a practice
to fix hot meals for the transient workers. Now, unless I am badly mistaken,
we  are  not  prepared to  give meals  out today;  and I'm not just  exactly
certain  when it  will be free-ration day again. I know that you are sincere
in your coming here, and I  can plainly see that you are not one of the kind
that travels through the country eating free meals when you can get work.  I
will take the  responsibility  onto  my shoulders, and  go and  find  Father
Francisco for you, tell him your  whole predicament, and let the judgment of
the  matter  be up  to  him. As far  as all  of the  sisters  and  nuns  are
concerned, we love to prepare the  meals  when the proper authority is given
to us.  I, personally, pray that Father Francisco  will understand the great
faith shown by your presence here, and  that he will be led to extend to you
the  very  fullest courtesy  and helping  hand." And Sister  Rosa walked  in
through the same door that the first lady had walked in at.
     I  set there  and  waited ten more minutes,  getting a  good  bit  more
anxious to get a meal inside of me, and  I counted the leaves on a couple of
waving vines. Then  counted them over again according  to dark green or pale
green. I was just getting ready to count them according to light green, dark
yellow  green,  and dark  green, when  the  first young lady stepped  around
through a door at my back, and  tapped me on the shoulder and said that if I
would go around  to the front door, main  entrance, Father  Francisco  would
meet me  there, and we would discuss  the  matter until we  arrived at  some
definite conclusion.
     I got up shaking like the leaves and held onto the wall like  the vines
till I got myself under  way, and then I  walked pretty straight to the main
gate.
     I knocked  on the door, and in about three minutes the door swung open,
and there was an old man  with white hair, a keen shaved  face, and a clean,
stiff white collar  that fit him  right up around his neck.  He was friendly
and  warm.  He  wore  a black  suit  of  clothes which was  made out of good
material. He said, "How do you do?"
     I stuck out my hand to shake, grabbed his and squeezed as friendly as I
knew how and said,  "Mister Sanfrancisco,  Frizsansco,  Frisco, I'm glad  to
know you! Guthrie's my name. Texas. Panhandle country. Cattle. You know. Oil
boom. That's what--fine day."
     In a deep,  quiet-sounding voice that somehow matched in with the halls
of the church, he said that it was a  fine day, and that he was very glad to
meet  me. I  assured him again that  I  was glad  to meet  him, but would be
somewhat  gladder if  I could also  work for  a meal. "Two days. No eats," I
told him.
     And then, soft and friendly as ever, his eyes shining out from the dark
hall, his voice spoke up again and said, "Son,  I have  been in this service
all my  life. I  have seen to it  that thousands of men just like you got to
work for a  meal. But, right at this moment, there is no kind of  work to do
here, no kind of work at all; and therefore, it would be just a case of pure
charity. Charity here is like charity everywhere; it helps for a moment, and
then  it  helps no more. It is part of our policy to  be  charitable, for to
give is better than to  receive. You seem  still to retain a good measure of
your pride and dignity.  You do not beg outright for food, but  you offer to
do hard labor in  order to earn your meal. That is  the  best spirit in this
world. To work for yourself is to help others, and to help others is to help
yourself. But  you have asked  a  certain question;  and  I must answer that
question  in your own words to satisfy your own thinking. You asked if there
is work that  you can do to earn a meal. My answer is this: There is no work
around here that you can do, and therefore, you cannot earn a meal.  And, as
for charity, God knows, we live on charity ourselves."
     The big, heavy door closed without making even a slight sound.
     I walked a half a mile  trembling past the yards, down to the shacks of
the  railroad  workers, the  Mexicanos,  the Negroes,  and  the  whites, and
knocked  on  the first door. It  was  a  little brown wooden house, costing,
alltogether,  less than  one single  rock  in the church.  A lady opened the
door. She said that she didn't have  anything for me to do; she acted crabby
and fussy, chewing the  rag, and talking sour  to herself.  She went back in
the house again, still talking.
     "Young men, old men, all kinds  of men;  walking, walking,  all of  the
time walking, piling  off  of the  freights, making  a run across  my tomato
garden,  and  knocking on  my  door; men  out  gallivantin' around  over the
country; be  better off  if you'd of stayed  at home; young boys taking  all
kinds of crazy chances, going  hungry, thirsty, getting all dirty and  ugly,
ruining  your  clothes,  maybe getting run over and  killed by a truck  or a
train--who knows? Yes. Yes.  Yes. Don't you dare run away, young nitwit. I'm
a fixing you a plate of  the  best I got. Which is all I got.  Blame fools."
(Mumbling) "Ought to be at home with your  family; that's where you'd  ought
to be. Here." (Opening the door again, coming out on  the porch.) "Here, eat
this. It'll at least stick to your ribs.  You  look like an old hungry hound
dog. I'd be ashamed to ever let the world beat me down any such a way. Here.
Eat  every bite of this. I'll  go and fix you  a  glass  of good milk. Crazy
world these days. Everybody's cutting loose and hitting the road."
     Down  the  street, I stopped at another house. I walked up to the front
door, and  knocked. I  could hear somebody moving around on the inside,  but
nobody come  to  the door.  After a few more knocks,  and  five  minutes  of
waiting, a  little woman opened the  door back a ways, took a peek out,  but
wouldn't open up all of the way.
     She looked me over good. It  was so  dark in her house that  I couldn't
tell  much about her. Just some messed-up hair, and her hand on the door. It
was  clean, and reddish, like she'd been  in the  dishwater, or putting  out
some clothes. Mexican or white, you couldn't tell  which. She asked  me in a
whisper, "What, what do you want?"
     "Lady,  I'm headin' ta California lookin' fer work.  I just wondered if
you had a job of work of some kind that a man could do to earn a lunch. Sack
with somethin' in it ta carry along."
     She  gave  me  the feeling that  she  was  afraid of something.  "No, I
haven't  any  kind  of work. Sshhh. Don't talk so  loud. And  I  haven't got
anything in the house--that is--anything fit to pack for you to eat."
     "I just got  a meal  off  of  th'  lady down th street here,  an'  just
thought maybe--you know, thought maybe a little sack of somethin' might come
in purty handy after a day or two out on the desert--any old thing. Not very
hard ta please," I told her.

     "My husband is sleeping.  Don't talk so loud. I'm a  little ashamed  of
what I've got left over here. Pretty poor when you need a good meal. But, if
you're not too particular about it, you're welcome to take it with you. Wait
here a minute."
     I stood there  looking back up across the tomato patch  to the railroad
yards. A switch engine was  trotting loose cars  up and down the track and I
knew that our freight was making up.
     She  stuck  her hand  out through an old  green  screen door, and said,
"Sshhh," and I tried  to whisper "thank you," but she  just kept  motioning,
nodding her head.
     I  was  wearing a black slip-over sweater and I pulled  the loose  neck
open, and pushed the sack down  into the bosom. She'd put something good and
warm from the warming-oven into the sack, because already  I could feel  the
good hot feeling against my belly.

     Trains were  limbering up  their big  whistles,  and there  was a  long
string of cars made  up  and raring  to step. A  hundred  and ten cars meant
pretty certain that she was a  hot one  with the right-of-way  to  the  next
division.
     A tired-looking Negro boy trotted down the cinders,  looking at the new
train to spot  him a reefer car to crawl into.  He  seen that he had a spare
second or two, and he stopped alongside of me.
     "Ketchin' 'er out?" I asked him.
     "Yeah. I'm switchin' ovah pretty fas'. Jes' got in. Didn' even  have no
time ta  hustle me up  a  feed. I guess I c'n  eat when I gets  to wheah I'm
headed."  His pale  khaki work clothes were  soaked with  salty sweat. Loose
coal soot, oil  smoke,  and colored dust was smeared all over him. He made a
quick  trip over to a clear puddle  of water  and laid flat of his belly  to
suck up all of the water he  could hold. He blowed out his breath, and  came
back wiping  his face with  a bandana handkerchief as dirty as the  railroad
itself,  and then the handkerchief being cool and wet, he tied it around his
forehead, with a hard knot on the back of  his head. He looked up at me, and
shook  his head sideways  and said, "Keeps  th'  sweat from runnin'  down so
bad."
     It was an old  hobo  trick. I knew it, but didn't  have any  kind  of a
handkerchief. The heat of the day was getting  to be pretty  hard to take. I
asked him, "When's th' last time ya had anything to eat?"
     "El Paso," he told me. "Coupl'a days back."
     My  hand  didn't  ask  me anything  about it,  but it  was okay with me
anyhow, and I slid  the  sack out of my sweater  and banded it over to  him.
Still warm. I knew just about how good it felt when he got his hands on that
warm greasy sack. He bit into a peanut-butter sandwich together with  a hunk
of salty pork between two  slices of bread.  He looked toward the water hole
again, but the  train jarred the cars a few feet, and we both  made for  the
side of the high yellow cars.
     We got  split  up a  few yards,  and  had  to hang separate cars, and I
thought maybe he wouldn't make it.  I looked down from  the top of mine, and
saw him trotting easy  along the ground, jumping an iron  switchpost or two,
and holding his  sandwich  and sack in both  hands. He crammed the  sandwich
down into the sack, rolled the top edge of the sack over a couple of twists,
and stuck the sack into his teeth, letting both  of his hands free to use to
climb up the side of the car. On the top, he crawled along the blistered tin
roof  until he set facing me, me on the end of my car, and him on the end of
his. It was getting windier  as the train got her speed up, and we waved our
hats "good-bye and good luck and Lord bless you" to the old town of Tucson.
     I looked at the lids of my two reefer holes, and both was down so tight
that you couldn't  budge  them with a team of  horses. I  looked  over at my
partner again, and seen that  he'd got his lid open. He braced the heavy lid
open, using the lock-bar  for a wedge, so  that it couldn't fly  shut in the
high  wind. I seen  him crawl down inside, examine the ice hole, and then he
stuck his head out, and  motioned for me to come on over and ride.  I got up
and jumped the  space  between the two  cars,  and clumb down out of the hot
winds; and he finished his lunch without saying a word in the wind.
     Our car was an easy rider. No flat wheels to speak of. This is not true
of many cars on an empty train, because loaded, a train rides  smoother than
when  empty. Before long, a couple  of other riders  stuck their heads  down
into the hole and hollered, "Anybody down in this hole?"
     We yelled back, 'Two! Room fer two more!  Throw yer stuff  down!  C'mon
down!"
     A bundle hit the floor, and with it come an old blue serge coat, from a
good suit of clothes, no doubt, during one of the earlier wars. Then one man
clumb  through each of  the  holes, and grabbed  the coarse net of wire that
lined the ice compartment. They settled down into a good position for riding
and looked around.
     "Howdy. I'm Jack."
     The Negro boy nodded his head, "Wheeler." He put the last bite into his
mouth, swallowed it down, and said, "Plenty dry."
     The second stranger  struck  a match  to relight a spitty  cigaret, and
mumbled, "Schwartz, my name. Goddam this bull tobaccer!"
     The country outside, I knew, was pretty, sunny, and clear, with patches
of  green  farming  country sticking like moss along the sandy banks of  the
little dry desert creeks. Yes, and I would like to climb out on top and take
a look at  it. I told the other three men, "Believe I'll roll me one of them
fags,  if ya don't mind, an' then git out on top an' watch  th' tourists  go
past."
     The owner of the tobacco handed me the sweaty little sack, and I licked
one together. Lighting it up,  I thanked him, and then I dumb up on top, and
soaked up the scenery  by ten million square miles. The fast whistling train
put up a  pretty stiff wind. It caused my cigaret to burn up like a flare of
some kind, and then a wide current  tore the paper from  around the tobacco,
and it flew  in  a million directions,  including my own face. Fighting with
the  cigaret, I  tilted my head in the wrong direction,  and  my hat  sailed
fifty feet up into the  air, rolled  out  across  the  sand,  and hung  on a
sticker bush. That was the last I seen of it.
     One of the men down on the hole hollered  out, "Havin' quite
a time up there, ain't you, mister?"
     "Quite a blow, quite a blow!" I yelled back into the hole.
     "Seein' much up there?" another one asked me.
     "Yeah, I  see enuff sunshine an' fresh air ta  cure all th'  trouble in
th' world!" I told them.
     "How fast we travelin'?"
     "I'd jedge about forty or forty-five.''
     The  land  changed  from  a  farming  country  into  a  weather-beaten,
crumbling,  and  wasted  stretch, with gully washes traveling  in every way,
brownish,  hot rocks  piled into canyons, and low humps  topped  with  irony
weeds and long-eared  rabbits  loping like army  mules to get  away from the
red-hot train. The hills  were  deep  bright  colors, reddish  sand,  yellow
clays,  and  always, to  the distance,  there stood  up  the  high, flat-top
cliffs, breaking again into the washing, drifting, windy face of the desert.
We followed a highway,  and  once  in  a  while a car  coasted past, full of
people going somewhere, and we'd wave and yell at one another.
     "Must be th' first time you ever crossed this country," the colored boy
hollered up at me.
     "Yeah it is." I blinked my eyes to try to wash the powdery dust  out of
them. "First time."
     "I been over this road so  many times I ought to tell the conductor how
to go," he said. "We'll be headin'  down through the low country before very
long.  You'll  run a hundred miles below sea  level and look up all at once,
and see snow  on the  mountains and then you'll start over the hump right up

     "Mighty funny thing."
     "You can stay down in this  hole and keep  pretty warm.  If all  of  us
huddle  up and  cuddle up  and put our hand  in  each others'  pockets,  our
heat'll keep us from freezing."
     The coal dust and  the heat finally  got too  tough for me, so I  clumb
down. The low pounding of the wheels under us, and the swaying and quivering
of  the train,  got  so tiresome that  we  drifted right  off  to sleep, and
covered the  miles that would put us across  the  California line. Night got
dark, and we got closer together to keep warm.

     There is a little railroad station just east of Yuma where  you stop to
take on water.  It is still at desert altitude, so you climb down  and start
walking  around to  limber up a little. The  moon here  is  the fullest  and
brightest that you ever  saw. The  medium-size palm  plants and fern-looking
trees  are  waving real easy in the moonlight, and  the brush on the face of
the  desert throws black shapes and shadows out across  the  sand.  The sand
looks as smooth as a slick pool of crude oil, and shines up yellow and white
all around. The clear-cut cactus shapes, the brush, and the silky sand makes
one of the prettiest pictures that you ever hope to see.
     All of the  riders, seeing  how  pretty the night was, walked, trotted,
stretched  their  legs  and  arms  around,  moved their shoulders, and  took
exercise to get their blood  to running right again. Matches flare up as the
boys  light their smokes, and I could  get a quick look at  their  sunburnt,
windburnt faces. Flop  hats,  caps, or just bareheaded, they looked like the
pioneers that got to knowing the feel and the smell of the  roots and leaves
across  the early days of the desert, and it makes me want to  sort of  hang
around there.
     Voices talked and said everything.
     "Hello."
     "Match on yuh?"
     "Yeah--shorts on that smoke."
     "Headin'?"
     " 'Frisco--ship out if I can."
     "How's crops in South California?"
     "Crops--or cops?"
     "Crops. Celery. Fruit. Avacados."
     "Work's easy ta git a holt of, but money's hard as hell.''
     "Hell, Nelly, I wuz borned a-workin', an' I ain't quit yit!"
     "Workin', er lookin' fer work?"
     There  was a big mixture of people here. I could  hear the fast accents
of men from the big Eastern joints. You heard the slow, easy-going voices of
Southern  swamp  dwellers,  and  the  people from  the  Southern  hills  and
mountains.  Then another one would talk  up,  and it would be the dry,  nosy
twang of the folks from the flat wheat plains; or the dialect of people that
come  from  other countries, whose  parents talked another tongue. Then  you
would  hear the slow, outdoor voices of the men from Arizona, riding a short
hop to  get a job, see a girl, or to throw a  little celebration.  There was
the deep, thick  voices of two or  three Negroes,. It sounded mighty good to
my ears.
     All at once the men hushed up. Somebody nudged somebody else, and said,
"Quiet."
     Then  everybody  ducked  their  heads,  turned  around  and  whispered,
"Scatter out. Lay low. Hey! You! Get rid of that cigaret! Bulls a-comin'!"
     Three  men,  dressed  in hard-wearing railroad suits,  walked up to  us
before we could get gone.
     Flashing bright lanterns and flashlights on  us, we heard them  holler,
"Hey! What's goin' on here?"
     We didn't say anything back.
     "Where you birds headed for?"
     Still silence.
     "What's  wrong?  Buncha  dam  dumb-dumbs? Can't none  of  you  men  say
nuthin'?" The three men carried guns where it was  plain to  see,
and  hard  to overlook.  Their hands resting on the  butts, shuffling  their
lights around in their hands. They rounded us up. The desert is a good place
to look at, but not so easy to hide on. One or  two men ducked between cars.
A  dozen or  so stepped  out across the desert,  and slid down out of  sight
behind little bushes. The cops herded the rest of us into a crowd.
     Men kept scattering, taking  a chance of going against the cops' orders
to "halt." The few that stood still were asked several questions. "Where yuh
headed?"
     "Yuma."
     "That'll  be th' price of a ticket to Yuma. Step right into  the office
there and buy your ticket--hurry up."
     "Hell, fellers, you know I ain't got th' price of no ticket; I wouldn't
be ridin' this freight if I had th' money fer a ticket."
     "Search `im,"
     Each  man  was  shook  down,  jackets,  jumpers,  coats,  britches  and
suspenders, pants legs, shoes. As  the searching went on, most of us managed
to make a quick run for it, and get away from the bulls. Trotting around the
end of  the train,  thinking that  we'd  give them the dodge, we run head-on
into  their spotlights, and was face to face with them. We stopped and stood
still. One by one, they went through  our pockets looking for money. If they
found any money, whatever it was,  the man was herded into  the little house
to buy a ticket as far down the line  as his  money would carry him. Lots of
the boys had a few bucks  on  them. They felt pretty silly,  with nothing to
eat on, being pushed into buying "tickets"  to some town they said they were
heading for.
     "Find anything on you?" a man asked me.
     "Huh uh." I didn't have any for them to find.
     "Listen,  see that old boy right in  front  of you? Pinch 'im. Make 'im
listen to what I'm tellin' him. Ppsssst!"
     I punched the man right in  front  of me. He  waited a minute, and then
looked around sideways. "Listen," I said to him.
     The other rider commenced  to talk, "I just  found out"-- then  he went
down into a whisper "that this  train is gonna  pull out. Gonna try ta ditch
us. When I  holler, we're all  gonna make a break an' swing  'er.  This is a
hell of a place to get ditched."
     We shook our heads. We all kept extra still, and passed the word along.
     Then the train moved backwards a foot or two--and the racket roared all
out across  the  desert--jarring itself into the notion of  traveling again,
and all at once the man at my side hollered as loud as the high-ball whistle
itself, "Go, boy!"
     His voice rung out across the cactus.
     "Jack rabbit, run!"
     Men  jumped  out from  everywhere,  from between  the cars they'd  been
hanging  onto, and out from behind the clumps of cactus weeds, and the cops,
nervous,  and  looking in every direction, stuttered, yelled, and cussed and
snorted, but when the moon looked down at the train steaming out, it saw all
of us sticking on the  sides, and on the top, waving,  cussing, and thumbing
our noses back in the faces of the "ticket" sellers.

     Then it  got morning. A cold draft  of wind was sucking  in around  the
sides  of the  reefer lid.  I'd asked  the boys  during  the night how about
closing the  lid all of the way down.  They told me that  you had to keep it
wedged  open  a little  with the  handle of the  lock, to  keep from getting
locked  inside.  We stuck close  together,  using each  other  for sofas and
pillows, and hoped for the sun to get warmer.
     I asked them, "Wonder how heavy that big оl' lid is, anyhow?"
     "Weighs close to a hunderd pound," the  Negro boy said. He was piled in
the corner, stretched out, and his whole body was shaking with  the movement
of the train.
     "Be a  hell  of  a note if a feller wuz ta git  up there,  an' start ta
climb  out, an'  that  big lid wuz  ta fly down an' ketch his head," another
fellow said. He screwed his face up just thinking about it.
     "I knew a boy that lost a arm that way."
     "I know a  boy that used ta travel around  on  these dam  freights,"  I
said, "harvestin', an' ramblin' around; an' he was shipped back to his folks
in about a hundred pieces. I seen his face. Wheel  had  run right across it,
from his ear, across his mouth, over to his other ear. And I don't know, but
every day, ridin' these rattlers, I ketch myself thinkin' about that boy."
     " 'Bout as bad  a  thing as I can think of, is  th' two boys they found
starved to death, locked up  inside of one of these here  ice cars. Figgered
they'd  been in there dead 'bout a week or two when they  found 'em. One  of
'em wasn't more'n twelve or thirteen years old.  Jist a  little squirt. They
crawled in through the main door, an' pulled it to. First thing they knew, a
brakeman come along, locked th' door, dropped a bolt  in th' lock, an' there
they was. Nobody even knew where they's from, or nuthin'. Just as  well been
one of your folks or mine." He shook his head, thinking.
     The heat got  worse as the train sailed along. "Git out on top, an' you
c'n see Old Mexico," somebody said.
     "Might  as well ta git yer money's worth," I told  him, and in a minute
I'd scrambled up the wire net again, and pushed the heavy lid back. The wind
was getting  hotter. I could feel the dry,  burning  sting that  let me know
that  I  was  getting a windburn. I peeled off my  sweater, and  shirt,  and
dropped them  onto  the hot sheet  iron, and  hooked  my arm around an  iron
brace, and laid stretched out flat of my back, getting a good Mexican border
sunburn along with my Uncle Sam windburn. I get dark awful quick in  the sun
and wind. My skin likes it, and so do I.
     The  Negro boy  clumb up and set down beside me. His greasy cap whipped
in the wind, but he held the bill tight, and it didn't blow  off. He  turned
the cap around backwards, bill down the back of  his neck, and  there was no
more danger of  losing it. "Some country!"  he  told  me,  rolling his  eyes
across  the  sand, cactus, and crooked little bushes, "I guess every part of
th' country's good for somethin', if you c'n jist only find out what!"
     "Yeah," I said; "Wonder what this is good for?"
     "Rabbits,  rattlesnakes,  gila  monsters,  tarantulars,  childs of  the
earth,  scorpions, lizards,  coyotes,  wild  cats,  bob  cats, grasshoppers,
beetles, bugs, bears, bulls, buffaloes, beef," he said.
     "All of that out there?" I asked him.
     "No, I was  jist runnin'  off at th' mouth," he laughed. I knew that he
had  learned  a lot about  the country somewhere, and guessed that he'd beat
this trail more times than one. He moved  his shoulders and squared his self
on top of the train. I saw big strong  muscles and  heavy blood vessels, and
tough, calloused palms of his hands; and I  knew that  for the  most part he
was an honest working man.
     "Lookit that  ol'  rabbit  go!" I poked him  in  the ribs, and  pointed
across a ditch.
     "Rascal really moves!" he said, keeping up with the jack.
     "Watch 'im pick up speed," I said.
     "Sonofa bitch. See him clear dat fence?" He shook his head, and  smiled
a little bit.
     Three or four  more rabbits began showing  their ears above  the  black
weeds. Big grayish brown ears lolling along as loose and limber as could be.
"Whole dam  family's  out!" he  told me.  "Looks like it! Ma an'  pa an' th'
whole fam damly!" I said. 'Purty outfits, ain't they? Rabbits."
     He  eyed the herd  and nodded his head. He was  a  deep-thinking man. I
knew just about what he was thinking about, too.
     "How come you ta come out on top ta ride?" I asked my friend.
     "Why not?"
     "Oh, I dunno. Said somebody had ta go."
     "How'd it come up?" I asked him.
     "Well, I sort of  asked him for a cigaret, and  he said that  he wasn't
panhandlin'  for  nickels to get tobacco  for boys like  me. I don't want to
have no trouble."
     "Boys like you?"
     "Yeah,  I  dunno. Difference  'tween  you an'  me. He'd  let  you  have
tobacco, 'cause you an' him's th' same color."
     "What in th' Goddam hell has that got ta do  with  ridin' together?"  I
asked him.
     "He  said it was gettin' pretty  hot down in  th' hatch, you know, said
ever'body  was sweatin' a lot. He told  me th'  further away from each other
that we  stay th'  better we're gonna get along, but I knew what he meant by
if'
     "Wuz that all?"
     "Yeah."
     "This is one hell of a place ta go ta bringin' up that kinda dam talk,"
I said.
     The  train  drew  into El  Centre,  and  stooped  and filled her belly,
panting and sweating. The riders could be seen hitting the ground for a walk
and a stretch.
     Schwartz,  the  man with the sack  of smoking, come out  of  his  hole,
grumbling and cussing under his breath. "Worst Goddam hole on the train, and
I had to get  caught down in it all  night!" he told me, climbing past me on
his way to the ground.
     "Best ridin' car on th' rail," I said. I was right, too.
     "It's th' worst in my book, boy," Schwartz said.
     The fourth man from our  end of the car crawled out and dropped down to
the  cinders. All during the ride,  he hadn't mentioned his  name. He was  a
smiling man, even walking along by his self. When he walked up behind us, he
heard Schwartz say something else about how bad our  riding hole was, and he
said in a friendly way, " 'Bout th' easiest riding car I've hung in a many a
day."
     "Like hell it is," Schwartz  spoke up, stopping, and looking the fellow
in the face. The man looked down mostly at  Schwartz's feet and listened  to
see what  Schwartz would say  next.  Then Schwartz  went  on  talking at the
mouth, "It might ride easy, but th' Goddam thing stinks--see?"
     "Stinks?" The man looked at him funny.
     "I said stink, didn't I?" Schwartz ran  his  hand down  in  his pocket.
This is a pretty  bad thing to do amongst strangers, talking in this tone of
voice and  running your  hand in  your pocket. "You don't have to be afraid,
Stranger, I ain't got no barlow knife," Schwartz told him.
     And  then the other man looked along the cinders and  smiled and  said,
"Listen, mister, I wouldn't be the least  bit  afraid of a whole car load of
fellows just like you, with a knife in each pocket and two in each hand."
     "Tough about it, huh?" Schwartz frowned the best he could.
     "Ain't nothing tough about me, sort  of--but I don't make a practice of
bein' afraid of you nor anybody  else."  He settled his  self a  little more
solid on his feet.
     It  looked like  a good fist  fight  was  coming  off.  Schwartz looked
around, up and down the  track. "I bet you a dollar that most of the fellows
riding this train feel just about like I do  about riding in a hole  with  a
dam nigger!"
     The Negro boy made a walk toward  Schwartz. The  smiling man stepped in
between them. The  Negro said, "Nobody  don't hafta take my part, I can take
up for myself. Ain't nobody gonna call me--"
     "Take it easy,  Wheeler, take it easy," the other  man said.  "This guy
wants something to happen. Just likes to hear his guts crawl."
     I took the  Negro  boy by the arm, and we walked along talking it over.
"Nobody else thinks like that goof. Hell, let 'im go an' find  another  car.
Let 'im  go. They'll run him out of every hole on th' train. Don't worry. Ya
cain't help what ya cain't help."
     "You know, that's right," Wheeler told me.
     He pulled his arm  away from me, and straightened his button-up sweater
a little. We turned around and looked back at our friend  and Schwartz. Just
like you would shoo a fly or  a chicken down the road, our friend was waving
his  arms, and  shooing  Schwartz  along.  We  could  hear him  awful faint,
yelling, "Go  on, you  old  bastard! Get your gripey ass out of here! And if
you so much as even open your trap to make  trouble for anybody  riding this
train, I'll  ram my fist down your  throat!" It was a  funny thing. I felt a
little  sorry for the old boy, but he needed somebody to teach him a lesson,
and evidently he was in the hands of a pretty good teacher.
     We waited till  the dust had settled again, and men  our teacher friend
trotted up to where we stood. He was waving at bunches of  men, and laughing
deep down in his lungs.
     'That's that, I reckon," he was saying when he got up to us.
     The colored boy said, "I'm  gonna run over across th' highway an' buy a
package of  smokes. Be  back in a minute--" He left us and ran like a desert
rabbit.
     There was a faucet dripping water beside a yellow railroad building. We
stopped and drank all we  could hold. Washed our hands and faces, and combed
our heads. There was a long line of  men waiting  to use the water. While we
walked away, holding our  faces to the slight breath  of air that was moving
across the yards, he asked me, "Say your name was?"
     I said, "Woody."
     "Mine's Brown.  Glad ta  meet you, Woody. You know  I've  run onto this
skin trouble before." He walked along on the cinders.
     "Skin trouble.  That's a dam good name for it."  I  walked along beside
him.
     "Hard to cure it after it gets started, too. I was born and raised in a
country that's got all kinds of diseases, and this skin trouble is the worst
one of the lot," he told me.
     "Bad," I answered him.
     "I got sick  and  tired  of  that  kind of stuff when I  was just a kid
growing  up at home. You know.  God, I had hell with some of my  folks about
things like that. But, seems  like, little at a time,  I'd sort  of convince
them, you know; lots of folks I never could convince. They're kinda like the
old bellyache fellow, they  cause a  lot of trouble to a hundred people, and
then to a thousand people, all on account  of just some silly, crazy notion.
Like  you  can  help what color  you are. Goddam' it all. Goddamit all.  Why
don't they  spend that same amount of time and trouble doing something good,
like painting their Goddam barns, or building some new roads?"
     The four-time whistle blew, and the  train bounced  back a little. That
was our sign. Guys walked and ran  along the side of the cars,  mumbling and
talking,  swinging onto  their  iron ladders, and  mounting  the top of  the
string. Wheeler hadn't come back with the cigarets. I went over the top, and
when I got set  down, I  commenced yanking my  shirt off again, being  a big
hand  for sunshine. I felt it burning my hide. The train was going  too fast
now for anybody  to catch  it.  If  Wheeler  was on  the ground,  he's  just
naturally going to have a little  stay  over in El Centre. I looked over the
other edge of the car, and saw his head coming over the rim,  and I saw that
he was smiling. Smoke flew like a rain cloud from  a new tailor-made cigaret
in his mouth. He scooted over beside me, and flipped ashes into the breeze.
     "You get anything to eat?" he said.
     I said, "No," that I hadn't got anything.
     He reached under his sweater and under  his belt and pulled out a brown
paper sack, wet, dripping  with ice water,  and  held it up to  me and said,
"Cold pop. I brung a couple. Wait. Here's something to gnaw on with it," and
he handed me a milk candy bar.
     "Candy's meal," I told him.
     "Sure is; last you all day. That was my last four bits."
     "Four bits more'n I got," I joked.
     We  chewed  and  drank  and talked very little  then  for a long  time.
Wheeler said that he was turning the train back  to the railroad  company at
Indio. That's the town coming up.
     "I  know just where to  go," Wheeler told me,  when the train come to a
quick stop. "Don't you worry 'bout me, boy."  Then before I  could talk,  he
went on saying, "Now listen, I  know this track. See? Now, don't you hang on
'er till she  gets  to  Los Angeles, but  you  leave 'er  up here at Colton.
You'll be  just about fifty miles from L.A. If  you stay on till you come to
L.A., them big  dicks'll throw you so far back in that Lincoln Heights jail,
you never will see daylight  again. So remember, get off at Colton, hitch on
in to  Pasadena, and head out north through Burbank, San Fernando,  and stay
right on that 99 to  Turlock." Wheeler was climbing over the side. He  stuck
out his hand and we shook.
     I said, "Good luck, boy, take it easy, but take it."
     He  said, "Same to you,  boy, and  I always  take it easy, and I always
take it!"
     Then be stood still for a few seconds,  bending his body over the  edge
of the car, and looked at me and said, "Been good to know you!"

     Indio to Edom, rich farm lands. Edom to Banning, with the trees popping
up everywhere.  Banning to Beaumont,  with the  fruit hanging  all over  the
trees, and groceries  all over the ground, and people all  over  everything.
Beaumont to Redlands, the  world  turned into such a  thick green  garden of
fruits and vegetables that I  didn't  know  if I was dreaming or not. Coming
out  of the dustbowl, the colors so bright and smells  so thick  all around,
that it seemed almost too good to be true.
     Redlands to Colton,  A  railroad and farming town, full of  people that
are  wheeling  and dealing. Hitch-hikers are  standing around  thicker  than
citizens.  The 99 looks friendly, heading west  to the coast.  I'll  see the
Pacific Ocean, go swimming, and flop on the beach. I'll go down to Chinatown
and  look  around. I'll see the Mexican section. I'll  see  the whole works.
But, no, I don't know. Los Angeles is too big for me. I'm too little for Los
Angeles.  I'll  duck Los Angeles  and  go  north  by  Pasadena, out  through
Burbank, like Wheeler told me. I'm against the law, they tell me.
     Sign  says:  "Fruit, see,  but  don't  pick  it."  Another  one  reads:
"Fruit--beat  it." Another one: "Trespassers prosecuted.  Keep Out. Get away
from Here."
     Fruit is on the ground, and it looks like the  trees have been just too
glad to grow it, and give it to you. The tree  likes to grow and you like to
eat it; and there  is a sign between you and  the tree saying:  "Beware  The
Mean Dog's Master."
     Fruit is rotting on the ground all around me. Just what in the hell has
gone wrong here, anyhow? I'm not a very smart man. Maybe it ought to be this
way,  with the crops  laying all around over the ground. Maybe they couldn't
get no pickers just when they wanted them, and they just let the fruit go to
the  bad. There's  enough here on the ground to feed  every hungry kid  from
Maine to Florida, and from there to Seattle.
     A Twenty-nine Ford coupe stops and a Japanese boy  gives  me a ride. He
is friendly, and tells me all about the country, the crops and vineyards.
     "All  you have  got  to  do out  in this country  is to just pour water
around some roots, and yell, 'Grapes!' and next morning the leaves  are full
grown, and  the grapes are  hanging in big bunches,  all nice  and  ready to
pick!"
     The  little car  traveled  right along. A haze was  running around  the
trees, and the colors were different than any that I'd ever seen in my life.
The knotty  little oak and iron brush that I'd been used  to seeing  rolling
with the Oklahoma hills and  looking smoky in  the hollers, had been home to
my eyes for a long time. My eyes had  got sort of used to Oklahoma's beat-up
look, but here,  with  this sight of  fertile, rich,  damp, sweet  soil that
smelled like the  dew of  a jungle, I was learning to love another, greener,
part of life. I've tried to keep loving it ever since I first seen it.
     The  Japanese  boy said,  "Which way do  you  plan  to  go through  Los
Angeles?"
     "Pasadena?  That how  ya say if? Then north  through  Burbank, out that
a-way!"
     "If  you  want  to stay with me,  you'll be right  in the middle of Los
Angeles, but you'll be on a  big main highway full of trucks and cars out of
town. Road forks here. Make up your mind quick."
     "Keep  a-drivin',"  I said, craning my neck back to  watch the Pasadena
road disappear under the palm trees to the north of us.
     We rounded  a few  hills and  knolls, curving in our little jitney, and
all at once, coming over a high place, the lights of Los  Angeles jumped up,
running from north to south as far as I could see, and hanging around on the
hills and mountains  just as if it  was level ground.  Red  and  green  neon
flickering  for eats, sleeps,  sprees, salvation, money made, lent,  blowed,
spent.  There  was an electric sign for dirty clothes, clean clothes,  honky
tonky tonks,  no  clothes, floor shows, gyp-joints, furniture  in and out of
homes. The  fog was trying  to get a headlock on  the houses along the  high
places,  Patches  of  damp  clouds  whiffed  along  the  paving   in  crazy,
disorganized  little bunches, hunting some  more clouds to  work  with.  Los
Angeles was lost in its own pretty lights and trying to hold out against the
big fog that rolls in from that  ocean, and the people  that roll in just as
reckless, and rambling, from the country as big as the ocean back East.
     It was about seven or eight o'clock when I shook hands with my Japanese
friend,  and we  wished  each other luck. I got out on  the  pavement at the
Mission  Plaza, a block from everything in the  world,  and listened  to the
rumbling of people and smoking of cars pouring fumes out  across the streets
and alleys.
     "Hungry?" the boy asked me.
     "Pretty empty. Just about like an old empty tub,'' I laughed
at him. If he'd offered me a nickel or a  dime,  I would  of took it, I'd of
spent  it on a bus to get the hell out  of  that town. I was  empty. But not
starved yet, and more than something to  eat, I  felt like  I wanted  to get
outside of the city limits.
     "Good luck! Sony I haven't any money on me!" he hollered  as he circled
and wheeled away into the big traffic.
     I walked along a rough, paved street. To my left, the shimmy old houses
ran up a steep hill, and tried to pretend that they were keeping families of
people in out of the wind and the weather. To  my right there  was the noise
of  the  grinding, banging,  clanging, and swishing  of  the dirty  railroad
yards. Behind  me, south, the big middle of Los Angeles, chasing hamburgers.
Ahead of me, north, the  highway ached on, blinking  its red and green  eyes
and groaning  under the  heavy load of traffic that  it had to carry. Trains
hooted in the low yards close under my right elbow, and scared me  out of my
wits.
     "How'd ya git outta this town?" I asked a copper.
     He looked me over  good, and said, "Just follow your nose, boy. You can
read signs. Just keep traveling!''
     I walked along  the east side of  the  yards.  There was lots of little
restaurants  beside  the  road,  where  the  tourists,  truck  drivers,  and
railroaders dropped in for a meal. Hot coffee steamed up from the cups along
the counters, and the smell of meat frying  leaked out through the doors. It
was a  cold  night. Drops of steamy moisture formed on  the  windows, and it
blurred out the sight of the people eating and drinking.
     I stopped into a little, sawed-off place, and the only person in sight,
away back, was an old Chinaman. He  looked up at me with his gray beard, but
didn't say a single word.
     I stood  there a  minute, enjoying the warmth. Then  I walked  back  to
where he was, and asked  him,  "Have ya  got  anything left over that  a man
could do some work for?"
     He set right still, reading his paper, and then  looked up and said, "I
work. Hard all day. Every day. I got big bunch people to feed. We eat things
left over. We do work."
     "No job?" I asked him.
     "No job. We do job. Self."
     I hit the breeze again and  tried two or  three other places  along the
road. Finally, I  found  an old gray-headed couple  humped up in front of  a
loop-legged radio, listening to some of  the hollering  being done by a lady
name Amy  Semple Temple, or  something like that. I woke the old pair up out
of their sermon on hell fire and hot women, and asked them  if they had some
work to do for a meal. They told me to grab some scalding  hot water and mop
the place down.  After  three times  over  the floors, tables,  kitchen, and
dishes, I was wrapping myself  around a big chicken dinner,  with all of the
trimmings.
     The old lady  handed me a lunch and said, "Here's some-thing  extra  to
take with you--don't let John know about it."
     And as I walked out the door  again, listening  to the  whistle of  the
trains getting ready to whang out, John  walked over and handed me a quarter
and said, "Here's somethin' ta he'p ya  on down  th' road. Don't let th' оl'
lady know."
     A man dressed in an engineer's cap and striped overhalls told me that a
train was making up right at that point, and would pull out along about four
in the morning. It  was now about midnight, so I dropped into a coffee joint
and took  an hour sipping  at a cup. I bought a pint of pretty fair red port
wine with the  change, and stayed behind a  signboard, drinking wine to keep
warm.
     A Mexican boy walked up on me and said, "Pretty cold iss it not? Do you
want a smoke?"
     I  lit up one of his cigarets, and slipped him the remains of the  wine
jug. He took about half  of the leavings, and  looked  at me between  gulps,
"Ahhhh! Warms you up, no?"
     "Kill  it. I done had my tankful,"  I told him, and  heard the  bubbles
play a little song that quit when the wine was all downed.
     "Time's  she  gittin' ta  be? Know?"  I said  to  him. "Four o'clock or
after," he said. "When does  that Fresno freight run?" I asked him.  ''Right
now," he said.
     I  ran  out into the  yards, jumping  dark rails, heavy  switches,  and
darting among the  blind cars. A  string of black ones were moving backwards
in the wrong direction.  I mounted the side and went over the top,  and down
the other side, and took a  risk on scrambling between another string at the
hitch. I  could just  barely see, it  was so dark.  The cars were so blended
into  the night. But,  all  at once, I looked up within  about a  foot of my
face, and saw a blur, and a light,  and a blur, and a light, and I knew that
here was one going my way.  I watched the light come along between the cars,
and  finally  spotted an open top car,  which was easier to see; and grabbed
the ladder, and jumped over into a load of heavy cast-iron machinery. I laid
down in the end of the car, and rested.
     The train pulled along slow  for a  while. I ducked as close  up behind
the head end of the car as I could  to break the wind.  Pretty soon  the old
string got the kinks jerked out of her, and whistled through a lot of little
towns.  Then we  hit  a good fifty for  about  an hour, and  started up some
pretty tough grade. It got colder higher up. The fog turned into a  drizzle,
and the drizzle into a slow rain.
     I imagined a million things bouncing along in the dark.  A quick tap of
the  air  brakes  to slow the  train  down, and  the hundred  tons  of heavy
machinery would shift its weight  all over me, I  felt so soft and little. I
had felt so tough and big just a few minutes ago.
     The lonesome whip of  the  wind sounded even more lonesome when the big
engine joined in on the whistling. The wheels hummed a song, and the weather
got colder. We  started gaining altitude almost like  an airplane. I  pulled
myself up into a little ball  and shook till my bones ached  all  over.  The
weather didn't pay any more attention to my  clothes than  if I didn't  have
them on. My muscles drew up into hard, leathery  strings that hurt. I kept a
little warmer by  remembering people I'd  known,  how they looked, faces and
all,  and  all about  the warm  desert,  and  cactus  and  sunshine  growing
everywhere; picturing in my mind  something friendly and free,  something to
sort of blot out the wind and the freezing train.
     On a big  slope, that  went direct  into Bakersfield,  we stopped  on a
siding to let the mail go by. I got off  and walked ten or fifteen cars down
the  track,  creaking like  an eighty-year-old  rocking chair. I had to walk
slow  along the steep cinder  bank, gradually getting the use of myself back
again.
     I  was  past the train when the engineer turned the  brakes loose, give
her the gun, and started off.
     I'd never seen a  train start up this  fast before.  Most trains take a
little time chugging, getting  the load swung into  motion. But, setting  on
this long straight slope,  she just lit out. Running along the side, I  just
barely managed  to catch  it.  I  had  to  take a different  car as mine was
somewhere  down the line. In a  few minutes the train was making forty miles
an hour, then fifty, then sixty, down across the  strip of country where the
mountains meet the  desert  south  of  Bakersfield. The  wind blew  and  the
morning was  frosty  and cold.  Between the  two  cars,  it was freezing.  I
managed to mount to the top, and pull a  reefer  lid open.  I looked in, and
saw the hole was filled with fine chips of new ice.
     I  held on  with  all of  my strength,  and  crawled over and opened up
another lid. It was packed with chipped ice,  too. I was  too near froze  to
try the jump from one  car to the next, so I crawled down the ladder between
two cars--sort of a wind-break--and held on.
     My  hands  froze stiff around the handle of the  ladder, but they  were
getting too cold and weak to hold on much longer.  I  listened below to five
or  six  hundred railroad wheels,  clipping the rails  through  the  morning
frost,  and felt the windy ice from the  refrigerator car that I was hanging
onto.
     The fingers of one hand slipped from around  the handle. I spent twenty
minutes or so trying to fish an old rag out  of my pocket Finally  I  got it
wound around my hands and, by  blowing my breath inside the cloth for a  few
minutes, seemed to be getting them a little warmer.
     The  weather gained  on  me,  though,  and my breath turned  into thick
frosty  ice all over  my  handkerchief, and  my hands started freezing worse
than  ever. My  finger slid  loose again, and I remembered the tales  of the
railroaders, people found along the tracks, no way of telling who they were.
     If I missed my hold here, one thing was  sure, I'd never know what  hit
me, and I'd never slide  my feet under that good  eating table  full  of hot
square meals at the big marble house of my rich aunt.
     The sun  looked warmer as it came up, but the desert is cold when it is
clear  early in the morning, and the train fanned such a breeze that the sun
didn't make much difference.
     That was the closest  to the 6x3 that I've ever been. My mind ran  back
to millions of things--my whole life was  brought up to date, and all of the
people  I  knew, and all  that  they meant to  me. And, no doubt, my line of
politics took on  quite a  change right then and there, even though I didn't
know I was getting educated at the time.
     The last twenty miles into the Bakersfield yards was  the hardest work,
and worst pain,  that I ever run onto;  that is,  of  this particular brand.
There are pains and work of different sorts, but this was a job that my life
depended on, and I didn't have even one ounce to say about it. I  was just a
little  animal  of some kind swinging on  for  my life, and the pain was not
being able to do anything about it.
     I left the train long before it stopped, and hit the ground running and
stumbling. My legs worked more like toys than like my real ones. But the sun
was warm in Bakersfield, and I drank all of  the good water  I could soak up
from a faucet  outside, and walked  over to an old shack that was out of use
in  the yards, and keeled over on the  cinders in the sun. I woke up several
hours later, and my train had gone on without me.
     Two men said that another train was due out in a few minutes, so I kept
an eye run along the tracks, and caught it when it  pulled out. The sun  was
warm now, and  there  were fifty  men  lined up  along the top of the train,
smoking,  talking, waving at the folks in cars on  the highway, and  keeping
quiet.
     Bakersfield on into Fresno. Just this side of Fresno, the men piled off
and walked through the yards, planning to meet the train again  when it come
out the north end. We  took  off by ones and twos and  tried to get hold  of
something  to  eat. Some of the men  had a few nickels, some a dollar or two
hid  on  them,  and others  made the alleys  knocking on  the back doors  of
bakeries,  greasy-spoon  joints, vegetable  stands. The  meal added up  to a
couple  or  three  bites  apiece,  after  we'd all pitched ours  in.  It was
something to fill your guts.
     I saw a sign tacked up in  the Fresno yards  that said: Free Meal &
Nights Lodging. Rescue Mission.
     Men looked at the sign and asked us, "Anybody here need ta be rescued?"
     "From what?" somebody hollered.
     "All ya  got ta do is ta go down there  an'  kneel  down  an'  say  yer
prayers, an' ya git a free meal an' a flop!" somebody explained.
     "Yeah? Prayers?  Which  one o'  youse boys  knows any  t'ing about  any
prayers?" an Eastern-sounding man yelled out.
     "I'd do it, if I wuz just hungery 'nuff! I'd say 'em some prayers!"
     "I don't hafta do no prayin' ta get fed!" a hard looker laughed out. He
was poking a raw onion whole into his mouth, tears trickling down his jaws.
     "Oh, I don't know," a quieter man answered him, "I sometimes believe in
prayin'.  Lots of  folks believes in prayin' before they go out to work, an'
others  pray before they go out to fight. An' even if you don't believe in a
God  up on  a cloud,  still,  prayin's a pretty  good  way to get  your mind
cleared up, or  to get the  nerve that it takes  to do anything. People pray
because it  makes them think serious about things, and,  God or no God, it's
all that most of them know how  to do." He was  a friendly man with  whitish
hair, and his easy temper sounded in his voice. It was a thinking voice.
     "  'Course," a  big Swede told  us, "we justa  kid along. These monkeys
dun't mean  about  halfa what  they say. Now, like, you take  me,  Swede,  I
prayed long time ago. Usta believe in it strong. Then, whoof,  an' a  lot of
other things happen that knock my prop out from under me, make me a railroad
bum, an'--I just forget how to pray an' go church."
     A  guy that talked more and faster  said, "I think it's dam crooks that
cause folks like  us to be down and out  and hungry, worried  about  finding
jobs, worried about our folks, and them a-worrying about us."
     "Last two or three years, I been sorta thinkin' long them lines--an' it
looks like I keep believin' in somethin'; I don't know  exactly, but it's in
me, an'  in you, an' in ever'  dam one of us." This talker  was a young  man
with  a smooth  face, thick  hair  that was bushy,  and a fairly honest look
somewhere  about him. "An' if we c'n jist find out  how ta make good  use of
it, we'll find  out  who's  causin' us alla  th' trouble in the' world, like
this Hitler rat, an' git ridda them, an' then not let anybody be outta work,
or  beat  down an' wonderin' where their next meal's a  comin' from, by God,
with alla these crops an' orchards bubblin' up around here!"
     "If God  was ta do what's right,"  a heavy man said, "he'd  give all of
these  here peaches  an'  cherries,  an' oranges, an' grapes, an'
stuff to eat, to th' folks that are hungry. An' for a hungry man to pray an'
try  to tell God  how to  run his business, looks  sort of  backwards, plumb
silly to me. Hell, a man's got two hands an' a mind of his own, an' feet an'
legs  to take him where he wants to go; an' if he sees something wrong  with
the world, he'd ought to get  a lot of people together, an'  look up in  th'
air an' say, Hey, up there, God, I'm--I mean, we're goin' to fix this!"
     Then  I put my three cents worth in, saying, "I  believe  that when  ya
pray,  you're tryin' ta  get yer thinkin' straight, tryin' ta see
what's  wrong  with th'  world, an'  who's ta blame fer  it. Part  of  it is
crooks, crooked laws,  an'  jist dam greedy people, people that's  afraid of
this an' afraid of  that. Part of it's all of  this, an'  part of
it's jist dam shore our own fault."
     "Hell,  from what  you say, you think we're to blame for everybody here
being on the freights?" This young traveler reared his head back and laughed
to himself, chewing a mouthful of sticky bread.
     "I  dunno,  fellers,  just  to  be  right  real  frank  with  you.  But
it's our own fault,  all right, hell yes. It's  our own  personal
fault if  we  don't talk up, 'er speak out,  'er somethin'--I ain't any  too
clear on it."
     An old white-headed man spoke close to me and said, "Well, boys,  I was
on  the bum,  I  suppose,  before any  of  you  was  born into  this world."
Everybody looked around mostly because he was talking so quiet, interrupting
his  eating. "All of  this talking about what's  up in the  sky, or down  in
hell, for that matter, isn't  half as important as what's right  here, right
now,  right  in  front of  your eyes.  Things  are tough. Folks  broke. Kids
hungry. Sick. Everything. And people has just got to have more faith  in one
another, believe in each other. There's a spirit of some kind we've all got.
That's got to draw us all together."
     Heads  nodded. Faces watched  the old  man.  He didn't  say  any  more.
Toothless for years,  he was a little bit slow finishing up his piece of old
bread.

    Chapter XIV


     THE HOUSE ON THE HILL

     "Hey!  Hey! Train's  pullin'  out  in about  ten minnits! This  a  way!
Ever'body!"
     We got  rolling again. The high peaks of  the  Sierra  Nevada Mountains
jumped up their heads in the east. Snow  patches white in the sun. There was
the green  valley of the San Joaquin River, rich, good-smelling; hay meadows
waving with thick, juicy feed that is life; people working,  walking bending
down, carrying heavy loads. Cars from farms waited  at the cross-roads, some
loaded down with wooden crates, and boxes, and  some  with tall tin  cans of
cow's  milk. The air was as  sweet as could be, and like the faint  smell of
blossom honey.
     Before long we hit a heavy rain. A lot of us crawled into an empty car.
Wet and yelling, we hollered and  sung till  the  sun went  down, and it got
wetter and dark. New  riders  swung into our car. We curled up  on strips of
tough brown wrapping paper, pulling it over us  like blankets, and using our
sweaters and coats for pillows.
     Somebody pulled the doors  shut, and we rambled  on through  the night.
When  I woke  up again, the train had  stopped, and everything was in a wild
hustle  and a bustle. Guys snaking me, and saying  in my ear, "Hey! Wake up!
Tough town! Boy! This is far's she goes!"
     "Tough bulls! Gotta git th' hell outta here. C'mon, wake up."
     I rousted myself out, pulling  my wet  sweater  over my head. The train
was falling heavy as about twenty-five or thirty of us ganged up in front of
a Chinese bean  joint;  and when  a certain  big, black  patrol  car wheeled
around a  corner, and  shot its bright spotlight into our faces, we  brushed
our clothing, straightened  our hats and neck ties, and in order to act like
legal citizens, we marched into the Chinaman's bean joint.
     Inside,  it was warm.  The joint contained seven warped stools. And two
level-headed  Chinese proprietors, "Chili bean! Two  chili bean! Seven chili
bean!" I heard one say through the hole in the wall to the cook in the back.
And from the kitchen, "Me gotcha! All chili bean!"
     I  was going  through the  process,  not only of starving, but  also of
being  too hot and too cold about fifty times in the last forty-eight hours.
I felt  dizzy and  empty  and sick.  The peppery smell of the hot  chili and
beans made me feel worse.
     I  waited  about  an  hour  and  a half,  until ten minutes before  the
Chinaman locked  the  door,  and then I said, "Say, friend, will you gimme a
bowl of yer chili an' beans fer this green sweater? Good sweater."
     "You let me slee sletee."
     "Okay--here--feel. Part of it's all wool."
     "Chili bean you want this sletee for?"
     "Yeah. Cuppa coffee, too."
     "Price. You go up."
     "Okay. No coffee."
     "No. No chili bean."
     "Good sweater," I told him.
     "Okay. You keep. You see, I got plentee sletee. You think good  sletee,
you keep sletee. My keep chili bean.''
     I  set there on  the stool,  hating to go out  into the  cold night and
leave that good warm stove. I made a start for the door, and went past three
men finishing off  their first  or second bowl of chili and  beans. The last
man was a long, tall, irony-looking Negro.  He kept eating as I walked past,
never turned his face toward me, but told me, "Let me see yo sweatah. Heah's
yo dime. Lay th' sweatah down theah on th' stool. Bettah hurry an' ordah yo'
chili. Joint'll shut down heah in a minute."
     I dropped the sweater in a roll on the stool, and parked  myself on the
next stool, and a  bowl of  red-hot, extra  hot, double hot chili beans slid
down the counter and under my nose.
     It was long about two o'clock when I stepped out onto the sidewalk, and
the  rain was getting harder, meaner, and colder,  and  blowing stiffer down
the line. A friendly looking cop, wearing a warm overcoat, walked around the
corner. Three or four of the boys stood along under the porch, so as to keep
out  of the drift of the rain. The  cop  said, "Howdy,  howdy, boys. Time to
call it a night." He smiled like a man doing an awful good job.
     "What time yuh got?" a Southern boy asked him, dripping wet.
     "Bed time."
     "Oh."
     "Say, mister," I  said to him, "listen, we're jist a bunch of  guys  on
th' road, tryin' ta git somewhere where  ther's a job of work of  some kind.
Come in on that  there freight. Rainin', an' we ain't  got no place ta sleep
in outta th' weather. I wuz jist wonderin' if you'd let us sleep here in yer
jail house--jist fer tonight."
     "You might," he said, smiling, tickling all of the boys.
     "Where's yer jail at?" I asked him.
     "It's over across town," he answered.
     Then I said, "Reckon ya could put us up?"
     And he said, "I certainly can."
     "Boy, man, you're a pretty good feller. We're ready, ain't we, guys?"
     "I'm ready."
     "Git inside out of this bad night."
     "Me, too."
     The same answer came from everybody.
     "Then, see," I  said  to the  cop,  "if anything happens, they'd, you'd
know it wuzn't us done it."
     And then he  looked at us like a politician making  a speech, and said,
"You boys know what'd happen if  you went over there to that jail  to  sleep
tonight?"
     We said, "Huh uh." "No." "What?"
     "Well,  they'd  let  you in, all right, not for just one night, but for
thirty nights  and thirty days. Give you an awful good chance to rest up out
on the  County Farm,  and dry your clothes by a steam  radiator every night.
They'd like you men so much, they'd just refuse to let you go. Just keep you
for company over there." He had a cold, sour smile across his face by now.
     "Let's go, fella." Somebody back of me jerked my arm.
     Without talking back, I savvied,  and walked  away. Most of the men had
left. Only six or eight of  us in a  little  bunch. "Where  we gonna  sleep,
anybody know?" I asked them.
     "Just keep quiet and follow us."
     The cop walked away around the corner.
     "And don't ever let a smiling cop fool yuh," a voice in back of me told
us. "That wasn't no real smile. Tell by his face an' his eyes."
     "Okay, I learnt somethin' new," I  said, "But where are  we gonna sleep
at?"
     "We gotta good  warm bed, don't you worry. Main  thing is just to walk,
an' don't talk.''
     Across  a  boggy  road,  rutty,  and  full of  mudholes, over  a  sharp
barb-wire fence, through a splashing  patch of weeds that soaked our clothes
with cold  water,  down some crunching cinders, we followed  the shiny rails
again in the  rain about a half a mile. This led us to a little green shack,
built low to the ground like a doghouse. We piled in at a square window, and
lit on a pile of sand.
     "Godamighty!"
     "Boy, howdy!"
     "Ain't this fine?"
     "Warmer'n hell."
     "Lemme dig a hole. I wanta dig a hole, an' jist bury myself. I ain't no
live man. I'm dead. I been  dead a long, long time. I'm gonna  jist dig me a
grave, an' crawl off in it,  an' pull my  sand  in on top of me. Gonna sleep
like old Rip  Van Twinkle, twenty, thirty, or fifty dam  years.  An'  when I
wake  up, I want things ta be changed around better. When I  wake up in  th'
mornin'--"  And  I was tired and  wet, covering up in  the sand, talking.  I
drifted off  to sleep. Loose and limber, I felt everything in the world just
slipping out  from under  me and fading away. I woke  up before long with my
feet  burning and stinging. Everything was  sailing and mixed up  backwards,
but when they got straight I saw a man in a black suit bending over  me with
a big heavy club. He was beating the bottoms of my feet.
     "You birds get up, and get your ass out of here! Get up. Goddam you!"
     There were  three men  in black suits, and  the black Western hats that
told you so plain that you was dealing with a railroad deputy.
     They had come in through a little narrow door  and were herding  us out
the same. "Get out of here, and don't  you come back!  If you show your head
back in this sandhouse, you'll go to the judge! Ninety days on that pea farm
would do you loafers good!"
     Grabbing shoes,  hats, little dirty bundles, the migratory workers were
chased  out of their bed of  clean sand.  Back outside, the rain was keeping
up, and in the V-shaped beam of the spotlights from the patrol car you could
see that even the rain was having trouble.
     "Git  on  outta town there!" "Keep  travelin'!" "Don't  you  even  look
back!" "Start  walkin'!" We heard low, grumbling  voices coming from the car
behind us. Heard, too, the quiet motor start up and the gears shifted as the
car rolled  along back of us. It followed us  about a half  a mile, rain and
mud. It drove us across a cow pasture.
     From the car,  one of  the watchmen yelled, "Don't you show up in Tracy
again tonight! You'll be dam good an' sorry if you do! Keep walking!"
     The car lights cut a  wide,  rippling circle in  the  dark, and we knew
that they had turned around and went back to town. The roar of their exhaust
purred and died away.
     We'd marched  out across the  cow pasture, smiling  and yelling,  "Hep!
Hep! Whattaya say, men? Hep! Hep! Hep!"
     Now we stood in the rain and cackled like chickens, absolutely lost and
buffaloed. Never before had I had anything quite so dam  silly happen to me.
Our clothes were on crooked and  twisted; shoes full of mud and gravel. Hair
soaking wet, and  water running down our faces. It was  a funny sight to see
human  beings in any such a  shape. Wet as  we could get, dirty and muddy as
the  ground,  we  danced  up  and  down through puddles, ran  around in wide
circles  and laughed our heads off. There is a stage of hard luck that turns
into fun,  and a  stage  of poverty  that turns into pride,  and a place  in
laughing that turns into fight.
     "Okay. Hey, fellers! C'mere. Tell ya what we're gonna do. We're a-gonna
all git together,  see, an' go walkin' right back into town, an' go  back to
sleep in  that sandhouse ag'in. What say? Who's with me?" a  tall, slippery,
stoop-shouldered boy was telling us.
     "Me!"
     "Me."
     "Same fer me!"
     "Whatever you guys does, I'll stick."
    

     "Hell, I c'n give that carload of  bulls a machine gun apiece, an' whip
th' whole outfit with my bare hands!" an older man said.
     "But,  no.  We don't  aim  ta  cause no  trouble.  Ain't  gonna  be  no
fightin'."
     "I'd just like to get one good poke at that fat belly."
     "Get that outta your head, mister."
     Just walking back toward town, talking.
     "Hey. How many of us here?"
     'Two. Four. Six. Eight."
     "Mebbe  we'd  better  split up in twos.  Too plain to see  a whole  big
bunch. We'll  go  into  town  by  pairs.  If  you  make  it back to  the old
blacksmith  shop right  there by the old Chinese bean joint,  whistle  once,
real long. This way, if two gets caught, the rest'll get away."
     "What'll we do if we get caught an' run in jail?"
     "Whistle  twice, real short," and under his breath  he showed us how to
whistle.
     "Can everybody here whistle?"
     "I can."
     Four of  us said yes.  So one whistler and one  expert listener was put
into each pair.
     "Now, remember,  if you  see the patrol  car's  gonna  ketch  yuh, stop
before it gits yuh, an' whistle twice, real short an' sweet."
     "Okay.  First pair  take that street yonder.  Second pair,  drop over a
block.  Third couple, down the paved highway; and  us,  last pair, will walk
back down this  same cow trail that we  got  run out of  town on.  Remember,
don't start no trouble with them coppers. Loaded dice, boys; you cain't win.
Just got to try to outsmart 'em a little."
     Back through  the  slick mud,  walking different  ways, we  cussed  and
laughed.  In a few minutes, there came a long, low whistle, and  we knew the
first pair had made  it to the blacksmith shop. Then,  in  a  minute or  so,
another long one. We came in third, and I let out a  whistle that was one of
California's best. The last pair walked in and we stood under the wide eaves
of the  shop, watching the water drip  off of the roof, missing our noses by
about three inches. We had to stand up straight against the wall to stay out
of the rain.
     The sandhouse was just across the street and up a few steps.
     "Lay low."
     "Duck."
     "Car."
     "Hey! Ho! Got us ag'in!"
     The new model black sedan  coasted down  a side street, out over in our
direction real  quick, and turned two spots on us. We  held our hands up  to
keep the lights from blinding us. Nobody moved. We thought maybe they'd made
a mistake.  But, as the car rolled up to within about  fifty feet of us,  we
knew that we were caught, and  got ready to be cussed  out,  and took to the
can.
     A  deputy opened his front door, turned off one spotlight, and shot his
good flashlight into our faces. One at a time, he looked us over. We blinked
back at him, like a herd of young deer, but nobody was to say afraid.
     "Come here, you--" he said in a hard, imitation voice.
     The light was in my face. I thought it was shining in everybody's, so I
didn't move.
     "Hey, mister. Come over here, please."  He was a big heavy man, and his
voice had a nice clank to it, like cocking back the hammer of a rifle.
     I shook the light out of my eyes and said, "Who?"
     "You."
     I  turned around to the men with me and told them loud  enough  for the
cops to hear it, "Be right back, fellers."
     I heard the patrol man turn around to the other cops and kid them about
something, and as I walked up they were all laughing and saying, "Yeah. He's
th' one. He's one. One of them things."
     The radio in the  car was  turned on a Hollywood station, and  a lady's
voice was singing, telling what all of the pretty girls  were thinking about
the war situation.
     "I'm a what?" I asked the cop.
     "You know, one of them 'things.' "
     "Well,  boys,  ya  got  me there. I don't  even  know  what one of them
'things' is."
     "We know what you are."
     "Well," I  scratched my head in the rain, "maybe you're smarter  than I
am; 'cause I never did know jist what I am."
     "We do."
     "Yeah?"
     "Yeah."
     "What am I then?"
     "One of them labor boys."
     "Labor?"
     "Yeah, labor."
     "I think I know what labor is--" I smiled a little.
     "What is it?"
     "Labor's work."
     "Maybe, you're one of them trouble causers."
     "Listen, fellers, I jist rolled inta  this town  from  Oklahoma, I mean
Texas, an' I'm on my way to Sonora to stay with my relatives."
     "Relatives?"
     "Yeah," I said. "Aunt. Cousins. Whole bunch. Well off."
     "You're going  to stay  in  Sonora when  you get  there, aren't you?" A
different, higher-sounding voice wheezed out from the back seat.
     "I'm gonna settle down up  there in them  mountains,  an' try ta  go ta
work."
     "Kinda work, sonny?"
     "Painter. Signs. Pictures. Houses. Anything needs paintin'."
     "So you don't go around causing trouble, then?"
     "I'm runnin' inta a right smart of it. I don't always cause it."
     "You don't like trouble, do you, mister painter?"
     "Oh, I ain't so 'fraid no more. Sorta broke in by this time."
     "Ever talk to anybody about working?"
     "Train  loads of 'em. That's what ever'body's talkin' 'bout, an' ridin'
in all of this bad  weather for. Shore, we ain'ta  'fraid of work. We  ain't
panhandlers, ner stemwinders, jest a bunch of guys out tryin' ta do th' best
we can, an' had a little streak of hard luck, that's all."
     "Eyer talk to the boys about wages?"
     "Wages?  Oh, I  talk to ever'body about  somethin'.  Religion. Weather.
Picture shows. Girls. Wages."
     "Well, mister painter,  it's been good to get  acquainted  with you. It
seems like you are looking for work and anxious to get on up the road toward
Sonora. We'll  show  you the road and  see  that you get out  onto the  main
highway."
     "Boy, that'll be mighty fine."
     "Yes. We try to treat an honest working man right when he comes through
our little town here, either by accident or on purpose. We're just a little,
what you'd call, 'cautious,' you understand, because there is trouble  going
around, and you never know who's causing it, until  you ask. We will have to
ask you to get out in front of this car and start walking down this highway.
And don't look back--"
     All of the  cops  were  laughing and joking  as their car  drove  along
behind me.  I heard a lot of lousy jokes. I walked with my  head ducked into
the rain, and heard cars of other  people pass. They  yelled smart cracks at
me in the rain.
     After about  a mile,  they yelled for me to halt.  I stopped and didn't
even turn around. "You run a lot of risk tonight, breaking our orders."
     "Muddy out there!"
     "You  know, we tried to treat you nice.  Turned  you loose. Gave you  a
chance. Then you broke orders."
     "Yeah, I guess I did."
     "What made you do it?"
     "Well, ta be  right, real truthful with you guys, we got  pastures just
about like these back in Oklahoma, but we let the cows go out there and eat.
If people wants  to  go out there in the cow pasture, we let them go, but if
it's rainin' an' a cold  night like this, we don't drive or herd anybody out
there."
     Cop said, "Keep travelin'."
     I said, "I wuz born travelin'. Good-bye!"
     The car and  the lights whirled around  in the road, and the tail light
and the radio music blacked out down the road in the rain.
     I walked a few steps and  seen it was  too rainy and bad to see in  the
fog, so I went to thinking about some kind of a place to lay down out of the
weather and go to sleep.  I  walked up to  the headstones of  a  long cement
bridge that bent across a running river. And down under the bridge I found a
couple of dozen other people curled up, grinding their teeth in the mist and
already dreaming. The ground was loose dirt and was awful cold and damp, but
not wet or muddy, as the rain couldn't hit us under the concrete. I seen men
paired  up snoring together, some  rolled in  newspapers  and brown wrapping
paper,  others in a chilled  blanket, one or two here and yonder all snoozed
up in some  mighty warm-looking bedrolls. And for a minute, I thought, I'm a
dam fool not to  carry my own bedroll; but then again, in the  hot daytime a
heavy bedroll is clumsy, no good, and in the way, and besides, people  won't
give you a ride  if  you're lugging  an old  dirty bundle.  So  here in  the
moisture  of  the wind  whiffing under  the  bridge,  I scanned  around  for
something  to use  for  a mattress, for  a  pillow, and  for  a virgin  wool
blanket. I found a soaked  piece  of wrapping paper which I shook  the water
off of, and spread on the dirt for my easy-rider mattress; but I didn't find
a pillow, nor anything to use as a blanket. I drew my muscles down into just
a little pile of  meat  and bones, and  shivered on the  paper for  about an
hour.  My  breath  swishing,   and  teeth  hitting  together,  woke  a   big
square-built  man up off his bedroll.  He listened  at me for a minute,  and
then asked me, "Don't you  know your shiverin's keepin' everybody  awake?" I
said, "Y-y-y-es-s-s,  I  sup-p-pose  it is;  I  ain't  gettin' no  sleep, on
account of it."  Then he said,  "You sound like  a snare  drum rattlin' that
paper; c'mon over here an' den up with me."
     I rolled  across the ground and peeled off  my  wet clothes,  my  gobby
shoes, and stacked them up in a pile; and then he  turned his  wool blankets
back and said, "Hurry,  jump  in before  the covers  get  wet!"  I was still
shivering  and shaking  so  hard it  jerked  my whole body into  kinks,  and
cramped me all over so that I couldn't move my lips to say a word. I scooted
my feet down inside and then pulled the itchy covers all up over my head.
     "You feel like a bucket of cold frogs,'' the man told me. "Where've you
been?"
     I kept on shaking, without saying a word.
     "Cops walk you?" he asked me. And I just nodded my head with my back to
him.
     "I'm not minding this weather very much; I'm on my way to where it will
be  a hell of a lot colder than this. I don't know about the cops, but, I'll

off  of a brass bulldog up 'there.  Lumberjack. Timber.  I guess you're  too
cold to talk much,  huh?" And his last words blotted  and  soaked out across
the swampy river bottom and faded away somewhere in the fog horn and red and
green lights on a little boat that pounded down the waters.

     It was hard for me to walk next morning  early  on account  of  my legs
being drawn  like torn  leather.  My  thighs felt like the  gristle was tore
loose from my bones, and my knees ached and jittered in  the joints. I shook
hands with the lumberjack and we went  our opposite ways. I  never did get a
real close look at him in the clouds; and when he walked away, his  head and
shoulders just  sort  of swum away  in  the fog of the morning.  I had  made
another friend I couldn't  see. And  I walked  along thinking, Well,  now, I
don't know if I'll ever see that man again or not, but I'll see a lot of men
a lot of places and I'll wonder if that could be him.
     Before  long the sun and the fog had fought and flounced around so long
on the river banks the highway run along  that it didn't seem like there was
enough room in the trees and reeds and canebrakes for the sun or the clouds,
either one,  to really win  out; so the clouds from  the ground got  mad and
raised up off of the earth to grab a-hold of the sunrays,  and fight  it out
higher  up in the air. I caught a ride on a truckload  of  grape  stakes and
heard a hard-looking truck driver cuss the  narrow, bad roads that cause you
to get killed so quick; and  then found  myself wheeling along  with  a deaf
farmer for an hour or two, an Italian grape grower in debt all  of the time,
a couple of cowboys  trying to beat their way to a new rodeo; and before the
day was wore very slick, I was walking down the streets of Sonora, the queen
of the gold towns, in the upper foothills of the Sierra Nevada Mountains.
     Sonera's crooked, narrow streets bent and run about as wild as  some of
the prospectors and their burros, and I thought as I pushed my way along the
tight alleys called streets, that maybe  the whole town had been laid out by
just  following  the tracks  of a  runaway prospector. Little  houses poking
their  bellies out  over the curbs and sidewalks, and streets so steep I had
to throw myself  in low gear to pull  them. Down again so steep, I  figured,
that  most of Sonora's citizens come and went by  way of parachutes.  Creeks
and rocky  rivers guggling along under the streets, where the gambling dives
and dram  joints flush their mistakes  down the drains, where,  on  down the
creek a-ways, the waters are planned by hungry gold-bugs.
     I walked along  with  my address in my  hand, seeing herds  of cowboys,
miners,  timber men,  and hard-working, pioneer-looking  women and kids from
the  mountains  around;  and  saw, too, the  fake  cowboys,  the  drug-store
calibre,  blazing  shirts  of  all  bright  colors  along  the  streets, and
crippling along  bowlegged in boots  never meant  to  be  worn  on the  hard
concrete.  And the honest working  people stand along in  bunches  and laugh
under their breath when the fake dudes buckle past.
     In the  smell of the high  pines  and the ripple of the  nugget creeks,
Sonora, an old town now,  is  rated as  California's second  richest person.
Pasadena  is first, and looks it,  but what  fools  you in Sonora is that it
looks like  one of the poorest. I  walked up the main  street loaded to  the
brim  with  horses, hay, children playing, jallopy cars of the  ranchers and
working  folks around, buggies of the Indians, wagons  loaded with groceries
for grubstake, town  cars, limousines,  sporty  jobs, the big V-16's and the
V-Twelves.  The main street crooks pretty sharp right  in the  business end,
and crooks another  time or two trying to get  out  of the first crook.  The
street is so narrow that people sneeze on the  right-hand side and apologize
to the ones on the left.
     I  asked a fireman  asleep on  a bench, "Could  you tell me where bouts
this address is?"
     He disturbed, without scaring, a fly on his eyelid, and told  me, 'It's
that big  rock house right yonder up that hill. No danger of  missing it, it
covers the whole hill."
     I thanked him and started walking up a three-block flight of rock steps
thinking, Boy, I'm as dirty an' ragged an' messed up as one  feller can git.
Knees outta my britches.  My face  needs about a half  a dozen shaves. Hands
all  smeary.  Coal dust an' soot all over me.  I don't know if I'd even know
myself in a lookin-glass. Shirt all tore to hell, an' my shoes stinkin' with
sweat. That's  a hell of a big rock house up there. Musta took a mighty  lot
of work ta build it. I'd go back down  in town to a fillin' station an' wash
an' clean up, but gosh, I'm so empty an' hungry, so tremblin' weak,  I don't
know, I couldn't pull it back up these long steps again. I'll go on up.
     A black iron fence and a cedar hedge fenced the whole yard off. I stood
at the  gate  with the letter in my hand, looking up and down,  back down at
the town and the people, and  then through the irons at the mansion. I wiped
the sweat off of my face on the arm  of  my shirt, and unlocked the gate and
walked through. Wide green grass lawn that made me think of golf courses I'd
caddied on. Mowed and petted and smoothed and kept, the yard had a look like
it had  just got  back from a barber shop. The whiff of the scrub cedar  and
middle-size pine, on top of the flowers  that jumped up  all around, made it
smell good  and  healthy, like a home for crippled children.  But the  whole
place  was  so  still and so  hushed  and quiet, that  I  was thinking maybe
everybody was gone off somewhere. When I walked the rock walk a little more,
the  whole  house  got  plainer to  see:  gray native stones from  the hills
around, flagstone porches and sandrock columns holding up the roof;  windows
so high and wide that the sun got lost trying to find a way to shine through
all of them big thick drapes and curtains. Iron braces in the  windows built
to  keep  the  nice, good, healthy sunshine  out for a long, long  time. Big
double doors with iron cross braces, handles like the entrance to  a funeral
parlor, locks bigger and stouter than any jail I'd ever slept in.
     I'll walk quieter now, because this porch makes a lot  of noise, and  a
little  noise, I  bet, would scare all of these trees and flowers  to death.
This place  is so quiet. I  hope I don't scare  nobody  when I knock on this
door. How  in  the dickens do you operate this knocker, anyhow? Oh. Pick  it
up. Let it just fall. It knocks. Gosh. Reckon it'll  bring any watchdogs out
on me? Hope not. Dern.  I don't know. I'm just thinking. This old rambling's
pretty bad in some  places, but, I don't know, I never did see it
get this quiet and this lonesome.
     Reckon  I  rung that door knocker  right? Guess I did. Things  so still
here on this porch,  I can hear my blood run, and my thoughts grazing around
in my head.
     The door opened back.
     My breath went away in the tips of the pines where the cones hang on as
long as  they can, and then fall down to the ground to get covered up in the
loose dirt and some day make a new tree.
     "How do you do," a man said.
     "Ah, yeah, good day." I was gulping for air.
     "May I do something for you?"
     "Me? No. Nope. I wuz  jist lookin' fer a certain party by this name." I
handed him the envelope.
     He  was  wearing a nice suit of  clothes. An old man,  thin-faced,  and
straight shoulders, gray  hair,  white cuffs,  black  tie. The  air from the
house sifted past him on its way out the  door,  and  there was a smell that
made me know that  the air had  been  hemmed up inside that house for a long
time. Hemmed  up. Walled in. Covered away from the moon and out of the reach
of the  sun.  Cut  away from the drift  of the leaves and the  wash  of  the
waters. Hid out from the going and the coming of the  people, cut loose from
the thoughts of  the crowds on the streets. Lazy in  there, sleepy in there,
cool and pale  and shady  in there, dark and dreary in the book  case there,
and the  wind under the beds hadn't been disturbed  in twenty-three years. I
know, I know, I'm on the right hill, but I'm at the wrong house. This wasn't
what I  hung that  boxcar  for, nor hugged that iron ladder for, nor bellied
down on top of that high rolling freight train  for. The train  was laughing
and cussing and alive with human people.  The cops was alive and  pushing me
down the road in  the rain. The bridge was alive with friends under  it. The
river was alive and arguing with the fog and the fog was wrestling the  wind
and boxing the sun.
     I remember a  frog  they found in  Okemah, once when they tore the  old
bank building down.  He'd been  sealed up in  solid concrete  for thirty-two
years,  and had almost  turned to jelly.  Jelly. Blubbery.  Soft  and  oozy.
Slicky and  wiggly. I don't  want to turn to no jelly. My belly is hard from
hard traveling, and I want more than anything else for my belly to stay hard
and stay wound up tight and stay alive.
     "Yes.  You  are at  the right house. This is the place you  are looking
for." The little butler stood aside and motioned for me to walk in.
     "I--er--ah--think, mebbe I made a mistake--"
     "Oh, no." He was talking  just about  the nicest I'd ever heard anybody
talk, like maybe he'd  been practicing. 'This is  the place  you're  looking
for."
     "I don't--ah--think--I  think,  maybe  I  made a  little  mistake.  You
know--mistake--"
     "I'm positive that you are at the right address."
     "Yeah? Well, mister, I  shore  thank ya; but I'm purty shore." I backed
down  off of the slate-rock  steps, looking down at my feet, then up at  the
house and the door, and said, "Purty shore, I'm at th' wrong address.  Sorry
I woke ya, I mean bothered ya. Be seein' ya."
     When I  stood there on top of the  hill  and listened to that iron gate
snap  locked  behind me,  and looked all  down across the roofs  and  church
steeples and chimneys and steep houses of Sonora, I smelled the drift of the
pine rosin in  the air and watched a cloud whiff past me over my head, and I
was alive again.
    

     Chapter XV
     THE TELEGRAM THAT NEVER CAME

     In a bend of the Sacramento  is the  town  of Redding,  California. The
word had scattered out that twenty-five hundred workers  was needed to build
the Kenneth Dam, and already eight thousand work hands had come  to  do  the
job. Redding was like a wild ant den. A mile to the north in a railroad bend
had sprung up another camp, a thriving nest of two thousand people, which we
just called by the name of the "jungle." In that summer of 1938, I learned a
few  little things about  the folks  in Redding, but a  whole lot more, some
way, down there  by  that big jungle where  the  people  lived  as  close to
nature, and as far from everything natural, as human beings can.
     I landed in Redding  early one  morning on a long freight train full of
wore-out  people. I fell off of the freight  with my guitar over my shoulder
and asked a guy when the work was going to start. He said it was supposed to
get going last month. Telegram hadn't come from Washington yet.
     "Last month,  hell," another  old boy said,  over  his shoulder. "We've
been  camped  right  here  up  and  down this slough for over  three months,
hearin' it would git started any day now!"
     I  looked down the train and seen about a hundred men dropping off with
their sleeping rolls and  bundles of all kinds.  The guy I was  talking with
was  a big hard looker with  a brown flannel shirt on. He said, "They's that
many rollin' in on ever' train that runs!"
     "Where are all of these here people from?" I asked him.
     "Some  of them are just louses," he said.  "Pimps an' gamblers, whores,
an' fakes of all kinds. Yes, but they  ain't  so many of that kind. You talk
around to twenty men  an' you'll find out  that nineteen of them are just as
willing  and  able to  work as anybody, just  as good a hand, knows just  as
much, been all over everywhere tryin' ta git onto some kind of a regular job
an' bring his  whole family,  wife, kids, everything,  out  here an'  settle
down."
     It was a blistering hot day, and some of the men walked across a vacant
lot over to the main street. But the biggest part of  them  looked too dirty
and too beat-down and ragged  to spend much time on the streets. They didn't
walk into town to sign up at no hotel, not  even at a twenty-cent cot house,
not  even somebody's  green grass lawn,  but  walked  out slowly  across the
little hill to the  jungle camp. They  asked other  people already  stranded
there, Where's the water hole? Where's there a trash pile of pretty good tin
cans for cookin'; where's the fish biting in the river? Any of you folks got
a razor you ain't using?
     I stood there on a railroad platform looking  at my old wore-out shirt.
I was thinking, Well now, I don't know, there might be a merchant's daughter
around  this town that's  a little  bit afraid of all  of these  other tough
lookers, but now, if I  was  to  go an' rustle me up a couple of dollars an'
buy me  a clean layout, she might  spend  a little time talking to me. Makes
you feel better when you get all slicked  up, walking out onto  the streets,
cops  even  nod  and  smile  at you,  and  with your  sleeves  rolled up and
everything, sun  and  wind  sorta brushing  your skin,  you feel like a  new
dollar watch. And you think to yourself, Boy, I hope I can meet her
    

     before my clothes get all dirty again.  Maybe this little Army and Navy
store down the street has  got a water hydrant in the rest room; and  when I
put on my new shirt and pants, maybe I can wash up a little.  I can pull out
my razor and shave while I'm  washing, keep  an eye skint for the store man,
not let  him see  me. And I'll come walkin'  out from that  little old store
looking like a man that's all bought and paid for.
     I heard all kinds of singing and playing through the wide-open doors of
the  saloons along  the street, and dropped in at all of  them and  tried to
draw a hand. I'd  play my guitar  and sing the longest,  oldest, and saddest
songs  and ballads  I knew;  I'd nod  and smile and say thank you every time
somebody dropped a penny or a nickel into my cigar box.
     A plump Mexican lady wearing a sweated-out black dress, walked over and
dropped three pennies in my box and said, "Now  I'm broke. All  I'm  waiting
forr iss  thiss  beeg dam to start. For somebody  to  come running  down the
street saying, "Work hass opened up! Hiring men! Hiring everybody!' "
     I made enough  money to run down and  buy me the new shirt and  pair of
pants, but they was all sweat-soaked and covered  with loose  dust before  I
had a chance to get in good with the  merchant's daughter. I was counting my
change on the curb and had twenty some odd cents. A  bareheaded  Indian with
warts along his nose looked over in my hand and said, "Twenty-two cent. Huh.
Too much for chili. Not enough for beef stew. Too much for sleeping outside,
and  not enough for sleeping inside. Too  much to be broke and not enough to
pay a loafing fine. Too much to eat all by yourself, but not enough to  feed
some other boomer." And I looked at the money and said, "I reckin one of th'
unhandiest dam sums of money a feller c'n have is twenty some-odd cents." So
I walked around with it jingling loose in my pockets, out across the street,
through a vacant lot, down a cinder dump onto a  railroad track, till I come
to a little grassy trail that led into the jungle camp.
     I followed the trail out over the hill through the  sun and  the weeds.
The camp was bigger than the town itself. People had dragged old car fenders
up from the dumps, wired them from the limbs of oak trees a few  feet off of
the ground and this was a roof for some of them. Others had taken old canvas
sacks or wagon sheets,  stretched the canvas  over little limbs  cut  so the
forks braced each other, and that was a house for those folks. I  heard  two
brothers standing back looking at their house saying, "I ain't  lost my hand
as a  carpenter, yet." "My old eyes  can  still  see to  hit a nail," They'd
carried buckets  and tin cans out of the heap, flattened them on the ground,
then nailed the tin onto  crooked boards, and  that was a mansion  for them.
Lots of people, families mostly, had some bedclothes with  them, and I could
see the old stinky, gummy quilts and blankets hung up like tents, and two or
three kids of all ages playing  around underneath. There was  scatterings of
cardboard  shacks, where the people had lugged cartons, cases, packing boxes
out from town and tacked them into  a house. They was easy to build, but the
first rain that hit them, they was goners.
     Then about every few  feet down the jungle hill you'd walk past a shack
just sort of made out of everything in general--  old  strips of asphalt tar
paper, double gunny sacks, an old dress, shirt, pair of overhalls, stretched
up  to cover half  a side of a wall;  bumpy corrugated  iron,  cement sacks,
orange and apple crates took apart and  nailed together with old rusty burnt
nails from the cinder piles. Through a little square window on the side of a
house, I'd  hear  bedsprings creaking and people talking. Men played  cards,
whittled, and  women talked about  work  they'd struck  and  work they  were
hunting for. Dirt was on the floor of the house, and all kinds and colors of
crawling and flying bugs come and  went like they were getting  paid for it.
There were  the  big green blow-flies, the noisy little street flies, manure
and lot flies, caterpillars and gnats from other dam jobs, bed bugs,  fleas,
and ticks  sucking  blood,  while  mosquitoes  of  all army  and navy types,
hummers, bombers,  fighters, sung  some good mosquito songs. In  most cases,
though,  the  families didn't even have  a roof or  shelter,  but  just  got
together  once  or twice every day and,  squatting  sort of  Indian  fashion
around their fire, spaded a few bites  of thickened flour gravy,  old bread,
or  a thin watery stew. Gunny sacks,  old clothes, hay and straw, fermenting
bedclothes, are usually piled full of kids playing, or grown-ups resting and
waiting for the word "work" to come.
     The  sun's shining through lots  of places, other patches pretty shady,
and right here at my elbow a couple of families are squatting down on an old
slick piece of canvas;  three or four quiet men,  whittling, breaking  grass
stems, poking holes  in leaves, digging into the hard ground; and the  women
rocking back and  forth laughing out at something somebody'd  said. A little
baby sucks at a wind-burnt breast that nursed the four other kids that crawl
about the fire. Cold rusty  cans are their china cups and aluminum ware, and
the hot still bucket of river  water is as warm and clear as the air around.
I watch  a  lot of little circles waving  out  from  the middle of the water
where a  measuring worm has dropped from the limb  of  a  tree and flips and
flops for his very life. And I see a man with a forked stick reach the forks
over into the bucket, smile, and go on talking about the work he's done; and
in a moment, when the little worm clamps his feet around  the  forks of  the
stick, the man will lift him out, pull him up close to his face and look him
over, then  tap the stick over the rim of the bucket. When  the  little worm
flips to the ground and  goes humping away through  the twigs and ashes, the
whole bunch of people will  smile and say, "Pretty close shave, mister worm.
What do you think you are, a parshoot jumper?"
     You've seen a million people like this already. Maybe you saw them down
on the  crowded side of your  big  city; the  back side,  that's  jammed and
packed, the hard section to drive  through. Maybe you wondered where so many
of them  come from, how they eat, stay alive, what good they do, what  makes
them  live like this? These people  have had  a  house and a home just about
like your own, settled down and had a job of work just about like  you. Then
something  hit them and they lost all of that. They've been pushed out  into
the  high lonesone highway, and  they've gone down  it, from coast to coast,
from Canada to Mexico, looking for that home again. Now they're looking, for
a  while,  in your town. Ain't much  difference between you and them. If you
was  to walk out into this big tangled jungle camp  and stand there with the
other two thousand, somebody would just walk up and shake hands with you and
ask you, What kind of work do you do, pardner?
     Then maybe, farther out on  the ragged edge  of your  town you've  seen
these  people  after  they've  hit  the  road:  the people  that  are called
strangers, the people that follow the  sun and the seasons to your  country,
follow the buds and the early leaves  and come when the fruit and crops  are
ready  to gather, and leave when the work  is done. What  kind of crops? Oil
fields,  power  dams, pipe lines,  canals, highways  and  hard-rock tunnels,
skyscrapers, ships, are their crops. These are migrants now. They don't just
set along in the sun--they go by the sun, and it lights up  the country that
they know is theirs.
     If  you'd go looking  for  social problems,  you'd  find  just  a  good
friendly  bunch  of people  getting a lot  of laughing and talking done, and
some of it pretty good sense.
     I listened  to the talk  in the  tanglewood  of  the  migratory jungle.
"What'll be here to keep these people going," a man with baggy overhalls and
a set  of stickery whiskers  is saying, "when this dam job is over? Nothing?
No, mister, you're wrong as hell. What  do you  think  we're putting in this
dam for, anyhow? To catch water to irrigate new  land, and water all of this
desert-looking country here. And when a little drop of water hits the ground
anywhere  out across  here--a  crop, a bush, sometimes even  a big tall tree
comes jumping out of the dirt. Thousands and thousands of whole families are
going to have all the good land they need, and I'm a-going to be on  one  of
them little twenty acres!"
     "Water,  water,"  a  young man  about  twenty or so, wearing a pair  of
handmade cowboy shoes,  talks up. "You think water's gonna be th' best part?
Well, you're just about half right, friend. Did you ever stop  to think that
th'  most, th'  best part of it  all is th' electric power this  dam's gonna
turn out? I can  just lay here on this  old, rotten jungle hill with all  of
these half-starved people waiting to go  to work, and you know,  I  don't so
much see all of this filth and dirt. But I do see--just try to picture in my
head, like--what's gonna be
    

     here.  Th' big factories makin' all  kinds of things from fertilizer to
bombin'  planes. Power  lines, steel  towers  runnin'  out acrost  these old
clumpy  hills--most of all, people at work all  of th' time on little farms,
and whole bunches and bunches of people at work in th' big new factories."
     "It's th' gifts  of  th' Lord, that's what 'tis." A little nervous man,
about half Indian, is pulling  up  grass stems and talking. "Th' Lord  gives
you a mind to vision all  of this, an' th' power to  build it. He gives when
He wants  to. Then when He  wants  to, He takes it away--if we don't  use it
right."
     "If we all get together, social like, and build something, say,  like a
big ship,  any kind of  a factory,  railroad,  big dam--that's  social work,
ain't it?" This is a young man with shell-rimmed glasses,  a gray felt  hat,
blue work shirt with a fountain pen stuck with a notebook in his pocket, and
his voice had the sound of books in it when he talked. "That's what 'social'
means,  me and  you and  you  working on something together  and  owning  it
together.  What  the  hell's  wrong with this,  anybody--speak up! If  Jesus
Christ was sitting right here, right now, he'd say this very same dam thing.
You just ask Jesus how the hell  come a couple of  thousand of us living out
here  in this  jungle camp like a bunch of wild  animals. You just ask Jesus
how many million of other folks are living the  same way? Sharecroppers down
South,  big  city  people  that work in  factories and live like rats in the
slimy slums. You know what  Jesus'll say back to you?  He'll tell you we all
just mortally got to work together, build things together, fix up old things
together, clean  out old  filth together, put up new buildings, schools  and
churches,  banks and  factories together, and own everything together. Sure,
they'll call it a  bad  ism. Jesus don't  care  if you  call it socialism or
communism, or just me and you."

     When night come down,  everything  got a little stiller, and you  could
walk  around from one bunch of  people to the other one  and  talk about the
weather. Although the weather wasn't such an асе-high subject to talk about,
because around Redding for nine months hand running the weather don't change
(it's hot and  dry, hot and dry, and tomorrow it's still going to be hot and
dry),  you  can hear little bunches  of  folks getting  acquainted with each
other, saying, "Really hot, ain't it?" "Yeah, dry too." "Mighty dry."
     I  run onto a  few  young people of twelve to  twenty-five, mostly kids
with their families, who picked the banjo or guitar, and  sung songs. Two of
these people drew quite a  bunch every evening along toward  sundown and  it
always  took place just about  the same way. An old bed was under a tree  in
their yard,  and  a baby boy  romped around on it when  the shade  got cool,
because  in the early parts of the day the  flies and bugs nearly packed him
off. So this was his ripping and romping time, and it was the job of his two
sisters, one around twelve  and  the other one around fourteen, to watch him
and  keep  him from falling  off onto the ground. Their dad parked  his self
back on an  old car cushion. He  throwed  his eyes out over the rims of some
two-bit specks just  about every line or two on his reading  matter, and run
his Adam's apple up and down; and his wife nearby was singing what  all  the
Lord had done for her,  while the right young baby  stood  up for his  first
time, and jumped up and down, bouncing toward the  edge of the mattress. The
old  man  puckered up  his face and sprayed a tree with  tobacco  juice, and
said, "Girls.  You girls. Go  in the house  and get your music box, and  set
there on the bed and play with the baby, so's he won't fall off."
     One of the sisters tuned a string or two, then chorded a little. People
walked from  all over the camp and gathered, and the kid, mama, and dad, and
all of the visitors, kept as still as day Light while the girls sang:

     Takes a worried man to sing a worried song
     Takes a worried man to sing a worried song
     Takes a worried man to sing a worried song
     I'm worried nowwww
     But I won't be worried long.

     I  heard these two  girls from a-ways away  where I was leaning back up
against an  old watering trough. I could  hear their words just  as plain as
day, floating all around in the trees and down across the low places. I hung
my guitar up on a stub of a limb, went down and stretched myself out on some
dry grass, and  listened to the girls for a long time.  The baby kicked  and
bucked like a  regular army mule whenever they'd quit their singing; but, as
quick as they struck their first note or two on the next song, the kid would
throw his wrist in his mouth, the slobbers would drip down onto his sister's
lap, and the baby would  kick both feet, but easy, keeping pretty good  time
to the guitar.
     I don't know why I didn't tell them I had a guitar up yonder hanging on
that  tree.  I just reared back and soaked in every note  and every word  of
their singing. It was so clear and honest sounding, no  Hollywood put-on, no
fake wiggling. It  was  better to me  than the  loud  squalling  and bawling
you've got to  do to  make  yourself  heard  in the old mobbed saloons. And,
instead of getting  you all riled up  mentally, morally and sexually--no, it
done something a lot better, something that's harder  to do,  something  you
need ten times more. It cleared  your head  up, that's what  it done, caused
you to fall back and  let your draggy bones rest  and your muscles go limber
like a cat's.
     Two little  girls were making two  thousand working  people feel like I
felt, rest like I rested. And  when I say two thousand, take a look down off
across  these  three little hills. You'll see a hat or two bobbing  up above
the  brush. Somebody is going, somebody is coming, somebody is kneeling down
drinking from the spring  of water trickling  out of the west hill. Five men
are  shaving before  the same crooked hunk of  old  looking-glass, using tin
cans for their water. A woman right up close to you wrings out a tough  work
shirt, saves the water for four more. You skim your eye out around the south
hill, and not less than a  hundred women are doing  the same thing, washing,
wringing,  hanging  out shirts, taking them down dry  to iron. Not a one  of
them is talking above a whisper, and the one that is whispering almost feels
guilty because she knows that ninety-nine  out of every hundred  are  tired,
weary, have  felt sad, joked and laughed  to keep from crying. But these two
little girls are telling about all of that trouble, and everybody knows it's
helping. These songs say something about our hard traveling, something about
our hard luck, our hard get-by, but the songs say  well come  through all of
these in pretty good shape, and we'll be all right, we'll work, make ourself
useful, if only the telegram to build the dam would come in from Washington.
     I thought I could act a little bashful and shy, and not rush the people
to get  to knowing them, but something  inside of me just sort of talked out
and said, "Awful good singing. What's your name?"
     The  two little girls talked slow and quiet but it was not nervous, and
it wasn't jittery, just plain. They told me their names.
     I said, "I like the way you play that guitar with  your fingers! Sounds
soft, and you can hear it a long ways off. All of these three hills was just
ringing out with your guitar,  and all  of these people was listening to you
sing."
     "I saw them listening," one sister said.
     "I saw them too," the other sister said.
     "I play with a flat celluloid pick. I've got to be loud, because I play
in saloons  and, well, I  just make it my job to  make more  noise than they
make, and they're sorry for me and give me nickels and pennies."
     "I don't like old saloons," one little girl said.
     "Me neither," the other little girl said.
     I looked over at their  daddy, and he sort  of looked crossways out  my
side of  his  specks, pouched his lips up  a little, winked at me, and said,
"I'm against bars myself."
     His wife talked up louder, "Yes, you're against bars! Right  square  up
against them!"
     Both  of  the sisters looked  awful  sober  and  serious at their  dad.
Everybody  in  the crowd  laughed, and  took  on  a new listening  position,
leaning back  up  against trees,  squatting  on  smoky buckets turned upside
down, stretched out in the grass, patting  down places to  lay in  the short
weeds.
     I got up and strolled away and took my guitar down off of the sawed-off
limb,  and thought  while I was walking  back  to where  the crowd was,  Boy
howdy, old guitar, you been a lot of places, seen  a lot of faces, but don't
you go to  actin' up too  wild and reckless,  'cause these Little girls  and
their mama don't like saloons.
     I  got  back to  where everybody  was, and the two  little sisters  was
singing "Columbus Stockade":

     Way down in Columbus stockade
     Where my gally went back on me;
     Way down in Columbus stockade,
     I'd ruther be back in Tennessee.

     "Columbus Stockade" was always one of my first picks, so I let them run
along for a little while, twisted my guitar  up in tune with theirs, holding
my ear down against the sounding box,  and when I heard  it was in tune with
them I started picking out  the tune, sort of note  for  note, letting their
guitar play the  bass  chords and second parts. They  both  smiled when they
heard me because two guitars being played this way is what's called the real
article, and millions  of little kids are raised on  this kind of music.  If
you think of something new to say, if a cyclone comes, or a flood wrecks the

a big ship goes down,  and an airplane falls in your neighborhood, an outlaw
shoots it  out with the deputies, or the working people go out to win a war,
yes, you'll find a train load of things you can set down and make up a  song
about.  You'll  hear people singing  your words around over the country, and
you'll  sing  their songs everywhere you travel or everywhere  you live; and
these  are the only kind of songs my head  or my memory or my guitar has got
any room for.
     So these two little girls  and me sung together till the  crowd had got
bigger and it was dark under the trees where the moon couldn't hit us.

     Takes a ten-dollar shoe to fit my feet
     Takes a ten-dollar shoe to fit my feet
     Takes a ten-dollar shoe to fit my feet, Lord God!
     And I ain't a-gonna be treated this a-way!

     When the night  got late and the men in the saloons in town lost  their
few pennies playing framed-up  poker, they drifted out to sleep the night in
the  jungle camp.  We  saw a  bunch of twenty-five  or thirty  of them  come
running over the rim  of  the hill from town, yelling, cussing,  kicking tin
buckets and coffee pots thirty feet, and hollering like panthers.
     And when the  wild  bunch  run  down the little  trail to where we  was
singing--it was then that the whole drunk  mess of them stood there  reeling
and listening in the dark, and then shushed each other to keep quiet and set
down on the ground to listen. Everybody got so still that it almost crackled
in the  air.  Men took seats and leaned their heads back against tree trunks
and listened to the lightning bugs turn  their lights on  and  off.  And the
lightning bugs  must of been hushing each other, because the old jungle camp
was getting a lot of good  rest  there listening to the little  girls'  song
drift out across the dark wind.
     Chapter XVI
     STORMY NIGHT

     I  set  my hat on the back of my head and walked out west  from Redding
through the Redwood forests along the coast, and strolled from town to town,
my guitar slung over  my shoulder,  and sung along the boweries of forty-two
states; Reno Avenue in Oklahoma City, Lower Pike Street in Seattle, the jury
table in  Santa Fe; the  Hooversvilles on  the flea-bit rims of  your city's
garbage dump. I sung in the camps called "Little Mexico," on the dirty  edge
of California's green pastures. I sung on  the  gravel  barges  of  the East
Coast  and  along  New  York's Bowery watching  the  cops chase  the bay-rum
drinkers.  I curved along the bend of the Gulf of  Mexico and  sung with the
tars  and  salts in Port Arthur, the oilers and greasers in Texas  City, the
marijuana  smokers  in the  flop town  in Houston. I trailed the  fairs  and
rodeos all over  Northern California,  Grass Valley, Nevada City; I  trailed
the apricots and peaches around Marysville  and the winy-grape sand hills of
Auburn,  drinking  the  good  homemade vino from the jugs of  friendly grape
farmers.
     Everywhere  I  went I throwed my hat down in  the floor and sung for my
tips.
     Sometimes  I  was lucky  and found me  a good job. I  sung on the radio
waves in Los Angeles, and  I got  a job from  Uncle  Samuel to  come  to the
valley of  the Columbia River and  I made up  and  recorded twenty-six songs
about the Grand  Coulee Dam. I made two  albums of records called "Dust Bowl
Ballads"  for the  Victor people.  I  hit  the  road again  and  crossed the
continent twice  by way  of  highway  and  freights. Folks  heard me  on the
nationwide radio  programs CBS and NBC,  and thought I was  rich and famous,
and  I  didn't have  a nickel to  my name,  when I was hitting  the hard way
again.
     The months flew fast and the people faster, and one day the coast  wind
blew me out of San Francisco, through San Jose's wide streets, and over  the
hump to Los Angeles.  Month of December, down along old Fifth and Main, Skid
Row, one of the skiddiest of all Skid Rows. God, what a wet and windy night!
And  the clouds swung low and  split  up  like herds  of wild  horses in the
canyons of the street.
     I run onto a guitar-playing partner standing  on  a bad corner, and  he
called his self the Cisco Kid. He was a
    

     long-legged guy that walked  like he  was  on a  rolling  ship, a  good
singer and yodeler, and had sailed the seas a lot of times, busted labels in
a  lot of ports,  and  had  really  been around in his twenty-six years.  He
banged on the guitar pretty good,  and like me, come rain or sun, or cold or
heat, he always walked along with his guitar slung over his shoulder from  a
leather strap.
     We moved  along the Skid  looking in at the bars and taverns, listening
to neon  signs sputter and  crackle, and on the lookout for a  gang  of live
ones. The old splotchy  plate-glass  windows looked too dirty for  the  hard
rain  ever to wash clean.  Old doors and dumps and  cubbyholes had a  sickly
pale color about them, and men and women bosses and work-hands humped around
inside and  talked back and forth to  each  other. Some soggy-smelling  news
stands tried to keep their fronts open and  sell horse-race  tips and sheets
to the  people ducking head-down in the rain, and pool halls stunk  to  high
heaven with  tobacco smoke,  spit and  piles of dirty men yelling over their
bets. Hock-shop windows all piled and hanging full of every article known to
man, and  hocked there  by  the men  that needed them  most; tools, shovels,
carpenter kits, paint sets, compasses, brass faucets, plumbers  tools, saws,
axes, big watches that hadn't run since the  last war,  and canvas tents and
bedrolls taken from the  fruit tramps.  Coffee joints, slippery stool dives,
hash counters with open fronts was lined with men swallowing and chewing and
hoping the rain would wash something  like a job down  along the  Skid.  The
garbage is along the street stones and the curbing, a shale and a slush that
washes down the hill from the nicer parts of  town, the papers  crumpled and
rotten, the  straw, manure, and silt, that comes down from  the high places,
like the Cisco Kid and me, and like several thousand other rounders, to land
and to clog, and to get caught along the Skid Row.
     This  is  where the working people  come to try to squeeze a little fun
and rest out of a buffalo nickel; these three or four blocks of old wobbling
flop houses and buildings.
     I know you people I see here on the Skid. The hats pulled down over the
faces I can't see. You know my name and you call me a guitar busker, a joint
hopper, tip canary, kittybox man.
     Movie  people,  boss  wranglers,  dead  enders,  stew  bums;  stealers,
dealers, sidewalk  spielers; con men, sly flies, flat foots,  reefer riders;
dopers, smokers, boiler stokers; sailors, whalers, bar flies, brass railers;
spittoon  tuners, fruit-tree  pruners; cobbers, spiders,  three-way  riders;
honest people,  fakes, vamps  and bleeders; saviors, saved,  and side-street
singers; whore-house hunters,  door-bell ringers;  footloosers,  rod riders,
caboosers,   outsiders;  honky   tonk  and   whiskey  setters,   tight-wads,
spendthrifts,  race-horse betters;  blackmailers,  gin soaks, comers, goers;
good girls, bad girls, teasers, whores; buskers, com  huskers, dust bowlers,
dust  panners; waddlers, toddlers, dose  packers, syph carriers;  money men,
honey men, sad men, funny men; ramblers, gamblers, highway anklers; cowards,
brave guys, stools and  snitches; nice people, bastards, sonsabitches; fair,
square,  and honest folks;  low, sneaking  greedy  people; and somewhere, in
amongst all of these Skid Row skidders--Cisco and me sung for our chips.
     This December night was bad for singing  from joint to joint.  The rain
had  washed some of the trash along  the streets, but had chased most of the
cash  customers on home. Our system was  to walk into a saloon  and ask  the
regular musicians if they would like to rest a few minutes, and they usually
was glad to stretch their legs and grab a coffee or a  burger. Then we  took
their  places  on  the  little platform and  sung  our songs  and  asked the
customers  what they would like to hear next. Each joint was good for thirty
or forty cents, if things went  just right,  and we usually  hit five or six
bars every night. But this was  an  off  night.  Men  and  women  filled the
booths,  talking about Hitler and  Japan and the  Russian  Red  Army.  A few
soldiers  and sailors  and men in uniform scattered along the bar nodding to
longshoremen, and  tanker  men, and  freighter  men, and  dock workers,  and
factory men, and talking about the war. Cops ducking  in and out of the rain
stood around and took a good look to see if there was any trouble cooking.
     The Cisco  Kid was saying, "It looks like most of  these  old buildings
had ought to be jacked up and a new one run under  them."  He was on the  go
from door to door, trying to keep his guitar out of the rain.
     "Purty old, all right, some of these flop houses. I think th' Spaniards
found 'em here when  they first  chased  th' Indians outta this  country." I
dodged along behind him.
     "Wanta drop in here at th' Ace High?"
     I followed him in the  door.  "It'll be a cinch ta git ta play  here, I
don't know about makin' any money."
     The Ace High crowd looked pretty low. We nodded at Charlie the Chinaman
and he nodded back toward the music platform. The whole  joint was painted a
light funny  blue that sort of made your head spin  whether you was drinking
or not. All kinds  of ropes and  corks and big fishing nets hung around over
the walls and down from the ceiling. Cisco  turned a  nickel  machine around
with its face to the wall, while I flipped the strings of his guitar hanging
on his back and tuned mine up  to his. Then I waved at  Charlie the Chinaman
and he  reached  above the bar and turned  on the loud speaker. I pulled the
mike up to where  it  would  be  level  with our  mouths and we  started  in
singing:

     Well, I come here, to work, I didn't come to hang around
     Yes, I come here to work, I didn't come to hang around
     And if I don't find me a woman, I'll just roll on out of town.

     "Hey there, slim  boy," a fast-talking little bald-headed man wearing a
right  new suit of gray clothes told us, handing Cisco a  phone book at  the
same time, "turn in here and find me a name and a number to call."
     "Which number?" Cisco asked him.
     "Just  any  number," he said; "just read one  off.  I  never could read
those phone numbers very good."
     I listened to Cisco call out a number. The man handed  Cisco a dime and
then Cisco and me heard him talking.
     "Miss Sue  Perfalus? How are you?  I'm Mister Upjohn  Smith,  with  the
Happy  Hearth  and  Home  Roofing  Company.  I  was  fixing  your  next-door
neighbor's roof today. While I was on top of her house, I looked over on top
of  your  house.  The  rainy season  is here, you know. Your roof  is  in  a
terrible condition. I wouldn't  be  surprised to see the whole thing go  any
minute.  The water  will  cause  the plaster to fall off your laths and ruin
your piano and your  furniture. It might fail down and  hit you in the  face
some night while you're in bed. What? Sure? Sure, I'm sure! I got your phone
number, didn't I? The  price? Oh, I'm afraid it's going to run you somewhere
around two hundred dollars. What's that? Oh, I see. You haven't got  a roof?
Apartment house? Oh, I see. Well, goodbye, lady."
     "Wrong number?" I asked him when he hung up.
     "No. Here, you  take this phone  book  and try calling me  off one." He
took the book from Cisco and handed it to me.
     "Who is this? Oh, Judge V. A. Grant? Your plaster  is  falling off your
roof. This is the Happy Hearth  and  Home Roofing Company.  Sure? Sure,  I'm
sure!  The plaster might fall on your wife while she's  in bed. Sure, I  can
fix it. That's my business. Price? Oh, it's  going to run you right at three
hundred dollars. Fine. Come  around in the morning? I'll be there with bells
on!" He took his phone book and handed me another dime and walked out.
     Cisco laughed and said, "People  do any dam  thing  under th' sun these
days ta make a livin'! Huckle an' buck!"
     "Git ta singin'. There's some live ones comin' in th'  door. Boy howdy,
this is our first  catch tonight. I hope we  can git three more dimes out of
this  Navy bunch. Sail on,  sailor boys, sail  on! Step up an'  give  us yer
request!"
     "Let's sing 'em one first,"  Cisco  told me, "so they'll know it  ain't
juke-box stuff. What'Il we sing? Sailor boys are really wet. Got caught  out
in the rain."
     I nodded and started singing:

     Well, it's rainin' on th' Skid Row
     Stormin' down in Birmin'ham
     Rainin' on th' Skid Row
     Stormin' down in Birmin' ham
     But there ain't no stormy weather
     Gonna stop these boys of Uncle Sam!

     "You tell 'em, back there, bud!"
     "Let 'er reel! Let 'em ramble!"
     "Hey! Hey!"

     Lord, it's stormy on that ocean
     Windy on th' deep blue sea
     Boys, it's stormy on the ocean
     Windy on th' deep blue sea
     I'm gonna bake them Nazis a chicken
     Loaded full of TNT!

     "Hey, Bud! I ain't  got  no money, 'cept just a little here to get me a
'burger  an'  a  beer.  I'd give you a dime if  I  had it. But  just keep on
singing  that  song, huh?" A big  broad sailor was leaning his head  over my
guitar, talking.
     "He's just now makin' that song up, aren't you, friend?"

     I woke up this mornin'
     Seen what the papers said
     Yes, boys, I woke up this mornin',
     Seen what the papers said
     Them Japanese had bombed Pearl Harbor
     And war had been declared.

     I didn't boil myself no coffee
     I didn't boil no tea
     I didn't boil myself no coffee
     I didn't boil no tea
     I made a run for that recruitin' office
     Uncle Sam, make room for me!

     We  stopped  singing and  the whole  bunch of sailors  got  around  the
platform. They all leaned on the rail and listened.
     "You boys ought to sing those two verses first every time,'' one sailor
told us.
     "Anybody know the latest news from Pearl Harbor?" I asked them.
     They all talked at the same  time. "It's  worse than we figured." "Japs
done a lot  of damage."  "First  I heard it was twelve hundred," "Yeah,  but
they say now it's closer  to fifteen." "I'm just askin' one dam thing, boys,
an' that's a Goddam close crack  at them Jap bastards'" "Why,  th' sneak-in'
skunk buzzards to hell, anyway, I hope to God that Uncle Sam puts me where I
can do those Japs the most damage!"
     A lone soldier walked  in through  the door and yelled, "Well, sailors,
I'll be on  a troopship  the first thing  in the morning! And you'll  be out
there keeping me company! C'mon! Beer's on me!"
     "Hi, soldier!  Come on  back here! Charlie will send us some beer. Five
of us! Oh, seven! Two of th' best Goddam singers you ever did  cock your ear
at! On your way to camp?"
     "Gotta be there in about an hour,"  the soldier  said.  "Knock me off a
tune! This is my last greenback! Seven dam beers, there, Charlie!" He  waved
the dollar bill.
     Five or six couples walked in the door and took seats m some booths.
     A lady waved a handkerchief from a booth and said, "Hey boys! Sing some
more!"
     "You jingle  a nickel  there on th'  platform,  lady," Cisco  told her,
"that'll sound like back where I come from!"
     A nickel hit the platform. A sailor or two laughed and  said, "Sing one
about th' war. Got any?"
     I scratched my  head  and told him,  "Well,  not to  brag about.  We've
scribbled one or two."
     "Le's hear 'em.''
     "Ain't  learnt 'em so good  yet." I  pulled a piece  of paper out of my
pocket and handed it to one of the men. "You be my  music rack. Hold this up
in  th'  light  where I can  see it. I don't  even know if I can read my own
writin' or not."

     Our planes will down these buzzards
     Before this war has past,
     For they have fired the first, folks,
     But we will fire the last!

     Charlie laughed  out  from behind  the  bar, "Plenty  quick!  Song come
fast!"
     The  people in  the  booths  clapped their hands,  and the sailors  and
soldier boy reached across the rail and slapped us on the shoulders.
     "Whew!  That's gittin' songs out fast!"  The  soldier drained his  beer
glass.
     "You guys oughtta move up  to th' Circle Bar! You'd  pick up some  real
tips up there!" A  wild-looking cowboy turned around  from  the bar and told
us.
     "Keep mouth shut!" Charlie hollered and waved a slick glass. "These boy
know  Cholly Chinee. Like  Cholly Chinee! Girly! Take two  beer back to sing
man."
     "I'd set 'em up again, if  I could, guys," the soldier said,  "but that
was my last lone dollar."
     "Cholly!" I yelled. "Did you say two free beers fer us?"
     "Yes. I say girly bring. Two free beer," he said.
     "Make it seven!" I told him.
     "Seven free beer?"
     "If ya don't, we're gonna move th' singin' up to th' Circle Bar!" Cisco
put in.
     "Seven?" Charlie looked up quick. Then he held up his finger and  said,
"Cholly good man. Cholly bring."
     "By God, we gotta  treat our soldiers an' sailors  like earls an' dukes
from here on  out," Cisco  laughed.  We'd both tried  that  morning  to ship
aboard a freighter headed for Murmansk. They'd turned us down for some  damn
health reason  and now Cisco  and me was hot and crazy and laughing and  mad
clear through.
     "Well, men!"  One  of the sailors held up his new glass of beer off  of
Charlie's tray.  "I got th' prettiest gal in  Los  Angeles. Got a
good uniform on. Got a free glass of beer. Got some real honest music. Got a
great  big war  to fight  I'm satisfied. I'm ready. So here's to beatin' th'
Japs!" He drained his glass at one pull.
     "Beat 'em down!" another one said.
     "And quick!"
     "I'm in!"
     "Gimme a ship!"
     "I ain't no talker. I'm a fighter! Wow!"
     One of the biggest  and  toughest of the civilian bunch downed a double
drink of hard cold liquor and washed it down with a  glass of beer,  then he
stood  right in the middle of  the floor and said, "Well, people! Soldier's!
Sailors! Wimmen an'  gals!  I'm  not physical fit ta be  in  th' navy er th'
army, but I'll  promise  ya  I'll beat  th'  livin'  hell outta ever' Goddam
livin' Jap in this town!"
     "If you  ain't  got no more  sense than that, big shot, you just better
pull  your head in your  hole and keep it there!" a long, tall sailor yelled
back at him. "None of your wild talk in here!"
     "Cholly  got  plentee good  friend. Japonee. You say  more, Cholly bust
bottle. Your head!" The boss was shaking a towel over the bar.
     "We no fight Japonee people!"  Charlie's waitress talked  up at the far
end of the  bar by the door. "We fight big-shot Japonee  crook. Big lie! Big
steal! You not got no good sense! Try  start  Japonee  fight here! Me  China
girl. Plentee Japonee friend!"
     The soldier  boy  walked across  the floor with  his fists  doubled up,
shoving  his glass empty along  the  counter,  and saying in the tough boy's
face,  "Beat  it, mister. Start walkin'.  We ain't fightin' these Japs  just
because they happen to be Japs."
     The big man  backed out through the  door  into a  crowd  of fifteen or
twenty people. He ducked off up the street in the dark.
     "Hell!" The soldier walked back  through  the saloon  saying, "That guy
won't last a dam week talking that kind of stuff.
     "Far as that goes,"  Cisco was bending over, talking in  my  ear, "this
Imperial Saloon right  next door here is  run by a whole family of  Japanese
folks. I know all  of  them. Sung in there a hundred times. They always help
me to  get  tips. They're  just as good as  I  am!" He started a song on his
guitar.
     "Music! Play, boys, play!"  The  sailors grabbed each other and  danced
around in the  floor, doing the jitterbug,  sticking their fingers up in the
air, making all sorts of goofy faces. and yelling, "Yippee! Cut th' rug!"
     Most  of the girls got up out of the booths and walked across the floor
smiling  and saying, "No two  men  allowed to  dance together in  this place
tonight." "No sailors  are allowed to dance unless it's with an awful pretty
girl." And a sailor  cracked back  when he danced his girl around, "It never
was this a-way back home! Yow!"
     Somebody else yelled, "I hope it  stays  this  a-way fer th' doorashun!
Yeah, man!"
     Cisco and  me played  a whipped-up  version of  the old One Dime Blues,
fast enough  to  keep up with  the  jitterbugs.  Everybody was wheeling  and
whirling,  waving their hands  and shuffling  along  like a  gang  of circus
clowns dancing in the sawdust.
     "Mama, don't treat yore daughter mean!" I joked over the loud speaker.
     "Meanest thing that a man most ever seen!" Cisco threw in.
     The  music  rolled from the sound  holes of the guitars and floated out
through the loud speaker. Everybody at the bar tapped  their glasses in time
with the music. One man  was tapping  a  nickel against the  rim of his beer
glass  and grinning at his face  in the big looking-glass. The joint  boomed
with music and dancing. Charlie stood behind the  bar and smiled like a full
moon. Music  turned a pretty bad  old night outside into a  good,  friendly,
warm shindig on the inside. Sailors bowed their necks and humped their backs
and made goo-goo eyes and clown faces. Girls slung  their hair  through  the
air  and spun  like tops. Whoops and hollers. "Spin  'er!'' "That
sailor ain't no slouch!" "Hold  'er,  boy!" "Hey! Hey! I thought  I had 'er,
but she got away!"
     And then just out  on  the  street  there came  a  clattering  of glass
breaking on the sidewalk. I quit the music and listened. People were running
past the door, darting around in big bunches, cussing and hollering.
     The girls and the sailors stopped dancing and walked to the door.
     "What is it?" I spoke over the microphone.
     "Big fight! Looks like!" the fat sailor was saying.
     "Let's go see, boys!" another sailor said. He pushed off out the door.
     "All time fight.  Me not bother." Charlie  kept  swabbing the  bar down
with a wet rag. "Me got work."
     I slung my guitar  across my shoulder and  run out the door with  Cisco
right in after me saying, "Must be a young war!"
     A bunch  of  men that had  the looks  of being  pool-hall gamblers  and
horse-race bookies stood on the curb  across the street hooting  and heaving
and  cussing  and  pointing. The  sailors  and working  men from our  saloon
stepped out and walked in front of the Imperial Bar next door. Already plate
glass lay  at  our feet  in the  dark. Out  of  all of the milling  and loud
talking something whizzed over our heads and smashed a second window.  Glass
flew like chipped ice all around us. A slice cracked one of  Cisco's  guitar
strings, and the music bonged.
     "Who throwed that can of corn?" a lady yelled from right at my elbow.
     "Was that a can of corn?" I asked her.
     "Yes. Two  cans," she told me. "Who throwed them two cans of  corn, and
broke them windows? I've a good notion to bust my parasol over his head when
I find out!"
     Two men in  the middle of the street  argued  and pushed each other all
around.
     "You're th' man I want, all right!" the biggest one said.
     "You won't want me very long!"
     A soldier with a brown overcoat on was  pushing the big man back to the
curb. I elbowed near and saw it was the same soldier that had just bought us
the seven beers. I looked a little  closer in the night and seen the face of
the big pug-ugly  that had said he was going to  beat hell out of all of the
Japs in Los Angeles.
     About  ten  of his thug  friends  chewed on  old  cigars, smoked  snipe
cigarets, and backed him up with tough talk when he  said anything. "We come
ta git 'em, an' dam me, we're gonna git 'em! Japs is Japs!"  "I'm da guy wot
t'rew dat corn, lady, whataya gonna do wid me?"
     "I'll show  you, you big bully!" She  waved the can in the air to throw
it  at him, and her man right behind her said, "No, don't.  We don't want to
start no  trouble. What's this all about, anyhow?"  He  took the can of corn
away from her in the air.
     "We're at war with them yeller-belly Japs! An' we come  down ta git our
share of  'em!" A big man with a lost voice  was talking on the curb. "We're
'Meric'ns!"
     "You  ain't nuthin',  but th' worst dam  scum of th Skid  Row!  Two-bit
gambler!" A big half-Indian truck driver was trying to  push his  way across
the street to get the man.
     "Jap rats!" another tough one said.
     "Spies!  They tipped  off th' Goddam Jap army! These yeller snakes knew
to a split second when  Pearl Harbor was gonna be blowed up.  Git 'em!  Jail
'em! Kill 'em!" He started to cross from the other side of the street.
     A  couple of  sailors  edged their  way toward him  saying, "You're not
going to hurt anybody, Mister Blowoff!"
     "Where is th' cops?" a girl was asking her boy friend.
     "I guess they're on th' way," Cisco told her.
     "Cops ain'ta gonna put no stop ta us, neither!" one  of  the mob yelled
across at us.
     "But, brother, we are!" I answered him back.
     "You mangy little honky-tonk guitar-playin' sot, I'll  come over  there
an' bust that music box over yore bastardly head!"
     'I'll  furnish th' guitar, mister," I  talked back, "but  you'll  hafta
furnish th' head!"
     Everybody squeezed around me and laughed back  at the rioters.  Cursing
flew in the air and fists waved above the crowd in the rain and in the dark.
The people on our side of the  street  formed two or three lines in front of
the Imperial's door. Several Japanese men and  women stood inside picking up
glass  from the floor. "That's  it, folks," Cisco  told everybody,  "squeeze
together. Stand right where you are. Don't let that crazy mob get through!"
     "Wonder why they threw two  cans  of corn?" I was looking around asking
people.
     Then  I listened  across the street and a wild man  mounted the running
board  of  a car  and hollered  out, "Listen people! I know! Why,  just this
morning, right here  in this  neighborhood, a housewife went into a Japanese
grocery store. She asked him how much  for a can of corn. He told her it was
fifteen cents.  Then she said  that was  too much. And so he  said when  his
Goddam country took th' U.S.A. over, that she would be doing the work in the
store, and the corn would cost her thirty-five cents! She  hit him  over the
head with that can of corn! Ha! A good patriotic American mother! That's why
we  smashed that Goddam window with th' cans of  corn! Nobody can  stop  us,
men! Go on, fight! Get 'em!"
     "Listen, folks," Cisco climbed up  on the  wheel of a little  vegetable
cart  at our curb. "These little Japanese farmers  that  you see up and down
the country here, and these  Japanese people that run  the little old  cafes
and gin joints,  they  can't help  it because  they happen  to be  Japanese.
Nine-tenths  of them hate their  Rising Sun robbers just as much as I do, or
you do."
     "Lyin' coward! Git down from dere!" a guy with  hairs sticking out from
his shirt collar bawled at Cisco.
     "Pipe  down, brother. l'll take  care of you  later. But this dam story
about the can of corn is  a rotten, black and dirty lie! Made up  to be used
by  killers  that never hit a day's  honest work in their whole life. I know
it's a lie, this can-of-corn story, because even two years ago, I heard this
same tale, word for  word! Somebody right here in  our country is  spreading
all kinds of just  such lies to keep us battling against  each other!" Cisco
said.
     "Rave on, you silly galoon!"
     "You're righter than hell, boy! Pour it on!"
     "You're  a  sneakin'  fifth column  sonofabitch! Tryin' ta pertect them
skunk Japs agin' native-borned American citizens!"
     The crowd started slow across from the other side. We stood there ready
to keep them back. The whole  air was full  of a funny,  still feeling, like
all of hell's angels was just about to break loose.
     Just then an  electric train, loaded down with men and railroad  tools,
pulled past in front of them. The railroad workers hollered a  few cracks at
the two sides. "What goes on here?" "Gangfight?" "Keep back there, ya'll git
run over!" "Listen ta these ratheads bark!"
     Cisco dropped down fast off of the hub of the  wheel. "Me, I'm going to
stand right here,"  he  hollered, "right  here on this  curb.  I  just ain't
moving."
     "I'm with yuh, brother!" A lady walked up with a big black purse  and a
gallon jug of wine, ready to be broke over somebody's head.
     "I ain't a-movin', neither!" A little old skinny man was  flipping  his
belt buckle. "Let 'em come!"
     As the last two  or  three flat cars of men rolled down the street  and
kept the  wild mob back  for  a minute, I grabbed  my  guitar up and started
singing:

     We will fight together
     We shall not be moved
     We will fight together
     We shall not be moved
     Just like a tree
     That's planted by the water
     We
     Shall not
     Be moved.

     "Everybody sing!" Cisco grabbed his guitar and hollered out.
     "All together! Sing! Give it all ya got!" I told them.
     So as the  last car of the train went on down the middle or the street,
everybody was singing like church bells ringing up and down the grand canyon
of the old Skid Row:

     Just like
     A treeeee
     Standing by
     The waterrr
     We
     Shall not
     Be
     Moooooved!

     The whole bunch  of thugs made a big run at us sailing cuss words of  a
million  filthy, low-down, ratty kind. Gritting their teeth and biting their
cigar butts and frothing at the mouth.  Everybody on our  side kept singing.
They made a dive to bust into our line. Everyone stood there singing as loud
and as clear and as rough-sounding as a war factory hammering.
     Sailors threw out their  chests and sung it out.  Soldiers  drifted in.
Truck  drivers  laid their heads  back  and cotton  pickers slung their arms
along with the cowboys and ranch  hands  and  bartenders from  other saloons
around.
     The rain come down harder and  we  all got wetter than wharf rats.  Our
singing hit  the mob of rioters like a cyclone tearing into a haystack. They
stopped--fell  back on their heels like you had poked them in the teeth with
a ball bat. Fumbled for words.  Spewed between their  teeth and rubbed their
fingers across  their eyes. Scratched their heads and smeared rainwater down
across their  cheeks.  I saw three or four in the front row coming toward us
that grinned like  monkeys up a grapevine. The  bunch  backing them up split
off and stopped there in the rain for a little bit, then mostly slunk off in
twos and threes in different directions. Four or five  walked like  gorillas
and waved their  arms and  fists  in  the  faces of the soldiers and sailors
standing along the curb singing. I thought for a minute that  the battle was
on, but nobody touched each other.
     And then, after some howling  and screeching that didn't  halfway match
with our singing,  there whined through  the clouds  that old familiar siren
that tinhorn pimps, horse betters, and  gamblers get to knowing so good, the
moan  of the police patrol wagon a block  away. In a second, the toughs bent
over and skidded away in between the cars, and  got lost in the crowds along
the walk, and hit the alleys and disappeared.
     A big long black  hoodlum wagon drove up and fifteen or twenty big cops
fell  out with all of the guns and sticks and  clubs it would take to  win a
war. They made  a step or  two at us, and then  stopped and  listened to the
raindrops  and the wind in  the sky and the singing echoing  around over the
old  skiddy row.  They  shook their heads,  looked at  their  address books,
flashed searchlights around.
     "The chief  said  this  was  where  the riot was." A  cop  pointed  his
flashlight onto his address sheet.
     "Jest  a buncha  people singnin'." Another big  copper shook his  head.
"Hhmmmm."
     "Sing with us, officer?" Cisco laughed out in the crowd.
     "How does it go?" the big chief asked him back.
     "Listen."
     "Yeah. Dat's  it.  Tum. Tum. Tum.  Tum. Dat's  planted by  de water, we
shall not--be--moved!"
     All  of  the cops  stood around  smiling and swinging  their clubs. The
patted their feet and hands. They watched and hummed and they listened.
     "Okay! Dat's all!" the head officer told them. "Back on da wagon,  men!
Back on!"
     And when it drove off down the street-car tracks to fade away  into the
night rain, that old patrol wagon was singing:

     Just like a treeee
     Planted by th' waterrr
     We
     Shall not
     Be
     Mooooved!


    Chapter ХVII


     EXTRY SELECTS

     "You look like one of these here pretty  boys that  tries to get out of
all th'  hard work you can!" a nice  pretty girl, about eighteen, was saying
to me as we rode along.
     It was about a 1929 sedan, the  kind of used car salesmen  call lemons.
No two wires quite connected like they ought to; there was a gap of daylight
between every two moving parts, and every part was moving.
     ''I  got jest as many callouses on my hands as you!" I hollered  at her
above the racket. "Take a look at th' ends of my fingers!"
     She  set  her eyes on the ends of my guitar  fingers. Then she told me,
"Well, I reckon I was wrong."
     "That's about th' only place ya get stuck pickin'  cotton, too!" I told
her. I pulled my hand back. I sung a little song and made my old guitar talk
about it, too:

     I worked in your farm
     I worked in your town
     My hands is blistered
     From the elbows down

     Ride around little doggies
     Ride around them slow
     They're fiery, they're snuffy,
     And rarin' to go.

     A middle-size lady in the front seat, with streaks of gray hair sailing
in the wind, grinned at her husband beside her and said, "Well, I don't know
if that guitar boy back there hits any of  th' heavy work or not, but he can
dang shore sing about it!"
     "Mighty near make work sound like fun, cain't he?" Her husband kept his
eyes running along  the road  ahead, and all I  seen  of him was just an old
slouch hat jammed on the back of his head.
     "Long ye been runnin' around playin' an' singin'?" the mama asked me.
     "Round about eight years," I said.
     "That's a pretty good  little spell" she told me. She  was watching out
the broke window at the scenery jumping past.
     "California's  mortally loaded  down with stuff to ride along an'  look
at, ain't it?"
     "Long on climate  out  here! But still, It costs  ya like th' devil  ta
soak up any of it!" the boy who was driving said.
     "All you folks one family?" I asked them.
     "All one family. This is  me'n my husband, an' these is all th' kids we
got left! Four of us now. Used to be eight "
     "Where's th' other four?" I asked her. The trees got so thick and green
along the river bottom that the leaves blotted out the sunlight.
     "They just went," I heard the lady say.
     The  girl in the back  seat with me said, "You know where they go," and
she didn't take her eyes off of the loaded orchard all along out through the
window.  She  had gray eyes  and her black hair  sort  of curled down to her
shoulders
     "Yeah," I told her, "I know all right."
     And just about that time there was a  big racket and a tire right under
where  I was setting went out, Keeeeblam! The car got out of gallop with the
trailer  and jumped  along like a sick frog. I  could feel  the tire tearing
itself to pieces between  the  iron rim and the pavement, and  we all had to
hold what we had till everything bounced to a stop.
     "Good-bye, little trailer hitch!" The  driver boy  was talking  to  his
self as he piled out of the front door and trotted around to the back.
     "Shot to hell," the papa said.
     "Tire ration's on, top of all this," the mama was telling us.
     "Rubber's rubber,  old  'er new.  Uncle Sammy  says,  'Gotta  save that
rubber ta haul soldiers 'n' guns, 'n' cannons." The driver was talking while
he wired some  old wire around the bolt  that kept up the friendship between
the car and trailer.
     "I'd shore hate  to  see a  soldier ridin'  aroun' with  a hungry  gut,
myself." The old man was running a couple of fingers down  over his chin and
smacking his lips over the fence at the orchard.
     "Now, Mister Papa, just tell me, what has this old rotten  tire  got to
do with a hungry soldier?" the girl asked her dad.
     "Well, if we could  git on down th' country just a little  bit further,
'y God,  I could pick enuff fruit  an' stuff ta feed three er four soldiers,
heavy eaters." I seen a  light strike fire in the old  man's  eyes. '' 'Bout
all I'm good  fer, I  reckon. I can pick more  fruit with both hands over my
eyes than most of these new pickers fioodin' out here."
     "Don't  go to  braggin',"  the  old  lady told  him. "You  was th' best
blacksmith back in Johnson County, all  right, but I ain't seen you break no
pickin' records yet. That's one mighty fine-lookin' orchard right in through
there. Wonder what it is?"
     "Apercots," the girl spoke up.
     "Nice even rows," the old man told us;  "trees all just 'bout th'  same
size. Limbs just achin' full wantin' us to come over that old fence an' pick
'em clean. I suppose a soldier wouldn't smack  his goozler  over  a good big
hot apercot pie right about now!"
     "How we  gonna  get  another tire?" I asked the bunch, "Anybody got any
money in their clothes?"
     "Ain't a-packin' nothin' that jingles," one of them said.
     " 'Er folds either," another one talked up.
     I heard the slick drone of an easy motor oozing down the line. Before I
could  center  my  eyes  on  it  good,  there  was  a Ssssss  Swish.  And  a
Zzooommmm--a blue gray sedan lit up in the sun  like a truckload of diamonds
sailing past. The heavy tread on the  new tires sung a sad-sounding song off
down the highway.
     A  truck come angling  down the highway,  no two wheels running  in the
same direction. This truck just wasn't quite politically clear. But it had a
big  bunch  of men, women, and kids on it, and stopped on the shoulder  just
ahead  of us. Five or six  people yelled back,  but one big  raw-boned  lady
drowned most of the others out. "Need some help, or just lost?"
     "Both!" the mama of our little bunch hollered back.
     "Tire blowed off!"
     "Can't you fix it up?" the big lady asked us.
     "Not this 'un! It'd take th' Badyear Rubber Outfit three months to make
this thing ever hold air again!" the lady in our bunch said.
     'Tire ration got us!"
     "Wanta pick?" the lady asked us.
     "Pickin' around here? Where 'bouts? What?"
     "We ain't got no time to waste! But if ya wanta work, foller us!  First
gate here! Crank up and roll on that bad tire! Ya cain't hurt it no worse!"
     Our bunch piled back into the seats. I was riding right on  top  of the
bad tire and the girl  asked me, "What kind of a song would you make up now,
to sing about this?" I let out with:

     Tell me, mama, is your tread thin as mine?
     Hey! Hey! Woman, is your tread thin as mine?
     Work and roll, is your tread thin as mine?
     Every old tire's gonna blow its side sometime!

     'Wheel 'em an' deal 'em!" the driver laughed out.

     Say, Lord Godamighty, roll them wheels around!
     Hey! Good gal, you gotta roll them wheels around!
     Workin' woman, roll your wheels around!
     I'll find me a job or roll California down!

     "Where 'bouts ye hear that ther song? 'At's a mighty good 'un," the old
man asked me from the front seat.
     'That ain't even no  song. I just made it up," I told him.  There was a
big orchard passing us up on both sides.
     The  young  girl by me in  the back seat said,  "Boy, you sure can sing
about work, whether you get any done or not."
     'Time ya sing six hours or eight or ten, right straight  hand  runnin',
in some of these saloons or  places, like I do,  you'll  say music runs inta
work!" I told her.
     "Sing that long every night?" she asked.
     "General thing. Get  started  out about eight o'clock, sing till  'bout
two or three, sometimes daylight in th' mornin'."
     "Make how much?" she asked.
     "Dollar, dollar an' a half," I said.
     "Just about an orchard  day." She glanced out the  window at a stinging
bee trying to carry a big load of  honey and  keep up  with our car. "Looky!
This poor little old  bee. He's a havin' a  hard time tryin' to fly with too
much honey!"
     "Looks  like  even that  little old  bee's all  lined  up  workin'
fer Uncle  Sam Deeefense!" her papa said,  bending his neck  and  head
around to see the bee.
     " Tain't deefense!" she told him.
     "Deeefense. Beeeefense. Some kind of a fence,'' the old man said.
     She screwed her eyes up a little bit  and told him, " 'Tain't deefense.
Not no more, it ain't!"
     "What is it?"
     "War."
     "Same thing, war's defense, ain't it?" her papa asked her.
     ''Not by a dam sight!" the girl talked back at him.
     "What's th' diff'rence?"
     "If  Hitler  made  a  run  at  me with a big club, an'  I  took a  step
backwards to get fixed, that'd be defense," she said.
     "So what?"
     "Then if I reached and got me a hell  of a lot bigger club," she made a
grab for the tire pump on the floor, "that'd be changin' my belt line!"
     "Yeah?"
     'Then  when  I hauled  off  an' beat  old Hitler plumb into th' ground,
that'd be war!"
     " 'Y God, 'at's right, sis," the old man backed her up. "Only you don't
hafta swing that there pump  aroun' so much here in th' car. You don't  want
to konk none of yer own soldiers out, do you?"
     "No."  She smiled  a little  and dropped  the  pump  back down onto the
floorboards. "Gotta not hurt none of my own soldiers here.''
     The  mama  spit  out her  front  window and said, "Reckon all of  us is
soldiers these days. Look like th' gate where we turn."
     The car turned through a big swinging gate into an orchard of trees set
out in a deep sandy land.
     "Truck stopped on ahead yonder," I heard the old man say.
     People piled  down off th'  truck bed, men in their overhalls and khaki
britches, shirts  two or three colors where  a new patch had been sewed, and
the blue  and  brownish  color  sweated  out  a  lot  of  times.  Some  tied
handkerchiefs around their necks and slipped  on  their gloves. Tobacco cans
flew out and men rolled the makin's. You could see a snuff can shine like it
was polished in the sun.  Hoppers and  bugs  and all kinds  of critters with
wings  wheeled through  the air, and spider  webs ran from tree limbs to the
clods of orchard dirt.
     The  tall lady from  the truck jumped  on  our running  board and said,
"Keep drivin'. Careful, don't run over none of our pickers. Lucky to get 'em
these days to come out in the fields with  this gas and rubber cut down like
it is." I could see her arm and hand stuck through the  window, holding onto
the door handle inside. She had fair skin with light freckles and I took her
to  be a Swedish lady. "See  that bunch of cars and trailers through yonder?
Pull on ahead!"
     The Swedish lady stepped  down on the ground and the car stopped. I got
out and brushed some of  the dust out of my duds, and everybody was standing
there waiting for her to tell us something about something.
     "You folks pick for a living?"
     "Yes'm." Everybody nodded.
     "Know about apricots then, I suppose?"
     We all nodded that we knew.
     "Do you know how we grade the apricots?"
     "Grade 'em?"
     "No'm."
     "I don't reckon."
     "Three grades  of apricots, you know. Just plain ones. Then,  next best
are called Selects. Very best, Extra Selects."
     "Plain ones."
     "Selects."
     "Extry Seelects."
     We nodded our heads up and down.
     "Now, the plain ones ripen last in the warm  weather; anybody can  pick
the  plain ones.  Pay  so much a box. Selects ripen earlier.  Better  taste,
better shape,  less of them. You  get a little  more money for picking them,
about twice as much a box as the plain ones."
     "Is th' Seelects on now?" the old man in our bunch asked her.
     "No," the lady said to us. "Too early. The Extra Selects are on now."
     The  young girl  nodded  her head.  "Oh,  yes  ma'm.  They're  th' very
earliest ones, aren't they?" The sun was hitting  down in her face and I saw
her hair was going to curl up awful pretty  when she washed  the dirt out in
river water.
     "First to ripen. Moneyed folks want the very best they can get, and the
best is the Extra Selects. Now, here, I'll  give  you an idea  how you  pick
them, so when the orchard  boss gets here in a  minute, you'll  already know
the answers. See those limbs over there?"
     "Loaded plumb down."
     "Man alive, look at them apercots!"
     'Trees got a lot of patience, ain't they?"
     "Oooooooozin' in juice."
     "You've got to be able to tell an Extra  Select when you run onto one,"
the Swede  lady told us. "Here's one. See?  Clear bright  color.  Nice  gold
look."
     "Makes my mouth run water," the old man said.
     "I won't even have time to dip my snuff, I'll be eatin' so many of them
there yeller outfits." The old lady was laughing and winking at all of us.
     "I'm sure we see what you mean," the  young  girl told the lady. "We've
picked lots of  other fruit where they graded them just  about the same way.
They're pretty, aren't they?"
     "One little thing,"  the lady  talked so  quiet I had to step closer to
hear, "I'll tell you to save the field boss from tangling horns with you. If
he catches you eating  the Extra Selects, he takes it out of your day's pay,
so don't say I didn't warn you. He's walking over toward us now. You'll make
out all  right. He's short-handed around here,  needs you pretty  bad. Don't
ever  let  him  back you down. I think he was born tough, and just naturally
likes to see everything tough."
     "New pickers?" He hollered out about fifty feet before he got to us. He
was  holding the  top wire of  a fence,  spraddling it, and he was sort of a
chunky built,  low-set man. You could  tell he had  to grunt and  stretch to
make it over the fence. "New hands?"
     The  mother said,  "Well, I  ain't so new  no more." She smiled  at the
boss, then she looked down at the deep dirt.
     "I mean you're new around here, ain't you?" He was  yanking at his belt
trying  to poke  his  two or three shirts down inside  his pants. Everything
about him seemed to be greasy, and bagging down to the ground.
     "New here," the mother said.  Everybody else was standing there waiting
for him or the  belt, one or the other, to come out winner. "Just blowed  in
on a bad tire."
     "Know yer Exter Selecks pretty well?"
     "We don't fool around with no thin' but the very best," I told him.
     "Well, far's that goes, I hope I don't ketch you foolin' around in this
orchard when the order comes in."
     "Order comes where?" the girl asked him.
     "Cann'ry order. Ain't come yet. Due today.  Very latest tomorrow. Well,
get  your  stuff all unpacked over yonder under those trees." He was looking
at  the old  car steaming  at  the  mouth. Then he turned around and started
walking away.
     I took a couple of steps behind him and said, "Say, boss, I don't think
these people quite understand all of this order business.  If we're goin' to
even eat, we gotta get some  work 'cause we ain't got  no money. Cain't wait
even another day."
     He stopped and turned around to me, and told  me, "Listen, I don't know
who you are, but you drive in here with a bunch of pickers.  You wanta work,
don't you?" He waved his hands around in the air so much that  he worked his
shirt out from under his belt again and fought with his  britches to try  to
keep them from falling down. "You don't act like you ever picked  an apricot
before! Or did you?" He eyed me up and down the front.
     "No, I never picked an apricot before, except to eat. I play  music for
a livin'. I  don't have to pick your dam apricots  for my livin'! Just these
other people.  That's their only way of eatin'! They've got a  busted  tire,
mister. This is far as they can get. No work, no eat!" I told him.
     "Come on down. Sign up."
     "Sign up? Where?" I asked him.
     "Store. Can't  you see that fillin'  station, big as it  is?
And store?" He was pointing ahead of himself and walking away.
     I took several steps alongside of him and then told him,  "I'm not with
these people, I cain't sign up for them. What is it we got to sign?"
     "Register  book," he told me. Then he stopped real quick  and asked me,
"You ain't with these folks? How come?" He  was giving  me  the real combing
down with his eyes. "How come you so interested in my business?"
     "I was just hitchin'. These people let me ride. I sing in saloons for a
livin'," I told him.
     "I guess I won't  need  you to work  for  me, then.  You can take  your
ukelelaydeehoo and beat it."
     "Well, I ain't in no awful big rush," I said to the man.  "I thought  I
might hang around till they get their tire fixed." Then  I turned around and
hollered to the people, "Say! Somebody's  got to come down to th' store  an'
sign some-thin'!"
     "Sign which?" I heard somebody say.
     "Register up! Sign somethin' or other!" I told them.
     "You better go, honey," I heard the old man say to the young girl. "You
got good eyes.  See  better'n  me. An' you  write  a  better hand  than  yer
brother's."
     So  the girl and me walked  along kicking  clods  apart  in  under  the
apricot trees. She was trying to fix her hair back over her ear some way and
saying, "I've signed a  lot of these  register books. Just to  keep track of
who's working, and how much you've  got coming, and all how  many's in  your
family and stuff like that. You can sign up, too."
     " 'Fraid I won't," I told her.
     "Not going to work?" she asked me.
     "Not pickin' apercots."
     "I was just thinking how much fun we'd have picking together.  We'd get
a lot more picked, even if you didn't pick a single apricot."
     "Hows that? Now?"
     "You play your guitar  and sing for us  out  in the  orchard, and we'll
work just that much easier and better. See, mister singin' man?"
     "You  know, you're  an awful, awful smart girl. You know what I'm gonna
do?"
     "What?"
     "I'm gonna get  you a real good  job. Best  job in th'  whole state  of
California!"
     "Movie star?"
     "Hell, no. Gov'nor!"
     "Me be gov'nor?"
     "We can tell everybody that you're gonna win this war quick!"
     "Lady be gov'nor, hey?"
     'Tell ever'body  you're gonna  take all th'  pretty red  an' green neon
signs an' all th' pretty  lit-up nickel phonographs out of th' road  houses,
an' cat houses, an' joints, an' put  'em around in  th' factories an' in th'
shops an' in th' fields!"
     "What's a cat house?"
     "Skip it."
     "Home for little cats?"
     "Some  of  'em  ain't  so  little.  Anyway,  then,  instead  of drawin'
ever'body from out on th' job down  to  th' saloon, see, it'd draw ever'body
from  th'  saloon out on to th' job.  An' we'd all have  such  a  good  time
workin' that we'd work 'bout three times harder."
     ''And win the war! Here's the sign-'em-up store,'' she said, and I held
her hand till she could jump across a puddle of oil  on  the ground close to
the porch.  We slammed in through an old screen door.  "So dark  in  here  I
won't be able to make  out where to sign my  name. Say, mister  boss man, do
you hang around this old dark hole much of your time?" she asked the owner.
     "How much of my time I spend inside my  own place of business is my own
affair, little lady.  Here. I suppose you can at least  write your name!" He
growled and his belly ached because he  was such an old growler.  "Sign  th'
name of every member of your family an' put a cross  by th'  ones that'll be
pickin'. Right down this list here."
     I watched her write the names of all four members of her family. "Four.
Used to be eight," she told herself almost, I guessed, by force of habit.
     "Who owns your car an' trailer?'' the storekeeper
asked her.
     She looked up at him. "My father. Why?"
     "Be needin' some things to cook an' eat, won't  you?" He  glanced  over
his specks at her.
     "Yes, I guess so."
     "Take this  security note down to your old man. Tell `im to sign it an'
bring it back an' you're good  for  twenty-five dollars worth of credit here
at th' store. Just a little piece of paper we all sign."
     I'd been walking  around over the store,  taking  a look  at  the price
tags. "Eagle Milk, two bits a can?" I asked him. "Goshamighty, never did see
Eagle Milk cost more'n eighteen cents, even in all of th' Texas an' Oklahoma
oil booms!''
     "If you don't want it, leave it on th' shelf!" He cut  his eyes over at
me.
     She let the pencil  drop. "Things are so awful high. I just don't quite
hardly see how we can even afford to eat  anything." She took me by the hand
and looked like she was sorry the boss had heard her.
     "Me, I wouldn't sign  th' dam thing if I starved plum to death," I said
to her. "But you folks, 'course, there's your whole family; bad tire;  sorta
stuck here."

     The girl carried the slip back to her folks and  we had  to shake hands
with  twenty-five or thirty other people around in the bunch before we got a
chance to  talk  about the  credit  business.  Gray-looking  clothes and old
floppy  sacks  and rags  everywhere. Broke-down cars and homemade  trailers.
People  smiled  and pointed to their own, bragging,  "Built 'er jist like  I
wanted 'er, my own way." "Yes sir, took me right onto six months of hard old
pinchin' an' savin' ta git th' money ta throw this'n together." "Our'n looks
like  th' Los  Angeles  junk heap headin' down th' highways, but them  slick
purty cars  duck  off ta  one  side  ta let  us  pass!" We'd all  laugh when
somebody told a  good one on their jaloppy or trailer. "Mine wants ta run so
fast I gotta keep it loaded fulla rocks ta keep it from jist takin' off like
a big bird!"
     "I just don't know. I just don't know," the old man was saying, rubbing
his hand  around over his face at the  same time.  "Mama, what do you think,
what you got to say about this here Goddem credit?" He looked around for his
wife, but she wasn't in the crowd. Then  he  asked his boy, "I dam me, if  I
know,  what do  you think?  Run a  big risk a-losin th'  whole business." He
looked at  the rest  of his family. "You helped  me, you helped me build th'
whole works. You got somethin' to say in  th' way things is  got an' got rid
of." Then  he asked another man there, "Hay, mister, do you know a dam thing
about this dam infernal credit slip?"
     "Do I know?"  A  tall gangling man thumbed his  overhall suspenders and
told the old man, "See this slip of mine? Just exactly like  yours. I advise
you not sign nothin' for nobody."
     "Much ablige," the old man said. "I wish to hell an' little  santypedes
I could find my wife! Runs  off  'n' hides. Cain't  find 'er high  ner  low!
Lory! Lorrry!  Where'n th'  hell are you hidin' at?" He was  calling through
his hands.
     "Go ahead and sign that thing, Pa." His  wife  was laying stretched out
on  an  old slice of  gray  canvas,  looking  up  through  the  limbs  of  a
wild-looking tree  of some  kind,  talking between the  leaves, right on out
into the open bright sky. "You know you'll sign it, anyhow. You'll think  of
ten thousand mean  things to say about the store man. You'll  think of  five
thousand things  wrong  with this orchard here.  You'll say  there's  a blue
jillion  things wrong with how th' country's run; but you'll sign it. You'll
cuss old mister Hitler  an' Mussolini and Kaiser Bill an' Father Coffin; an'
then you'll  think  about th'  soldiers fightin' Hitler, an' you'll say  you
just got to pick th' fruit for 'em; an' you'll  think  about yer  own little
hungry youngins, an' you'll sign it. ... If  it said bring your left eye an'
yer right arm down to that old store when  you  went to buy somethin', you'd
sign it I know what's  in back of that old head of your'n. Th' whole world's
fightin' to keep from bein' hungry. Yore own little family's standin' around
with their bellies crawlin'. Hand my man an endelible pencil, somebody. He's
goin' to write his name on a slip. Gonna lose all we got here. He's thinkin'
'bout all of them soldiers out yonder shootin' an' he's gonna write his name
down on a Comp'ny Credit slip. ..."
     The  sun  went down on everybody.  You could  hear the  jingle  of  the
four-for-a-nickel knives  and forks. "Smells like ever'body's a-eatin' 'bout
th' same supper 'roun' here," the father was saying.
     "Sow bosom  and  beans!"  The  girl  laughed  at my  elbow and her hair
touched my face when she took the tin plates away.  "But  when you've worked
real hard and are good and hungry, it smells good, don't it?"
     A lady from a car across from our trailer walked over with a tin bucket
in each hand and said, "I brung ye these rag buckits, bugs 'n' skeeters, `n'
all  kindsa bitin', stingin', 'n' jist arguin' vermits is a gonna make a big
land rush  f'r this place quick's we light these lanterns. Ye  jist strike a
match to these here rags, see, an' push 'em right back  down inta th' buckit
real tight, an' leave 'em smolder along. Makes a cloud of smoke almost's bad
as them fellers that usta sling tear gas at us 'fore th' war  come along an'
we quit our strikin'."
     "I'm one that's shore  glad we  quit that strikin'," the mother said, "
'cause  just  ain't right  for one  buncha people to up  an' quit  work, an'
another bunch to drive  down an' shoot you full of that old  tear gas, crops
of  all  kinds a-goin' to waste all  around.  That's a right  friendly lady,
ain't  she?  Just walked  off 'fore any of us had a chance to thank her  for
them buckets.''
     Her daughter eased around in the dark and  I felt her take a  good warm
seat beside me  on the beer case, and I  took her by the hand and said, "Yep
siree, you've got an awful honest hard-workin' set of hands on you."
     She squeezed mine a little and said,  "Could I, do you think, learn how
to play the guitar?''
     "If ya try, ya would. Want ta take lessons? Shucks, I could show ya th'
easy part in a little o' no time."
     "You two quit'cher flirtin'  an'  sing us  a  song. Happ'n  ta know th'
Talkin' Blues?"
     "I'll teach ya after th' dishes  an' stuffs all put away."  I was  just
catching  part of what  the  person talking was  saying,  "Huh? Th'  Talkin'
Blues? I know a few verses."
     "While you're  doing your Talking Blues,"  the girl  told me, "I'll try
not to make any noise, but I've just got to put these dishes back into their
boxes."
     "Okay," I said, then started playing and talking:

     If you wanta get to heaven,
     Let me tell you what to do,
     Just grease your feet in a mutton stew,
     Just slide out of the devil's hand
     And ooze over into the Promised Land!
     Take it easy. An' go greasy.

     Down in the hen house on my knees
     I thought I heard a chicken sneeze;
     Nothin' but a rooster a-sayin' his prayers,
     An' givin' out thanks fer th' hens upstairs.
     Rooster preachin'. Hens a-singin'.
     Little young chickens jest a-hopin'.

     Now I been here an' I been there,
     Rambled aroun' most everywhere,
     Purtiest little gal that I ever did see
     A-walkin' up an' down by th' side of me.
     Mouth wide open. Catchin' flies.
     Knows I'm crazy.

     Everybody  would snigger and laugh between verses.  I played the guitar
while several other  folks added  verses they'd picked up somewhere. A woman
with  a blue bonnet on held her  chin in one hand and fanned the  insects of
all kinds off her baby asleep at her feet on a old sack; she sung:

     Down in th' holler settin' on a log,
     Hand on my trigger an' my eye on a hog;
     Pulled that trigger, th' gun went 'zip';
     Grabbed mister hog with all of my grip.
     Cain't eat hog eyes. But I need greasin'.

     "Well, this singing is fine  and dandy!" The girl talked up at her work
with  the dishes.  "But this isn't getting these dishes clean! Mister guitar
picker, come on here, help me carry up a bucket of water from the river!"
     As  I followed her along I heard somebody  in the  crowd laugh out, "He
shore didn't hafta be coaxed none!"
     "You  know I  never  did  ask  you yer  name  yet." I  was talking  and
following  her along  a path under the trees down to the banks of the river.
"I s'pose ya got one, ain't ya?"
     "Ruth. I already know yours; I'll call you  Curley. Lordy, I wonder how
deep this  water runs along  in here. It's pretty and  clear. You can almost
see the fish swimming around.'' She  waded out barefooted and left her shoes
kicked off on the bank. She dipped up two buckets of water and made an awful
pretty picture standing  there  reflecting upside-down with all of the trees
and banks. "Pretty cold," she  was trying to  put her wet feet back into her
sandals.
     "Dry yer feet 'fore ya put 'em back in  yer  shoes!" I took the buckets
and set them on the ground a few feet from the path, and held her hand while
we walked back into the underbrush. We both dropped down on  some leaves and
I dried her feet one at a time with my handkerchief.
     "Feels good to have somebody kneel down and dry my feet!"
     "Makes 'em warmer. Yeah. It feels fine."
     "But  how do you know how it  feels,  it's  me that's  getting my  feet
dried."
     "Yeah, but it's me that's doin' th' dryin'."
     "My skin is  ail  sunburned and rough-looking. I'm always going without
stockings  and  scratching  the  hide off  on  twigs  and bushes.  They look
terrible."
     "Look all right to me. You got 'em wet plumb up above yer knees."
     "You mind?"
     "Naw, I don't  mind.  Fact,  I was just thinkin',  I sort of wish you'd
waded out deeper."
     "Teach me a guitar lesson."
     "Right now?"
     "Show me something real easy to do."
     I  put both arms around her and made a pillow with my hand out  of  the
leaves; then  I picked up a  handful of leaves and dropped them in her  hair
and said,  "This is easy to do." And I kissed  her four times and said, "And
this is easy, and this  is easy, and  this, and this." I put my face against
her  neck and felt her put her arms around  mine, felt her cheek warm up and
she told me, "Is this your first guitar lesson?"
     "This is what you call the first and easy steps."
     "You're warm and I'm all cold from wading the water."
     "If you had ice-cicles hangin' in yer hair, you'd feel warm ta me."
     "Teach me the next lesson."
     "Next  lesson is  mostly  learning how ta use  yer  hands  an' fingers.
Gettin'  th'  feel  of th'  instrument. Gettin'  use ta  th' strings that're
attached."
     "Strings attached?"
     "A few."
     "What?"
     "I want  me 'n' you ta be tied t'gether, sort of b'long ta one another,
an'  be  like  this  all  th' time. Jest like  we  are  now. An' you  c'n be
gov'nor."
     "Who's Governor?"
     "My gov'nor."
     "Teach me lessons on the guitar? Buy me penny candy twice a week?"
     "Penny candy, twice a week."
     "I'm thinkin' about it.''
     "You look mighty purty layin' here thinkin' 'bout it."
     "And you look good, too. Tell me  all about yourself. Tell me all about
where you've been. All about your guitar. I'll bet if it could talk it could
tell a lot."
     "It does talk."
     "Guitar talks? What does it say?"
     "Said it liked you. A whole big bunch."
     "All o' these  tree limbs full, an'  that river full, an'  two  buckets
over. That enuf?"
     "Gosh. Nobody ever did love me that much before!"
     "I did, but I jest didn't  see ya till now. I been a-lookin' fer you up
an' down a lotta roads--jest now  locatin' ya. I know. Tell it by lookin' in
yer eyes there, all over yer face, even behind yer ears there."
     "How does  it happen that  you've got  to play in saloons? I don't like
for you to sing in old liquor joints."
     "Oh, I  dunno,  goin' 'crost th' country,  ya know, saloons is handy on
th' side of th' road, make a nickel er two, an' light out ag'in."
     "Going where? Hunting what?"
     "This."
     "Maybe some  day you'll find better places to play. huh? Sing? Oh, like
on the stage or radio or something like that?"
    

     "I like ta go where th'  big work jobs are, like buildin' dams, an' oil
fields, an' harvestin'  th' crops. Might find a steady job if you'd  push me
jest a little."
     We were silent for a while.
     "No,"  she said  in my  ear, "don't look. Don't watch  the sun go down.
Don't watch  it  get dark.  Don't  tell me any story about a sheet  of paper
called a  marriage license, no, don't tell me anything like that, just  stay
here and don't  make big  promises;  you're right  here  right now; tomorrow
you'll be up and gone; I know that; but for now, just say you'll think about
me, and wherever  you ramble off to, when you  get  tired  of rambling, just
think about this, huh?"
     "Okay." And I  heard her heart beat under my ear when I laid my head on
her breast.  "I'm  sorry I ain't no  very  good talker. Cain't think of much
worth sayin' right now. You talk awhile, I'll do th' listenin'."
     "Let's both just lay here and listen and think."
     Her skin felt  warm to the touch of my hands and my fingers  combed her
hair through the scattered leaves. Her lips were moist like damp earth under
the leaves there. She was a warmth and a movement and a life that no man can
live  good without. I blinked  my eyelashes in her ear, but she  just smiled
and kept her eyes closed like she was dreaming something.
     We lugged  the buckets of water up to the camp and I was walking behind
her, brushing leaves and twigs out of  her hair. We poured water and  washed
pots  and pans  together, and  listened  to the others.  Pretty  good  crowd
around.
     "Hey, mister!"  a boy about fifteen was saying  above the others, "ever
find that indelible pencil you was lookin' for?"
     "No,  never did. Why? You got one?"  The father  of  our bunch told the
boy. "Thank ye."
     Then a big fellow, wearing a  patched and re-patched shirt with a quick
sharp sound in his voice, spoke up, "Say, old  man,  want me to tell you all
there is to know about these slips?"
     "Wis't somebody would."
     "Okay." He put  his foot up on an apple crate and pointed his pipe  out
into the dark, and while he was talking the only three things that lit up in
the night was his pipe, a white button on  his shirt, and the light from the
fires of the ragpots shining in his eyes. "You're  gonna think it over. This
fruit  will  be set back  a  week or ten days on account of one dam thing or
another. Cannery order.  Weather. Market. What the hell. Anyway, you'll sign
that credit slip  tonight. You'll take  it  down  in the morning to buy your
stuff and go to work. You'll get a bill of goods and find out the crops have
been held  up a  few  days. So you'll buy a few more days.  You'll  buy shy.
Skimp. Do without a lot  of things  you  need. Try to keep your bill  down."
When this fellow  talked  I looked  him over; he was wearing rags, hit hard,
stuck  down.  He kept smoking his pipe and resting his wore-out  boot on the
box.
     "I'd buy light. We'd  try ta go  easy. Wouldn't we,  kids? Mama?" Their
papa  was holding his yellow  slip  in his hand  on  his knee, squatted down
cross-legged,  and every time he said a word he pointed his indelible pencil
around at everybody.
     "You'll get about ten days or two weeks behind at the store. Might be a
few scattered  'cots  to  pick, but not  half enough  to  feed and keep your
bunch. Then the  weather will warm up and force  the boss to pick the 'cots.
You'll go to work. Make enough to live on while you're working."
     "We c'n make that, all right, cain't we, Mama?"
     "You'll just barely make enough to keep you going while  you  work. But
you won't  make enough to be able to  pay the ten days' bill you owe. You'll
just be ten days behind the  world. Twenty  dollars, twenty-five. Ten  days!
Behind the world!"
     The crowd  drifted away  to  bed, everybody going his own way thinking.
Ruth and me set on the steps of the trailer and talked for an hour or two.
     Early next morning by the rising sun I was bending over washing my face
with water out of the filling  station hose, thinking I'd  get something off
of  the store boss even  if it was just free water. I saw the old  man  come
walking all by his self,  slow across the  orchard. I was drying my  face on
the tail  of my shirt when he walked  up  behind me and said, "Ain't you th'
guitar man?"
     I smiled up at him and said I was.
     "Early mornin' sun's right good on a man, ain't it?" he asked me. Then,
trying to hold the  little yellow slip behind his back so I couldn't see it,
he spit over into a little puddle of used oil and said, "I gotta step inside
of th' store here a minnit."
     I was thinking to myself that old man had come down a hard road, then I
heard  someone say, "Good-morning, Governor." I turned around  and there was
Ruth standing behind a little bush on the sunny side of the store,
     "What're   ya  hidin'  in  th'  flower  beds   about?"   I  asked  her.
"Eavesdroppin' on yer old man, huh?"
     She  was digging  four  holes with her  shoe heels in the  dirt of  the
flower bed, and saying,  "No. I don't have to sneak around  and eavesdrop on
that  old man of mine to  know what he's going  to do. He'll just  hand  the
Company  man  his  credit slip, and  won't  say  much. Maybe how pretty  the
morning  is. I'll tell  you a secret if you'll not tell." She got her fourth
hole dug and looked around to see if anybody was looking.  "I stole four  of
these  big pretty  yellow apricots.  I had them for breakfast.  And  now I'm
planting  them back here by the side  of this old store. Grow up  some  day.
Then I can rest easy knowing I paid him back."
     I lifted  her head up  and kissed  her and said, "Didja make a wish for
each one ya planted?"
     She shook her head "yes."
     "Any of 'em about you 'n' me?"
     "Yes."  She patted the ground with her foot  where she had  planted the
fourth seed. "First, I hope you go on with your rambling. Second, I hope you
get enough of it, and find out you don't like  it. Third, I hope you keep on
with  your music and  singing, because  you've got  it in you, and you think
you're some kind of a preacher or a doctor going around to saloons listening
to people's  troubles, and you think you can  lift  their spirits  a little,
make somebody feel a little  better. Fourth, I want to give you this mailing
address; it's a family of my kinfolks, they  always keep pretty close  track
of us and send all of our mail."
     We stood in the sun out  of  sight behind  a  bush and held each  other
close again, and I kissed her  eyelids while she said, "Both of us have been
looking for this very  thing for a  long time.  Both of us  have thought  we
found it somewhere before."
     "And somethin' happened an' busted it all up. I hoped a lot  when I was
a kid. Jest fast as one hope got tore up, I had all kindsa fun jest a-hopin'
somethin' new. But lately, I guess, my hopin' machine's been a little on th'
blink.  I think if you loved  me much's I love you, we could  sleep under  a
railroad bridge an' be all right."
     "You're one kind of a liar.''
     "Liar?"
     "Yes. You've had better things. I can tell. So have I. Ten dozen times.
Then they go. You hit the road and stumble around from town to town, and all
along, you see pretty farms, pretty  cars, pretty people, pretty  towns, and
you don't think you can ever make enough money with your  guitar and singing
to  have all  of this, so  you lie,  you  lie to your  ownself, and you  say
'Everybody else in the whole world is all haywire,  all wrong, I  hate their
pretty  world,  because I can't  find a  hole  to break into  it!' And every
breath  you're  a liar.  Maybe a good guy, and maybe I love you, but still a
liar." She put her face on my shoulder.
     We sat down out of sight between a tall bush  and the side of the store
building, and for another hour talked low and thought together.
     "Yesterday, last night, I pot my  handkerchief all wet  dryin' yer legs
off; now, this mornin' I b'lieve ya got more water in yer eyes th'n there is
in th' river down yonder. Feel bad?"
     "Oh, no." She tried to smile. "You don't mind me calling you a liar? We
all lie some. I lie, too."
     "Yeah.  I know. I am a  liar. I know th' real things I'm a-lookin' fer.
Workin'. Makin'  money. Buildin' up somethin'. Little  house with ever'thing
in  it. An' you  there. I knew what I wanted. But I couldn't have none of it
if I didn't find my work. I  wanted ta pick out my own kinda work. I'll work
like a Goddam dog, but I aim ta pick out my work. I coulda got a job pushin'
a  truck  er  a tractor,  wheelin'  a  wheelbarrow, pullin' a cross-cut saw,
paintin' signs, er even doin' picture work;  but while I was  singin' on th'
radio  in  Los Angeles I  got more'n fifteen  thousan' letters tellin' me ta
keep on singin' them good оl' songs, makin' up new ones, tellin' tall tales,
jokes, an' singin' ta a whole ocean fulla folks I couldn't see. Letters from
guys on ships  at  sea; letters from  farm families, folks that trail around
pickin' crops; fact'ry workers all over th' country; desert rats pannin' fer
gold; even widders up in Reno there a gettin' on a beeline fer  their fourth
husban'.  People yell, an' laff, an'  cry, hug me, kiss me,  cuss  me,  take
swings at me,  in saloons an' likker joints. An' still,  th'  big shots that
owns them radio stations says I ain't got what folks wants. Ya see, I happ'n
ta know. An' I swore a long time ago  I'd stick ta my guitar an' my singin'.
But most radio stations, they won't let ya sing th' real songs. They want ya
ta sing pure оl' bull manure  an' nothin' else.  So I cain't never git ahold
of money an' stuff  it'd take ta keep you an' me in a  house  an' home--so I
been a-lyin' ta my own  self now fer a good long time,  sayin' I didn't want
no little house an' alla that.
     "But,  Ruth, I  think  I  know. I'm hittin' th' road ag'in. Right  now.
Right this minute. Don't know how far I'll hafta go till  I find out where I
c'n sing  what I want ta sing an' my brain's hangin' jest as fulla new ideas
fer songs as  a  tree  on а hill  full of  all  colors o'blossoms. I'll sing
anywheres they 'll stand an' listen.  An' they'll  see to it  I don't starve
out. They 'll see to it that me an' you c'n be together."
     Her lips felt like butterflies lighting on mу face. The people from the
trailers and cars walked in twos and threes, kicking up the morning dust and
gathering all around the store, forty or  fifty all told, stomping from  one
foot to the  other  one, whittling  or digging under finger  nails with long
keen knives. "Man, howdy! Am I  just fairly itchin' to grab that fruit off'n
them old heavy limbs!"
     "I did`nt come out hyere t' Californiooo f'r no Goddam sunbath!"
     'Trot out yore work, mister!''
     "Hurry out here, mister orchard boss, read that tellygram that says for
me to exert my manly muscles in th' art of snatchin' apercots!"
     "I done had my ham `n' eggs, `n' or'nge joose! My veins is runnin' full
a vitaphones!"
     When  one  would  blast loose with a wisecrack,  the whole crowd  would
laugh and a little rumble would run through them like an earthquake.
     "Hey!  Guitar  man!" One old boy seen me and Ruth walk up from the side
of the  store. "Could you turn loose of  that  purty gal  this  mornin' long
enough to sing us a little song?"
     I said I reckoned as to how I could.
     "Play us somethin' 'bout all of us standin' 'roun'  here  waitin' to go
to work!"
     So I flipped a few strings to see if  the box was in tune, and I smiled
a little at Ruth watching me:

     I work in your orchards of peaches and prunes
     Sleep on the ground 'neath the light of the moon
     On the edge of your city you see us and then
     We come with the dust and we go with the wind.

     Green pastures of plenty from dry desert ground
     From the Grand Coulee Dam where the waters come down
     Every state in this Union us migrants has been
     We will work in your fight and we'll fight till we win!

     They just kept quiet till I got  done. Then every single person  seemed
like they took a deep breath, started to say something, maybe; but I heard a
screen door slam behind me, and when  I looked around, I saw  Ruth's old dad
walk out  onto  the little porch, and the orchard  boss walked out with him.
The boss carried a piece of paper  in his hand, and he waved it in the  air,
meaning for all of us get quiet.

     "Quiet, everybody. Listen. Hhhhmmmmm. Won't bother  to read all of this
order.

     'dear sirs: due to cold weather of  THE PAST THIRTY  DAYS, THE  APRICOT
CROP WILL NOT BE RIPE ENOUGH TO BE SUITABLE FOR CANNING. THERE WILL BE A TEN
DAY WAITING  PERIOD TO  ALLOW THE FRUIT TO MATURE. PICKERS MAY  STAND BY AND
AWAIT ORDERS, AS  THE  WEATHER  MAY TAKE A WARM CHANGE AND RIPEN  THE  FRUIT
SOONER. USUAL CREDIT SLIPS MAY BE OBTAINED BY MAKING THE PROPER ARRANGEMENTS
at the company store'

     .... Hhhhmmm.  Yes. Anybody want to ask any questions?" He  looked  out
over the bunch.

     I  believe  this was  the  quietest crowd I was ever  in. A  kid  about
fifteen  asked his  mama, "What're  we alla gonna  do  now,  Mama?  Jes'  be
useless?" I  heard a little girl not more than nine crying, "Papa, why don't
we get in our car 'n'  leave this оl' place?" And  her daddy told
her,  "We ain't got no  gas,  honey. We sent it all to th' soldiers to fight
that old mean  Hitler man with." Everybody talked so quiet the  orchard boss
never heard a word. He thought  we was  all scattering out without a  sound,
like a herd of lost sheep.
     Ruth squeezed my hand.
     "Why don't ye come on back down to th' camp an' sing us  ten days worth
of  them there good songs?" Her dad was asking at my back. "We got ten days'
credit. Ye'll eat. Stay?"
     "Mighty nice of ya." I put my guitar back over  my  shoulder, then told
him, "Guess I'd better hit th' road. Keep goin'.  Lookin'. I hope  you folks
come outta this hard spot."
     "I don't mind the spots  getting hard!" Ruth  leaned up against the gas
pump. "War ain't fought with powder puffs." She was blinking her eyes fast.
     "I'd kind of like  ta stay here,  spend some time. I  feel like half of
me's stayin' an' half of me's goin'. Kinda funny," I told her.
     "Remember the four seeds  I planted and the  four  hopes I hoped?" Ruth
looked  me up and down. "I'm hoping another  hope,  we can get some  work to
help win this war."
     I shook the old man's hand. Then  Ruth's. And as I walked  off down the
road, the old man hollered out to my back:
     "I'm mailin'  all  my gas  'n'  tires on to my son!  Drives one of them
there jeeps!"
    

    Chapter ХVIII


     CROSSROADS

     There was big drops of sweat standing out on my forehead and my fingers
didn't feel like they was mine. I  was floating in high finances, sixty-five
stories above the ground, leaning my  elbow on a stiff-looking tablecloth as
white as  a runaway ghost,  and  tapping  my  finger  on  the side of  a big
fishbowl. The bowl was full of clear water with a bright red rose as wide as
your hand sunk down in the water, which made the rose look bigger and redder
and the leaves greener  than they actually  was. But  everything else in the
room looked this same way when you looked through the rose bowls of water on
the  other  twenty-five  or  thirty  tables.  Each  row of tables  was in  a
horseshoe curve, and each curve a little higher than the one below. I was at
the lowest. The price of the table for the night was twenty-five dollars.
     Sixty-five stories back to the world. Quite a little elevator ride down
to  where the human race was being  run.  The name of the place, the Rainbow
Room,  in  the city called  New York, in the building  called  Rockefeller's
Center,  where the shrimps are boiled in Standard Oil. I was waiting to take
an audition  to see  about getting a job  singing there. Classiest joint I'd
ever seen. I looked all around at the  deep rugs like a grassy lawn, and the
wavy drapes bellied back from the windows, and laughed to myself as I  heard
the other performers crack jokes at the whole works.
     "This  must be th' ravin' ward, th' way they got things all padded up."
A  sissy-looking little  man in a long tail coat was waiting for his time to
try out.
     "I just don't think they mowed th' upholst'ry yet this year," some lady
with a accordion folded acrost her lap was whispering.
     "An' them  tables," I almost laughed,  saying, "is jest like  this here
buildin, th' higher up ya git, th' colder it gits.''
     The man that had been our guide and got us up there in the first place,
walked  across the rug with his nose in the air like a trained seal, grinned
up at us waiting to take our tryouts, and said, "Sssshhh. Quiet, everybody!"
     Everybody slumped down and straightened up and set tight and got  awful
quiet  while three  or four men, and a  lady  or  two  dressed  to match the
fixtures, walked in through a high arch door from  the main terrace and took
seats at one of the tables.
     "Main  boss?" I  said  behind the back of my hand to the  others at our
table.
     Heads shook up and  down, "yes.''  I noticed that  everybody  put  on a
different face,  like wax people almost, tilting their  heads in the breeze,
grinning into the late afternoon sun that fell across the floor, and smiling
like they'd never missed a meal. This look is  the look that most show folks
learn pretty early  in the  game;  they paint it on their faces,  or sort of
mold it  on, so it  will  always smile  like  a monkey through his bars,  so
nobody will know their rent ain't paid up yet, or they ain't had no job this
season or last,  and that they just finished a sensational, whirlwind run of
five flops in  a row.  The  performers looked like rich customers shining in
the sun, and  the head boss with his table full of middle-size bosses looked
like they'd been  shot  at  and missed.  Through the water in the rose-bowls
everything in the  place had an upside-down look;  the floor looked like the
ceiling and the halls looked like the walls, and the hungry looked like they
was rich, and the rich looked like they was hungry.
     Finally somebody must of made a motion or give a signal, because a girl
in a gunny-sack dress got  up and  sung a song that told how she was already
going on  thirteen,  and  was getting pretty hot under  the collar, tired of
waiting and afraid  of being  an old maid,  and  wanting  to be a  hillbilly
bride. Heads  shook up and down and the  big boss and middle-size bosses and
agents and handlers smiled across the empty tables. I hear somebody whisper,
"She's hired."
     "Next! Woody Guthrie!" a snazzy-looking gent was saying over the mike.
     "Reckin that's  me," I was mumbling under my chin,  talking to  myself,
and looking out the window, thinking. I reached in my pocket and spun a thin
dime out acrost the tablecloth and watched it whirl around and around, first
heads, then tails,  and said to  myself, "Some difference 'tween that  there
apercot  orchard  las' June where th' folks  wuz stuck  down along th' river
bottom, an'  this here Rainbow Room on an August afternoon.  Gosh, I  come a
long ways in th' last few  months. Ain't made no  money  ta speak about, but
I've stuck my head in a lot of plain an' fancy places.  Some good, some just
barely fair, an' some awful bad. I wrote up a  lot of songs for union folks,
sung  'em all  over ever'where,  wherever folks got together an' talked  an'
sung, from Madison Square Garden to a Cuban Cigar Makers' tavern in  Spanish
Harlem an hour later; from th'  padded  studios of  CBS an'  NBC to th'
wild back country in  th' raggedy Ghetto. In some places  I was put on
display as a freak, and others as a hero, an' in th' tough joints around th'
Battery Park,  I wuz  jes' another shadow blund'rin' along with th' rest. It
had  been like this  here  little  ol' dime spinnin',  a whirl  of heads an'
tails. I'd  liked mostly th' union  workers, an' th' soldiers an' th' men in
fightin' clothes,  shootin' clothes, shippin'  clothes, or  farmin' clothes,
'cause singing with them made me  friends with them, an'  I felt  like I was
somehow in  on their work. But this coin  spinnin', that's my las' dime--an'
this Rainbow Room job, well, rumors are  it'll pay as much as seventy-five a
week, an' seventy-five a week is dam shore seventy-five a week."
     "Woody Guthrie!"
     "Comin'!" I walked up to the microphone, gulping and trying to think of
something  to sing about. I was a little blank in the head or something, and
no matter how dam hard  I tried, I just couldn't think up any kind of a song
to sing--just empty.
     'What will be your first selection, Mister Guthrie?''
     "Little  tune,  I guess, call'd New York  City." And  so  I  forked the
announcer out of the way  with the wiry end of my guitar  handle and made up
these words as I sung:

     This Rainbow Room she's mighty fine
     You can spit from here to th' Texas line!
     In New York City
     Lord, New York City
     This is New York City, an' I really gotta know my
     line!

     This Rainbow Room is up so high
     That John D.'s spirit comes a-driftin' by
     This is New York City
     She's New York City
     I'm in New York City an' I really gotta know my
     line!

     New York town's on a great big boom
     Got me a-singin' in the Rainbow Room
     That's New York City
     That's New York City
     She's old New York City
     Where I really gotta know my line!

     I  took the tune to church, took  it holy roller, shot  in  a few split
notes, oozed  in a fake  one, come down barrel  house,  hit off  a good  old
cross-country  lonesome note or two, trying to get that old  guitar to  help
me, to talk with me,  talk for me and say what I was thinking, just this one
time.

     Well this Rainbow Room's a funny place ta play
     Its a long way's from here to th' U.S.A.
     An' back ta New York City
     God! New York City
     Hey! New York City
     Where I really gotta know my line!

     The microphone man come running out  and waved me to a stop, asking me,
"Hhhhmmm, where does this particular song end, sir?"
     "End?" I looked over at him. "Jest a-gettin' strung out good, mister!'
     "The number  is  most  amusing. Exciting. Extremely  colorful.  But I'm
wondering if it would be suited to the  customers. Ahemm. To  our customers.
Just a couple of  questions. How do you  get out  to the microphone and back
again?"
     "Walk, as a rule."
     "That won't do. Let's see you trot in  through that arch doorway there,
sidestep when you come to that flat  platform, prance pretty lively when you
go down  those three stairs, and  then spring up  to the  microphone  on the
balls of your  feet throwing your weight on the joints of your ankles."  And
before  I could  say anything he  had run out and trotted  back, showing  me
exactly what he was talking about.
     Another one of the bosses  from the  table at the back wall yelled, "As
far as his entrance is concerned, I think  we can rehearse  it a week or two
and get it ironed out!"
     "Yes! Of  course,  his  microphoning  has  got to be  tested and lights
adjusted  to  his size,  but that can  come  later.  I'm thinking about  his
make-up.  What  kind of  make-up  do you  use, young man?" Another  boss was
talking from his table.
     "Ain't been  a-usin' none," I talked  into the mike. I felt the faraway
rattling and rumbling of freight trains and transfer trucks calling to me. I
bit my tongue and listened.
     "Under the lights, you know,  your natural skin would look too pale and
too dead. You  wouldn't mind putting on some kind  of make-up just  to liven
you up, would you?
     "Naww.  Don't 'spose." Why was I  thinking one  thing  in  my head  and
saying something different with my mouth?
     "Fine!"  A  lady nodded her head from the boss's  table. "Now,  oh yes,
now, what kind of a costume shall I get for him?"
     "Which?" I said, but nobody heard me.
     She  folded her  hands  together  under  her chin  and clicked her  wax
eyelashes together like loose shingles in a high wind, "I can just imagine a
hay wagon  piled high with singing field  hands, and this carefree character
following along in the dust  behind the  wagon, singing after the day's work
is done! That's it. A French peasant garb!"
     "Or--no--wait! I see  him as a Louisiana swamp dweller, half asleep  on
the  flat top  of a gum  stump, his  feet dangling in the mud,  and  his gun
leaning near his head! Ah! What a follow-up for the gunny-sack girl singing,
'Hillbilly Bride'!" A man losing a wrestling match with a four-bit cigar was
arguing with the lady.
     "I have it! Listen! I have it!" The lady rose up from her table  with a
look on her face like she was in a trance of some kind, and  she walked over
across the carpet to where I was  standing, saying, "I  have it! Pierrot! We
shall  dress  him in a Pierrot costume! One of those darling clown suits! It
will bring out the life and the pep and the giddy humor of his period! Isn't
that a  simply swell  idea?"  She folded her  hands under her chin again and
swayed over against my shoulder as I sidestepped to miss her. "Imagine! What
the proper costuming  will bring out in  these people!  Their carefree life!
Open  skies! The  quaint simplicity.  Pierrot! Pierrot!" She was dragging me
across the floor by the arm, and we  left the room with everybody talking at
once. Some taking tryouts said, "Gosh! Gon'ta catch on!"
     Outside, on a high glass porch  of some kind, where wild tangled  green
things growed all  along the floor by the windows, she shoved me  down  in a
leather chair by a plastic table and sighed  and puffed like she'd  done  an
honest day's work.  "Now,  let me see,  oh yes,  now,  my  impression of the
slight sample of your work is a bit, so to  say, incomplete, that is, as far
as   the   cultural   traditions   represented   and   the    exchange   and
interrelationships and  overlappings  of  these  same  cultural patterns are
concerned,  especially  here in America, where we have, well,  such a mixing
bowl of culture,  such a stew-pot of shades and colors. But, nevertheless, I
think  the  clown  costume will represent  a large portion of  the  humorous
spirit of all of them--and--"
     I let my  ears bend  away from  her talking and I let my eyes drift out
the window and down sixty-five stories where the town of old  New  York  was
standing up living and breathing and cussing and laughing down yonder acrost
that long island.
     I begun to pace  back and forth,  keeping my  gaze  out the window, way
down, watching the diapers and underwear blow from fire escapes and  clothes
lines on the back sides of the buildings; seeing the smoke whip itself  into
a hazy  blur  that smeared across the sky and mixed in with all of the other
smoke that  tried  to hide  the town. Limp papers whipped  and beat upwards,
rose into  the air  and fell  head  over heels,  curving  over backwards and
sideways, over and  over, loose sheets  of newspaper with pictures of people
and stories of people printed somewhere on  them, turning loops  in the air.
And it was blow little  paper, blow! Twist and turn and stay  up as long  as
you can, and when you come down, come  down on a pent-house porch, come down
easy so's not to hurt your self. Come down and lay there in the rain and the
wind and the soot and smoke and the grit that gets in  your eyes in the  big
city--and lay there in the sun and get faded and rotten. But keep  on trying
to tell your message, and keep  on trying  to be a picture of a man, because
without that  story and  without  that  message printed  on  you  there, you
wouldn't be  much. Remember, it's just maybe,  some day,  sometime, somebody
will pick you up and look at  your picture  and read your message, and carry
you in his  pocket, and lay you on his shelf, and burn you in his stove. But
he'll have your message  in his head and he'll talk it and it'll get around.
I'm blowing, and just as  wild and whirling  as you  are, and  lots of times
I've  been picked up,  throwed down, and picked up; but  my eyes has been my
camera taking pictures of the world and my  songs has  been messages that  I
tried to scatter  across  the back  sides and  along the steps  of  the fire
escapes and on the window sills and through the dark halls.
     Still going like a Nineteen  Hundred  and Ten  talking machine, my lady
friend had said a whole raft of stuff that  I'd  not heard a single word of.
I'm  afraid  my ears had been running  somewhere down along the  streets.  I
heard her say, "So,  the interest  manifest by the manager is  not  at all a
personal thing, not at all, not at all; but there  is another reason why you
are so  certain to  satisfy the desires  of his customers; and I always say,
don't you always say, 'What the customer says is what we  all have to say'?"
Her teeth shined and her eyes snapped different colors. "Don't you?'
     "Don't I? What? Oh,  'scuse me jest  a minute, huh? Be  right  back." I
took one  good  long look all  up  and down the  red  leather seats  and the
plastic tables  in the  glassed-in room, and grabbed lmу  guitar by the neck
and said to a boy in uniform, "Rest room?"  And I followed where he pointed,
except that when  I got within a couple of feet of the sign that said "Men,"
I took a quick dodge down a little hallway that said "Elevator."
     The lady  shook her head and  nodded with her  back turned to me. And I
asked  the elevator man, "Goin' down? Okay. Groun' floor. Quickest way's too
slow!" When we  hit bottom I walked out onto the slick marble floor whanging
as hard as I could on the guitar and singing:

     Ever' good man gits in hard luck sometime
     Ever' good man gits in hard luck sometime
     Gits down an' out
     Dead broke
     Ain't gotta dime!

     I never heard my guitar ring so loud and so long and so clear as it did
there in them high-polished marble halls.  Every note was ten times as loud,
and so was  my singing. I filled myself full of free air and sung as loud as
the building would stand. I wanted the poodle dogs leading the ladies around
to stick up  their noses  and wonder what in the hell had struck that joint.
People  had  walked hushed  up and too nice and quiet  through  these  tiled
floors too long. I decided that for this minute, for this  one snap of their
lives, they'd see a human walking through that place, not singing because he
was  hired and told what to sing,  but  just  walking through there thinking
about the world and singing about it.
     She mortally echoed around and glanced across the murals painted on the
walls. And folks  in herds and  family groups stopped  looking in  the fancy
lit-up shop  windows  along the  corridors and listened  to  me  telling the
world:

     Old John Dee he ain't no friend of mine
     Old John Dee he ain't no friend of mine
     I'm a-sayin' Did John Dee shore ain't no friend of
     mine
     Takes all th' purty wimmen
     An' leaves us men behind!

     Little boys  and girls trotted up  alongside  of  me,  jerking out from
their  parents'  hands,  and  kept their ears and noses rubbing  against  my
guitar's  sounding  board.  While  I  was beating the blues  chords  and not
singing, I heard side remarks:
     "What is he advertising?"
     "Isn't he a card?"
     "Quaint."
     "A Westerner. Possibly lost in a subway.''
     "Children! Come back here!"
     I heard a cop say,  "Cut it! Hey! Yez cain't pull dat  stuff  in here!"
But  before he  could get at  me,  I'd  whirled  through a spinning door and
fought my way across some avenues  packed with traffic, and was lighting out
along  some sidewalks  and  not  even  paying much attention to where I  was
heading. A few hours could of went by. Or days. I wasn't noticing. But I was
'dodging  walking people,  playing  kids, and rusting iron  fences,  rotting
doorsteps, and my head was buzzing, trying  to think  up some reason why I'd
darted out  away from the  sixty-fifth story  of that big high building back
yonder. But something in me  must of knowed why. Because in a little while I
found myself walking along New York's Ninth Avenue, and cutting over another
long cement block to  come to the waterfront. I seen mothers perched on high
rock steps and out along the curbs on cane-bottom chairs, some in the shade,
some in the sun, talking,  talking, talking. Their gift  of the  spirit  was
talking, talking to the  mother or to the lady next to them, about the wind,
the  weather, the curbs, the sidewalks, the rooms, roaches,  bugs, rent, and
the  landlord, and  managing to  keep one eye  on  all  of  the hundreds and
hundreds of  kids  playing in the open street. As I walked along, no  matter
what they'd been talking about, I heard them first  to one side and  then to
the other, saying, "music man!" "Heyyy! Playa for ussa th' song!"  "Hi! Le's
hear ya tromp it!" "Would you geeve to us a museek?"  "Play!" "Ser'nade me!"
And so, not half caring, there in the last few patches of the setting sun, I
walked along winding my way through the women and young boys and girls,  and
singing:

     What does the deep sea say?
     Tell me, what does the deep sea say?
     Well, it moans and it groans,
     It swells and it foams
     And it rolls on its weary way!

     I  walked  along,  the day just leaving out  over  the tops of the tall
buildings, and sifting  through the old scarred chimneys sticking up.  Thank
the good  Lord, everybody, everything ain't all slicked up, and starched and
imitation. Thank God, everybody ain't afraid. Afraid in the skyscrapers, and
afraid in the red tape offices, and afraid in the tick of the little machine
that  never explodes,  stock market tickers,  that scare  how many to death,
ticking off  deaths, marriages  and  divorces, friends and  enemies; tickers
connected  and plugged in  like juke boxes, playing the false and corny lies
that are sung in the wild canyons of Wall Street; songs wept by the families
that lose, songs  jingled on the  silver spurs of the men that win. Here  on
the slummy  edges, people are crammed down on the  curbs, the  sidewalks and
the fireplugs, and cars  and  trucks and  kids and rubber balls are bouncing
through the streets.  I was thinking, "This is what I  call bein' borned an'
a-livin'; I don't know what I call that big high building back yonder that I
left.''
     I'd noticed a  quiet-faced young Mexican seaman  following along behind
my shoulder. He was of a small build, almost like a kid, and the sea and the
sun had kept his hair  oily and his smile smooth. After  a block or two we'd
got  to knowing each  other and he'd told  me,  "My name iss Carlos, call me
Carl." Outside of that Carl didn't say much; we just almost knew that we was
buddies  without making lectures on  the subject.  So  for about  an  hour I
walked along singing, while this man walked beside me, smiling right on down
through  the  wind,  not  telling me  no big  tall  tale  of submarines  and
torpedoes, no hero stories.
     A little  girl and boy  clattered on roller skates, and told me to sing
louder  so's they could hear me  above the noise. Other  kids quit  swatting
each  other and walked along listening. Mamas called  in  a hundred tongues,
"Kids, come back  here!"  The  kids would usually  follow along humming  and
singing with me for about a block, and then stand on the curb when I crossed
the street  and look for a  long time.  In each block a new  gang formed and
herded along, feeling of the wood of the guitar, and getting  their hands on
the strap, the strings. Older kids tittered and flirted in dark doorways and
pushed  each  other  around in  front  of  soda  fountains  and  penny-candy
hangouts, and  I managed to sing them  at least a little snatch, a few words
of the songs they'd ask  to hear. At times I stopped for a minute and  papas
and mamas and kids of all ages stood  around as quiet as they could, but the
whamming and  banging  of  big trucks, busses, vans, and cars made us  stand
jammed together real tight to be heard.
     It  got to be night, the kind of summer  night that pitches on the wind
and  dips in the white clouds and  makes  buildings  look like all kinds  of
freighters creaking along. Dark swarms of us sprawled  out along stone steps
and iron  railings, and I  felt that old feeling  coming back  to me. When I
reached the water front, the song I was singing over and over was:

     It was early in the spring
     Of nineteen forty-two
     She was queen of the seas
     And the wide ocean blue

     Her smoke filled the sky
     In that Hudson River's tide
     And she rolled on her side
     When that good ship went down

     Oh, the Normandie was her name
     And great was her fame
     And great was her shame
     When that good ship went down

     Folks joined  in  like one voice in  the  dark. I  could  vision on the
screen of fog  rolling  down a picture of  myself singing back yonder on the
sixty-fifth  floor of Rockefeller's  Center,  singing a  couple of songs and
ducking back into a dressing room to smoke and play cards for two more hours
until the  next  show, then more smoke and cards until the  next show. And I
knew that I was glad to be loose from that sentimental and dreamy trash, and
gladder  to be edging  on my way along here singing with the people, singing
something with fight and guts and belly laughs and power and dynamite to it.

     When Carl touched me on the arm  we  was throwing on our brakes in  the
green shiver of a neon sign that said, "Anchor Bar." We stood outside on the
curb and he grinned and told me, "This iss a nice place; always a good bunch
here."  By now we had a whole crew around us waving their heads in the wind,
singing:

     Oh, the Normandie was her name
     And great was her fame
     And great was her shame
     When that good ship went down

     I sung out by myself:

     So remember her sorrow
     And remember her name
     We will all work together
     And she'll soon sail again

     All kinds  of  hats, caps,  sweaters, and dresses stood  around tapping
shoes against the concrete, patting hands, like  getting new hope out of old
religion; and when my eyes  got a plainer look at the crowd,  I seen lots of
uniforms and sailor caps of all  kinds. Light  sifted through the  open door
and big windows of the bar, and hit against our backs and faces.
     "More!"
     "Sing!"
     "Crank up!"
     A funny little gang of us there on that curb.
     "Where'd ja pick up such songs at?" one lady asked me
     "Ohh," I told  her,  "jest bummin' aroun',  see stuff, make up a little
song about it."
     "Buy ya a drink if ya want it!" a man said.
     "Mister, I'll take уa up in jest a minute! Cain't stop right now ta buy
no drink! I'd lose my crowd!"
     "What  th' hell you  doin'?"  he said back in  the  crowd  "Runnin' f'r
office with that whang-danger music box?"
     "Back in Oklahoma," I kidded him,  "I know  one Negro  boy that blows a
mouth organ, an' he's elected our las' four gov'nors!"
     There was a little laugh run through the listeners, and you could see a
pile  of  smoke  rising out  of our  huddle  from  cigarets  and  cigars and
ocean-going  pipes the people was pulling on. In the flare of the smoking, I
got looks at their faces, and when  I  seen how hard and  tough they was,  I
thought I must be in just about the best of company.
     A tall man  pushed through the rest, with both hands stuck  down in his
overcoat pockets, and said, "By  God an' by Jesus! Howya makin' out?" It was
my old friend, Will Geer, an actor playing the lead part of Jeeter Lester in
the  play, Tobacco Road. Will was a big  tall cuss, head  and shoulders over
the most of us, and I rocked considerably when he whooped me down across the
back and shoulders with his open hand. "You оl' dog! Howya been?"
     "Hi! Will! Dam yer hide! Lay yer head back, boy, an' sing!"
     "Go right on. Don't let me stop you." Will's voice had a dry crackle to
it that sounded like a stick  in the fire. "Mighta knew who 'twas when I saw
this big crowd here singin'! Keep it up!"
     "Carl, shake han's with Will there."
     "Meester Will? I am glad to know you."
     "Hey! Ever'body! Here's another frienda mine! Name's Will!"
     He stood with his long chin and square  jaw set against the dampness of
the  fog,  and  folded his  hands together and  waved them above our  heads.
Behind him the doorway of  the Anchor Bar  was filled  with three people  on
their way  out, the bartender leading a lady and a  man by the arm. She  was
about  fifty,  little and slight, leathery  skin like  wet  canvas  full  of
pulling wind, coarse  black  hair  all tangled  up with  the  atmosphere and
scenery, and a  voice  like sand washing  back into the ocean, "I don't need
your help! I wanta  buy another drink!" Then she looked up  at the crowd and
said, "Cain't insult a lady this-a way!"
     "Lady," the bartender  was pushing  the pair onto the sidewalk, "I know
you're a lady, an' we all know you're a lady; but Mayor La Gad-about says no
drinks after closin' time, an' it's after closin' time now!"
     "Honey, sweet thing," I could hear her husband talking, "don't hurt th'
man, don't, he just only works here."
     "Who  ask'd you f'r advice?"  She marched out onto the sidewalk  beside
us.
     "Put'cher coat  on!  Here, hold  still!"  He was tip-toeing around  her
trying  to get  the coat untangled. First he  held it upside  down  with the
sleeves dragging the sidewalk; then he  got  hold of the sleeves, but he had
the lining  on the  wrong side; and after a couple  of minutes, they had one
sleeve plumb on,  but she was still running her fist through the air feeling
for the last sleeve. She had a look on her  face like she was  searching the
waterfront for a man because she knew he had one sleeve of her coat,  and he
was  working  in the wind with  a serious look in his eye,  but always, just
about a foot or two south of where she was holding her arm up, fishing.
     Will walked  over and took her fist and jammed it through  the  sleeve,
and except for some mumbling and grumbling in the crowd nobody laughed. Will
lit up some kind of a long cigaret and took the pair by the arms and brought
them over to the bunch. "Meet ever'body!" He was smiling and saying, "All of
you, here, meet Somebody!"
     "Ever'body, gladta knowya!"
     "Somebody, hello! Join up!"
     "Don' mind  gittin' booted outa  that joint! We're  a-havin' a  lot th'
bes' time out here!"
     "Welcome ta our mists! Wahooo!"
     "What yez a-doin'? Sangin'? Oh! Lord Godamighty! I mortally luv ta hear
good sangin'! Sang! Make some racket!" The lady was  standing at my elbow in
the  middle  of the crowd.  We sung our song about  the  Normandie all  over
again, and her and her man both shook the wax out of their  ears in a minute
and started singing, and their voices sounded good,  like coal being  dumped
down into a cellar.
     I took  a  look over the heads  of the crowd  and  seen  the  bartender
standing just outside the door talking to a copper,  and  I knew our singing
had  cut off about  three fourths of his trade for  the night, so I  started
walking  with  my eyes up toward the stars, and the  little mob followed  me
along, filling the Hudson River's tide and the hulls of  the warehouses, the
markets, loading buildings, and all of the docks, and all of the ocean, with
good  husky  voices.  Some rasping,  some gasping,  some  growling  and some
rattling with whiskey, rum, beer, gin, tobacco, but singing all the same.
     We'd walked for  about  a block when we heard a tough talker  behind us
yell, "Hey, sailor!"
     We walked a few more steps singing, then it come again.
     "Hey, sailor!"
     "Keep on with th' singin'." A sailor was ducking at my ear saying, "Law
says he's got ta yell 'hey sailor' three times!"
     "Go on! Sing!" a second sailor said.
     "Keep it up!" a third one put in.
     Then it was, "Heyyyy, sailor!"
     And a dead still spell come over our whole gang. The Military Policeman
had yelled his third time. The sailors stopped and stood at attention,
     "Yessir, Off'cer."
     "Go to your stations, sailors!"
     "Aye, aye, Off'cer!''
     "At once, sailor!"
     "Goin', off'cer!"
     And the sailors walked away in good order, rubbing their eyes and faces
in the night air, shaking  their heads clear of tobacco smoke, and the dregs
of  beer. There in  a few steps,  they  seemed to  turn  into somebody else,
straightening up, fixing each other's shirts, blouses, ties, getting rigging
in order.  Low talk, laughs, thanks, and pats on the back was about all they
give me, but as  they  slipped off in their  different  directions for their
ships, some French, some British, some American, some Everything Else, I was
thinking, There goes th' best fellers I ever seen.
     "How'dya like ta be in th' Navy, Carl?" Will said.
     "I  would like  to  be  in the Navy just fine," Carl said, "but I don't
guess I ever can."
     "Reason?" I asked Carl.
     "I have a  leetle  something the matter  with my lungs.  Rosin.  ТВ.  I
worked  on  a shingle-saw a few years.  I'm in  4-F." His  eyes followed the
sailors  away in  the  dark, and then  he said, "The Navy,  yes, it would be
fine."
     A Military Policeman swung his club around doing tricks and said to us,
"Go ahead with y'r  party, by God, ya gotta perty dam good song there--'bout
that there Norm'ndie"
     Another cop  turned around  and walked away saying, "It's  jus' that we
gotta git our sailors ta werk on time. Those songs was doin'  them men a lot
o' good!"
     One or two of the bunch that was left  took off in different directions
and then three or  four shook my hand and told me, "Well, we had a  dam good
time." "Be  seem' ya." "Saved us money,  too!" And all that was left was  me
and Carl and Will and the lady  and her husband, standing there on the curb,
looking out toward the  waterfront, out across the big dark mountains moving
up  and  down  at their  docks, bigger than buildings, more alive  than  the
hills, sloshing at  the  portholes  and waterlines, floating still and quiet
like three women, the living Queen Elizabeth, the  breathing Queen Mary, and
the sleeping Normandie on her side.
     "Fellers  game ta go home  with me?"  the lady asked us. "Got a  great,
great big bottle, nearly almost half full."
     Her  husband  held his  hands in his pockets and  shook  his head after
every word his wife said, his little  hat rocking back and forth on his head
when he nodded.
     "Take us!" Will  told her, winking around  at us. "I haven't even had a
drink tonight!"
     We walked along just keeping our eyes on the red glare of  her cigaret,
first  bright, then dull, in the dark. The old  hard cobblestones was lit up
with the filtered neon light that leaks somehow or  other, some strange way,
down  into  all  of  the  big  town's  dirtiest  corners,  and  shines  like
million-dollar jewelry, even on the spitty, foggy stones.
     I seen the big hump-backs of five or six flat barges loaded full to the
brim. Heavy highway gravel. The tie ropes bucking and stretching, the waters
lapping and swelling and  falling  in the river with the up  and down of the
ocean's roll.
     "Fair  warnin'!" I heard the  lady holler  ahead of  us. "Walk careful!
Don't  want  hafta  waste my time fishin' no  land wallopers outa this slimy
warsh!"
     I followed  the  others across some narrow planks and I  held my breath
when I looked down under me at all of the moving, slurping water licking its
mouth under  my feet.  Finally, after  crossing  over more whitish loads  of
gravel and rocks,  we come to a little two-by-scantling shanty built  on the
head end of a creaking, heavy barge.
     "So this is your homestead, huh?" Will asked her.
     "I  ain't so  graceful out there much on that there solid  groun'." She
was fumbling with a lock at the door, and walked into the shack saying, "But
they ain't a  gal  in th' show  business c'n  foller aroun' over  these here
river boats!"
     She lit the lantern, lit the oil stove, and set a half a gallon  coffee
pot on the flame.  We all found chairs on boxes and  big lard cans; then she
said,  "Why not sing  me  a  song  about  somethin'  perty? While  this here
coffee's a-comin' ta a boirl? Likker goes  a lot  longer ways when ya mix it
with scaldin' hot coffee."
     "I'll make ya up one 'bout yer barge house here. Lemme think."

     My bottle it will soon be empty
     And I myself won't have a dime
     But I've hauled my freight from here to yonder
     A many, and a many, and a many a time

     While fishing under her tin-topped cupboard she chanted and sung almost
under her breath:

     I pulled this package from here ta Albanyyyyy
     From there ta Uticayyyyy
     From there ta Schenectadyyyyyy
     It's a many, an' a many, an' a many a time
     Ohhh yes
     A many, an' a many, an' a many a time

     The  only  thing  that  broke up her singing was the coffee pot spewing
over the sides and the fire barking at  the steam. Then she said, "Never did
ask me  my name. Dam that  stove  ta hell, anyhow! Boirl all  o'  my  coffee
away!" She grabbed a few cups from nails over the sink and poured  one  half
full in front  of  every  one  of  us.  Then she  popped a stopper out of  a
mean-looking bottle and poured the  cups the rest of the way full. "McElroy.
That's me! But don't tell  me your names," she said to all of us, " 'cause I
can't  remember  names  none  too  good   noway.  I'll  just  call  you  Mr.
Broadshoulders, an' you there, lemme see, I'll name you Eel Foot! Mister Eel
Foot;  an' next,  you  there  with  th' music  doin's,  I'll name  you--le's
see--Curley."
     She jammed the red-hot coffee pot  down on the table under my nose, and
a half a cupful sloshed out like melted lead and soaked the front part of my
britches.  I  jumped to the floor  and fought and fanned the spots where the
coffee was scalding  me, but  she  was laughing as loud as  the barge  would
stand it,  and yelling, while she downed her hot drink, "Whheeeww! Yipppeee!
Flappin' salmon! What's th'  matter, Hot Pants? Scorch you?" Her face turned
against the lantern  light and it was the first time I'd got a real look  at
her.  Weather-whipped  and  wind-blistered,  salt-soaked  and  frostbit  ten
thousand  times  just like the skim that  shines across  the  humps and  the
swells of  the  tidewaters. "Mister Hot  Pants! Yah! Yah! Yah!" she  laughed
while I fanned my legs to cool the hot spots.
     Her husband in the deal got up and stumbled ten or fifteen feet through
a little  partition, heaving like  a sick horse,  and I heard him  fall down
across some kind of a couch. I watched her drain her cup into her mouth, and
men she stuck out her tongue and  made a witchy-looking face out through the
window  at the  moon splashing  along  on the  clouds.  Will and Carl and me
tipped our cups together,  held our breath,  shut  our eyes, and sloshed our
mouths full of the fiery mixture.
    

     While she  was waiting for us to fall over on the floor, we lit up some
smokes, and I sung her another made-up verse:

     I've freighted and barged it from New York and up
     I drunk my hard likker from a blistering cup
     And who was the pride of the brave river boys?
     A lass by the name of Miss McElroy.

     "Now ain't that  perty? Ain't that a slippery shame?'' She only had two
teeth in her head, one low and on the left,  one high and on the  right, but
she put a look  on her lace like she was a Freshman in a girls' school. "You
mighty rum-com-a-tootin'! I wuz th' only female she womern  up an down  this
Goddern slimy warsh! I wuzn't no dam house cat! No flower  pot! an' if I wuz
jus' twenty-five years  younger tonight, I'd give you gents a honest  ta God
run fer yer marbles!" Then she run the end of her tongue out over  her  pair
of mismated  teeth, and  tapped the oilcloth of the table, and  laughed; and
the whole string of barges rocked  in  the ooze  and the bellies of  the old
rafts pushed  against each other,  and  the waterfront  groaned  and  foamed
around the edges.
     Songs  rippled across the loads of  highway rock and dripped  off  down
across the edges, and such songs and such yarns and lies  and windy tales as
we pulled out of our minds  for  the  next hour or two  was  never before or
since topped by the humans on this planet.
     She said she'd had six children, that being pregnant so much had caused
her teeth to fall out. Four boys. Three alive. Two  girls, both up and gone.
She showed us picture post cards of  the places one daughter had worked as a
taxi-dancer.  The other girl lived across the  river  and come to see her on
Sundays. One son used  to  send picture cards, but he was a merchant seaman,
and she  hadn't heard  from him for  over  eight months. One son got in jail
four or five times for  little rackets; then he went out West to work in the
mines, and he never wrote much anyhow. Him and his pa was always a-scrappin'
when they'd get together, because the old man did believe in being honest as
the law allows. They'd of killed each other if the boy hadn'ta left. She was
glad he was gone.
     "What's this leave you with?" Will asked her.
     "Well," she smiled  around at all of us just a  speck  and let her eyes
fall  away to  one side,  "let me  see.  Thirty  years  o' river freightin',
twenty-six years  o' married ta  th' same man, if  ya wanta  call 'im a man.
This  old  rotten  barge here.  Three  nice gent  visitors, if  ya call  'em
gentlemen;  an'  well,  a  little  less  th'n a halfa bottle  o' perty  pore
whiskey. Plenty o' hot scaldin' coffee f'r th' nights run,  an' ta boot,  ta
boot,  ya might add, I liv'd  ta see th' day that by God, I gotta song wrote
up about me!"
     Will and me excused ourselves and walked out the door. We  stood on the
edge  on  the next-door  barge, and listened to the water  trickle into  the
Hudson River. The moon was pretty and scared-looking and the  clouds  chased
across  the sky like  early morning newskids. I could feel a  sticky veil of
fog settle over the wood and the strings of my guitar, and when I played it,
the tone was soft and damp and muffled  along the waters. I kept picking off
a little tune.
     "Been doin' last few days?" Will asked me walking along.
     "Awww, nuthin' very much. Singin' 'roun'."
     "Chances for any jobs?"
     "Yeah, few."
     " 'Bouts?"
     "Night clubs, mostly.''
     "Get on?"
     "Well, I, ah, that is, er, ah--I hadda big try-out ta day.
     Rockefeller's Center."
     "Rockefeller Center! Wow! Come out all right?"
     "I come out, all right."
     "Walk out on 'em?"
     "Goddammit! I jes' had ta walk out, Will! Couldn't take that stuff!"
     "Goin' ta keep pullin' them  one-man walkouts till you've ruined all of
y'r chances here in New York. Better watch y'r step."
     "Will,  you know me. You know  dam good an' well I'd  play fer my beans
an' cornbread, an'  drink branch  water, 'er anything else ta  play an' sing
fer  folks that likes it,  folks that knows it, an' lives what I'm a singin'
'bout. I'm all screwed up in my head. They try ta tell me if I wanta eat an'
stay alive, I gotta sing their dam old phony junk!"
     "You'd just naturally explode up in  that high society,  wouldn't  you?
But, money's what it takes, Woody."
     "Yeah.  I know." I was thinking  of a girl named  Ruth. ''Damit all  ta
hell, anyhow! Mebbe I jest ain't got brains 'nuf in my head ta see that. But
after alla th' hard luck I had, Will, I  seen money come, an' money go, ever
since I was jest a kid, an' I never thought  'bout nuthin' else, 'sides jest
passin' out my songs."
     "Takes money, boy. You want to make any kind  of  a  name f'r yourself,
well, takes all kinds of money. An' if you want to donate  to poor folks all
over th' country, that takes money." '
     "Cain't I jest sorta donate my own self, sort of?''
     Will grunted. "Can't you go back to the Rainbow Room? Not too late,  is
it?"
     I said, "No, not too late, I guess I could go back. I guess I could!"
     I looked up  at the  big tall building. The silence around us seemed to
be hollering at me--all right, whatcha gonna do? Come on, runt, make up your
mind. This is it! Christ, boy, this is it!

     A  little tugbout throwing  smoke plowed out from  ahead of us,  and  I
looked at it working in the smeared water like a black bug kicking up dust.
     "This barge a-movin'?" I asked Will.
     "Blieve  'tis." He walked a few  feet along the back end, made  a  jump
clearing a two-foot  gap, and landed back  on the McElroy barge. "That barge
you're on's  gettin' hauled  out by that  tug!  Better throw me y'r  guitar!
Jump!"
     I  didn't say anything right  then. Will walked  alongside where I  was
moving along and I stalled for a little time, saying,  "Looks like it really
is a-movin'."
     "Jump! Jump quick! I'll catch your  guitar! Jump!" He was  trotting now
at a pretty fair gait. "Jump!"
     I set myself down on the hind-end of the moving load of gravel, and lit
up a cigaret and blowed the smoke  up toward  tile  long,  tall  Rockefeller
Building.  Will had  a great big grin in his face there by  the light of the
moon, and he said, "Got any money on ya?"
     I flipped a rock  into  the  water and said, "Mornin' comes,
I'll feel in my pockets an' see!"
     "But, where'll ya be?"
     "I dunno."
     My old friend was left behind, panting and all out of breath. I drug my
thumb down acrost the strings of the guitar. In the river waters at my feet,
I could see the reflection of fire and kids  fighting their gang wars and  a
right young kid up  a tree and a mama cat hunting the squeezed-out bodies of
her kittens.  Clara  didn't look  burnt and Mama  didn't  look crazy in that
river water, but kind of  pretty. I seen the oil  on the  river and it might
have come from somewhere down in my old country, West Texas maybe, Pampa, or
Okemah. I seen the  Redding jungle camp reflected there too, and the saloons
along Skid Row except that they looked awful clean. But mostly I  saw a girl
in an orchard and how she danced along the mud bank of a river.
     Sail on, little barge, heave on, little tug, pound your guts out, work,
dig in, plow this river all to hell.
     It'll heal over.
     Chapter XIX
     TRAIN BOUND FOR GLORY

     The wind howled all  around  me. Rain blistered my skin.  Beating  down
against the iron roof  of the car, the sheets of rain sounded like some kind
of a high-pressure fire hose  trying to drill holes. The  night was as pitch
black  as  a  night can get, and it was  only when  the bolts  of  lightning
knocked holes in the clouds that you could see the square shape of the train
rumbling along in the thunder.
     "Jeez!" the kid was  laying up as close to me as he  could get, talking
with his face the other way, "I tink she's slowin' up."
     "I'm ready ta stop any old time," I was laying on my side with my  left
arm around his belly. "I'd like ta git cleaned up 'fore I git ta Chicago."
     I listened in the dark and heard somebody yelling, "Hey, you guys! Been
asleep?"
     'That you, John?" I yelled back at my Negro riding pardner.
     "Dis is me, all right! Been asleep?''
     "I been about half knocked out!"
     ''Me, too!" I heard the older kid yell out.
     "Youse boids is  softies!" the  kid I  was holding  grunted. "How's yo'
music box?" "Still wrapped up in them shirts! I'm 'fraid ta even think about
it!"
     "She's clackin' 'er gait! We'll be stoppin' heah in a few minnits!"
     "Hope so! Is this purty  close to Chicago?"  I  was  yelling loud as  I
could.
     The little kid put in, "Naaa. Dis ain't ennywheres near Chucago. Dis is
Freeport. Tink."
     "Illinois?" I asked him.
     "Yaaa. Illinoy."
     "Son, is yore face got as much dirt an' cinders an coal dust  on  it as
mine's got?"
     "How can I tell? I cain't even see yer mug. Too dark."
     "I'd give a dollar fer a good smoke."
     "Come ta Chi, I'll git youse a smoke from me brudder."
     "Wonder if them guys got finished with their fightin` inside th' car?"
     "Shucks,  man!  Dey might of done  et each othah  up!" John slapped his
hand against the back of the kid he was holding.
     "I benna listinin' to 'em down through da rooof."
     "Shore 'nuff? What're they doin'?"
     "Banged aroun' a long time. Cuss'n. Been kinda quiet last few miles."
     "Sho'  been  still!  Man, I bet  dey jes' natchilly cut one `nothah  ta
pieces!"
     "I'm  jest  wonderin' how many we're gonna find that-away when this dam
train stops. These is good guys. Just outta work. You know how a feller is."
     John oozed along on his belly from the end of the car where he had been
riding with  his head to the wind. I felt him  lay down  at my side and hold
his arm  across my ribs to hang onto a plank  in the  boardwalk. "Seems like
dis heah rain jus' holds alla dis train smoke right down on toppa th' train,
don' it? I seen  'em befo'. Take  a buncha th'  bes'  workin' fellas  in th'
worl'.  Let  'em  jus' git down an' out. No kinda steady job.  Jus' makes ya
mean's all hell."
     "Me  ol' man  wuz datta way." I could hear the oldest kid talking while
he crawled up and laid down alongside of the little one. "He was okay, okay.
Man gits outta woik,  tho', goes  off on a  Goddam blink.  Wuz two diff'rent
fellas. I go upstate now an' visit me maw  when he ain't around. Slugged  me
'bout a month ago. Ain't seen 'em since." His voice sounded slow and dry  in
the banging and the rain.
     "None a ya mushy talk."
     "By gosh, little squirt, ya  know, I believe that you talk tougher than
that whole boxcar fulla railroad rounders."
     "Sho' do."
     "I say what I t'ink, see!"
     "Okay. Whatta yez men a-gonna do? Dere's de air brakes!"
     I lifted my head up and  looked over  the  top of my  guitar. I saw the
crazy  red glares from neon lights cutting against  the  clouds. Bushes  and
hedges  whizzing  past  with  nice warm smears  of electric lights  from the
windows  of houses.  Spotlights and headlights from other  locomotives  shot
around in the rain. Chug holes and vacant lots standing full of water shined
like new money when the  lightning cracked. I tried to  keep the  buckets of
water wiped out of my face long enough to see. "Edge of some town."
     "Freeport. Ain't I done told yez oncet?" The runty kid snorted rain out
of  his nose poking his head over the  guitar.  "I put  da bum on alla  dese
happy homes. Freeport."
     All four of  us got up  on  our  hands and  knees and  listened to  the
screaking and jamming  of the brakes  against the  wheels.  A red-hot switch
engine pounded past us. Heat flew from the fire box and every  single one of
us set  down and  held our hands out to warm  a little. The rain was falling
harder. Our car was wobbling along like a  crippled elephant. Red  and green
switch lights looked like melted  globs of Christmas candy. A purplish white
glare  was coming from  a danger  flare stabbed into a  cross tie across the
yards to the right. To  the left there I  could make out a lonesome dull red
electric  light  blinking  out  through  the  windows  of  a  burger  joint.
Headlights from fast cars danced  along the  highway past the chili  places.
Our  train  slowed  down  to a slow crawl, on both sides  nothing  but dirty
strings of every crazy kind of a railroad car.
     "Alla  dem  bright  lites  up  ahead, dat's de  highway  crossin'. Bull
hangout." The little kid was poking me and pointing.
     "Shore 'nuf ? This a tough town?''
     "Worse'n dat."
     "Hay, dere, Pee Wee. You'n me'd betta unload."  The  tall kid kept down
on his  belly and crawled over the  end  of the  roof. "We left our packs in
this open machinery car," he explained to me.
     "Wid ya."  The  little kid  slipped  along and  followed  him  down the
ladder.
     I eased along on my hands and knees and looked over the end of the roof
between the two cars. "Take  it easy." I was holding  my breath and watching
them slip down the  slick ladder.  The rain and the clouds made it so dark I
couldn't see the ground below him. "Watch out fer them wheels, big shot! All
right?"
     "Made 'er!" I heard him tell me. Then I saw his head and shoulders drop
down into  the end of the carload of machinery. Just then a bright streak of
light shot up along the car. Both  kids kept ducked down out of sight, but a
man trotted along on the cinders and kept his flashlight beamed on them.
     "Hey! Hey!" I heard him bellering out. He mounted the steps  of the low
car and shot his light over  the edge. "Stand up! Stand up!  Stand up there,
you! Well! I be Goddamed! Where do you senators think you're going?''
     The pair of kids' heads raised up  between the machinery and the end of
the car. Wet. Dirty with coal soot. Hats gone. Hair  tangled. Sheets of rain
pouring down on  them in the bright  glare of  the cop's light. They blinked
and frowned and wiped their hands across their faces.
     "Mornin', Cap'n," the little one saluted.
     'Tryin' ta git home," the big one was slipping his  canvas pack  on his
back.
     The little one grinned up into the flashlight and said, "Little rainy."
     "That's a dam dangerous place to ride! Don't you know wet weather makes
these loads  skid? Beat it!  Skat! Hit  th' ground!"  He  motioned  with his
light.
     Both kids slipped over the wall of the car and I rolled across the roof
to the right-hand side and waved my guitar over the side at them. "Hey, want
yer shirts back?" I swung down the ladder where the cop couldn't see  me and
hissed at the kids as they walked along beside our train. "Shirts? Shirts?"
     Both kids pulled up their britches, laughed a little, and said, "Naaa!"
     I swung there on the ladder  for a bit watching the little fellers just
sort of fade out. Rain. Smoke. All kinds of clouds. Night  just darker  than
hell. I felt a little funny, I guess. Then  they was gone.  I pulled  myself
back  up on top of  the  car  and said, "Well, John,  there  goes our ridin'
pardners."
     "Sho'  gone, all right. You still  got dem shirts  wrapped  'round  yo'
music box! Keep it dry?"
     "Naw."  I  patted my  guitar on  the sides.  "Couldn't be wetter.  They
wanted to give 'em to me, so I just took 'em."
     "Little tramps some day."
     "Well, one thing they gotta teach soldiers is how ta tramp."
     "I sho' wish't  I  could fine  me a good  fast  job of truck
drivin'. I'd sho' as hell quit dis trampin'."
     "Quiet! Duck down!"
     As we  oozed across the highway, a high-power spotlight shot its  beams
from  a black  sedan under a  street  light. The train pulled clear  of  the
highway and then stopped. The sedan  rolled up at the side of our car, a low
siren sounded  like a mean tomcat under a barrel. About a dozen harness cops
wheeled  the boxcar door  wide  open.  Flashlights played  around  over  the
sixty-six men while three or four of the patrol cops crawled in the door.
     "Wake up!"
     "Okay! Pile out."
     "Git movin', you!"
     "Yes, sir."
     "One at a time!"
     "Who're you? Where's your draft card?"
     "Whitaker's my name. Blacksmith. Here's my draft number."
     "Next! Dam!  What's  been going  on in  this car?  Civil  war? How come
everybody all tied up? Wrapped up?"
     "Greenleaf  is my name.  Truck  mechanic. Well, see, mister officer, we
was havin' a  sort of a picnic an' a dance in th' car here. Th' engineer hit
his air brakes  a little too quick. So quite a bunch of us got throwed down.
Bumped  our  heads up  against th'  walls. On th' floor. Ah.  Right here, My
draft card. That's it, ain't it? I cain't see with this rag over me eye."
     "I don't believe a word of it! Been some trouble in  this car! What was
it? Next! You!"
     "Here's my  card. Dynamite man. Lebeque. I broke my fist  all to pieces
when I stumbled."
     "Draft  card, bud! What  is this? Car load of  drunks? All of you smell
like liquor!"
     "Picolla.  There's  my  number. Oil  field driller.  Somebody  poured a
bottle of wine down my back while I was asleep!"
     "Asleep. Yeah! I see  they left the  chipped glass  all over your shirt
collar, too! Draft cards, men! Move faster!"
     "My name's Mickey the Slick, see! I won't lie to yez! I'm a gambler. Da
best. I wear good clothes an' I spent  good  money! I was lookin' all right,
new suit, an' ever'ting.  Den sombudy  popped me  with a quart wine  bottle.
Cracked my head. Ruint my suit! Here's my number, officer!"
     "Whoever  cracked this man, I wish to congratulate him! Move  on!  Fall
out the door, there! Line op over there by that patrol car  with the rest of
them!"
     'Tommy Bear. Quarter-breed Indian. Mechanic."
     "Hey, Cap!  Some of these birds are  all beat up! Trouble of some kind!
Every  single one of them has got a busted ear, or a  black eye, or a broken
fist,  or their  clothes ripped dam near off! Been a hell of a fight in this
car! About fifty of them!"
     "Herd 'em out! All in a bunch!" The captain stuck his head in the door.
"Match 'em out there under that street light! We'll make  'em talk! Any dead
ones?"
     "I  don't know!" The sarg shot his light around over  the car. "I see a
few that don't seem to be able to get up!"
     "Load 'em out! Git along,  you guys! Walk! All of you! Right here under
this light! Line 'em up! Finding any dead ones back there?"
     "Three or  four  knocked out! Don't think they're dead! Well pull  them
out in this rain and wake them up! Load that one right out through the door.
Shake him a  little. He looks like  he's still flickering. How is  this one?
His eyes are  still batting a little around the edges. Stick his face  up to
the  rain.  Bring them  other  two, boys. Help them along. Shake them  good.
Looks like  they  might  be salvaged.  God,  they  really must  have  had  a
knockdown dragout! Hold them up a litlle.
     "This boid's okay. Rain brought 'im aroun'."
     "March him on over  yonder to where  the captain  is. What's the matter
with you dam fool men, anyway? Is this all you've got to do? Fight! Beat the
hell out of each other! Why, dam me, I didn't think any of you had that much
spunk left in you! Why in the hell don't you spend that much energy working?
Walk  along, there,  stud horse! Walk! Here's these four, Cap. That's all of
them."
     "They look like a  bunch of dam corpses!" The captain looked the  crowd
over.  Then he  turned  toward the boxcar and hollered,  "Any more in there?
Look for guns an' knives around on th' floor!"
     "Here's a  pair!" A big tough looker stood up on  top of the car behind
John and me.  "Duckin'  outta sight, huh? Git movin' down  dat  ladder! Now.
Watcha got wrapped up dere, mister?"
     "This thing?"
     "Dat ting. Corpse a some kind?''
     "Guitar."
     "Aha. Yodel lay dee hoo stuff, eh?"
     "My meal ticket."
     "Where you headin', black boy?"
     ''Anywhere I c'n find some work."
     "Woik, eh? Where 'bouts is yer shoit?"
     "On his guitar."
     "Jeez! Christamighty. Do yez think more 'bout dat music box den yer own
back?"
     "Mah back c'n take it"
     "Drop down dere  on de groun'. Now git movin'.  Over dere where yez see
de whole gang 'round dat street light."
     I walked along, shaking the water out of my hair.
     John said, "Sho' some bad ol' stormy night,"
     "Here's de pair I caught up on toppa de car, capt'n."
     "You two line up. Where's your shirt?"
     "Ah done tole him,  Dis  boy heah got it wrapped 'roun' his  music box.
Rainin'."
     "You tryin' to  tell  me?  It's raining!  Men! Did you know  that? It's
raining! Any of you get wet?"
     The sarg was shooting his light in  our faces and saying, "Wash some of
the  blood off of this  bloody  bunch.  What  was the trouble,  fellows? Who
started it all? Who beat up who? Out with it Talk!"
     The last two officers trotted from the boxcar over to the gang. "Here's
their artillery," one of them said. He dumped a double handful of knives and
the necks of three wine bottles, "No guns."
     "No guns?" The captain looked the knives over. "You could cut a man all
to pieces with the  neck of  one of these  broken bottles. How  many  drunks
among them?"
     "Smell and see."
     "I don't think  you could  tell by smelling, chief.  Some bird  broke a
whole quart over another one's head. Then two or three other jugs got  broke
over other's heads. Everybody smells like liquor."
     We passed by in double file, the cops guiding us, watching us. The sarg
looked at one string of draft cards. The big chief looked at another string.
     "You  two  boys. No draft card? It's  th' jail  if you haven't got 'em.
Huh?" the chief said.
     "Too young. Sixteen," one boy said.
     "Seventeen," the next one nodded.
     "All look okay, chief?"
     "You, there! What you got wrapped  up there--a  baby?"  The chief asked
me,
     "Guitar."
     "Ohhh. Well. Why  not  take it out and  plunk us offa ditty? Like this.
Dum tee dum. Dum tee dum. Tra la la la la! Yodel layyy dee whooooo! Ha! Ha!"
He flumped his coat sleeve and danced around.
     "Too wet to play," I told him.
     "What th' hell do you  bring it out in this stormy weather for,  then?"
he asked me.
     "I didn't order this stormy weather.''
     "What's this all over you fellows?" the sarg asked us.
     "Cement dust," John talked up by my elbow.
     "With  all of this rain,"  the chief asked  us, "what's gonna happen to
all of you?"
     I said, "Gonna turn inta  statues. You can set us around in yer streets
an' parks, so rich ladies can see how purty we are."
     "No,  men. I ain't holdin' you  for nothin'." The chief looked us over.
"I  could jail you if I wanted to. But  I don't  know.  Vag. Disturbing  th'
peace. Fighting. Lots of things."
     "Riding the freights," the sarg put in.
     "Or just bein' here," I said.
     "Tell  you one  thing,  by  God. I never did  see such a  dirty, messy,
bloody, beat-up bunch of people in my whole life, and I've been a copper for
twenty years. I could toss you men in the jug if I wanted  to. I don't know.
You see, men...."
     A big eight-wheel driver locomotive pounded  across  the road, throwing
steam a hundred feet on  each side, easing along, ringing its bell, snorting
and letting out a four-time toot on its whistle, and drowned out the chief's
talking.
     "Westbound," John was telling me over my shoulder. "She's sho' a daisy,
ain't she?"
     "Mighty purty," I told him.
    


     An old gray-headed  hobo  trotted  past  us in  the  dark, swinging his
bundle up  onto  his  back,  splashing  through  the mudholes and  not  even
noticing the patrol men. He got a glimpse of  all of us guys there under the
light  and yelled, "Plenty o'  work!  Buildin' ships! War's  on! Goddam that
thunder an' lightnin'  to hell!  Work, boys,  work!  I  gotta  letter  right
hyere!" He bogged on  a few yards past us, waving  a white sheet of paper in
the dark.
     "Work?" One guy broke and trotted hi after the old man.
     "Job?  Where  'bouts?" Another  man swung his bundle  under his arm and
started off.
     "Letter?"
     "Lemme see it!"
     "Where'd he say?"
     "Hey! Old man! Wait!"
     "Don't let dat  stuff fool yez, men. Tain't nuttin' but justa dam hobo,
wid a dam sheeta paper!"
     "Seattle ! Seattle!" I  heard the old man holler back through the rain.
"Work, worrrrrk!"
     "Crazy."
     "Yuh know, men, they ain't no work out at Seattle. Hell's bells, that's
more'n fifteen hundred miles west uv here!"
     "Out toward Japan!"
     "Th' old man had th' letter right there in his hand!"
     "Reckin he's right?"
     Three more men tore loose through the dark.
     "I know  them Seattle people. You cain't beat 'em. Mighty purty  women.
An', by God, 'they don't write letters, less they mean what they say!"
     "I slep' under ever' bridge in Seattle! That's a workin' town!"
     "You men going entirely nuts?" a cop asked us.
     "I want as close ta Japan as I kin git!" Another man drifted off in the
dark.
     "Ah wants a crack at that Horehouse Heato man own se'f!"
     "Pahdon me,  mistah poleese. Is dat train headin' to'd wheah
them Japs is fightin'?"
     Men  sloshed holes of water dry,  and bogged off  through the spray  of
wind and rain.  Cops stood  behind us  in the  street light, scratching  and
laughing.  I snuffed my nose and squinched my  eyes  to keep  the water from
getting me.
     "Risin' sun! Wahooo!"
     "See ya latah, offisssahh!"
     "Rain on, little storm, rain on!"
     More men  charged  after the moving  rain.  It  creaked along, the  wet
enamel flicking the  dim light from  the telephone pole where the cops stood
around.  Big iron wheels groaning along  on  the shiny rails. Slick ladders.
Slippery tin roofs, bucking first to one side, then the other, and the black
shapes of the men sticking  like waterbugs,  sucking on like snails, swaying
with the cars, everybody mumbling and talking and cracking jokes back at the
storm.
     "Did Mr. A. Hitler say we was a nation of sissies?"
     Four more men sidled off down and caught onto a boxcar right beside me.
Six more  slushed along  behind  them.  Eight  swung up the ladder  at their
heels. Whole boxcars littered with men talking and going to fight.
     "Read that letter, old man! Yippeee!"
     Ten more come up the ladder. Twenty behind them.
     I told the cop next to me, "Those boys are shore gonna need some music!
Let her rain!" And I shinnied up the iron ladder of the next car.
     I hunkered down on top of the car, with John setting right beside me.
     "Thunder! Let 'er crack!" An older man  was waving his arms like a monk
praying on top of a mountain.
     "Ain't you th' dam guy I split in th' mouth? I'm sorry, man!"
     "You broke a wine  bottle over my head? We won'  break de nex' wine! By
God, we'll drink it! Yah!"
     Men  rolled  around  and  laughed.  Rocked back and forth as the  train
picked up speed. Smoke rolled back down along the tops of the cars, blotting
them almost out. I looked  back  at the dozen cops standing around under the
street light.
     "Too bad we cain't  ride inside!"  I  was yelling  around  at the night
riders. "Gonna git wetter'n holy hell!"
     "Let 'er ripple! What th' hell d'ya want  in a war, boy, a big soft ass
cushion? Ha! Ha! Ha!"
     "Trot me out a ship needs a buildin'!"
     "Whooofff!"
     I was having a  hard time standing  up, blinking my eyes to try to  get
some cinders out. I looked around with my head ducked down into the wind and
smoke.
     And in that one blink of my one eye I got another look along the train.
Men. A mixed-up bunch of blurred shadows and train  smoke. Heard about work.
Just heard about it.
     "I'm da wattah boy!"
     I looked down at my elbow.
     "How. How'n th' hell come you two on this here train? I thought you was
a long time gone!"
     "Nawww. Nuttin' like  dat,"  the  little  runt spit out into  the rain.
"Nuttin' like dat."
     "This train's a-goin' ta Seattle! Fifteen hundred miles!"
     "Yeaaaa."
     John was riding  at my  feet, setting down  with  his bare  back to the
wind, talking. "Gonna be one mighty bad ol' night, boys. Rainy."
     "Yaaaa."
     "Stormy."
     "So whattt?"
     "We're  goin' out  ta th' West Coast ta build ships an'  stuff ta fight
them Japs with, if this rain don't wash us out before we get there!"
     "Wid ya. Wid ya."
     "Hell! We're fightin' a war!"
     "Cut de mushy stuff."
     I listened back along  the train  and my  ears  picked some low singing
starting  up.  I  strained in  the storm  to hear  what  the  song was.  The
whoof-whoof of the big engine hitting her
    

     speed drowned the singing out for a minute, and the rattle and creaking
of the cars smothered it  under;  but  as  I listened as close as I could, I
heard the song coming my way and getting louder, and I  joined with the rest
of the men singing:

     This train don't carry no smoker,
     Lyin' tongues or two-bit jokers;
     This train is bound for glory
     This train!

     Wet wind curled in the drift of  the train and cinders stung against my
eyelids, and I held them closed and sung  out at the top of my voice. Then I
opened my eyes  just a  little slit, and a great  big cloud of black  engine
smoke pushed down over the whole string of cars, like a  blanket for the men
through the storm.

    the end


    POSTSCRIPT



     Bound  for  Glory  was first published in 1943.  Since that time  Woody
Guthrie and his songs have traveled from one end of America to the other.
     Woody Guthrie  wrote more  than 1,000 songs between 1936 and 1954, when
he became hospitalized, a victim of Huntington's Disease (chorea).
     The  songs and  ballads  of Woody Guthrie  have continued  to  grow  in
popularity. His songs have become as much  a part of  America as its rivers,
its forests, its prairies, and the people  whom Guthrie chronicled  in them:
'This Land Is Your Land,"  "Reuben James," "Tom Joad," "Pastures of Plenty,"
"Hard Traveling,"  "So  Long,  It's Been Good  to  Know Yuh," "Union  Maid,"
"Pretty Boy Floyd," "Roll On,  Columbia," "Dust Bowl Refugee," "Blowing Down
This Old Dusty Road," and 'This Train Is Bound for Glory."
     These songs and  dozens more  have been recorded by  Guthrie  and other
folk singers. Pete  Seeger, Joan Baez, Tom  Paxton, The Weavers, Peter, Paul
and Mary, Judy Collins, Odetta,  and Jack Elliott are  among those who  have
expressed their love and admiration through their loyalty to Guthrie and the
songs he wrote.
     Woody's  songs and his guitar made him a spokesman for  the downtrodden
everywhere,  but he also sang of the beauty  of  America, a beauty he viewed
from the  open  doors  of boxcars as  they sped across the  country.  He saw
America from the open road, and he knew its people firsthand.
     In 1943 he and his old friend the late folk singer Cisco Houston joined
the merchant marine and Woody saw war and the world beyond the oceans.
     After  the war he briefly  rejoined the Almanac  Singers, a  group that
included  Pete Seeger, Lee Hays,  Millard Lampell, and  others.  He  wrote a
second book, American Folksong, a collection of thirty songs and sketches. A
collection of  prose  and  poems by  him, Born  to  Win,  'edited by  Robert
Shelton, appeared in 1965. He was a member of People's Songs, also with Hays
and  Seeger.  This  group  was  described  as  a "new  union of  progressive
songwriters."
     In  the  early thirties Woody Guthrie  married  the  former  Mary  Esta
Jennings  and  in  1942 the former Marjorie Mazia  Greenblatt. Woody died on
October 3, 1967. He is survived by five children.

Популярность: 26, Last-modified: Sun, 15 Dec 2002 23:06:23 GMT