Громкий осенний вечер. Людно.
За автобусной остановкой пьяный мужик бил жену. Пацан в бейсболке хватал его за руку — защищал мать, лез под руку, мешался. Мужик, смеясь, пинал назойливого щенка — так, вполсилы. Жалел, видать.
Наконец, попал, сбил женщину с ног, та — упала, скрючилась вся, завыла в голос. Мужик пнул её для порядку, склонился над ней, бормоча под нос бессвязные оскорбления. Распрямился, плюнул женщине в лицо, не попал, плюнул ещё раз, опять не попал и с досады пнул ещё разок.
Давно пора было вмешаться. Было стыдно, неловко и грязно одновременно. Гадкое ощущение — как так? Ведь ещё пять — шесть лет назад он вмешался бы сразу, предотвратил избиение, уладил дело — не словом, так кулаком. Сегодня стоял в оцепенении, некий внутренний тормоз сковал ум и сдерживал движение. «Старею, что ли?» — мысль была скользкой, холодной и неприятной.
Конечно, подошёл нужный автобус. «Ну, как всегда!» — сплюнул Виктор. Как там бывшая говорила? «В каждой бочке заточка», — вспомнил и улыбнулся.
Так и справился ведь легко. «Силён я, однако, а?» — отшвырнул пьяное тело в сторону, помог женщине подняться. Пацан застыл в сторонке. Смотрит исподлобья — не знает, чью сторону принять.
Женщина оправилась, схватила парня за руку. «Уходите, уходите скорее — их много. Не поздоровится Вам. Уходите же!» Неясно было — сочувствовала или торжествовала? Всё так. Знал ведь по опыту — нельзя, нельзя в семейные конфликты лезть: всегда крайним останешься. Так и в стороне отсидишься — совесть изгложет, задушит ночной подушкой. Что так, что этак, в общем.
Успокоился вроде, вернулся на остановку. Окружающие сторонились — всё как обычно. Трусы презирают отважных.
«Второй акт марлезонского балета», — усмехнулся Виктор. Из дверей бара, сразу за остановкой, вывалился пьяный герой, а за ним — ещё трое. Трезвее, крепче, решительней. Кровь бросилась в голову, закипел адреналин — встряхнул, обжёг и расслабил мышцы. В голове прояснилось, пошёл отсчёт. Наконец, Виктора заметили, молча подошли и встали полукругом.
За спиной — стекло вмиг обезлюдевшей остановки. «Раньше бы женщины вмешались», — не к месту подумал он и застыдился. Душную, тяжёлую тишину вспорол пьяный рёв обиженного. Всё, как обычно — стандартный набор железобетонных оскорблений. «Даже закурить не спросили», — некстати подумал Виктор и огляделся. Драться — так драться. Что-то в его фигуре насторожило компанию, никто не спешил начать.
Он знал: в такие моменты нужно молча ждать, говорить ничего нельзя — проиграешь сразу. Просчитают, а потом — точно изуродуют.
Да что там — и раньше, лет этак в тридцать, пусть себе тридцать пять, когда сил было втрое больше — легко не отделался бы. Сейчас же — опасность волчья. Будут потом плакать детинушки на скамье подсудимых, а близкие твои — дай Бог у больничной койки.
Мир сломался в секунду, муженёк ринулся в бой, бессвязно ругаясь, нелепо и грузно размахивая тяжёлыми, спортзальными ручищами. Виктор вильнул, тщательно примерился, сильно, весом всего тела, ударил боковым в челюсть — попал. Страдальца смело с ног и швырнуло на газон без признаков жизни.
И сразу вслед за этим время стронулось, всё пришло в движение. Парни набросились разом, точно по команде. Били уверенно и точно. Мешались, конечно, друг другу, но явно были трезвее дружка, что-то смыслили в рукопашке.
Виктор держался хорошо. Не спешил, уворачивался, защищался, пару раз попал — удачно, крепко, но только раззадорил нападавших. Дрались молча, с расчётом — продуманно и страшно.
«Только не упасть, — думал он, — только не упасть». Остановка частично прикрывала спину, но силы были явно неравны.
Ещё раз удалось точно попасть апперкотом и вырубить второго нападавшего. Оставшиеся двое отпрянули. Отдышались, не выпуская его из виду, разошлись по сторонам, переглянулись, стали приближаться — медленно, расчётливо, одновременно с двух сторон. Третий, как видно —только мешался им.
Один замер на мгновение, словно вспоминая что-то, ухмыльнулся, сунул руку в карман широких камуфляжных штанов.
«Нож», — догадка обожгла нутро, спину протянуло холодком. Блеснула остроносая зоновская выкидуха.
Нападавший смахнул фонарную искру в лужу, плавным стелящимся шагом потёк навстречу. «Нож — это плохо», — устало подумал человек. Некстати вспомнились Лёха с Тахой из прошлой, деревенской жизни.
Тогда он впервые приехал в деревню. Лёха мотал очередной срок, жена его, Таха — Татьяна — время от времени изменяла по пьянке и всё же верно, как собачонка, ждала хозяина. Лёха был крутым по всем тогдашним меркам — за словом в карман не лез, только за ножом. Крупный, здоровый от природы мужик, он был жесток, скор на расправу и беспощаден в драке, но честен и порядочен по крупному, человеческому счёту. Таха, было дело, пыталась подклеиться к Виктору, во время первого знакомства. Он сразу и резко её отшил, однако дал денег, курева и чаю на передачку. Таха не обиделась, наоборот — зауважала. Когда Лёха откинулся — первым делом пришёл отблагодарить и выпить за знакомство.
Странным образом — они не то чтобы сдружились, но между ними сложился некий дружелюбный паритет, что ли? Совершенно разные ведь, а было легко и понятно вдвоём. Лёха размякал в его компании, шутил, рассказывал о своей нелёгкой жизни — и ведь было что рассказать. Никогда, даже в крайней степени опьянения, Лёха не искал с Виктором конфликта, — чувствуя ответное уважение и доверие. Виктор, в свою очередь, никогда не зажимал денег на опохмелку, ни разу не напомнил — не из страха, а из сочувствия. Лёха понимал и — ценил.
Вот Таху лупил — за каждую провинность, сильно и прилюдно. «Бьёт, значит — любит», — про них сказано. Однажды, в гостях у Алексея с Татьяной, Виктору показали семейный альбом. Помнится, он с трудом узнал нынешнюю Таху в цветущей красавице на свадебной фотографии.
«Какую же надо было прожить жизнь, чтобы так измениться?!» — подумал он тогда.
Разлучала парочку только очередная Лёхина ходка, в остальное время они были абсолютно неразлучны. Видишь одного — ищи другого поблизости. Река и берега, солнце и тени, вино и стакан, Лёха и Таха...
Обоим было за полтинник, когда внезапно, от гриппа, сгорела Таха.
Лёху словно подменили. Всегда разухабистый, наглый и весёлый он сник, бросил пить и бродил по деревне, словно брошенный пёс в поисках хозяина. Даже неразлучный и страшный спутник его — тусклый немецкий штык нож — пропал без вести. Без ножа Лёха стал вдруг словно шершень без жала — грозен, но не опасен. Потихоньку Лёху стали бить — сначала крепкая молодёжь, затем — обиженные им слабаки и трусы — самые злопамятные твари. А вскоре и подросшее молодое шакальё накинулось на стареющего льва, приходило даже в логово — грызть и отнимать скудную добычу.
Лёха не отвечал, ходил по деревне пошатываясь — весь синий от побоев. Он словно выпал из жизни.
Не прошло и года — заболел и умер. На похоронах ни души — после себя он ничего не оставил, хоронил сельсовет на нищенские казённые деньги, а родственников давно не было в живых. Могильщики распили за упокой бутылку дрянного подпольного спирта, зарыли и воткнули занозистый дощатый крест.
На похороны не успелось — сообщили поздно. Даже попрощаться по-человечески не вышло.
Почему теперь так ясно всё встало перед глазами?..
Вокруг двигалось, мельтешили размытые тени, время от времени поблескивала хищная улыбка ножа. Усталость брала своё. Вдруг он неловко споткнулся и на миг потерял ориентацию. Тотчас — быстро и мокро ужалило в бок, а затем ещё, ещё и ещё раз. Рядом опомнились люди — визжали женщины, кто-то звал на помощь, невдалеке завыла сирена полиции и нападавшие остановили свой танец.
Музыка боя стала тихой и невнятной, затем кто-то невидимый выключил звук и тотчас яркий солнечный свет залил остановку — та скрылась из виду, за ней обнаружилась широкая деревенская улица, окружённая тенистыми цветущими липами и яркое, смеющееся небо над головой.
Навстречу ему, обнявшись, шли двое.
Через мгновение они приблизились — юные, радостные, красивые.
Лёша и Таня.
Лёха подошёл к нему и крепко, по медвежьи, до треска в костях — обнял. «Ну, вот и свиделись, наконец», — улыбнулся он.
Таха — юная, красивая, светлая — кусала травинку и щурилась от яркого солнца.