Всемирные анналы. Быт и нравы тысячу лет назад

Список цитируемой литературы в файле «Всемирные анналы. Том 2. Годы 901-950.

ОГЛАВЛЕНИЕ
    Норманнские тяжбы: Халльгерд Длинноногая и три её мужа
    Земли «Рюриковичей» и их финско-балтских соседей в X-XI вв.
    Движение племён в Великой степи в X-XI
Мусульмане об Индии
    Исторический фон
    Абу-р-Рейхан Мухаммед ибн Ахмед аль-Бируни;
    Бируни об индийцах
Дамы и кавалеры Хэйана               
    Принц Гэндзи в начале пути
    Аристократия
    Литература
    Любовь и брак
    Вершина эпохи: хэйанский роман

        Норманнские тяжбы: Халльгерд  Длиннноногая и три её мужа

    На рубеже I-II тысячелетий от Р. Х. норманны захватили множество земель как на западе, так и на востоке Европейского континента. За Нормандией и Русью скоро последуют Англия и Южная Италия; конунг Сиггтрюг Шёлковая борода правил в Дублине с 988 по 1035 гг. И везде на завоёванных землях норманны очень быстро усваивают язык и обычаи местного населения.
    Но существовали и своеобразные заповедники норманнских нравов. «Сопоставление данных скандинавских источников XII-XIV вв. с сообщениями античных авторов о древних германцах обнаруживает сходство поистине поразительное, если учесть, что между рассказом Тацита и записями права Норвегии и Швеции пролегло более тысячелетия!» [97]. В ещё более чистом виде северогерманские обычаи сохранились там, где не было королевской власти – в Исландии и Гренландии.
    Население Исландии сложилось в основном из норвежцев, не ужившихся со своими королями. С островов Северной Атлантики и из самой Скандинавии прибывали большие норманнские семьи вместе с зависимыми людьми, среди которых были как скандинавы, так и рабы кельтского и славянского происхождения. К 930 г. на всех лучших землях, да и вообще всюду на побережье острова Исландия «стояло несколько тысяч хуторов, населённых 15-20 тысячами переселенцев. В 930 г. состоялся первый альтинг – всенародное вече Исландии» [106]. Вся территория острова делилась на четыре четверти, и в каждой четверти было своё собственное вече (тинг), где решались местные вопросы и разбирались тяжбы.
    Подобно арабам IV-V BB. ОТ Р.Х., исландцы создали достаточно высокоразвитое общество и прекрасную литературу. «Своеобразие истории исландского народа заключается, прежде всего, в том, что её начало освещено настолько ярким светом, что мы знаем по имени почти всех первых исландцев, знаем, как эти первые исландцы видели мир и самих себя и как они строили своё общество» [107]. Этим знаниям мы обязаны исландским сказаниям – сагам, многие из которых замечательны по своим литературным достоинствам. Простота, подробность и точность изложения, отсутствие патетики, неизменная интонация при рассказе о самых заурядных и самых драматических событиях придаёт им исключительное своеобразие.
    Исландцы, какими они предстают перед нами в сагах, были народом суровым. Вот описание игры в мяч (кажется, что-то вроде американского футбола) из «Саги об Эгиле».
    «Однажды шла игра в мяч в Сандвике, южнее Борга. Эгиль с Тордом играли против Скаллагрима (Скаллагрим – отец Эгиля. – А. А.), и Скаллагрим устал, потому что им было легче играть, чем ему (в саге предполагается, что Скаллагрим был оборотнем, поэтому днём он был слабее, чем вечером и ночью. – А. А.). Вечером же, после захода солнца, дело пошло у Эгиля с Тордом хуже. Скаллагрим сделался таким сильным, что поднял Торда и так швырнул его оземь, что переломал у него все члены, и тот сразу же умер. После этого Скаллагрим схватил Эгиля.
    Одну из служанок Скаллагрима звали Торгерд Брак. Она ходила за Эгилем, когда тот был ребёнком. Она была рослая и сильная, как мужчина, и умела колдовать. Торгерд сказала:
    - Озверел ты, Скаллагрим, на собственного сына бросаешься!
    Тогда Скаллагрим отпустил Эгиля и бросился на ней. Она увернулась и убежала, а Скаллагрим – за ней. Так они выбежали на мыс Дигранес, и она прыгнула со скалы в пролив. Скаллагрим бросил ей вслед большой камень и попал ей между лопаток. После этого она больше не выплыла. Этот пролив теперь называют Бракарсунд (пролив Брак).
    А вечером, когда они вернулись в Борг, Эгиль был вне себя от гнева. Когда Скаллагрим и все люди сели за столы, Эгиль не занял своего места. Он вошёл в дом и подошёл к тому человеку, который был у Скаллагрима надзирателем над работами и казначеем и которого тот очень любил. Эгиль нанёс ему смертельную рану, а затем пошёл и сел на своё место. Скаллагрим не сказал на это ни слова, и всё было спокойно, но отец с сыном больше не разговаривали, ни дружески, ни враждебно. Так прошла эта зима».
    Мы остановимся на одной, но очень важной стороне жизни исландцев.
    В раннесредневековой Европе, как и во многих обществах, стоявших на пороге цивилизации (например, ранней Греции и Рима), за нанесением обиды следовали месть, договорённость о выкупе и судебные тяжбы. Об этом мы знаем главным образом из многочисленных памятников законодательства и из некоторых литературных источников. Но, пожалуй, только саги подробно рассказывают, как именно в реальной жизни происходили тяжбы из-за нанесённых обид.
    Таким тяжбам посвящена значительная часть одной из наиболее популярных исландских саг – «Саги о Ньяле». Главные действующие лица в ней – два брата, Хаскульд и Хрут, дочь Хаскульда Халльгерд и её трое мужей. Мудрый Ньяль, чьим именем названа сага, почти всё время находится на втором плане; он не действует, а советует. Говоря современным языком, Ньяль играет роль адвоката в многочисленных тяжбах своих друзей и знакомых.
    Обратим внимание на то, что почти все основные персонажи саги (и уж точно все «положительные» персонажи) – люди могущественные, хавдинги. Они – костяк исландского общества; по сути, только они действительно свободны, ибо живут и действуют по своей воле. Где-то на заднем плане – простые бонды, и лишь изредка важная роль выпадает слуге или рабу, да и то в качестве хозяйского орудия.
    Хаскульд и его младший брат Хрут вели совместное хозяйство, причём хозяином являлся Хаскульд, а Хрут ему помогал. Однажды во время тинга братья пришли к Марду Скрипице, большому знатоку законов, чтобы просватать его дочь Унн за Хрута. И вот Мард говорит Хаскульду: «Много придётся тебе выделить брату, ведь она у меня единственная наследница».
    «Я не стану тянуть дело, – отвечает т Хаскульд. – Мой брат получит от меня Камбснес и Хрутстадир вплоть до оврага Трандаргиль. Кроме того, ему принадлежит торговый корабль, что теперь в плавании».
    Мард говорит: «Она должна получить также шесть десятков сотен (речь идёт о т. н. большой сотне, равной 120 эйрирам серебра; каждый эйрир равнялся 27 г), а в твоём доме состояние её должно увеличиться на одну треть; если же у вас будут наследники, то всё имущество будет принадлежать вам обоим поровну».
    «Согласен, – сказал Хрут. - Теперь можно позвать свидетелей».
    После этого все поднялись с мест, обменялись рукопожатиями, и Мард объявил свою дочь Унн невестой Хрута. Свадьба должна была состояться спустя полмесяца после середины лета в доме Марда. Затем все уехали с тинга домой.
    Вскоре Хруту пришлось поехать в Норвегию, чтобы вступить в права наследства после смерти какого-то родственника. Прибыв в Норвегию, он отправляется на приём к конунгу Харальду Серая Шкура (сын Эйрика Кровавая Секира, правивший в 959/961-970/974 гг.). Конунг спрашивает Хрута, что привело его в Норвегию. «Я хотел видеть ваше величество, государь! – вежливо отвечает Хрут. – А ещё мне надо получить здесь в стране большое наследство. Я буду обязан вам, если получу его».
    После этого Хрут попросил Харальда зачислить его в королевскую дружину. Конунг не горел желанием соглашаться, но Хрут приглянулся его матери, колдунье Гуннхильд, и Харальд вынужден был взять его. И вот Гуннхильд затаскивает Хрута в свою постель, и они живут вместе всю зиму. Королева помогает любовнику отнять наследство у человека, который пытался им завладеть, и Хрут в благодарность отдаёт ей половину наследства. Сам Хрут тяготится связью с королевой, но побаивается её прогневить. В конце концов он просит конунга отпустить его в Исландию. Гуннхильд догадывается, что в Исландии  у Хрута есть невеста, но удерживать его не хочет. Зато она наводит на него порчу и говорит ему: «Если моя власть над тобой так велика, как я думаю, то ты не будешь иметь в Исландии утехи с девушкой, которая у тебя на уме. А с другими женщинами ты добьёшься чего хочешь».
    Вернувшись в Исландию, Хрут женится на Унн. Он хорошо обходится с ней, но они не живут как муже женой – заклятье Гуннхильд действует. Унн пытается вернуться к отцу, не признаваясь, в чём дело, и Мард отправляет её назад к мужу. В конце концов она вынуждена рассказать, что Хрут с ней не живёт. Тогда Мард инструктирует дочь, как ей получить у развод. «Ты должна сказаться больной, – объясняет он ей, – а когда Хрут уедет на тинг, встань с постели и вели людям ехать с тобой. Когда сборы будут кончены, подойди к своему ложу с людьми, которые поедут с тобой. Ты должна призвать их в свидетели у ложа своего мужа и объявить себя разведённой с ним, так, как это полагается объявлять на альтинге и в согласии с законом. То же самое повтори у дверей дома».
    Выполнив указания отца, Унн отправляется на тинг. Здесь Мард идёт на Скалу закона и объявляет о разводе дочери с Хрутом.
    На следующем летнем тинге Мард, придя к Скале закона, «назвал своих свидетелей и начал тяжбу с Хрутом по поводу приданого дочери, предъявив иск на девять десятков сотен. Он потребовал немедленной выплаты денег, а также возмещения в три марки (одна северная марка равнялась 10 эйрирам – ок. 270 г серебра) в случае отказа от немедленной выплаты. Он обращался к суду четверти, которому надлежало разобрать это дело по закону. Он объявлял об этом во всеуслышание со Скалы закона».
    Хрут в ответ вызывает Марда на поединок, ставя в качестве заклада двойную стоимость приданого. Мард, будучи гораздо старше и слабее Хрута, отказывается от поединка. «Тут у Скалы закона поднялся большой шум и крик, и Мард был очень пристыжён». Так закончился этот неудачный брак.
    У Хаскульда, старшего брата Хрута, была дочь по имени Халльгерд Длинноногая, очень красивая девушка, но с характером вспыльчивым и тяжёлым. У неё был воспитатель Тьостольв родом с Гебридских островов. «Он был силён и искусен в бою и убил много людей, но ни за кого не платил виры. О нём говорили, что не ему исправлять нрав Халльгерд».
    И вот при таком характере дочери отец без её согласия просватал её за знатного и богатого человека по имени Торвальд, сына Освивра. Халльгерд упрекает отца за то, что он не любит её так, как всегда говорил, раз выдаёт её за первого встречного. Хаскульд отвечает: «Я не придаю твоему честолюбию такого значения, чтобы оно было мне помехой в делах. Я решаю, а не ты, раз нет между нами согласия».
    «У тебя и твоих родичей честолюбия хоть отбавляй, - говорит Халльгерд. – Неудивительно, что оно есть и у меня.
    И она ушла».
    С Халльгерд связана одна из основных сюжетных линий «Саги о Ньяле». Эта красавица так плохо вела хозяйство мужа, что у богача Торвальда к весне кончились все запасы муки и вяленой рыбы. Вскоре она окончательно рассорилась с мужем и предложила своему воспитателю Тьостольву убить Торвальда, что тот и исполнил без промедления.
    Освивр, узнав об убийстве сына, решает поехать к Хаскупьду и попросить у него виру за сына, потому что можно ждать чести лишь от того, у кого её много». Но Хаскульд отказывается платить, ссылаясь на то, что не он убил Торвальда, и предлагает Хруту быть судьёй в этом деле. По мнению Освивра, «несправедливым бывает решение, если его выносит брат ответчика»; тем не менее он соглашается, поскольку верит в честность Хрута.
    Хрут выносит решение: Хаскульд должен немедленно заплатить Освивру две сотни серебра («это считалось тогда хорошей вирой», – замечет автор саги), а сам Хрут дарит ему плащ, привезённый из-за моря. «Тот поблагодарил его за подарок и уехал домой довольный. Хрут и Хаскульд приехали затем к нему для раздела имущества, поделили его в полном согласии с Освивром, вернулись с добром домой, и больше Освивр не упоминается в этой саге».
    Вскоре за овдовевшую Халльгерд сватается Глум, сын Олейва Рукоятки, – «рослый, сильный и красивый человек, долго странствовавший по свету». Хаскульд  честно рассказывает претенденту на руку дочери о её первом браке и сложном характере, но, по-видимому, длинные ноги женщины и в то время для многих мужчин значили больше, чем плохой нрав. На этот раз спрашивают и согласия самой Халльгерд; новый брак заключается по взаимной симпатии.
    Старший брат Глума Торарин уступил молодым хозяйство в Вармалёке, а сам уехал на юг, в Лаугарнес; островом Энгей оба брата стали владеть сообща. Однако вскоре Тьостольв не поладил с Глумом и в ссоре убил его. Тьостольв приходит v Халльгерд и сообщает о случившемся.
    «Не знаю, – сказал он, – понравится ли тебе новость. Глум убит.
    - Это, наверное, ты убил его? - спросила она.
    -Да, - говорит он.
    Она засмеялась и сказала:
    - Ты, я вижу, малый не промах.
    - Что ты посоветуешь мне на этот раз? – спросил он.
    - Поезжай к моему дяде Хруту, – говорит она, - он позаботится о тебе».
    Когда Тьостольв приехал к Хруту и рассказал о происшедшем, Хрут сразу угадал желание Халльгерд. Он ударил Тьостольва мечом по голове и убил его. Хаскульд поблагодарил брата за это.
    Когда Торарин узнал о гибели брата, он с одиннадцатью спутниками отправился к Хаскульду. Тот хорошо их принял и послал за Хрутом. Торарин потребовал виру за брата. Хаскульд сначала отказал, сказав, что ни он, ни его дочь не виновны в смерти Глума и что Хрут сразу убил Тьостольва, узнав о содеянном. Но Хрут посоветовал оказать честь Торарину: «Он действительно понёс большую потерю, и нам будет вменено в заслугу, если мы одарим его. Тогда он останется нашим другом на всю жизнь». Так они и поступили.
    Далее на сцене появляется родич Марда Скрипицы – Гуннар, сын Хаммунда, персонаж однозначно положительный. Вот как описывает его автор саги: «Это был человек рослый сильный и очень искусный в бою. Он рубил мечом обеими руками и в то же время метал копья, если хотел. Он так быстро взмахивал мечом, что казалось, будто в воздухе три меча. Не было равных ему в стрельбе из лука, он всегда попадал без промаха в цель. Он мог подпрыгнуть в полном вооружении больше чем на высоту своего роста и прыгал назад не хуже, чем вперёд. Он плавал, как тюлень. Не было такой игры, в которой кто-либо мог состязаться с ним. О нём говорили, что ловкостью он превосходил всех. Он был хорош собой. Лицо у него было белое, нос прямой, но слегка вздёрнутый, глаза голубые и зоркие, щёки румяные, волосы густые и красивого цвета. Он прекрасно знал правила обхождения, был вынослив, щедр и сдержан, верен в дружбе и строг в выборе друзей. Много у него было всякого добра». У Гуннара были братья – Колльскег, сильный, великодушный и бесстрашный, и Хьярт, который был ещё ребёнком.
    Унн, дочь Марда Скрипицы, после развода растратила всё своё добро. Теперь она отправляется к своему родичу Гуннару и просит помочь ей отобрать приданое у Хрута. Гуннар обращается за советом к Ньялю.
    Человек, чьим именем названа сага – Ньяль, сын Торгера Гольниса, «был богат и хорош собой, но у него не было бороды». Это настоящий мудрец, обладающий даром провидца. Он как бы заранее знает всё, что произойдёт с другими людьми при том или ином развитии событий. Он доброжелателен, обходителен и никому не отказывает в помощи. Жену Ньяля звали Бергтора, это была очень домовитая и хорошая женщина.
    Чтобы решить вопрос о приданом Унн, Гуннар по совету Ньяля отправляется в путь, назвавшись Хедином Торговым – человеком, имевшим репутацию жуликоватого и склочного грубияна. Хрут, встретившись с мнимым Хедином, спрашивает, знакомы ли ему люди из долины Рейкьярсдаль. «Мне знакома вся Исландия», – отвечает мнимый Хедин. – «Есть ли там доблестные люди?» – «Воры там все и злодеи», – следует ответ. Потом они перебрали жителей всех фьордов, и обо всех исландский Собакевич отозвался одинаково плохо.
    Когда речь зашла о людях из Рагнарвеллира, он сказал, что там никого не осталось с тех пор, как умер Мард Скрипица. Разговор перешёл к тяжбе из-за приданого, которую Мард проиграл, когда Хрут вызвал его на поединок. И тут Хрут неосторожно проговорился собеседнику, что глупым людям его выигрыш показался законным, а на самом деле Мард вполне мог возобновить тяжбу на другом тинге, если бы у него хватило духу. И теперь ещё можно возобновить тяжбу, говорит Хрут, если вызвать меня в суд так, чтобы я слышал, или в моём доме. Мнимый Хедин просит Хрута произнести формулу вызова, и повторяет её за ним, и в конце концов спрашивает Хрута, правильно ли он всё произнёс. Хрут говорит, что правильно. После этого Гуннар громко говорит: «Я вызываю тебя на суд по поручению Унн, дочери Марда». Ночью Гуннар и его спутники тайком уезжают от Хрута, опасаясь погони.
    На следующем альтинге Гуннар начал тяжбу «и назначил соседей, которые должны были вынести решение. Хрут и его люди хотели было силой помешать ему, но не решились». Гуннар принёс присягу в том, что будет говорить только правду, и изложил свой иск. Свидетели подтвердили, что вызов на суд был сделан правильно. Затем Гуннар предложил ответчику защищаться.
    «Хрут назвал своих свидетелей и объявил тяжбу несостоятельной.
    - Гуннар, – сказал он, – упустил три свидетельства, которые должны были быть выслушаны на суде: первое – об объявлении у супружеского ложа, второе – об объявлении у дверей дома и третье – об объявлении на Скале закона».
    В это время появляется Ньяль и говорит, что дело можно будет продолжить, если обе стороны согласны. Но Гуннар отказывается и вызывает Хрута на поединок в тот же день на острове Эксаре. «А если ты не хочешь биться со мной, ты должен сегодня же заплатить сполна все деньги.
    Затем Гуннар ушел с суда со всеми своими спутниками. Хаскупьд с Хрутом также ушли к себе, и больше не было ни обвинения, ни защиты по этому делу». Хрут не решился принять вызов Гуннара, который был намного сильнее его. Братья спросили своих бондов, какую долю виры они согласны внести. Те ответили, что внесут столько, сколько Хрут захочет. Гуннар показал полученные деньги Ньялю.
    - Повезло, – сказал тот Гуннару.
    - Все благодаря твоей помощи, – ответил Гуннар.
    Гуннар отдал Унн все деньги и ничего не захотел оставить себе, сказав лишь, что она и её родичи, по его мнению, отныне обязаны ему больше, чем кому-либо другому. Она сказала, что это действительно так. Вскоре Унн вышла замуж за Вальгарда Серого, которого Ньяль и Гуннар считали человеком коварным.
    В Норвегии к тому времени уже умерли конунг Харальд Серый Плащ и его мать Гуннхильд; с 974 г. там правил ярл ярл Хакон Могучий, сын Сигурда. Однажды в места, где жил Гуннар, прибыл из Норвегии Халльвард Белый на своем корабле. Гуннар предложил ему вместе с ним и Колльскегом плыть в Восточные земли. Они взяли два боевых корабля, принадлежащих Халльварду, и отправились в Вик. Здесь родич Халльварда Апьвир дал им ещё два боевых корабля, один с двадцатью, другой с тридцатью скамьями для гребцов.
    - А кто будет на этих кораблях? – спросил его Халльвард.
    - На один я посажу своих домочадцев, на другой бондов, – ответил Апьвир.
    По реке Гаутельв снаряженные корабли вышли в море. Здесь их встретили викингские дружины Вандиля и Карла. Гуннар и Халльвард одержали над ними победу и взяли богатую добычу. Отсюда они отправились на юг, в Данию, а затем на восток, а Смаланд, и всюду одерживали победы. На следующее лето они поплыли в Равали, встретили там викингов и разбили их. После одержанных побед у Гуннара и Халльварда стало десять кораблей. Они прибыли к конунгу Харальду Синезубому сыну Горма, правившему в Дании. Гуннар подарил конунгу боевой корабль, а конунг ему – одежду со своего плеча, расшитые золотом рукавицы, повязку на лоб с золотой тесьмой и шапку, какие носили русы. Потом Гуннар и Халльвард вернулись в Норвегию. Ярл Хакон сказал им, что год был плохой и поэтому мало кораблей смогут выйти в море, но всё же обещал снабдить их необходимыми припасами.
    В начале лета, перед самым альтингом, Гуннар и Халльвард прибыли в Исландию. На альтинге Гуннар встретил Халльгерд, дочь Хаскульда. Они разговорились и очень понравились друг другу. Гуннар пришёл к Хаскульду и Хруту сватать Халльгерд. Хрут сказал, что он не считает этот брак равным, потому что Гуннар – человек достойный, а в Халльгерд «есть разное». Гуннар высказал предположение, что Хрут просто не может забыть их старую вражду. Дело всё же кончилось заключением брачной сделки.
    На многолюдной свадьбе Гуннара и Халльгерд была и Торгерд, четырнадцатилетняя дочь невесты от Глума. Здесь на неё загляделся Траин сын Сигфуса, родич Гуннара. Жена Траина Торхильд по прозвищу Женщина-Скальд при всех сделала мужу замечание; рассерженный Траин тут же поднялся из-за стола и объявил о разводе с ней. Торхильд уехала, а веселье продолжалось. Траин тут же спросил Хаскульда, отдаст ли он за него свою внучку Торгерд. И Ньяль, и Хрут посоветовали Хаскульду согласиться. Траин и Гуннар подошли к женской скамье и спросили мать и дочь, согласны ли они на сговор. Те ответили, что не возражают, и Халльгерд помолвила свою дочь. Невест стало две, и женщин рассадили по-новому на их стороне стола.
    После окончания свадьбы Халльгерд зажила хозяйкой в доме Гуннара. Зимой она и Гуннар гостили у Ньяля и его жены Бергторы. Как-то Бергтора попросила Халльгерд уступить своё место на скамье. Та ответила, что не собирается сидеть в углу, как старуха.
    - Я распоряжаюсь в этом доме, – сказала Бергтора.
    Тогда Халльгерд сказала: «Вы с Ньялем подходите друг другу: у тебя все ногти в заусеницах, а он безбородый».
    - Твоя правда, - ответила Бергтора. – Только никто из нас не попрекает этим другого. А вот у тебя муж Торвальд не был безбородым, и всё же ты велела его убить.
    - Что мне за польза, что мой муж самый храбрый человек в Исландии, – сказала тогда Халльгерд, – если ты не отомстишь за это, Гуннар!
    Но Гуннар не собирался ссориться со старым другом из-за женских дрязг и увёз жену домой.
    Чтобы отомстить Бергторе, Халльгерд послала своего надсмотрщика, отъявленного злодея по имени Коль, и тот убил Сварта, лучшего работника Ньяля. Халльгерд обещала Колю, что позаботится о его безопасности. Гуннар пошёл к Ньялю и рассказал ему об убийстве. Ньяль предложил ему уплатить в возмещение двадцать эйриров серебра; Гуннар так и сделал.
    Вскоре Бергтора, не спросив мужа, наняла в работники некоего Атли, человека очень крутого нрава. Она поручила ему убить Коля, и Атли выполнил поручение. Теперь уже Ньяль уплатил Гуннару двадцать эйриров, а сын Ньяля Скарпхеддин сказал: «Что-то рабы стали гораздо предприимчивее, чем раньше. Прежде они, бывало, вцеплялись друг другу в волосы, и только; теперь же они стали убивать друг друга». Ньяль выговаривал Бергторе за это убийство, но та сказала, что не уступит Халльгерд.
    Ньяль посоветовал Атли уехать на восточные фьорды, чтобы Халльгерд не смогла ему отмстить. Но Атли отказался, попросив только, чтобы в случае его смерти Ньяль потребовал за него виру как за свободного. Ньяль обещал сделать так.
    У Халльгерд был родич Брюньольв, злодей, каких мало. Его она и попросила убить Атли. Когда Брюньольв сделал это, Ньяль сказал Гуннару, что не хочет назначать за Атли виру как за раба. Гуннар нашёл это справедливым и заплатил сотню эйриров, хотя многие говорили, что вира слишком велика.
    У Бергторы работал Торд Вольноотпущенников Сын. Бергтора попросила его отомстить за убийство Атли. Торд был человеком смирного нрава и не хотел никого убивать, но не мог отказать хозяйке. Встретив Брюньольва, он вызвал его на поединок и убил. Он позвал пастуха Халльгерд и попросил его рассказать хозяйке о смерти её родича. Теперь Гуннар назначил виру в сотню серебра, и Ньяль сразу выплатил деньги.
    У Гуннара гостил его родич Сигмунд сын Ламби, человек красивый и обходительный, рослый и сильный, хороший скальд, но заносчивого нрава. Халльгерд была очень расположена к Сигмунду, а со временем их дружба зашла так далеко, что она стала делать ему подарки и прислуживать ему не хуже, чем своему мужу. И многие стали говорить об этом с неодобрением и не понимали, в чём здесь дело. В конце концов Халльгерд попросила Сигмунда и его приятеля Скьяльда убить Торда Вольноотпущенникова Сына. Когда Ньяль и Гуннар уехали на тинг, Сигмунд и Скьяльд подстерегли Торда и убили его.
    Ньяль назначил Гуннару виру в две сотни серебра, и тот уплатил сразу. Ньяль делал всё, чтобы сохранить добрые отношения с Гуннаром, но его сыновья потеряли терпение. Вскоре Сигмунд по просьбе Халльгерд сложил обидные стихи про Ньяля и его сыновей, где называл Ньяля безбородым, а его сыновей – навознобородыми. Гуннар очень рассердился на Сигмунда. Бергтора узнала о стихах и рассказала сыновьям. Те ответили, что они не женщины, чтобы обижаться из-за мелочей, но Бергтора сказала, что Гуннар и то рассердился, а он-то человек сдержанный.
    Ночью все четверо сыновей Ньяля отправились к Хлидаренди, усадьбе Гуннара, подстерегать Сигмунда и Скьяльда. Убив их, Скарпхедин отрубил голову Сигмунда и отдал её пастуху Халльгерд, сказав: «Она узнает, не эта ли голова сочиняла о нас порочащие стихи».
    Когда Гуннар узнал о случившимся, он ничего не стал предпринимать. Он не начал тяжбы и не требовал виры, хотя Халльгерд часто ему напоминала, что вира за Сигмунда не получена. В конце концов Ньяль сам предложил заплатить виру; они сошлись на двух сотнях серебра за Сигмунда, а за Скьяльда виры не платили. О примирении было объявлено на тинге.
    Однажды в неурожайный год у Гуннара кончились запасы, и он попросил соседа Откеля дать ему или продать съестного. Откель, завидуя Гуннару, отказал в его просьбе, но зато продал Гуннару раба-ирландца по имени Мелькольв (вероятно, Малькольм). Этого раба Халльгерд послала украсть у его прежнего хозяина Откеля два мешка сыра и масла, а затем поджечь клеть, чтобы замести следы. Мелькольв выполнил поручение хозяйки, но ухитрился забыть на месте преступления пояс и нож.
    И вот Халльгерд подала на стол сыр и масло. «Гуннар знал, что такой еды в доме не было, и спросил, откуда это всё.
    - Оттуда, откуда надо, – сказала она. – Не мужское это дело думать о том, что подаётся на стол.
    Гуннар рассердился и сказал:
    - Плохо, если я стал укрывателем краденого, – и ударил ее по щеке. Она сказала, что запомнит эту пощёчину и отплатит за неё, если сможет».
     Между тем Откель через знакомого сумел получить у Халльгерд образцы украденного сыра, и они точно подошли к той форме, в которой у Откеля делали сыр; и это было сделано при свидетелях. Гуннар предлагал быстро решить это дело, уплатив Откелю двойную виру и гарантировав ему свою вечную дружбу. Друзья Откеля, Гицур Белый и Гейр Годи, советовали ему согласиться с почётным предложением, но тот, подстрекаемый своим приятелем Скамкелем, отказался. Откель велел своим братьям и Скамкелю ехать в Хлидаренди к Гуннару и вызвать его на суд.
    На тинге Гуннар попросил совета у Хрута. Тот сказал: «Вызови на поединок Гицура Белого, если они не предоставят тебе самому решить дело, а Кольскегг пусть вызовет Гейра Годи. Против Откеля же и его людей народ найдётся, ведь нас здесь столько, что ты можешь добиться всего, чего хочешь». Гуннар так и поступил. После этого Скамкель сказался больным, Откель по совету Гицура пошёл к Гуннару и предложил ему самому решить дело. Гицур Белый и Гейр Годи поклялись Гуннару, что это не они советовали Откелю вызвать его на суд, но Гуннар теперь упрямился, ссылаясь на то, что дело разрослось. Ньяль сказал ему: «Тебе не следует отказываться от того, чтобы самому решать дело. Тем больше тебе чести, чем труднее дело».
    Гуннар ни с кем больше не советовался и сказал Откелю так:
    - Я решаю, что я должен заплатить тебе за клеть и припасы, которые были в ней, но за раба я не заплачу ничего, потому что ты скрыл от меня его порок (т. е. Откель не сказал Гуннару, что этот раб – вор). Я отдам его тебе назад – каждая вещь должна быть на своём месте. А за то, что вы вызвали меня на суд, чтобы насмехаться надо мной, я присуждаю себе столько же, сколько стоит всё это добро, клеть и то, что сгорело в ней. Но если вам больше по душе, чтобы мы были в ссоре, то как хотите. В этом случае я знаю, что мне делать, и вы это увидите.
    Гицур сказал:
    - Мы не хотим, чтобы ты платил что-нибудь, но мы просим тебя быть другом Откеля.
    Гуннар наотрез отказался быть другом Откеля и посоветовал ему уехать из этих мест, а если он всё же останется, не задевать больше его.
    «Это дело принесло много чести Гуннару, – говорится в саге. – Народ поехал с тинга домой, и некоторое время всё было спокойно».
    Но однажды весной Откеля понесла лошадь, и он случайно задел шпорой Гуннара, который сеял на своей пашне. Гуннар возмутился, а ехавший с Отклем Скамкель стал снова над ним насмехаться. О случившемся Гуннар рассказал брату Колльскеггу, и тот посоветовал ему рассказать об этом и другим, чтобы потом не говорили, что Гуннар винит мёртвого, 'потому что если свидетели не будут знать заранее того, что случилось, то твои противники смогут сказать, что всё это неправда».
    Когда Гуннар был на своём дворе в Хлидаренди, к нему подскакал его пастух и сообщил, что восемь человек едут вдоль Маркарфльота, и четверо из них – в крашеных одеждах. Гуннар понял, что это Откель со спутниками. Пастуху он пообещал, что тот впредь будет выполнять только ту работу, какую сам захочет. После этого Гуннар и Колльскегг поскакали к броду, настигли там Откеля и его спутников и убили всех восьмерых.
    - Теперь ты отомстил, – сказал брату Кольскегг.
    - Не знаю, – говорит Гуннар. - Может, я не так храбр, как другие, потому что мне труднее, чем другим, решиться убить человека.
    Он поехал к Ньялю и попросил совета, как ему вести себя дальше. Ньяль сказал:
    - Никогда не убивай более одного человека из одного рода, и никогда не нарушай мира, который помогли тебе заключить хорошие люди, а особенно в этом деле. Если же это случится, то жить тебе останется недолго.
    Гуннар вернулся домой, а к Гицуру Белому и Гейру Годи послали человека, поскольку они должны были начать тяжбу об убийстве Откеля. Гицур и Гейр, посовещавшись, решили вести тяжбу строго по закону. Они бросили жребий, и начать тяжбу выпало Гейру Годи. «Вскоре после этого они поехали на восток, переправились через реку и добрались до места боя на реке Ранге. Они выкопали тела и показали раны свидетелям. Затем они объявили, сколько было ран и кто нанёс их, и призвали десять соседей. Они узнали, что Гуннар дома с тремя десятками своих людей». Ехать туда они не захотели.
    На тинге у Скалы закона Гейр Годи встал и объявил, что обвиняет Гуннара в убийстве Откеля и ещё трёх человек, а Кольскегга – в убийстве Халлькеля. Через некоторое время суды начали разбор дел. Обе стороны собрали много народу. Гейр Годи и Гицур Белый стояли к югу от суда, Гуннар и Ньяль – к северу. Гейр предложил Гуннару выслушать его присягу в том, что он будет честно вести дело, и изложил свой иск. Свидетели подтвердили, что он объявил о ранах, которые нанесли обвиняемые. Гейр попросил соседей, назначенных истцом и ответчиком, занять свои места. Затем он предложил отвести лишних соседей, а оставшиеся должны были вынести решение.
    Соседи выступили, призвали себе свидетелей и выслушали их. Затем они сказали, что об одном из убитых, Аудольве, вообще не хотят говорить, потому что он норвежец и его настоящий истец в Норвегии. Они сказали, что Гуннар виновен в убийстве Откеля. После этого Гейр Годи предложил Гуннару начать защиту.
    Гуннар предложил Герйру Годи выслушать его присягу и сказал:
    - Вот моя защита. Я назвал свидетелей того, что Откель нанёс мне кровавую рану своей шпорой, и заявил им, что Откель должен будет поплатиться за это. Я возражаю, Гейр Годи, против того, чтобы в этой тяжбе меня обвиняли, а также против того, чтобы судьи меня судили, и весь твой иск объявляю неправильным. Я запрещаю это запрещением бесспорным, верным и полным, как и положено запрещать по установлениям альтинга и общенародным законам.
    Гуннар также обвинил Гейра Годи в том, что тот незаконно обвинил его в убийстве Аудольва, и просил, чтобы за это Гейра осудили к изгнанию на три года.
    После этого выступил Ньяль. Он сказал, что такое дело может тянуться до бесконечности, и что каждая из сторон в чём-то права, а в чём-то нет. Тогда годи Тородд, сторонник Гейра Годи, сказал, что лучше бы им помириться. Гицур Белый сказал, что поскольку друзья Гуннара вблизи, лучше было бы, чтобы уважаемые люди решили это дело, если Гуннар не возражает. Гуннар ответил, что всегда хотел мира, но его вынудили к тяжбе. Затем дело передали третейскому суду из шести человек.
    «Сразу же на тинге было вынесено решение. Было решено, что за Скамкеля виры платить не нужно. Вместо виры за него зачёлся удар шпорой. За всех остальных убитых надо было заплатить виру, как полагается. Родичи Гуннара дали ему денег, чтобы за всех убитых было тотчас же, на тинге, уплачено. Затем Гейр Годи и Гицур Белый поклялись Гуннару жить с ним в мире.
    Гуннар поехал с тинга домой, поблагодарил людей за помощь, и многим сделал подарки. Это дело принесло Гуннару большую славу. И вот он сидит у себя дома в большой чести».
    У некоего Старкада был боевой жеребец гнедой масти, которому не было равных в лошадином бою. Трое братьев из Сандгиля, сыновья Эгиля сына Коля, и сестры Старкада Стейнвар, решили вызвать Гуннара на бой коней. Похваляясь силой старкадовского жеребца, они вынудили у Гуннара согласие на бой. «И вот кони сшиблись и стали так яростно кусать друг друга, что их и не нужно было натравливать. Все были очень довольны. Тут Торгейр и Коль решили ударить своего коня так, чтобы тот толкнул коня Гуннара, и посмотреть, не упадёт ли Гуннар... Но Гуннар заставил своего коня рвануться навстречу, и Торгейр и Коль упали навзничь, а их конь поверх них. Они сразу же вскочили и бросились на Гуннара. Тот увернулся, схватил Коля и швырнул его на землю так, что тот лишился чувств. Тогда Торгейр, сын Старкада, ударил Гуннарова коня и вышиб ему один глаз, а Гуннар ударил Торгейра палкой, и тот лишился чувств. Гуннар подошёл к своему коню и сказал Кольскеггу:
    - Прикончи коня! Незачем ему жить кривым!
    Кольскегг отрубил коню голову. Тут Торгейр вскочил, схватил оружие и хотел кинуться на Гуннара, но ему помешали, и началась свалка. Скарпхеддин сказал:
    - Надоело мне толкаться. Нам гораздо более пристало биться с оружием в руках.
    Гуннар был так спокоен, что его держал всего один человек. Он не сказал ни одного худого слова. И вот народ разъехался с боя коней по домам. На Гуннара никто не напал. Так прошёл год».
    На следующем тинге приятель Гуннара Асгрим, сын Эллиди-Грима, предъявил иск Ульву, сыну Угги. «Однако в этом иске Асгрима, что часто случалось, было слабое место. Дело в том, что вместо девяти соседей он призвал всего пять. Поэтому его противники объявили иск неправильным». Гуннар пригрозил Ульву поединком, если тот не уступит, и Ульву пришлось заплатить всё сполна. Асгрим же пригласил Гуннара погостить летом и обещал во всех тяжбах быть на его стороне.
    В середине лета Гуннар и Кольскегг поехали в гости к Асгриму. Старкад и сыновья Эгиля собрали тогда около 30 человек. Норвежец Торир, гостивший у Эгиля, не захотел ехать с ними. Но Стейнвар, жена Эгиля, сказала:
    -  Жаль, что моя дочь Гудрун растоптала свою гордость и миловалась с тобой, а ты даже не решаешься поехать со своим хозяином и тестем. Ты, верно, просто трус.
    Торир сказал:
    - Хорошо, я поеду, но ни он, ни я не воротимся назад.
    Так и вышло, как он сказал. Гуннар узнал о засаде, но не пожелал спасаться бегством. В бою Гуннар и Кольскегг убили 14 человек; погиб и Хьярт, брат Гуннара и Кольскегга. И вновь Гуннар отправился за советом к Ньялю. «Я убил много людей и попал в очень трудное положение, – сказал он. – Мне хотелось бы знать, что, по-твоему, надо делать». Ньяль сказал ему следующее:
    «У моей родственницы Торфинны должен быть ребёнок от Торгейра. Я передаю тебе право обвинить его в прелюбодеянии. Я передаю тебе также право начать тяжбу против Старкада, который тоже должен быть объявлен вне закона, потому что он совершил порубку в моём лесу на Трихюрнингсхальсаре. Ты начнёшь оба дела. Ты поедешь к месту вашего боя, выкопаешь тела, покажешь раны свидетелям и объявишь, что ни за кого из убитых не полагается виры, потому что они собрались с целью напасть на тебя и твоих братьев и убить вас. Но если это будет разбираться на тинге и тебе скажут, что ты ещё раньше ударил Торгейра и потому не вправе предъявлять иск ни за себя, ни за других, то я отвечу на это и скажу, что я снял с тебя все обвинения на тинге в Тингскаларе, так что ты теперь вправе предъявлять иск и за себя и за других. Тогда они должны будут разобрать твой иск. Тебе также надо найти Тюрвинга из Берьянеса, и он передаст тебе право вести тяжбу против Анунда из Тралласкога, который должен предъявить иск по поводу убийства своего брата Эгиля».
    Гуннар поступил по совету Ньяля. Родичи погибших между тем готовили иски.
    «Тебе теперь надо, – сказал Ньяль, – назначить своих соседей места боя, а также соседей жилья и назвать свидетелей. Назови Коля убийцей твоего брата Хьярта, потому что имеешь право назвать убийцей любого из участников нападения. Затем ты обвинишь Коля в убийстве, хотя его и нет в живых. Потом ты назовёшь своих свидетелей и пригласишь соседей на альтинг высказаться, не были ли те нападающими, когда был убит Хьярт. Вызови также на суд Торгейра по делу о прелюбодеянии и Анунда по делу Тюрвинга».
    Гуннар и Ньяль послали к родичам, приглашая их на тинг, так как тяжба будет трудная. Они собрали у себя на западе (то есть в западной части южной четверти Исландии) множество народа.
    На тинге родичи убитых пытались отвести иски Гуннара, ссылаясь на то, что Гуннар, ударив Торгейра, лишился права предъявлять иски, что Гуннар должен заплатить виру за убитых, поскольку он цел и невредим, что Коль произвольно объявлен убийцей Хьярта. Но Ньяль эти доводы опроверг, и те с ним согласились. Тогда Хяьльти, сын Скегги из Тьорсардаля, предолжил передать решение дела третьим лицам, а взамен предложил Гуннару, что никогда не будет против него ни в какой тяжбе. Гуннар условия принял. После этого Хьяльти взялся за переговоры и добился всеобщего примирения. «Ранение Торгейра сняло иск о прелюбодеянии, ранение Старкада – иск о порубке. За братьев Торгейра была заплачена половинная вира, потому что они напали на Гуннара. Убийство Эгиля сняло иск Тюрвинга. Убийство Хьярта было приравнено к убийству Коля и норвежца. За других была заплачена половинная вира. Среди судей были Ньяль, Асгрим, сын Эллиди-Грима, и Хьяльти, сын Скегги... У Гуннара было так много друзей на тинге, что он выплатил на месте виру за все убийства и сделал много подарков хавдингам, которые помогали ему. Дело принесло ему большую славу, и все были согласны, что нет ему равного во всей южной четверти…
    Осенью на тинге в Тингскпаларе Кольскегг предъявил иск на землю в Моэйдархвапе, а Гуннар назвал свидетелей и предложил людям из Трихюрнинга деньги или землю в других местах по законной цене. Торгейр назвал свидетелей в том, что Гуннар нарушил договор с ними. На этом тинг кончился.
    Проходит год».
    За это время Торгейр сын Старкада и его тёзка Торгейр сын Откеля решили убить Гуннара. Но Ньяль узнал о засаде, поехал к тёзкам и сказал, что Гуннар собирает людей. Те испугались и бежали в Трихюрнинг. Напуганные, они просили Ньяля взять на себя решение их дела. Ньяль договорился с Гуннаром, что они возбудят иск, а полученные с ответчиков деньги Ньяль возьмёт на хранение.
    После предварительных переговоров на альтинге «Ньяль попросил внимания и спросил всех самых уважаемых людей, которые были на тинге, чего, по их мнению, может требовать Гуннар за то, что его замышляли убить. Они ответили, что такой человек, как Гуннар, может требовать очень многого. Ньяль спросил, кто должен быть ответчиком: все, кто хотел напасть на Гуннара, или только их главари. Они ответили, что главари в первую очередь, но и другие тоже.
    - Немало найдётся людей, – сказал Мард, – которые скажут, что всё это произошло по вине Гуннара, потому что он первым нарушил мир с обоими Торгейрами.
    - Это не называется нарушить мир, – ответил Ньяль, – если один человек пользуется законом против другого. Ведь закон хранит страну, а беззаконие губит.
    Ньяль назвал двенадцать судей. Каждый из тех, кто ездил с Торгейрами, должен был заплатить по сотне серебра, а сами тёзки – по две сотни. Ньяль взял эти деньги себе на хранение, а обе стороны поклялись соблюдать мир. Ньяль подсказывал им слова клятвы».
    Но вскоре тёзки нарушили клятву и вновь устроили засаду на Гуннара и Кольскегга. Здесь Торгейр сын Откеля нашёл свою смерть, остальные нападавшие разбежались. Кольскегг предложил Гуннару преследовать их, но тот ответил:
    - Если мы заплатим виру только за тех, кто уже лежит здесь убитым, то и тогда наши кошельки опустеют.
    На следующем тинге Гицур обвинил Гуннара в том, что он первым незаконно напал на Торгейра сына Откеля и нанёс ему глубокую рану, от которой тот умер. Он потребовал объявить Гуннара вне закона, а его имущество разделить пополам, и одну половину отдать ему, Гицуру, а другую – «тем людям из четверти, в которой по закону должен разбираться этот иск». После этого Гицур вторично повторил обвинение.
    «Потом он спросил, к какому тингу относится Гуннар и из каких он мест.После этого люди пошли от Скалы закона, и все нашли, что он говорил хорошо. Гуннар держался спокойно и говорил мало.
    И вот подошло время, когда суды должны были разбирать дела. Гуннар стоял к северу от суда людей из долины Ранги, Гицур – к югу. Гицур назвал свидетелей и предложил Гуннару выслушать его присягу, изложение дела и все доказательства, которые он собирался привести. После этого он принёс присягу. Затем он изложил своё дело суду. Потом он предложил свидетелям подтвердить, что он предъявил свой иск на тинге. Затем он предложил соседям занять свои места, а противникам – отвести лишних соседей.
    Тогда Ньяль сказал:
    - Довольно! Нельзя больше сидеть сложа руки. Пойдём туда, где сидят соседи.
    Они пошли к ним и отвели четырёх из них. Оставшимся пяти они предложили сказать, не выехали ли оба Торгейра со своими людьми со злым умыслом против Гуннара. Те, не колеблясь, ответили, что так оно и было. Тогда Ньяль сказал, что это законный повод отвода иска и что он выступит в суде с этим отводом, если противники не согласятся на примирение. Многие хавдинги поддержали это предложение, и порешили на том, что дело рассудят двенадцать человек. Обе стороны дали друг другу руки в знак примирения. После этого было решено, какая вира должна быть заплачена, и она должна была быть заплачена тут же, на тинге, а Гуннар и Кольскегг должны были оставить Исландию на три года. Но если бы Гуннар не уехал из страны, то родичи убитого имели право его убить, если смогут это сделать. Гуннар не подал виду, что недоволен решением.
    Гуннар спросил Ньяля о деньгах, которые он дал ему на хранение. Ньяль отдавал их в рост, и он заплатил ему всё сполна. Их как раз хватило на всё, что Гуннар должен был заплатить».
    Итак, Гуннар был поставлен перед выбором – покинуть Исландию на три года или быть объявленным вне закона. Собирались покинуть Исландию и многие его сторонники. Траин сын Сигфуса договорился с Хагни Белым, что тот перевезёт его. Гуннар и Кольскегг договорились с Арфинном из Вика.
    Распрощавшись с домочадцами, Гуннар собрался ехать на корабль. «Он воткнул своё копьё в землю, вскочил в седло и уехал с Кольскегтом.
Вот они подъезжают к Маркарфльоту. Тут конь Гуннара споткнулся, и он соскочил с коня. Его взгляд упал на склон горы и на его двор на этом склоне, и он сказал:
    - Как красив этот склон! Таким красивым я его ещё никогда не видел: жёлтые поля и скошенные луга. Я вернусь домой и никуда не поеду».
    Как ни уговаривал его Кольскегг не нарушать договор, Гуннар твёрдо решил остаться в Исландии. Простившись с Кольскеггом, он вернулся домой. Эту осень и зиму Гуннар провёл дома. При нём было немного людей, так как его друзья уже уехали. Понимая, что ему недолго ждать смерти, Гуннар попросил Ньяля позаботиться о его сыновьях.
    А на следующее лето на тинге на Скале закона Гицур и Гейр объявили Гуннара вне закона. Это означало, что любой человек мог убить Гуннара и не платить виру. Вскоре сам Гицур предложил напасть на Гуннара и убить его. Собралось около 40 человек. Осенью Мард, сын Вальгарда, прислал сказать, что все люди Гуннара будут заканчивать уборку сена внизу на островах и Гуннар будет дома один. Гицур и Гейр быстро собрали свою команду и отправились на восток в Хлидаренди. Поблизости они захватили бонда по имени Торкель и, угрожая ему, заставили его выманить на дорогу Гуннарова пса, который лежал на крыше. Пёс, выскочив на дорогу, увидел чужих и стал лаять. Аннуд из Тралласкога ударил пса секирой по голове и рассёк ему череп. Но Гуннар услышал лай и понял, что пришли его враги.
    Норвежец Торгрим влез на крышу Гуннарова дома; Гуннар увидел в окно его красную одежду и нанёс ему удар копьём; Торгрим свалился с крыши и умер. Ещё несколько человек полезли на крышу, а Гуннар стрелял в них из лука. Мард предложил поджечь дом, но Гицур и другие категорически отказались. Тогда Мард придумал набросить верёвки на конёк крыши и своротить крышу с дома. Так они и сделали. Торбранд сын Торлейка вскочил на стену и перерубил Гуннару тетиву лука. Теперь Гуннар отбивался копьём.
    «Сам Гуннар был ранен дважды, но все говорили, что он не думал ни о ранах, ни о смерти. Он сказал Халльгерд:
    - Дай мне две пряди из своих волос и сплети мне вместе с матерью из них тетиву.
    - Это тебе очень нужно? - говорит она.
    - От этого зависит моя жизнь, – говорит он,  – потому что им не одолеть меня, пока я могу стрелять в них из лука.
    -    Тогда я припомню тебе твою пощёчину, – говорит она. – Мне всё равно, сколько ты ещё продержишься.
    -    Всякий по-своему хочет прославиться, – говорит Гуннар. - Больше я у тебя просить не буду.
    А Раннвейг (мать Гуннара) сказала:
    - Подло ты поступаешь, и не скоро забудется этот твой позорный поступок.
    Гуннар защищался отважно и доблестно и нанёс ещё восьмерым такие тяжкие раны, что многие едва не погибли от них. Он защищался, пока не свалился от усталости. Они нанесли ему много тяжёлых ран, но он всё же вырвался у них из рук и снова долго защищался. В конце концов они убили его».
    Затем Гицур попросил Раннвейг, чтобы она разрешила похоронить двоих убитых на её земле. Она согласилась охотно, сказав, что ещё охотнее дала бы могилы им всем.
    - Тебе можно простить, что ты говоришь так, – сказал он, – потому что ты лишилась многого.
    И он велел, чтобы никто ничего не грабил и не разрушал. Затем они уехали».
    Ньяль и сыновья Сигфуса насыпали курган и похоронили Гуннара сидя. Сыновья Сигфуса думали предъявить иск за убийство Гуннара, но Ньяль сказал, что этого сделать нельзя, поскольку Гуннар был объявлен вне закона.
    После гибели Гуннара его старший сын Хагни получил земли в Хлидаренди и всё тамошнее хозяйство, а сын от Халльгерд, Грани – те земли, что сдавались в наём. Халльгерд переселилась в Грьоту вместе с Грани. Раннвейг была так зла на Халльгерд, что едва сдерживалась, чтобы не убить её.
    Хагни сын Гуннара и Скарпхеддин сын Ньяля решили отомстить за смерть Гуннара. Они отправились в Одди и убили Тьорви и Хроальда. Затем они пошли в Трихюрнинг; здесь Скарпхеддин зарубил Старкада, а Хагни проткнул Торгейра копьём Гуннара. Оттуда они направились в Хов. Мард в это время был на лугу перед домом; он стал просить пощады и предложил помириться. Скарпхеддин рассказал Марду об убийстве тех четверых и прибавил:
    - А ты либо отправишься той же дорогой, либо предоставишь Хагни самому рассудить вас, если только он согласится.
    Хагни ответил, что не собирался мириться с убийцей своего отца, но в конце концов всё же согласился решить дело.
    Ньяль способствовал тому, что родичи Старкада и Торгейра согласились на примирение. Был созван тинг и выбраны судьи. Были подсчитаны все взаимные претензии, даже нападение на Гуннара, хотя он и был вне закона. Мард заплатил сполна всю разницу, потому что решение по его делу вынесли только после того, как решили дело Скарпхеддина и Хагни. Тогда состоялось полное примирение.
    «На тинге было много разговоров о тяжбе Гейра Годи и Хагни. Она кончилась тем, что они помирились и с тех пор жили в мире. Гейр Годи до самой смерти прожил в Хлиде».
    Брат Гуннара Кольскегг тем временем приехал в Норвегию и пробыл зиму в Вике, а на следующее лето отправился в Данию и стал служить конунгу Свейну Вилобородому (правил в 986-1014 гг.). Он был у конунга в большой чести. Но как-то ему приснился сон: человек в блестящей одежде сказал ему: «Встань и иди за мной! Я найду тебе жену, и ты будешь моим рыцарем». Утром один мудрый человек растолковал ему этот сон, объяснив, что он отправится в южные страны и станет рыцарем Господним.
    Кольскегг принял крещение в Дании, но там ему пришлось не по душе, и он отправился на восток, в Гардарики (Русь), и пробыл там зиму. Оттуда он поехал в Миклагард (Константинополь) и вступил там в императорскую варяжскую дружину. Последнее, что о нём слышали, – что в Византии он женился, стал предводителем варяжской дружины и оставался там до самой смерти.

    Земли «Рюриковичей» и их финско-балтских соседей в X-XI вв.

    На рубеже I-II тысячелетий от Р. Х. огромная территория между Балтийским и Чёрным морями находилась в руках рода «Рюриковичей», восходящего, согласно «Повести временных лет», к князю Рюрику, а согласно «Гази Барадж тарихы», к воспитаннику его сына Олега Вещего – Игорю, сыну Лачына из рода Дуло.  Старший в роду становился каганом (с ХII в. он стал именоваться исключительно «великим князем»); его младшие братья и сыновья получали в уделы отдельные земли-волости. По смерти кагана киевский престол переходил к его младшему брату; если же младших братьев не было, то в Киеве садился старший сын прежнего кагана, который заново перераспределял волости между своими братьями и сыновьями. Таким образом, князья из старших ветвей рода продвигались наверх как бы по лестнице: «Как прадеды наши лествицею восходили на великое княжество киевское, так и нам должно достигать его лествичным восхождением». Подобная «лествичная» система наследования существовала ранее в тюркских каганатах, примерно так же делили наследство франкские короли VI-VIII вв. Из-за такой «временности» название владения в титулах тогдашних «Рюриковией» (в отличие от титулов современной им французской или английской знати) пишется обычно с маленькой буквы.
    Те князья-«рюриковичи», которые принадлежали к младшим ветвям рода, не имели надежды занять киевский стол по закону; более того, над ними постоянно висела угроза при следующем перераспределении уделов потерять свои волости. Поэтому они, получив волость, стремились в ней закрепиться.
    Глава рода «Рюриковичей», каган, великий князь, – это прежде всего господин Киевской земли, включавшей территории «по правобережью Днепра и примыкающие и Киеву, а также бассейн Припяти с городами Туровом и Пинском» [110]. «Основным ядром этой земли была Польская земля, земля полян, лежавшая на правом берегу Днепра между его притоками Тетеревом и Росью... Здесь находился политический и культурный центр восточного славянства Киев с его древнейшими пригородами Вышгородом на Днепре, Белгородом и Ярополчем на Ирпени, Котельничем к югу от Ярополча, Звенигородом, Василевым и Треполем на р. Стугне, Витичевым и Зарубом на р. Днепре и др... С землёй полян под властью киевских князей очень рано (уже в X в.) связалась земля Деревская, или земля древлян. Древляне занимали главным образом лесистые бассейны рек Тетерева и Уши...» [111].
    Довольно рано из Киевской земли выделяется Турово-Пинское княжество, занимавшее «верхнее и среднее течение р. Припяти, нижнее течение её правых притоков Горыни со Случью, Стыри со Стоходью и правых притоков Яселди, Цны, Лани и Случи. Область эта, по-видимому. имела смешанное население из дреговичей, древлян и, быть может, лучан… Племенное название дреговичей выводится из литовского корня dreg, означающего влагу, сырость и давшего основу для белорусского слова дрягвз – болото» [111]. С конца XII в. Турово-Пинская земля распадается на Пинское, Туровское, Клецкое и Слуцкое княжества.
    Поскольку центры тогдашней Руси располагались в Киеве и Новгороде, окраиной (украйной) считались земли, лежащие к востоку от Киева. «Название ”украйны” летопись прилагает к Переяславской земле, лежащей к востоку от Киевской, за Днепром» [111]. «Переяславская земля занимала районы по левобережным притокам Днепра – Суле, Супою, Псёлу, Ворскле. На западе проходила граница с Киевской землёй, а на севере – с Черниговской. Северные рубежи спускались несколько южнее Сейма, доходя на востоке к его верховьям. Юго-восточные рубежи Переяславской земли были обращены в степь, ”в поле”, и являлись как бы передовыми заставами на пути кочевников в русские земли» [110].
    На западе Русского государства несколько позже описываемого периода, «в середине XII в. сложились и выделились как самостоятельные земли Владимиро-Волынского и Галицкого княжеств, в конце XII в. объединившиеся в одно Галицко-Волынекое княжество.
    Галицкая земля занимала северо-восточные склоны Карпатских (Угорских) гор, бывших естественными рубежами с Венгрией. Северо-западная часть княжества занимала верховья Сана с притоками, а центр и юго-восток - бассейн Среднего и Верхнего Днестра.
    Владимиро-Волынская земля занимала верховья и среднее течение Западного Буга и правые притоки Припяти. Кроме того, галицко-волынским князьям номинально принадлежали земли по рекам Серет, Прут и Днестр вплоть до Чёрного моря.
    Северо-восточными и восточными рубежами княжества были владения полоцкие, турово-пинские и киевские, на западе и юго-западе – польские и венгерские земли» [110]. ПВЛ сообщает, что Владимир Святославич «живя с князи околними миром, с Болеславом Лядским, и с Стефаном Угрскым. и с Андрихом Чешскым». В целом же разные русские удельные князья по-разному строили отношения с западными соседями.
    Новгородская земля, первоначальная территория Рюриковичей, с её европейскими (в первую очередь скандинавскими) связями, изначально рассматривалось киевскими князьями как владение особое и чрезвычайно важное. Интересно, что такого же мнения придерживались и скандинавы: в сагах главным городом Гардарики (Руси) называют то Кэнугард (Киев), то Хольмгард (Новгород). Великий князь киевский всегда стремится держать в подчинении Новгородскую землю, сажая в ней своих сыновей или просто преданных родичей.
    «Владения новгородцев простирались от Финского залива на западе до Уральских гор на востоке. Крайним южным владением был Волоколамск, а на севере новгородские владения доходили до Ледовитого океана.
    Однако собственно Новгородская земля занимала более узкую территорию в бассейне озера Ильменя и по течению рек Волхова, Меты, Ловати, Шелони, Верхней и Средней Мологи» [110]. Первоначально в состав Новгородской входила Псковская земля, «которая полосой по западным границам шла от р. Наровы через Чудское озеро к югу до Опочки» [110].
    Население Новгородской земли составляли словене, растворившиеся среди них потомки варягов  и финские племена – чудь, водь, лопь, ижора и др. В бассейне Вычегды, Юга и верхней Камы «обитало финское племя пермь, а дальше на северо-востоке, в области реки Печоры, обитала та же самая пермь, называвшаяся русскими печорой, а также серьянами, позже зырянами. Название пермь и зыряне являются синонимами для обозначения украинных людей (украйна Syria, Permaa)» [111]. Скандинавы называли эти финские земли Бьярмаланд (Бьярмия). Некоторые историки склонны считать, что под Бьярмаландом в Скандинавии понимали вообще «далёкую страну на востоке», и потому бьярмами могли называть, например, печенегов. Однако «как бы ни была расплывчата и неопределима Бьярмия, в любом случае она представляет собой территорию не просто "на востоке", а непременно на северо-востоке, точнее – в самой северной части восточной половины мира» [35].
    Ближайшими западными соседями Новгородской земли были литовские племена аукштайтов и жемайтов, занимавшие область р. Немана (Мемелы) с её правыми притоками, и, вероятно, также «левые притоки Припяти, течение Березины, бассейн Западной Двины, верхнего и среднего Днепра и отчасти Верхнеокский бассейн» [111]. В бассейне Верхней Оки они, вероятно, жили в соседстве с финнскими племенами. «О тесном сожительстве литовцев и финнов свидетельствует и тот факт, что в языке финнов, как западной группы (эстонцев и финнов), так и восточной (мордвы), существует немало слов, заимствованных из литовского языка» [111].
    Пруссы, населявшие территорию современной Калининградской области России, принадлежали, как и литовцы, к балтской языковой группе. Ок. 965 г. о пруссах повествует мусульманский путешественник Ибрахим ибн Якуб; в западноевропейских источниках до конца IX в. пруссы выступают под именем эстов.
    К югу от Новгородской земли лежали земли Полоцкая и Смоленская. «Полоцкая земля занимала районы по Западной Двине, Березине, Неману и их притокам... Полоцкая земля граничила с Новгородской (север), Смоленской (восток), Турово-Пинской (юг), Волынской (юго-запад) землями, с литвой и земиголой (запад и северо-запад)» [110]. Населяли Полоцкую землю кривичи и дреговичи. В процессе дробления Полоцкой земли в ней выделяются княжества Минское, Витебское, Друцкое, Борисовское и т. д.; при этом минские князья соперничают с полоцкими за власть над всей землёй.
    «За болотами с сёлами, тянувшимися по течению р. Друти к востоку от Полоцкой земли, организовалась земля Смоленская, население которой составили также кривичи. Основное ядро этой земли занимало бассейн верхнего Днепра и бассейны верхнего Сожа и верхней Десны – притоков Днепра» [111].
    На роль второго после Киева центра южных владений «Рюриковичей» претендует прежде всего Чернигов. «В Черниговской земле население держалось главным образом в лесистых бассейнах р. Десны и частью Сожа, левых притоков Угры. Здесь стояли города Чернигов, Новгород-Северский, Трубчевск и Брянск (на Десне), Стародуб, Гомий на Соже, Белев, Перемышль и Воротынск на Оке, Козельск на Жиздре, Карачее на р. Снежити системы Жиздры, Мезоческ (Медовск) на р. Туре системы Угры, Тобольск на р. Можайке системы Угры. Все эти города были центрами особых княжений, к которым тянуло довольно большое число волостей. За Окой к востоку было уже незначительное население» [111]. Особое место в составе Черниговской земли занимали территории так называемой Северской земли; это название связано с именем славянского племени северян. Так как центром этой земли, занимавшей Среднюю Десну и Посеймье, был Новгород-Северский, то и земля часто называется Новгород-Северской. Используется и общее название Чернигово-Северская земля. Выделение Северского княжества в составе Черниговских земель произошло в конце XI в.
    «Муромо-Рязанская земля до конца XI в. входила в состав черниговских земель, а затем становится самостоятельным княжеством» [110]. «До разделения её на два княжества, Муромское и Рязанское, средоточием её был город Муром, возникший на территории финского племени муромы. К нему после разделения присоединилась Рязань, возникшая на территории мещеры и уступившая впоследствии своё место Переяслаелю Рязанскому, на той же мещерской территории. Большая часть селений Муромо-Рязанской земли были расположены в лесной полосе, тянущейся по берегам Оки и её притоков Осетра и Прони. Здесь стояли города Ростислаель, Коломна, Ожск, Переяслаель, Ольгов, Рязань, Исады, Муром на р. Оке, Белгород на р. Осетре, Пронск, Добрый Сот на р. Проне и др.» [111].
    «В последнюю очередь в лесной зоне Восточной Европы организовалась земля Ростоео-Суздальская, занимавшая бассейн верхней Волги и междуречье Волги и Оки» [111]. Город Ростов существовал, кажется, уже в IX в., Суздаль – с X в. Значительно позже, в XII в., главенствующая роль в княжестве переходит к основанному в 1108 г. Владимиру-на-Клязьме, в связи с чем княжество начинают называть Владимирским или Владимиро-Суздальским. Однако первоначально Владимир считался «младшим» городом, и его жители обязаны были выполнять решения ростовских и суздальских властей. Галич Мерьский, прежний центр Северо-Галицкой земли (галичане в ПВЛ), к X в. настолько утратил значение, что сейчас датой его основания считают 1159 год.   
    «Славяно-русское население, колонизировавшее Верхневолжский бассейн и междуречье Волги и Оки, расселилось на территории, уже имевшей насельников. Таковыми насельниками, по словам летописи, были на Белоозере, в северо-западной части, весь, а в Ростове меря» [111]. Сохранились также следы мещеры. Русские поселенцы часто не разбирались в отдельных племенах, а называли их всех чудью. Названия рек, озёр и прочих урочищ в основном имеют здесь финские корни. «О количестве инородческого населения, оставшегося сожительствовать со славяно-русскими колонистами, даёт понятие громадное количество отдельных селений и населённых районов (волостей и станов), упоминаемых в актах XIV и XV вв., с самостоятельными, не заимствованными от рек, озёр и других урочищ нерусскими названиями» [111].
    Название «Русь» в описываемое время употреблялось в двух значениях – точно так же, как название «Франкия» «Франция»). С одной стороны, Русью в X-XI вв. могли называться все вообще владения русов-«Рюриковичей», противопоставляемые другим странам. Если же речь шла о внутренних отношениях в державе «Рюриковичей», то название «Русь», «Русская земля» прилагалось лишь к тем землям, которые изначально вошли во владения киевского кагана – к Киевской (включая Турово-Пинскую), Переяславской и Черниговской (в последней, кажется, кроме Новгород-Северской волости). Иными словами, тогдашняя Русская земля – это центральные области северной части современной Украины и прилегающие к ним районы Белоруссии и России. Земли Полоцкая, Смоленская, Галицкая, Волынская, Рязанская, Ростово-Суздальская в состав Русской земли не входили; тем более за её пределами находилась и Новгородская земля, хотя именно там первоначально находилась опорная база русов, захвативших Киев, и именно там киевский каган обычно стремился посадить своего старшего сына.
    Как и у франков Vl-Х вв., борьба многочисленных князей-Рюриковичей друг с другом нисколько не мешала, а, напротив, способствовала складыванию основ единой нации, в ходе последующего исторического развития разделившейся на украинцев, белорусов и русских. С. А. Плетнёва пишет: «В XII в. на Руси различия почти исчезли, только у вятичей вплоть до XIV в. сохранялся оригинальный набор женских украшений» [44]. Однако это утверждение выглядит крайним преувеличением: местные различия и в одежде, и в обычаях, и вообще в образе  жизни даже среди великороссов, не говоря уж об украинцах и белорусах, сохранялись до самого недавнего времени. Здесь опять же мы видим полную аналогию с Францией, где ещё в середине XX столетия, то есть до появление общенационального телевезания,  парижане не понимали провансальский диалект.
    Сами же варяги-русь, давшие название государству, во многом утратили свои национальные черты ещё в VIII-IX вв., когда промышляли грабежом и торговлей на пространстве между Балтийским морем и Хазарией. После образования Киевского государства и особенно после принятия христианства при кагане Владимире варяги окончательно растворились среди многочисленного славянского населения. В XII в. в «Повести временных лет» говорится: «А словеньскый язык и рускый одно есть, от варяг 6о прозвашася русью, а первое беша словене».
    Длительное время «Рюриковичи» вели такой же бродячий образ жизни, что и ранние германские конунги или хазарские каганы. Князь с семьёй и дружиной объезжал свои владения, живя и снаряжаясь за счёт местного населения; это называлось полюдьем. Княжеское хозяйство появляется только во второй половине XI в. Христианская церковь также до середины XI в. земельных владений не имела и существовала на десятину.
    Крещение при Владимире Святославиче положило начало длительному процессу христианизации. «Близкий к Киеву Чернигов был крещён только в 992 г., а Смоленск, лежащий на пути из "варяг в греки", – в 1013 г. Прочие же славянские племена, как подчинённые киевскому князю (кривичи, радимичи), так и сохранившие независимость (вятичи), удержали привычное мировоззрение» [37]. Разумеется, это высказывание Л. Н. Гумилёва не означает отсутствие в в местах расселения  перечисленных им племён христианских церквей; речь идёт о сохранении в быту множества языческих обычаев, часть которых православная церковь впоследствии включила в свои ритуалы (масленица, красная горка, радуница, Купала и т. п.).

    Движение племён в Великой степи в Х-ХI вв.

    «Территория Южной Сибири и современной Монголии была со времени образования в этой части планеты кочевых племён исходной базой их набегов на окрестные территории. Все эти кочевники принадлежали к носителям различных урало-алтайских языков – тюркских, монгольских и тунгусо-маньчжурских; конкретная языковая принадлежность отдельных групп часто остаётся невыясненной» [87].
    «В X в. из-за усилившейся засушливости ряда степных районов Сибири началось передвижение населения в степи с более влажным климатом - на запад. Прибывающие в Кимакский каганат разноэтничные орды занимали его земли, подчиняясь центральной власти кагана. Тем не менее положение в государстве становилось тяжёлым из-за перенасыщенности его людьми и стадами, которые в конечном счёте начинали разрушать его экономику, уничтожая поля и превращая их в пастбища» [44]. Поэтому орды, заселявшие западную часть Кимакского каганата, «двинулись в заволжские, а затем и донские степи вслед за печенегами. Это были кипчаки... Изменение климата и невозможность прокормить в новых климатических условиях разросшиеся стада привели к движению и огузов, направивших своё движение в Переднюю Азию (сельджуки). Основная масса огузов шла путем, огибающим Каспийское море с юга. Намереваясь взять богатую византийскую империю в тиски, часть огузских племён двинулась к её северным границам через Подонье и Причерноморье» [44].
    По мнению Л. Н. Гумилёва, засуха в степях между Алтаем и Каспием в первой половине XI в. ударила по гузам и канглам (печенегам) гораздо сильнее, чем по кыпчакам, которых выручали воды, стекавшие в Иртыш. Поэтому по окончании засухи сохранившие коней и скот кыпчаки двинулись на запад – «на Дон и Днепр, где расположены злаковые степи, точно такие, как в их родной Барабе (Барабинская равнина от междуречья Иртыша и Оби до Кулундинской равнины. – А. А.)» [37].
    Происхождение слова «кыпчак» (или «кипчак») неизвестно. О. Сулейменов предположил, что в его основе – название тамги (племенного символа) – «два ножа» (iki пчак). «Тюркским самоназваниям вообще не повезло в летописной традиции. Племена "уз" (огуз, гуз) русские книжники величают торками, племена "кангар” (возможно, канглы) – печенегами, кипчаков - куманами, половцами» [80].
    «Средняя часть лесостепи между Ишимом и Яиком осталась почти незаселённой. Это понятно, ибо в этом регионе сухая степь заходит далеко на север (вплоть до современного города Кустаная) и для привычных половцам способов хозяйствования непригодна. Кыпчаки прошли через захваченные гузами земли и обрели новую родину в роскошных злаковых степях низовий Дона. Здесь их стали называть куманами или половцами... русское прозвище – половцы – происходит от слова 'полова" – рубленая солома, что отражает цвет их волос – соломенно-жёлтый» [50]. «Кипчаки были только организующей политической основой новой общности. Они дали ей этническое имя, которое не было связано с первоначальным названием пришедших сюда в первой половине XI в. орд. Новое объединение получило тюркское название "куманы", в переводе на славянский язык – "половцы", что означало "светло-жёлтые» [44]. Попытки оспорить приведённую выше этимологию слова «половцы» делаются довольно часто, но предлагаемые варианты очень неубедительны. О. Сулейменов обращает внимание, что «половый (плав – в южнославянском) не всегда означает цвет половы, но и ”голубой” (сербохорватское и словацкое)» [80]. Отметим, что словацкое слово «плавовласка» в названии фильма перевели на русский как «блондинка».
    «По словам арабского географа XIV B. : ”Кыпчаки отличаются от других тюрков своей религиозностью, храбростью, быстротой движения, красотой фигуры, правильностью черт лица и благородством”. Итак, кыпчаки – типичные европеоиды, отличающиеся от своих южных соседей туркменов лишь светлым цветом волос и лица, что и было замечено русскими когда они столкнулись в 1055 г. и заключили в первый раз мир» [50].
    «В словаре Махмуда Кашкарского (XI век) говорится, что кыпчаки (”кыфчак”) распространили свои земли на западе до Руси и Рума (Византии). Тогда страна от Иртыша до Чёрного моря и стала именоваться в иранских источниках "Дашти-кипчак" – Страна Кипчаков. Название это сохраняется до XVI века. (Под кипчаками уже в раннем средневековье подразумевались все северотюркские кочевые племена)» [80].
    Появление гузов (огузов) и кипчаков по соседству с землями мусульман и державой «Рюриковичей» оказало сильное влияние на обстановку в этом регионе. Христианские и мусульманские миссионеры активно действовали среди тюркских племён. «Историк XII в. Шараф ат-Тахир Марвази писал: ”После того как гузы сделались соседями областей ислама, часть их приняла ислам и стала называться туркменами. Между ними и теми гузами, которые не приняли ислам, началась вражда. Число мусульман среди гузов умножилось, а положение ислама у них улучшилось. Мусульмане взяли верх над неверными, вытеснили их из Хорезма в сторону поселений печенегов”. ”Неверные гузы” – назывались в русских летописях – торки. Они были союзниками Святослава и Владимира, очевидно, в качестве вспомогательной конницы» [50].
    «В X в. печенеги были ”самыми жестокими и упорными из всех язычников”. Так их характеризовал католический миссионер Бруно, окрестивший за полгода (в 1008-1009 гг.) менее тридцати печенегов» [37]. Вскоре после 400 года Хиджры (1010 г. от Р. Х.) среди печенегов хана Тираха быстро распространяется ислам. Это вызвало настоящую гражданскую войну, в которой язычники, возглавляемые Кегеном, потерпели поражение, бежали в Византию и приняли христианство.
    Примерно в то же время, когда кипчаки и гузы вышли в Юго-Западную Азию, к северу от Китая складывается очаг монгольских племён. Неясным остаётся вопрос об отношении монголов к их соседям-татарам. Что касается языка татар (не путать с современными татарами – бывшими булгарами). «Р. Груссе относит их к тунгусской группе, но монголы объяснялись с ними без переводчиков» [37].
    «Большинство историков сходятся на том, что монголы пришли в верховья Онона и Керулена из северо-западных районов Маньчжурии. Монголы под именем "мэнъу", *мэнва” упоминаются в старой и новой историях династии Тан среди шивэй» [2]. Шивэй китайцы считали северной ветвью киданей (цидань); место их первоначального обитания – берега Аргуни, Шилки и Амура, к востоку и западу от Большого Хингана.    
    «Всех шивэй тюрки называли татарами. Последний этноним впервые встречается в древнетюркской надписи в честь Кюль-тегина в 731 –732 гг., затем – в китайских текстах IX в.
    История собственно монгольских племён X-XI вв. – это история постепенного продвижения их на запад, начавшегося, видимо, ещё в середине VIII в. Оно сопровождалось вытеснением с территории Халхи тюркоязычных народов, которые на протяжении нескольких сот лет господствовали здесь» [4].
    «Непросто ответить на вопрос, когда предки монголов преодолели Большой Хинган и двинулись на запад, в верховья Керулена и Онона... Илинжэнь полагает, что собственно монголы стали переселяться с Аргуни на Орхон и Онон после 840 г., т. е. после падения Уйгурского каганата... Намуюнь в принципе разделяет эту точку зрения: монголы (включая найманов), по его мнению, заняли Монгольское нагорье в конце правления династии Тан, т. е. в начале X в., после ухода уйгуров на Запад, и расселились у трёх рек – Онона, Керулена и Толы в горах Хэнтэй (Кэньтэшань)» [2]. Другие авторы относят переселение к XI или даже XII в. В 1009 г. кераиты (кереиты) – одно из монгольских племён – приняли христианство несторианского толка.
    На землях Маньчжурии издавна обитали племена чжурчжэней. «Чжурчжзии жили на территории к северу от хребта Чанбошань, в бассейне р. Сунгари до нижнего течения Амура. Первоначально эти племена назывались уцзи, в период Суй и Тан они были известны под именем мохэ, а со времени "пяти династий" - чжурчжзни. В начале правления династии Тан чжурчжэни делились на две группы – сумо-мохэ и хзйшуй-мохэ. Первые в районе к югу от Сунгари образовали государство Бохай с центром в Лунцюаньфу (его развалины находятся в г. Дунцзин, уезд Нинъань, пров. Хэйлунцзян). В период ”пяти династий" государство Бохай было уничтожено киданями (712-926). Хэйшуй-мохэ обитали в бассейне Сунгари до нижнего течения Амура. Кидани, уничтожив Бохайское государство, захватили земли чжурчжэней, проживавших на юго-западе, и стали называть местное население шунюйчжэнями (покорёнными чжурчжэиями). Северо-восточные чжурчжзни, земли которых не вошли в состав собственно киданьских владений, носили название шэннюйчжзнь (непокорённые чжурчжэни)» [1].
    В истории «непокорённых чжурчжэней» конец X – начало XI в. явились поворотным пунктом. Они постепенно заимствовали элементы китайской цивилизации, хотя, по мнению китайских историков, «отличались в то время воинственностью, стремлениями к захватам и мстительностью» [1]. «С середины X в. на исторической арене появились "30 родов" чжурчжэней, живших на равнине современного Хамхына. Очень скоро они стали мощным союзом...
    Для ***ба – другого известного чжурчжэньского племени – усиление влияния киданей в Восточной Маньчжурии тоже не прошло даром. После падения Бохая на р. ***фа обосновались чжурчжэни, которых тоже стали называть ***ба... Они оказались не только на путях, связывающих Ляоян с местными племенами, но и на пути киданьских войск» [59].

                Мусульмане об Индии

                Исторический фон

    Удивительная особенность древней индийской цивилизации – отсутствие традиции исторических хроник, подобных европейским, исламским и китайским. Данных о политической истории Индии сохранилось гораздо меньше, чем о китайской или европейской. Для рубежа I и II тысячелетий она известна лишь в общих чертах.
    Раштракуты из Махараштры, господствовавшие в Декане, неоднократно вторгались в эту эпоху в Северную Индию, где «основными их противниками были Палы с центром в Бенгалии и Гурджара-Пратихары со столицей то в Уджаяни, то в Канаудже. Борьба между этими государствами велась в основном за плодородную долину Доаба – Ганга-Джамнского двуречья. На севере Индии был ещё ряд мелких княжеств: например, Чанделы, построившие всемирно известный храм в Кхаджурахо, Томары, основавшие столицу в Дхиллике (ныне Дели), и т. д.
    В X в. все три державы Северной Индии пришли в упадок. Небольшие вассальные княжества крепли, округляли свои владения и постепенно становились на место прежних сюзеренов. Так, на землях Гурджара-Пратихаров возникли независимые государства Парамаров, Чанделов, Гухилотов, Чауханов (Чахаманов) и Чалукьев (Соланки). Государство Палов разделилось на ряд мелких владений, господствующее положение среди которых заняло царство Сенов. Чауханы (Чахаманы) правили в Восточном и Центральном Раджастхане и в части Гуджарата, в Мальве обосновались Парамары, которые неоднократно совершали походы в Раджхастан, Гуджарат и на юг Индии» [137].   
    Мусульман давно интересовала Индия, которую они называли ас-Синд. «Традиционная морская торговля в бассейне Индийского океана получила при Халифате широкий размах и осуществлялась главным образом через новый портовый город в Персидском заливе – Басру – и связанный с ним речным судоходством Багдад. В арабской литературе постепенно складывался определённый комплекс представлений об Индии и её восточных соседях. Первое место в нём занимали данные о различных географических пунктах, торговых путях и ввозимых товарах, описание Индии и соседних с ней стран, сведения о культуре и быте их населения. Однако к этому заметно примешивался фантастический элемент, и Индия в глазах арабов ещё долго оставалась сказочной страной чудес» [138].
    Тем не менее об Индии имелись и вполне достоверные сведения. Ещё в середине IX в. житель Басры Абу Осман ибн Бахр аль-Джахиз писал: «Что касается индийцев, то мы обнаружили, что они преуспели в астрономии и арифметике и что у них есть, в частности, индийское письмо. Индийцы преуспели и в медицине, овладели тайнами врачеб¬ного искусства, в особенности в лечении отвратительных болезней. Они высекают скульптуры и изображения...  Индийцам принадлежат шахматы, а это – самая благородная и самая разработанная и остро¬умная игра. У них есть кала'ийские мечи, которыми они владеют луч¬ше всех и искуснее всех ими поражают. Они знают заклинания, по¬могающие от ядов и от болей. Пение индийцев чудесное; у них есть музыкальный инструмент канкла, заменяющий лютню и чанг и состоящий из одной струны, натянутой на тыкву. У них много видов пляски, им свойственна грация. Индийцы очень находчивы, в особен¬ности при споре... Имеется у них богатое буквами письмо и также мно-гие другие виды письма. У индийцев богатая поэзия, развито ора¬торское искусство, медицина, философия и этика. От них заимство¬вана книга «Калила и Димна». Им свойственна решительность и от¬вага, и нет даже у китайцев многого из того, что есть у них... Среди ин¬дийцев распространена красота, миловидность, гармоничность и родо¬витость. О красоте их женщин сложены поговорки. От них царям до¬ставляют индийское алоэ, с которым не сравнится никакое другое. От них пошла наука мыслить (логика. – А. А.). Они заклинают змеиный яд, делая его безвредным. Наука астрономия происходит от них, и прочие люди её заимствовали. Адам, спустившись из рая, отправился в их страну. Говорят, что зинджи (темнокожие рабы из Индии. – А. А.) могут похвастаться отличными глотками и прекрасными голосами, и эти качества встречаются у рабынь, что являются дочерьми ас-Синда. Другая особенность – среди рабов не найти лучших поваров, чем уроженцы ас-Синда... Они могут гордить¬ся еще тем, что менялы доверяют свою кассу и меняльную лавку только уроженцам ас-Синда и никому другому, находя их наиболее способными к этому делу, самыми верными и надежными».

              Абу-р-Рейхан Мухаммед ибн Ахмед аль-Бируни;               

    Настоящую энциклопедию по индийской культуре этой эпохи создал мусульманский учёный-энциклопедист Абу-р-Рейхан Мухаммед ибн Ахмед аль-Бируни.
    Бируни родился 4 октября 973 в Хорезме в предместье Кята (ныне г. Бируни в Узбекистане). Отца и деда он не знал, тем не менее его считают персом. Он получил широкое математическое и философское образование. Жил Бируни в Кяте и в Кургане при дворах местных правителей, а затем при дворе Мамуна ибн Мухаммеда, объединившего в 995 г. весь Хорезм. Бируни возглавлял Академию аль-Мамуна, в которую входили виднейшие учёные, в том числе Абу Али ибн Сина (Авиценна) и основатель алгебры Мухаммед ибн Муса аль-Хорезми. С 1017 года, после завоевания Хорезма султаном Махмудом Газневи, Бируни жил в Газне при дворе Махмуда и его преемников. Он участвовал в походах Махмуда в Индию, где провёл несколько лет. Умер Бируни в Газне (ныне Газни в Афганистане) 13 декабря 1048 года.
    Научное наследие Бируни, написанное по-арабски, составляет примерно 150 трудов по математике, астрономии, физике, геологии, географии, минералогии, ботанике, истории, хронологии, этнографии, филологии и философии. Экспериментальное знание Бируни противопоставлял умозрительному. Обязанный заниматься астрологией, в которой, по его словам, «предположения преобладают над достоверным знанием», он старался ограничиваться выводами, основанными на астрономических исследованиях.
    Бируни внёс вклад в расширение понятия числа, в теорию кубических уравнений. Одним из первых после древних греков он начал развивать и широко применять плоскую и сферическую тригонометрию как математическую основу практической астрономии. Он разработал новый, весьма точный метод определения радиуса Земли, составил тригонометрические таблицы. Оставаясь геоцентристом, Бируни допускал возможность объяснения астрономических явлений на основе гелиоцентрической картины мира. Он признавал шесть Птолемеевых принципов мироздания, в том числе принцип неподвижности Земли, но допускал возможность вращения Земли вокруг своей оси. Разделяя идеи индийских учёных о тождестве звёзд и Солнца, Бируни считал Солнце огненным шаром, в отличие от Луны и планет, отражающих солнечный свет. Он также высказал мысль о «дымоподобной» природе солнечной короны – светящихся хвостов, видимых возле солнечного диска во время его затмений.
    Бируни разработал астрономические методы геодезических измерений, усовершенствовал основные астрономические инструменты – астролябию, квадрант, секстант. Проведенные им измерения наклонения эклиптики к экватору в течение многих веков оставались непревзойдёнными по точности.
    Основываясь на изучении летоисчисления разных народов, Бируни предложил общие принципы составления календарей, в том числе земледельческих. Владея арабским, персидским, греческим, сирийским языками, а также санскритом, он способствовал выработке принципов перевода естественнонаучной терминологии с одного языка на другой.

                Бируни об индийцах

    К фундаментальным сочинениям Бируни, наряду с «Каноном Масуда по астрономии и звёздам» и «Книгой вразумления начаткам науки о звёздах» относится завершенная в 1030 году «Книга, содержащая разъяснение принадлежащих индийцам учений, приемлемых разумом или отвергаемых». Эту последнюю обычно называют просто «Индия». В ней Бируни детально описал культуру и мировоззрение жителей Индии, в том числе учение классической санкхьи (отвлечение духа от материи), теорию космической эволюции, учение о душе, о связи ее с «тонким телом» и пр. Одновременно с работой над «Индией» Бируни перевёл на арабский язык «Санкхью» и «Патанджалу» (Йогасутра Патанджали), а также переложил на санскрит «Начала» Евклида и «Альмагест» Птолемея. Созданная Бируни на почве арабской графики система транскрипции во многом предвосхищала современную систему передачи индийских слов в урду.
    Ниже мы приводим отрывки из «Индии», посвящённые быту индийцев.
    «Перейдем теперь к некоторым диковинным индийским обычаям. Как известно, странность чего бы то ни было объясняется тем, что оно редко встречается и его мало когда можно увидеть; а если уж оно встречается чрезвычайно редко, то стан
овится диковинкой и даже просто чудом. Впечатление удивительности еще более усугубляется, если это нечто выходит за пределы обычных естественных явлений, и тогда оно представляется невозможным, пока не узрели его воочию.
    Среди обычаев индийцев много таких, которые столь разительно отличаются от нынешних обычаев нашей страны, что нам они кажутся чем-то удивительным. Нам сдаётся, будто они нарочно сделали свои обычаи противоположными нашим, а на самом деле в отношении такой противоположности обычаев мы оказываемся с индийцами в одинаковом положении, и объяснить эту противоположность следует чем-то другим. Сюда относятся следующие обычаи:
    Индийцы совсем не бреют волос, чтобы их оголенные головы не страдали от солнечного удара, поскольку они ходят в основном с не-покрытыми головами из-за сильной жары.
    Бороды они сплетают в косы, чтобы лучше их сохранить. Воло¬сы на лобке они оставляют, объясняя это тем, что сбривание их воз-буждает похоть и увеличивает вожделение. Поэтому тот из них, кто томится страстью и жаждет совокупления, их не бреет.
    Они отращивают длинные ногти, тщеславясь праздным времяпре-провождением, потому что с такими ногтями невозможно взяться ни за какое постоянное дело, и, беспечно отдыхая, они чешут ими голову и ищут вшей в волосах.
    Едят они поодиночке, в уединении, на подставках из навоза. Ос¬татков пищи они не едят и выбрасывают посуду, из которой ели, если она сделана из глины.
    Зубы они делают красными, жуя пальмовые орехи, после употреб¬ления листьев бетеля и извести.
    Вино они пьют натощак, потом едят.
    Индийцы пьют глотками коровью мочу, но не едят коровьего мяса.
    По кимвалу они ударяют особыми палками.
    Вместо штанов они обвязывают бедра куском ткани, как мы об¬вязываем им головы в виде чалмы. Тот из них, кто ходит налегке, до¬вольствуется одеждой, состоящей из тряпки шириной в два пальца, которую он повязывает на бедра двумя веревочками, тот же из них, кто лишен чувства меры [в одежде], носит штаны, подбитые ватой, ко¬торой хватило бы на несколько одеял или попон. У штанов этих нет отверстий там, где им следует быть; они свешиваются, закрывая пят¬ки, а их тесёмки стягиваются сзади.
    Мужские рубахи у них больше походят на штаны; они закрепляют¬ся на спине пуговицами.
    Подолы женских рубах они разрезают вдоль и справа и слева.
    Обувь они делают столь тесной, что перед тем, как ее надевать, её голенище отворачивают книзу с голеней до пят.
    Умываться они начинают с ног и кончают лицом. Они умыва¬ются перед совокуплением.
    При совокуплении они становятся в позу подобно виноградной лозе с подпоркой: женщины производят движения снизу вверх, по¬добные движениям при обработке земли мотыгами, а их мужья пре¬бывают в блаженном покое.
    В праздники они вместо благовоний умащаются навозом.
    Индийские мужчины одеваются, как женщины, употребляют кос-метические средства, носят серьги, браслеты, золотые перстни на безымянном пальце и на пальцах ног.
    Они благосклонно относятся к любовникам-мужчинам, а пассив¬ные педерасты у них, называемые пушандилами, забирают в рот мужской член и очищают его от семени, которое проглатывают.
    При испражнении они становятся лицом к стене и обнажают срамные  части в сторону  прохожего.
    Они поклоняются линге, а это – изображение члена Махадевы.
    Верхом они ездят без седла, а если ездят в седле, то садятся с правой стороны верхового животного. При езде они любят сажать кого-нибудь позади себя.
    Они привязывают кутару, то есть кинжал, на поясе с правой стороны.
С левого плеча к правому боку они носят перевязь, называемую яджнопавита.
    Они спрашивают совета у женщин по всяким вопросам и делам.
    При рождении ребенка они оказывают хорошее обхождение мужчинам, а не женщинам.
    Из сыновей предпочтение они отдают младшему, в особенности в восточных   областях страны, утверждая, что старший обрёл бытие благодаря преобладанию страсти, а младший – благодаря умеренному, обдуманному и спокойному действию.
    Когда здороваясь пожимают руку, они берут её с тыльной стороны.
    При входе в дом они не спрашивают разрешения, но не выходят из него, не спросив разрешения.
    На собраниях они сидят на корточках.
    Они сплёвывают мокроту, нисколько не стесняясь старших, и да¬вят вшей при них. Пускание ветров они считают за хорошую примету, а чихание — за дурную примету.
    Они считают грязным ткача и чистым – лекаря, пускающего кровь, и того, кто за плату приканчивает издыхающих животных путём утопления или сжигания.
    Школьные доски для детей они делают черными и пишут на них чем-нибудь белым в длину доски, а не в ширину, и слева направо, словно поэт в следующих словах имел в виду индийцев:
    «Как часто у пишущего бумага чёрная, как древесный уголь.
    А перо его пишет на ней белым.
    Он вписывает в ночь светлый день.
    Он словно изготовляет основу ткани, но не пускает по ней утка».
    Название книги они пишут в её конце и в заключении, а не в начале и вступлении.
    Они возвеличивают имена своего языка, придавая им окончания женского рода, подобно тому как арабы возвеличивают их, ставя в уменьшительной форме.
    Когда индийцам дают какую-либо вещь, они хотят, чтобы им бросили её, как бросают собакам.
    Если два индийца играют в азартную игру нарды, то кости для них бросает третий.
    Они находят приятным опьяняющий сок, текущий по щекам вожделеющего слона, тогда как это самая зловонная штука.
    На шахматном столе они передвигают слона вперёд, но не в другие стороны, на одну клетку в один ход, как пешку, и по диагонали по всем четырём углам на одну клетку в один ход, подобно ферзю. Они говорят, что эти пять клеток суть места его пяти конечностей – хобота и четырёх ног».

                Дамы и кавалеры Хэйана               

                Принц Гэндзи в начале пути

    Давным-давно, тысячу лет назад, в японской столице жил человек, называвшийся Адзэти-дайнагон, и была у него красавица-дочь. Умирая, Адзэти настоял, чтобы девушку отдали на службу в государев дворец. «И хотя мне-то самой казалось, – говорила позже госпожа Югэн, мать девушки, – что становиться придворной дамой, не имея надёжного покровителя, не так уж и почётно, скорее наоборот, всё-таки, не желая нарушать его завета, отдала я её во дворец, и что же? Именно на ней остановился милостивый взор Государя, отчего сделалась она предметом беспрерывных оскорблений и грубостей со стороны остальных».
    Завистницы не ограничивались сплетнями и сравнениями государевой любимицы с Ян-гуйфэй – виновницей гибели танского государя Сюаньцзуна. Аристократизм, утончённость чувств и образованность вполне уживались в придворных дамах Хэйана со жгучим стремлением нагадить удачливой конкурентке, обитавшей в павильоне Павлоний, – причём нагадить иногда в самом прямом смысле. «Государь слишком часто наведывался туда, минуя покои остальных дам, и, естественно, у них были причины для недовольства. Когда же, – а это бывало нередко, – в высочайшие покои отправлялась она сама, завистницы, подстерегая её по пути – то там, то здесь, на перекидных мостиках, переходах, – позволяли себе крайне неблаговидные выходки, отчего подолы провожавших и встречавших её дам оказывались порой в самом неприглядном виде».
    Любовь государя к Даме из павильона Павлоний ещё больше укрепилась, когда она родила прекрасного мальчика. «Первый принц был рождён дамой в звании нёго – дочерью Правого министра* и обладал могущественным покровителем, а посему, полагая этого принца бесспорным наследником, все ласкали и баловали его чрезвычайно. Но новый младенец затмил даже его. Государь по-прежнему благоволил к старшему сыну, но его любовь к младшему была поистине безмерна, он лелеял и холил его словно самое драгоценное своё достояние». Если прежде Государь, любя Даму из павильона Павлоний, относился к ней без особого пиетета, то теперь даже у матери Первого принца зародились сомнения, станет ли её сын наследником.
    Между тем всеобщая неприязнь вконец расстроила и без того слабое здоровье любимицы Государя и стала причиной её смерти. Завистники умерили свой пыл, на покойную посыпались запоздалые похвалы и почести. «Прибыл гонец из дворца с вестью о том, что умершей присвоен Третий ранг, и, когда особо присланный чиновник начал оглашать указ, новая печаль овладела собравшимися.
    Видимо, жалея ушедшую, которую при жизни никогда не называли него, Государь рассудил: "Пусть хоть на одну ступень, да поднимется" - и решил повысить её в ранге. Увы, даже это многие встретили с возмущением. Люди же, наделённые достаточной душевной тонкостью, вспоминали, какой редкостной красотой обладала ушедшая, как добра она была и мягкосердечна. Да на неё просто невозможно было сердиться! Право, не будь столь предосудительно велика благосклонность Государя, никто бы и не подумал относиться к ней с пренебрежением или неприязнью.
    Государь принял во дворце мать покойной. "Госпожа Югэн весьма тронута была, увидев, что Государь ещё не лёг почивать. Он сидел во внутреннем дворике, делая вид, что любуется пышным цветением, и коротал часы ожидания за беседой с несколькими самыми чувствительными дамами из своего окружения.
    В последние дни предметом их задушевных бесед чаще всего становились свитки с картинами к поэме "Вечная печаль". Картины эти, которые Государь рассматривал денно и нощно, принадлежали кисти императора Тэйдзи, японские же песни и китайские стихи были написаны Исэ и Цураюки...
    Время шло, но не рассеивался мрак, воцарившийся в его душе. Государь перестал оставлять на ночь в своих покоях придворных дам, лишь денно и нощно лил горькие слёзы. V приближённых его тоже ни на миг не просыхали рукава. Так обильны были росы в эту осень...
    На следующую весну было намечено провозглашение нового наследного принца, и нельзя сказать, что у Государя не возникало желания отказаться от своего прежнего намерения, но, поскольку младший сын не имел могущественного покровителя, подобное назначение скорее повредило бы ему, тем более что и Двор никогда не одобрил бы такого выбора. И Государь никому не сказал ни слова. "Да, как ни велика его любовь к младшему, – говорили люди, – всему, видно, есть предел..."».
    Между тем мальчик рос и развивался, и ему было предсказано большое будущее. "Государь, неутомимый в благоволении своём к сыну, уже раньше изволил изучить его черты по местным гадательным таблицам, и, очевидно, сам пришёл к какому-то заключению, во-всяком случае, он до сих пор не жаловал мальчика даже званием принца крови – мико. Теперь же, поразмыслив обо всём, подумал: «А ведь предсказатель этот подлинно мудр», – и принял окончательное решение: «Нельзя пускать его по волнам жизни принцем без ранга, не имеющим даже влиятельного покровителя со стороны матери. Ведь моя власть над миром недолговечна. Нет, пусть, оставшись простым подданным, возьмёт на себя заботы о высочайшем семействе, только так можно обеспечить ему надёжное будущее».
    Поэтому Государь постоянно поощрял сына к совершенствованию в науках и искусствах. Он обращался к самым мудрым астрологам, но их предсказания лишь подтверждали предыдущие. Посему, окончательно укрепившись в первоначальном решении, государь причислил сына к клану Минамото, иначе Гзндзи (эти так по-разному звучащие фамилии представляют собой соответственно японское и китайское прочтение одних и тех же иероглифов).
    В новом качестве любимый сын государя становится завидным женихом, и Левый министр стремится женить его на своей дочери. «Левый министр сумел сыскать особую благосклонность Государя, коего единоутробной сестрой была мать этой девицы, так что его положение в мире было весьма прочным. Теперь же, когда Левому министру удалось заполучить и Гэндэи, Правый министр, имевший внуком наследного принца и, казалось бы, обладавший безраздельной властью над миром, вовсе утратил своё влияние».
    Вот при таких обстоятельствах 17-летний Гэндзи вступает в мир.

                Аристократия

    Принц Гэндзи – не реальное лицо. Это персонаж «Повести о Гэндзи», написанной тысячу лет назад в японской столице Хэйане (современный Киото).
    В мировой истории немного найдётся таких блестящих периодов расцвета культуры, какой была Хэйанская эпоха в Яюиии.
    Начало её относят к 794 г., когда в провинции Ямасиро завершилось строительство новой столицы, получившей имя Хэйан («Мир и спокойствие»). «Построенная по образцу китайской столицы Чанъань, она располагалась в живописной долине, большим преимуществом которой был мягкий климат с ярко выраженным чередованием времён года. С востока и запада долину омывали реки Каму и Кацура, удобный речной путь связывал столицу с оживлённой морской бухтой Нанива. На востоке простиралось красивейшее озеро Бива, мимо него пролегали дороги и в восточные провинции...
    Дороги (дзи), пролегавшие с севера на юг, и линии (дзё), пересекавшие столицу в западно-восточном направлении, образовывали в пересечении равные по площади кварталы – мати (примерно 1,5 га). Усадьба аристократа занимала, как правило, один такой квартал, простолюдины имели право на одну тридцать вторую его часть (так называемое хитоэнуси).
    Обширную территорию в северо-восточной части города занимал окружённый стеной Большой императорский дворец (дайдайри). В центре его, за двумя стенами, внешней и внутренней, находилась собственно высочайшая резиденция (дайри) –дворцы и павильоны, где жили император и его наложницы. Вокруг располагались здания государственных учреждений (их было больше семидесяти), среди которых основным был комплекс Тёдоин (или Хассёин) – "Обиталище восьми ведомств". К дворцу тяготели усадьбы аристократических семейств, соперничающие друг с другом роскошью построек и садов. Знатные вельможи селились обычно севернее Третьей линии.
    ...Помимо усадьбы в столице аристократы владели обширными земельными поместьями (сеэн), откуда получали определённую часть доходов в виде риса, тканей и прочих натуральных продуктов.
    Число аристократических семей, приближённых ко двору, было не так уж велико – не более двадцати. Вокруг них сосредоточивались другие, менее знатные семьи. Существовала и провинциальная аристократия, но положение её было незавидным (хотя нередко и более выгодным материально). Столица считалась единственным местом, достойным благородного человека. Взгляды же столичной аристократии были устремлены на императорский дворец - средоточие культурных ценностей того времени» [112].
    Система управления хэйанской Японии, построенная по китайским образцам, основывалась на иерархии ведомств, учреждений, должностей и рангов. Ранг чиновника должен был соответствовать должности. «В свою очередь, от ранга чиновника зависели цвет его одежды, пышность выезда, убранство кареты, высота ворот в усадьбе» [112].
    Несмотря на внешнее сходство с китайской, японская общественная система в корне от неё отличалась. Основу китайского общества составляло сословие шэньши – учёных конфуцианцев, из которых вербовалось чиновничество разных уровней; в это сословие мог попасть всякий, кто сумеет сдать экзамены на должность в уезде, провинции или столице. В Японии же основу общества составляли закрытые структуры – знатные кланы с родословными, насчитывающими несколько столетий и возводимыми к синтоистским богам.  Только их представители могли рассчитывать на высокие ранги, титулы и вообще на участие в управлении страной. И если в Китае правящие династии сменяли одна другую или правили одновременно в разных частях страны, то в Японии царствовала одна и та же династия, ведущая происхождение от солнечной богини Аматерасу.
    В Х в. ы Японии «перестраивается система прежде существовавших государственных рангов и родовых титулов. Первые становятся наследственными, а вторые теряют реальное значение.
    Для урегулирования интересов различных сил возникает единый сословный порядок, унифицирующий иерархические структуры в среде придворной аристократии, в буддийских и синтоистских институтах, в местном обществе. Эта иерархия имела уже чёткую структуру. У столичной знати: господин (сюнин) – управляющие (самураи) –слуги (дэосики). У буддийского монашества: настоятель (бэтто) – привилегированные монахи, занимавшиеся изучением догматов (гакуро) – служки (сюто). У синтоистских служителей: настоятель (каннуси) - жрецы (нэги) - зависимые люди (дзинин). У воинов: господин (сюнин) – вассалы (рото) – слуги (дзюся). У местных феодалов: мелковотчинный феодал – богатые крестьяне (тато, мёсю) - зависимые (сёдзю). И для упорядочения этих многочисленных иерархических отношений требовалась единая сословно-ранговая система, которая имела следующую структуру: император –имевшие 3-й ранг и выше (ки) – имевшие 4-й и 5-й ранги (цуси) – имевшие ранги от 6-го и ниже (дзигз) – крестьяне – отверженные (хинин). Вершина этой пирамиды – император, который единственный мог освятить такой порядок» [41].
    Впрочем, японский государь обычно не принимал участия в делах управления. На русском языке его принято называть «императором», но с римскими, германскими или русскими императорами у него было мало общего. Будучи прямым потомком богини Аматэрасу, японский Государь-Тэнно был священной, ритуальной фигурой; его основной задачей являлось поддержание установленного богами порядка через руководство религиозными церемониями.
    Рядом с государем стояли принцы крови – также скорее ритуальные фигуры. Титул принца ставил его обладателя высоко над всеми, даже самыми знатными людьми. В «Повести о Гэндзи» об одном из персонажей говорится: «Его яркая, мужественная красота была в самом расцвете, он выгодно отличался от окружающих и всё же был только подданным». Другой персонаж утверждает: «Любой попечительный родитель предпочтёт отдать дочь принцу крови, если только он не прочит её во Дворец. Правда, в наше время стараются брать в мужья простых подданных, людей здравомыслящих, но вполне заурядных. Мне же такие браки не по душе, я не вижу в них ничего благородного». Следует отметить, что под «простыми подданными» здесь имеются в виду представители самых аристократических фамилий, занимавшие высшие посты в системе управления государством.
    Однако, как ни много значил титул принца, сам по себе он не обеспечивал ни влияния, ни богатства. «Разве вы не знаете, - говорит в "Повести о Гэндзи" государыня, – что  без влиятельного покровителя никакой принц не может рассчитывать на сколько-нибудь достойное положение в мире?». Чтобы получить возможность реально участвовать в управлении, принц должен был лишиться своего статуса и перейти в разряд подданных – аристократов Хэйана. Именно так и поступил с принцем Гэндзи его отец-Государь.
    Хэйанская аристократия – это узкий круг людей, почти изолированный от остального мира. Принадлежность к нему определялась происхождением, связями, богатством, но также тонким пониманием красоты и умением себя вести. «Самые незначительные слова, произнесённые неторопливо, тихим голосом, обычно производят на слушателя приятное впечатление. А уж стихи тем более следует произносить как можно проникновеннее, многозначительно не договаривая начальных и конечных слов, тогда слушающий наверняка будет в восторге, даже если не успеет проникнуть в глубину содержания. Но самые тонкие, глубокие замечания, произнесённые скороговоркой, могут показаться лишёнными всякого смысла».
    Лишь немногие хэйанские аристократы занимались государственными делами; остальные делили время между участием в религиозных церемониях, любовными интригами, занятиями искусством и литературой, устройством всевозможных конкурсов – литературных, музыкальных, каллиграфических и т.п.
    Вот как тогдашний образованный и чувствительный аристократ воспринимал написанный текст: «Скоропись на превосходной китайской бумаге была великолепна, но ещё более восхитительной, поистине несравненной показалась принцу каллиграфия в спокойном "женском" стиле, прекрасно сочетающаяся с корейской бумагой, плотной и мягкой, необыкновенно нежных оттенков. Принц почувствовал, что на глазах у него вскипают слёзы, словно спеша соединиться с размывами туши. Невозможно было оторвать взгляд от этих прекрасных строк... А вот яркие листы цветной бумаги "канъя", на которых министр в причудливой манере свободной скорописью записал различные песни, – трудно представить себе что-либо более совершенное. Этими столь привлекательными в своём своеобразии листами можно было любоваться бесконечно...».
    А вот описание конкурса ароматов:
    «Госпожа Весенних покоев приготовила три аромата, среди которых был особо отмечен аромат "цветок сливы", привлекавший своей свежестью, изысканностью и несколько необычной для ароматов этого вида терпкостью.
    - Весенний ветер и цветы сливы, – что может быть лучше? – расхваливал его принц Хёбукё.
    Госпожа Летних покоев, считая себя слишком ничтожной, чтобы соперничать с благородными дамами, не смела надеяться, что дым от её курений вознесётся выше других, а потому составила только один аромат – "лист лотоса", который получился необыкновенно тонким и пленительно нежным.
    Госпожа Зимних покоев, подумав, что ей нечего рассчитывать на успех, если она, как и прочие, будет руководствоваться единственно временем года, воспользовавшись предписанием Государя Судзаку, усовершенствованным господином Кинтада, составила исключительно изысканный аромат, известный под названием "за сто шагов", благодаря чему удостоилась особой похвалы принца Хёбукё, высоко оценившего её тонкий вкус».
    Аристократическая утончённость и изысканность имела и оборотную сторону. В жизни всегда найдётся немало некрасивого, неэстетичного. Некрасива старость; некрасива болезнь; некрасива бедность. Поэтому чувствительный хэйанский кавалер или дама, встречаясь со старостью или болезнью, спешили с отвращением, презрением или насмешкой отвернуться от неприятного зрелища. Болезнь к тому же обычно связывалась с каким-либо духом, вселившимся в больного, и методы лечения применялись соответствующие. Вот цитата из «Повести о Гэндзи»: «Всю ночь монахи били тело больной чётками, тянули его в стороны, а она рыдала и билась».
    Что же касается бедности, то хэйанский аристократ с ней просто не сталкивался. От жизни простых людей он был отгорожен в чисто физическом смысле. Он практически нигде не бывал, кроме столицы и её окрестностей. Он ездил только в экипаже и в сопровождении огромной свиты; в крайнем случае, отправляясь на тайное свидание, он брал с собой нескольких слуг, и это считалось уже почти одиночеством. Гэндзи, только попав в ссылку в отдалённую провинцию, впервые близко столкнулся с простонародьем: «В столь стеснённых обстоятельствах теперь находился Гэндзи, что даже этот незначительный человек мог приблизиться к нему и хоть мельком, но всё же увидеть лицо... Всё на этом диком побережье казалось Гэндзи чужим, непривычным, он наблюдал, как живут бедняки, о существовании которых и не подозревал прежде, и слишком многое в их жизни возбуждало в нём отвращение».

                Литература

    Императорский двор Хэйана являлся средоточием культурной жизни страны.
    Сравнительно молодая японская культура хэйанской эпохи была двуязычной; при этом китайский язык и китайская учёность занимали в ней первенствующее положение. «Только на основе китайских знаний дух Ямато может упрочить своё влияние в мире», – говорится в «Повести о Гэндзи». Особенно богат культурными достижениями период, приходящийся на конец X – начало XI вв. По представлениям буддистов, это был канун завершающей исторической эпохи. В течение пятисот лет после смерти Будды Гаутамы длился «Праведный век», затем тысячу лет – «Отражённый век», а ему на смену с 1052 г. от Р. Х. по христианскому календарю на десять тысяч лет должен был прийти «Век конца Закона». «В те годы науки достигли невиданного расцвета, совсем как было когда-то в древние времена (имеется в виду, само собой, китайская древность. – А. А.). Люди всех состояний, опережая друг друга, устремлялись по учёной стезе, и придворные соперничали друг с другом в образованности и талантах». В «Повести о Гэндзи» сами столичные аристократы предстают как эстетическое, импрессионистское явление: «Придворные, получая сообразные званию каждого дары, яркими пятнами мелькали в тумане, словно чудесные цветы вдруг расцвели по берегам пруда. Трудно представить себе более прекрасное зрелище».
    Напомним, что японцы, позаимствовав письменность из Китая, записывали китайскими иероглифами японские слова, имеющие тот же смысл, но совершенно иное звучание. Система образования основывалась на изучении китайских классиков и умении самому слагать стихи на китайском языке, а также на каллиграфии, рисовании и музыке. Стихи по-японски также писали, но в основном в частной жизни.
    «Китайский язык играл в старой Японии туже роль, что латынь в средневековой Европе. Он был языком науки, официальной документации и классической литературы.
    Японцы читали в оригинале творения знаменитых танских поэтов Бо Цзюй-и, Ду Фу, Ли Бо и других» [113].
    «Одним из важнейших достижений эпохи Хэйан можно считать изобретение японского силлабического письма (азбуки "кана"), которое сыграло значительную роль в развитии японской литературы.
    В X в. национальная поэзия почти уравнялась в своём значении с китайской, до того времени доминировавшей почти во всех областях общественной деятельности. В результате творческих усилий Ки-но Цураюки (868-945) и других поэтов японское пятистишие танка (носившее ранее чисто прикладной, "бытовой" характер) постепенно заняло прочное место в литературном обиходе» [112].
    «С возникновением японской азбуки женщины тоже стали приобщаться к литературе.
    Возникло даже такое парадоксальное явление: мужчины предпочитали сочинять по-китайски и, создавая литературные произведения на японском языке, иной раз писали их от лица женщины. А прославленная писательница, автор романа 'Принц Гзндзи", Мурасаки-Сикибу отмечает в своём дневнике, что женщинам, читающим китайских классиков, приходится это тщательно скрывать. Иначе, если употребить европейское выражение, они рисковали заслужить при дворе репутацию "синего чулка"» [113].
    Зато знанием японской литературы женщина могла гордиться открыто. Знаменитая писательница Хэйанской эпохи Сэй-сёнагон, автор «Записок у изголовья» (Макура-но соси), приводит рассказ супруги императора о некоей придворной даме, Сэнъёдэн-но нёго, жившей во времена государя Мураками (948-987 гг.). Мураками узнал, что эта дама, ещё будучи девушкой, по совету отца выучила наизусть все двадцать томов стихотворной антологии «Кокинсю». Он устроил ей экзамен; каково же было всеобщее удивление, когда дама безошибочно отвечала, кто сочинил то или иное стихотворение, в каком году и каком месяце и по какому поводу, с любой строчки продолжала любую танку. Её отец, Левый министр, узнав о результатах испытаний, повелел совершить служение во многих храмах, а сам, повернувшись лицом к императорскому дворцу, читал всю ночь благодарственные молитвы богам.
    Выслушав рассказ супруги, царствующий Государь воскликнул: «А я так с трудом могу прочитать подряд три-четыре тома стихов!».
    Литература на японском языке, особенно проза, лежала в стороне от китайских канонов и была более раскованной. Японская проза «возникла и существовала преимущественно в женской среде, её создавали, переписывали и читали, как правило, женщины. Правда, первый дневник на японском языке ("Тоса-никки" – "Дневник из Тоса", 935) был написан мужчиной (Ки-но Цураюки) и слишком явно соотносился с китайскими образцами того же жанра (возможно, первоначальные записи были сделаны по-китайски), но непосредственно за ним последовал дневник "Кагэро-никки" ("Дневник подёнки", 974), возвестивший наступление эпохи женской прозы. "Дневник подёнки' написанный одной из лучших поэтесс X в., известной под именем матери Арицуна, – безыскусное описание обыкновенной женской судьбы, её радостей и печалей» [112].

                Любовь и брак

    В хэйанском обществе, как почти всегда и всюду, женщина считалась существом второго сорта и источником всяких бед. В буддийской сутре «Махапаринирвана» («Суира о великой нирване», япон. «Дайханнэбанкё») сказано: «Если заблуждения-страдания мужчины в трёх тысячах миров собрать воедино, то выяснится, что причина у всех одна – женщина. Женщина –посланница преисподней, она препятствует прорастанию семян, которые сеет Будда. Ликом она что бодхисаттва, душой – словно злой демон».
    Если хэйанские кавалеры в большинстве не принимали участия в практических делах и вели жизнь праздную, то хэйанские дамы чаще всего просто сидели взаперти. Гзндзи лишь в 17-летнем возрасте впервые смог вблизи разглядеть женщин, подглядывая из сада за обитательницами освещённых покоев. Женщины не подозревали, что за ними следил мужчина; тем не менее одна из них, тщательно одетая, прячет лицо даже от своей гостьи, сидящей напротив. Зато у другой «на нижнее платье кое-как наброшено лиловое верхнее, грудь открыта почти до пояса и видны алые шнурки хакама (штанов)... Женщины, которых Гэндзи знал до сих пор, не позволяли себе в его присутствии ни малейший вольности, держались крайне церемонно, больше всего заботясь о том, чтобы он не увидел их, поэтому он имел весьма смутное представление об их наружности. А подглядывать за кем-то вот так, в естественной обстановке, Гэндзи ни разу не приходилось».
    Положение Гэндзи отнюдь не уникально. «Женщины в отличие от мужчин были удалены от непосредственного участия в общественной жизни (хотя нередко от них многое в этой жизни зависело), и их сношения с внешним миром были крайне ограничены. Хэйанская женщина (принадлежавшая, разумеется, к родовитому семейству) почти никому не показывалась. Только очень немногие, самые близкие из её прислужниц имели право непосредственно общаться со своей госпожой. Помимо занавесей и штор, отделявших внутренние покои от других помещений, помимо ширм и экранов её скрывал от чужих взглядов стоящий непосредственно перед ней переносной занавес {ките) – несколько соединённых между собой шёлковых полотнищ со шнурами, свисающих с укреплённой на небольшой подставке горизонтальной перекладины. Женщина не только почти никогда не покидала своего дома, но и внутри его мало передвигалась. Самое большее, что ей позволялось, –   подойти к нижней балке, отделявшей передние покои от окружавшей дом галереи, и под прикрытием занавеса или экрана полюбоваться садом. Выезжать из дома разрешалось лишь в исключительных случаях: либо в дни самых значительных празднеств, либо если возникала необходимость совершить паломничество в тот или иной храм. Подобные выезды обставлялись чрезвычайно торжественно – женщина выезжала в роскошной карете в сопровождении большой свиты.
    С самого раннего детства девушку готовили к будущей брачной жизни, рассчитывая, что ей удастся вступить в такой брачный союз, который, упрочив положение семейства, явится залогом дальнейшего его процветания... Поэтому рождение девочки было большой радостью, и воспитанию её уделялось особое внимание. За исключением китайских наук она должна была усвоить всё, что знал мужчина. Девушка из благородного семейства превосходно играла на кото - японской цитре, рисовала, красиво писала и, конечно, не только знала наизусть лучшие образцы японской поэзии, но и сама умела складывать приличествующие случаю стихи. Классические японские пятистишия танка играли немаловажную роль в жизни женщины, являясь своеобразным посредником между ней и внешним миром. Не имея возможности видеть женщину, мужчина судил о ней по искусству слагать стихи и по красоте почерка. Недаром в эпоху Хэйан самыми совершенными красавицами считались прославленные поэтессы.
    ...Вообще внешность женщины, как таковая, почти ни на одном этапе любовных отношений не имела особого значения. На первом этапе воображение мужчины воспламенялось изящной скорописью писем, утончёнными стихами, намекающими на самые возвышенные чувства, а при более близком знакомстве - тихими звуками струн, случайно донёсшимися откуда-то из внутренних покоев, или - как предел возможного -вдруг мелькнувшими сквозь занавеси или щели в ширме волнами чёрных волос и краешком платья.
    "Подглядывание" (каймами – букв. "взгляд сквозь щели изгороди") – одна из первых стадий сближения. Подглядывать можно было с улицы, если ты не имел доступа в дом, или из сада, если ты был в близких отношениях с хозяином. Поскольку во внутренних помещениях царил обычно тусклый полумрак и чаще всего они были закрыты внешними занавесями, увидеть удавалось лишь смутные очертания фигуры, да и это в лучшем случае.
    Если у мужчины возникало желание добиться большего, он стремился завязать знакомство в кем-нибудь из прислужниц девушки, которые, как правило, выступали в роли посредниц между своей госпожой и внешним миром Часто именно от них зависел выбор мужа.
    Заручившись поддержкой кого-нибудь из прислужниц, мужчина передавал своей избраннице письмо. Письма поклонников обсуждались родственниками девушки и прислуживающими ей дамами. Наиболее достойному посылалось ответное письмо, причём на первых порах переписку брала на себя какая-нибудь дама. Некоторое время продолжался обмен письмами и, если ни одна из сторон не начинала испытывать разочарования, делался следующий шаг к сближению, а именно: мужчина наносил первый визит своей избраннице. Несколько раз он посещал её дом, переговариваясь с ней через прислужницу, затем, после обмена новыми пистмами, получал возможность беседовать непосредственно с предметом своей страсти через занавес. (Мужчина, как правило, сидел на галерее, а женщину сажали за опущенными занавесями, к которым приставляли ещё и переносной занавес)» [112].
    Для того чтобы тайно увидеться с женщиной из аристократического семейства (хотя слово «увидеться» в данном случае не вполне подходит – свидание проходило в темноте), надо было предварительно договориться с окружающими её дамами и прислужницами. Нужно было устроить так, чтобы во время свидания между говорящими оказался лишь занавес и чтобы поблизости никого не было. В этом случае можно было схватить собеседницу за руку, и, если она не хотела или стеснялась поднять шум и позвать на помощь... Словом, любое свидание с женщиной лицом к лицу завершалось обычно в постели.
    Так, юный Гэндзи однажды в темноте вместо одной женщины попадает к другой, совершенно незнакомой. «Спряталась где-нибудь и радуется, что сумела сыграть со мной злую шутку Подобной упрямицы свет не видывал», – сетовал Гэндзи. И мысли его были полны лишь ею одной. Однако это не мешало ему клясться в верности лежащей рядом с ним юной особе. Ведь она была так мила, так трогательно-простодушна…
    - Ещё древние полагали: «Тайные узы прочнее явных», – привычно говорил он. – Позвольте же мне надеяться на взаимность. Моё положение в мире обязывает к сдержанности, и я не могу во всём следовать своим желаниям. Да и ваши близкие вряд ли одобрят наш союз. О, я заранее содрогаюсь, предвидя мучительные последствия нашей встречи. Но ждите меня и не забывайте.
    Выйти из затворничества молодая аристократка могла только одним способом – поступить на службу в государев дворец, стать придворной дамой, т. е. потенциальной государевой наложницей. Сэй-сёнагон в «Записках у изголовья» писала: «Какими ничтожными кажутся мне те женщины, которые, не мечтая о лучшем будущем, ревниво блюдут своё будничное семейное счастье!
    Я хотела бы, чтобы каждая девушка до замужества побывала во дворце и познакомилась с жизнью большого света! Пусть послужит хоть недолгое время в должности найси-но сукэ.
    Терпеть не могу придирчивых людей, которые злословят по поводу придворных дам. Положим, нет дыма без огня. Придворная дама не сидит затворницей, она встречается с множеством людей...
    Когда придворная дама выходит замуж, ей оказывают всяческое почтение, но в душе думают, что каждый знает её в лицо и что не найдёшь в ней прежней наивной прелести.
    Спору нет, это так. Но разве малая честь для мужа, если жену его титулуют госпожой найси-но сукэ? Она посещает дворец, её посылают от имени императора на празднество Камо».
    Брак в Хэйане заключался в соответствии с определённым ритуалом. «При заключении брака мужчина проводил в доме женщины три ночи подряд, причём, возвращаясь в свой дом затемно, обязательно отправлял возлюбленной гонца с письмом. Не получить утром после ночного свидания письма – неслыханный позор для женщины.
    Через три дня после совершения определённых обрядов родственники жены устраивали пиршество, на котором происходило оглашение брака (токоро-араваси –букв. "обнаружение места"), после чего он считался официальным и муж мог открыто посещать дом жены в любое время. (Как правило, женщина не переезжала в дом мужа, а оставалась в родительском доме. Лишь в исключительных случаях супруги поселялись вместе)» [112].
    Сказанное не означает, что любые свидания непременно вели к браку. Необходимость сохранять тайну лишь увеличивала остроту ощущений. Сэй-сёнагон пишет: «Для тайных свиданий лето всего благоприятней. Быстро пролетает короткая ночь. Ещё на мгновенье не забылись сном, а уже светает. Повсюду с вечера всё открыто настежь, можно поглядеть вдаль, дыша прохладой.
    На рассвете любовники ещё находят что сказать друг другу. Они беседуют между собой, но вдруг где-то прямо над ними с громким карканьем пролетела ворона. Сердце замерло, так и кажется, что их увидели».
    Обычно аристократ имел несколько жён. «Только люди низкого звания предпочитают довольствоваться одной супругой», – говорится в «Повести о Гэндзи». Главная жена жила, как правило, в северном флигеле усадьбы и именовалась «кита-но ката» – «госпожа Северных покоев». В целом же положение любой жены определялось отношением к ней мужа, а это отношение, в свою очередь, в немалой степени зависело от её происхождения и наличия у неё влиятельных родственников, прежде всего отца и братьев. Уэмон-но ками, один из персонажей «Повести о Гэндзи», женился на дочери Государя – Второй принцессе, но и в её происхождении имелся изъян: «Матерью Второй принцессы была нёго довольно низкого ранга, и Уэмон-но ками относился к супруге с некоторым пренебрежением».
    «Мужчина посещал дома разных женщин, одни из которых были открыто признаны как его жёны, другие считались тайными возлюбленными. Замкнутость столичной аристократии обусловила распространённость брачных союзов между близкими родственниками, что, в свою очередь, эту замкнутость усиливало.
    Брак не считался чем-то постоянным и мог легко разрываться, и долговечность его в первую очередь зависела от достоинств женщины, от её умения сохранять привязанность мужа. Умение это в немалой степени определялось её воспитанием, поэтому к воспитанию девиц из благородных семейств относились с большим вниманием» [112].
    В «Повести о Гэндзи» один из персонажей рассуждает: «Женщин не принято обучать наукам, но, обладая даже самой малой долей сообразительности, они могут познать многое. Достаточно лишь видеть и слышать. Находятся и такие, которые в конце концов начинают ловко писать "истинными знаками' (китайскими иероглифами) и, потеряв всякое чувство меры, перегружают ими свои письма, причём нередко обращенные к женщине же, что вовсе недопустимо. На такое послание глядя, невольно содрогаешься от отвращения: 'Право, разве пристало женщине..." И зачастую так пишут дамы самого высокого ранга.
    А некоторые дамы мнят себя поэтессами, просто шагу не могут ступить без стихов, то и дело, причём, как правило, некстати, шлют тебе свои произведения, где в первой же строке непременно содержится намёк на какое-либо выдающееся событие древности, и ты оказываешься в весьма затруднительном положении. Не ответишь вовсе – прослывёшь бесчувственным мужланом, не сможешь ответить достойно – позор на твою голову! Бывает, спешишь утром во дворец либо на праздник Девятой луны, либо по случаю иного какого торжества, до аира ли тут? А тебе приносят письмо с многозначительными намёками на какие-то корни... Или на Девятый день – обдумываешь тему для сложнейших китайских стихов, ни минуты свободной, а тут – новое послание и какие-то намёки на росу, лепестки хризантем... Приходится выдумывать что-то, хотя мысли заняты совершенно другим».
    Вообще тысячу лет назад в Хэйане правильно выбрать жену было очень сложно - не менее сложно, чем сегодня. То-но тюдзё, один из приятелей юного Гэндзи, сетовал: «Я всё более утверждаюсь в мысли, что мудрено отыскать женщину во всём совершенную. Разумеется, вокруг немало достойных особ, на первый взгляд вполне утончённых, бойко владеющих кистью, способных прилично случаю, складно ответить на письмо. Но если попытаешься выбрать истинно совершенную, вряд ли хоть одна выдержит испытание. Слишком уж много у них пороков: чванливы, надменны, на всех смотрят свысока. А бывает, пока воспитывается девушка за занавесями в доме родителей, которые пекутся о ней неустанно, никто и не знает о ней ничего, только слухи о её достоинствах, распространяясь, волнуют сердца. Пока она хороша собой, простодушна, пока светская суета ещё не коснулась её, она стремится усвоить какие-то незначительные навыки от окружающих и, естественно, в чём-то достигает особенных успехов. Домашние обычно замалчивают её недостатки и, приукрашивая достоинства, превозносят их повсюду. И разве можно без всяких на то оснований отнестись к их словам с недоверием – да не может, мол, того быть! – и пренебречь ею? Нет, думаешь: "Ах, неужели?" – и ищешь с ней встречи. И всегда тебя ждёт разочарование...
    Женщина, принадлежащая по рождению своему к самому высокому состоянию, взлелеянная заботливыми родителями, чаще всего скрыта от чужих взоров, и в ней можно предполагать любые достоинства.
    Но возьмём женщин среднего состояния – здесь сразу видны присущие каждой свойства и наклонности, потому-то и разобраться в большинстве случаев куда легче.     Что же касается женщин из низших слоев, то о них и говорить не стоит...».
    - Что ты имеешь в виду, говоря о состоянии, и кого к какому состоянию должно причислить? – спрашивает Гэндзи. – Бывает ведь, что человек благородного происхождения по воле судьбы оказывается внизу, ранг имеет невысокий, его и не замечает никто... Или наоборот, какой-нибудь простолюдин, вдруг возвысившись, становится знатным вельможей, начинает кичиться: "вот, мол, я каков, посмотрите", наполняет свой дом всякими причудами роскоши и о том лишь печётся, как бы не оказаться хуже других. К какому состоянию должно их причислить?
    На этот вопрос отвечает Ума-но ками, имеющий чин конюшего:
    - Как бы высоко не поднялся человек, если не благородного он рода, люди всё равно будут относиться к нему с предубеждением... Но бывает и так, что человек безупречного, казалось бы, происхождения, лишившись опоры в мире и потеряв прежнее влияние, оказывается в бедственном положении. Душа его, разумеется, остаётся благородной, но ему приходится терпеть нужду, а это не может не сказаться на отношении к нему окружающих. Поэтому обоих я отнёс бы к среднему состоянию.
    Или вот люди, называемые правителями, радеющие о делах провинций, – казалось бы, мы имеем дело с вполне определённым сословием, но и там есть свои различия; в нынешние времена можно назвать немало правителей, вполне достойных быть причисленными к среднему состоянию. Право, скороспелому вельможе я всегда предпочту того, кто, не имея ещё звания советника, остановился на Четвёртом ранге, но успел заслужить немалое уважение в мире. Часто такой человек и в родовитости не уступает прочим, живёт он спокойно, держится с достоинством, и ни в чём не испытывает нужды, из подобных семейств нередко выходят вполне достойные женщины. Известно немало случаев, когда дочь такого человека, поступив на службу во дворец, оказывается счастливее своих более знатных соперниц.
    -  То есть в любом случае должно иметь дело с женщинами из богатых семей, - смеясь, замечает Гэндзи.
    - Кто-то другой и мог бы так сказать, но ты... – сердится Ума но-ками. – Трудно себе представить, чтобы женщина из семейства не только родовитого, но и влиятельного была чём-то нехороша. Если и встретишь такую, не сможешь сдержать удивления:'Как же её воспитывали?"... По-моему, больше причин для восторга бывает тогда, когда в каком-нибудь домике за воротами, увитыми хмелем, в уединённом, пустынном месте повстречаешь неожиданно прелестную особу, о существовании которой никто и не подозревает.
    И Ума-но ками продолжает развивать мысли То-но тюдзё о том, как трудно выяснить достоинства женщины, живущей в глубине родительского дома.
    - Когда приходится из многих выбирать одну, чтобы, назвав её своей, сделать опорой в жизни, оказывается просто невозможным остановить на ком-то свой выбор...
    Дело вовсе не в том, что нам нравится перебирать женщин, потакая собственному любострастию. Нет, просто каждый хочет найти одну-единственную, способную стать ему надёжной опорой в жизни. В конце концов всё равно придётся остановить на ком-то свой выбор – от этого никуда не уйдёшь, потому-то и хочется отыскать женщину если не совершенную, то по крайней мере не вовсе дурную, которая не требовала бы постоянного внимания и не имела неискоренимых пороков. Но, увы, даже это нелегко.
    В качестве примера Ума-но ками приводит эпизод из собственной жизни.
    - Так вот, давным-давно, будучи ещё весьма низкого звания, я вступил в связь с одной милой женщиной. Наружность её была далека от совершенства, и я, к беспутству юности склонный, вовсе не собирался останавливать на ней свой окончательный выбор. Имея к ней неизменную доверенность, я тем не менее не умел ограничиваться ею одной и постоянно искал развлечения в других местах, заставляя её терзаться от ревности. Она не упускала случая попенять мне за непостоянство, и это мне не нравилось. «Неужели так трудно владеть собой? – досадовал я. – Будь она снисходительней к моим шалостям...». Так, с одной стороны, меня тяготили её постоянные, иногда совершенно необоснованные подозрения, с другой - я невольно ей сочувствовал. «Что за незавидная судьба – сосредоточить все помышления свои на столь недостойном муже?» – думал я и старался вести себя благоразумнее.
    Отличалась же эта женщина тем, что делала даже то, что выходило за пределы её возможностей, лишь бы мне угодить. Изо всех сил старалась она скрывать свои недостатки, дабы не огорчать меня, стремилась предупреждать любое моё желание. Я предполагал в ней характер властный, деятельный, но она оказалась на редкость кроткой и ласковой, во всём послушной моей воле. Желая сохранить мою привязанность, она постоянно заботилась о своей наружности, надеясь сделать её по возможности привлекательной, и никому не показывалась, дабы не навлечь на меня нелестной молвы, - словом, вела себя в высшей степени благоразумно.
    Постепенно привыкнув к ней, я перестал находить её такой уж недостойной, и только её ревнивый нрав по-прежнему удручал меня. И вот пришла мне как-то в голову такая мысль: «Она, несомненно, привязана ко мне и боится меня потерять. Что, если попробовать напугать её -для того лишь, чтобы проучить. Может, это заставит её одуматься, и она перестанет докучать мне своими жалобами. Сделаю-ка я вид, что, устав от её подозрений, готов разорвать наш союз. Если она действительно привязана ко мне, это будет для неё хорошим уроком». Так решив, я стал притворяться, что совсем охладел к ней, когда же женщина, по обыкновению своему вознегодовав, стала осыпать меня упрёками, сказал ей следующее: «Если жена обладает вздорным нравом, даже самый прочный союз может распасться, и супруги никогда больше не увидят друг друга. Если вам угодно положить конец нашим встречам, продолжайте преследовать меня неразумными подозрениями. Но если вы рассчитываете и далее идти со мной по пути, что лежит перед нами, вам придётся примириться с моими слабостями и, как ни тяжко это, сносить их молча, тем более что таков удел женщины в этом мире. Если вам удастся превозмочь себя, моя нежность к вам лишь умножится. А когда я выбьюсь в люди и окончательно стану на ноги, вам нечего будет бояться соперниц».
    Я говорил с большим воодушевлением, весьма довольный своей находчивостью, но стоило мне замолчать, как она усмехнулась и сердито сказала: «Когда бы речь шла лишь о том, чтобы перетерпеть какое-то время, мирясь с вашим низким, прямо сказать, ничтожным положением, и ожидая дня, когда вы наконец выбьетесь в люди, это ничуть не волновало бы меня, я могла бы ждать сколько угодно, не выказывая никакого неудовольствия. Но сносить ваше поведение, теша себя несбыточной надеждой, что настанет наконец время, когда вы исправитесь, это выше моих сил, а потому, пожалуй, нам и в самом деле лучше расстаться».
    Слова её привели меня в ярость, много неприятного наговорил я ей, а она, не в силах, видно, совладать с собой, схватила меня за руку и укусила за палец. Притворившись, что мне очень больно, я стал громко кричать: «Ах, вы ещё и изувечили меня! Как я покажусь во дворце? Моё звание и так слишком ничтожно! Что поможет мне теперь выдвинуться? Одно остаётся – удалиться от мира!». Затем грозно воскликнул: «Итак, с этого дня между нами всё кончено!» – и  бросился вон, но напоследок, потрясая укушенным пальцем, произнёс:
    «Считая по пальцам
    Всё, что вытерпеть здесь пришлось мне,
    Могу ли сказать,
    Что одним этим пальцем исчерпан
    Счёт тобой нанесённым обидам?
    Теперь вы вряд ли посмеете упрекать меня».
    Услыхав мои слова, она всё-таки заплакала и ответила:
    «Тайно в душе
    И сама я вела счёт обидам.
    И всё ж не могу
    Поверить в то, что навеки
    Мы руки должны разнять...».
    На самом деле у меня вовсе не было намерения порывать с этой женщиной окончательно, однако долгое время я жил, предаваясь мимолётным утехам, и даже не писал к ней. Но однажды, поздним вечером, когда сеялся унылый не то дождь, не то снег, я глядя, как придворные, завершив приготовления к Чрезвычайному празднеству Камо, расходятся по домам, вдруг призадумался и понял, что мне-то, кроме как к ней, идти некуда. «Ночевать одному во Дворце неприятно, если же пойти к кому-нибудь из дам, которые ни на миг не забывают о своей утончённости, придётся дрожать всю ночь от холода, любуясь снегом» – подумал я, да и любопытно стало: «Как-то она теперь?». И вот, стряхивая с платья снег, я отправился к ней. Признаюсь, чувствовал я себя весьма неловко, но в конце концов решил: «Будь что будет, может, она смягчится, увидев, что я пришёл в такую непогоду». И что же? Смотрю, светильник отодвинут к стене и озаряет комнату слабым светом, тёплое домашнее платье греется, разложенное на подставке, все занавеси, какие только можно поднять, подняты, словно надеялась она: «Уж этой-то ночью...». «Впрочем, ничего другого я и не ожидал», – самодовольно  подумал я, но, увы, самой женщины дома не оказалось. Меня встретили прислужницы, от которых я узнал, что госпожа ещё вечером уехала в родительский дом.
    Конец у этой забавной истории совсем не весёлый. И Ума-но ками, и его возлюбленная продолжали стоять на своём: он требовал, чтобы она не раздражала его упрёками, а сам не желал давать никаких обещаний, она же настаивала, чтобы он остепенился, и говорила, что не потерпит измен. Женщина тосковала, плакала и в конце концов умерла, а он только после этого оценил, какой надёжной помощницей и советчицей была она для него.

                Вершина эпохи: хэйанский роман

    Наряду с поэзией и лирическими дневниками в японской литературе рано появляется то, что мы сейчас именуем романом. «По-японски роман называется "моногатари": сказ о каком-нибудь событии. Моногатари – очень широкое видовое понятие, оно включает в себя многие жанры художественной прозы – новеллы, повести и романы, сказки и легенды.
    Точные даты появления первых японских романов трудно установить, но уже в 983 году в предисловии к одному из сборников буддийских легенд сообщалось, что "романов в наше время больше, чем песчинок на берегу моря Арисо".
    Время произвело строгий отбор. Уцелели только самые любимые книги, ходившие по рукам в многих списках...
    Хэйанские романы писались на свитках, украшенных картинами. Мода на такие свитки была завезена из Китая, но в то время, как китайские художники предпочитали рисовать картины на сюжеты буддийских легенд или серии ландшафтов, японские писатели и художники создали новый жанр романа с иллюстрациями (э-макимоно). Длинные полосы из шёлка и бумаги накатывались на валики и перевязывались шнурами. Развёртывали их в горизонтальном направлении, так что перед глазами помимо текста проходила длинная цепь картин. Художник как бы "снимал крышу" и, следуя ходу романа, переносил читателя из комнаты в комнату, из дворца на большую дорогу. Кисть его запечатляла луноликих старинных красавиц, тонущих во множестве шёлковых одежд, и живую забавную уличную сценку. Как и в наши времена, богато иллюстрированный роман привлекал особое внимание читателей» [113]. В эпоху, когда не существовало ни кино, ни телевидения, можно себе представить, с каким вниманием читатели и читательницы рассматривали изображения своих любимых персонажей.
    «Лучшие из хэйанских романов широко издаются не только у себя на родине, их переводят на языки других народов, и в наше время они прочно вошли в золотой фонд всемирно известных шедевров древней классики.
    ...Первый дошедший до нас японский роман '"Повесть о старике Такэтори" ещё весь погружён в сказочную стихию. Время создания повести не установлено, однако уже в начале XI в. её считали "прародительницей всех романов". Она была освящена своего рода престижем старины. Видимо, повесть появилась в конце IX – начале X века.
    "Повесть о прекрасной Отикубо", возникшая несколько позднее, во второй половине X века, написана на всемирно известный сюжет о злой мачехе и гонимой падчерице. В японском фольклоре известно много вариантов этого сюжета.
    ...Всего через несколько десятилетий после "Повести о прекрасной Отикубо", в самом начале XI века, был создан "Принц Гэндзи" ("Гэндзи-моногатари"), первый в мире "большой роман", построенный на материале реальной действительности, с виртуозно разработанной фабулой, с глубоким проникновением в психологию действующих лиц. И совершилось это важнейшее событие за шесть веков до того, как Сервантес написал "Дон-Кихота"» [113].
    Положим, Европа 1000 года от Р. Х. была далеко не самой культурной частью света: Апулей и Петроний были забыты, а современники писали главным образом богословские сочинения. Но ведь «Повесть о Гэндзи» появилась тогда, когда подобных романов не существовало и в Китае – стране, откуда Япония заимствовала древнейшее культурное наследие.
    «Предметом повести не является жизнь какого-то отдельного человека как она есть, –поучает Гэндзи свою воспитанницу. – Повесть рождается тогда, когда человек, наблюдая за всем вокруг него происходящим, – хорошим ли, дурным ли, – видя то, чем никогда не надоест любоваться, слыша то, к чему невозможно остаться равнодушным, в конце концов оказывается не в силах хранить всё это в собственном сердце, и у него возникает желание поделиться своими наблюдениями с потомками. Когда хотят, чтобы рассказ произвёл приятное впечатление, выбирают и записывают только что-нибудь хорошее. А иногда, стараясь угодить вкусам читателей, собирают воедино всё самое невероятное, дурное. Однако всё это – хорошее ли, дурное ли, – равно принадлежит одному и тому же миру. А разве иначе сочиняются повести в других странах?».
    Автор «Повести о Гэндзи» – придворная дама императрицы Сёси, супруги государя Итидзё (986-1011 гг.), известная нам под именем Мурасаки-сикибу. Как её звали родные и близкие, мы не знаем – в хзйанской Японии, как и, например, в древнем Риме или в древней Руси, собственному имени женщины не придавалось значения. «Мурасаки» писательницу стали называть в честь героини её романа. Само по себе слово «мурасаки» означает либо глицинию, либо воробейник –луговую травку с мелкими белыми цветками, из которой добывали лиловую краску; поскольку лиловый считался у японцев цветом любви, то и цветок мурасаки стал символом любви. А «сикибу» – это Церемониальное ведомство, учреждение, где служил отец Мурасаки. Примерно так в России XVIII-XIX вв. женщину могли называть «капитанша» или «асессорша»,  но только по мужу; в Японии же, где родовые связи были намного важнее супружеских, женщину чаще называли по отцу или по брату. Помимо «Повести о Гэндзи», писательнице принадлежат «Дневники Мурасаки-сикибу» и «Собрание песен Мурасаки-сикибу».
    «Что ни век, то век железный...». Жизнь знатных и изысканных обитателей Хэйана далеко не всегда была благополучной. «С одной стороны, утончённая роскошь дворца, расцвет искусств и поэзии..., с другой – частые пожары, беспорядки в стране, эпидемии (за 994 – 998 гг. вымерло больше половины населения столицы), бесконечные дворцовые интриги, борьба внутри рода Фудзивара, постоянное ощущение враждебности окружения – таков был мир, в котором жила Мурасаки. Её отца Фудзивара Тамэтоки волны судьбы бросали то вверх, то вниз, приближая к роскоши и славе или, наоборот, низводя к нищете и безвестности. Лишённый придворных званий после отречения от престола императора Кадзан, он только в 996 г. с трудом добился назначения на должность правителя Этидзэн. Вернувшись через четыре года в столицу, он долго оставался не у дел, пока в 1008 г. не получил наконец звание куродо и должность дзёбэна. В 1011 г. Тамэтоки был назначен правителем Этиго. Вскоре после этого он потерял сына и в 1014 г., вернувшись в столицу и отказавшись от должности, принял постриг в монастыре Миндэра. Год его смерти неизвестен. Единственно, что не изменяло ему в жизни, – это слава литератора и учёного. Он принимал участие в поэтических турнирах вместе с известнейшими поэтами своего времени, о его осведомленности в китайских науках слагались легенды. Современники называли его одним из просвещённейших мужей столицы.
    О матери Мурасаки известно только то, что она была дочерью Фудзивара Тамэнобу. Предполагается, что она умерла, когда девочке было совсем ещё мало лет. Во всяком случае, её положение не было выше положения отца – обе семьи принадлежали к средней чиновничьей аристократии, далёкой от участия в высшей политике. У Мурасаки, судя по всему, были две сестры и брат Нобунори» [112].
    Родилась Мурасаки, вероятно, между 970 и 978 гг. Естественно, что, будучи дочерью чрезвычайно образованного человека, она, помимо игры на кото, каллиграфии, стихосложения и умения составлять ароматы, приобрела большие познания в области китайской литературы. В 996 г. вместе с получившим должность отцом она уехала в провинцию Этидзэн, но спустя два года в одиночку вернулась в столицу и вскоре вступила в брак с блестящим вельможей Фудзивара Нобутака, принадлежавшим, как и её отец, к северной ветви клана Фудзивара. В 999 г. Нобутака получил должность правителя сначала а Адасиро, а затем в Уса и уехал, оставив Мурасаки с недавно родившейся дочерью в столице. В начале 1001 г. Нобутака вернулся в Хэйан, а весной того же года скончался на 49-м году жизни.
    «В течение нескольких лет Мурасаки жила одиноко в своём доме у Столичного предела. Вскоре после смерти Нобутака появился какой-то человек, искавший союза с ней, скорее всего наместник одной из западных провинций, но, судя по всему, Мурасаки его отвергла' [112, с.25]. В это время её отец Тамэтоки был приближен ко двору, где всё более усиливалось влияние Фудзивара Митинага, а брат Нобунори в 1004 г. получил должность конайки (младшего писаря). В конце 1005 г. сама Мурасаки, которой было 27-35 лет, поступила на службу во дворец, став придворной дамой среднего разряда (тюро-нёбо) при государыне Сёси, дочери Митинаги.
    «Стараясь усилить влияние Сёси, которая в 1000 г. стала императрицей-супругой, Митинага собрал в её покоях всё самое лучшее – от утвари до прислуживающих дам, тем более что на первых порах Сёси имела рядом с собой довольно серьёзную соперницу – отставленную императрицу Тэйси (скончавшуюся в конце 1000 г.), в свите которой было немало прославленных поэтесс, не говоря уже об авторе появившихся в том же, 1000 г. "Записок у изголовья". Сэй-сёнагон. Митинага позаботился, чтобы у его дочери было не менее блестящее окружение» [112].
    Когда именно Мурасаки написала «Повесть о Гэндзи», можно только догадываться. Принято считать, что в 1008-м или 1009 г. работа была в основном завершена (вообще роман не закончен и даже не вполне отредактирован; сама Мурасаки считала написанное всего лишь черновиками). Придворные дамы вместе с другими рукописями переписывали и «Повесть о Гэндзи». По словам Мурасаки, Фудзивара Митинага тайком пробрался в её покои и, отыскав роман, отослал своей младшей дочери. Государь Итидзё, слушая чтение «Гэндзи», заметил об авторе: «Эта дама, вероятно, читала "Нихонги"». После этого прозвище «Нихонги» закрепилось за Мурасаки.
    В пятую луну 1011 г. отрёкся от престола государь Итидзё, вскоре скончавшийся. Престол перешёл к его двоюродному брату Сандзё. После окончания траура государыня Сёси со своими придворными дамами переехала во дворец Бива. Под 1013 г. дочь Тамэтоки, наместника Этиго, упоминается в дневнике Фудзивара Санэсукэ. Последние сведения о Мурасаки и последние её стихи датируются 1014 г.; дата её смерти неизвестна. В комментариях XIV в. к «Повести о Гэндзи» сообщается, что автор романа похоронена к югу от обители Урои-ин. Дочь Мурасаки Кэнси стала поэтессой, её стихи вошли во многие антологии; она была кормилицей принца Такахито, ставшего впоследствии императором Горэйдзэй (1045-1068 гг.).
    «Повесть о Гэндзи» – не просто роман, это, можно сказать, роман в квадрате. Перед нами проходит вся жизнь принца Гэндзи с юных лет до старости, потом жизнь его детей и внуков; но мы видим только интимную сторону этих жизней. Поскольку мужчины в романе называются не по именам, а по должностям и чинам, мы узнаём, что они служат и периодически продвигаются по службе, но чем именно они заняты, помимо отношений с женщинами и споров из-за женщин, остаётся для нас загадкой. Вероятно, они как-то строят отношения со своими начальниками, коллегами и подчинёнными, выполняют какие-то поручения и отдают приказы, но всё это вынесено за пределы повествования. Ведь автор моногатари – женщина, и ей не пристало касаться мужских дел. «Повесть о Гэндзи» даёт очень много сведений о жизни Хэйана, но исключительно через призму отношений между дамами и кавалерами.
    Обретя уже главную любовь своей жизни – утончённую красавицу Мурасаки, Гэндзи продолжает поддерживать старые любовные связи и завязывать новые. Будучи человеком влюбчивым и добрым, «не умел Гэндзи забывать однажды встреченных женщин»; поэтому он постоянно заботился о своих многочисленных возлюбленных, даже о тех, к кому не испытывал глубоких чувств, и, расставаясь с ними, стремился по возможности никого не обидеть и каждой обеспечить хорошие условия существования.
    Тяжёлые времена наступают для Гэндзи, когда ненавидящая его особа становится государыней. «Человек, навлекший на себя немилость Двора, не имеет право даже пищу вкушать по собственному усмотрению, – заявляет эта особа. – А дайсё (чин Гэндзи) живёт в прекрасном доме, да ещё смеет высказывать недовольство. Более того, находятся безумцы, готовые следовать за ним...». «Если человек, даже не лишённый чинов и званий, а просто навлекший на себя немилость Двора, будет жить совершенно также, как жил прежде, это неизбежно усугубит его вину в глазах света», – добавляет автор романа. 
    И вот блестящий столичный аристократ вынужден отправиться в ссылку в отдалённую провинцию Акаси. Однако и в этой глуши Гэндзи встречает женщину, достойную восхищения и любви. Об этом он в туманных выражениях сообщает оставшейся в Хэйане Мурасаки: «Поверьте, теперь я не могу без боли вспоминать, как уязвлял Ваше сердце своими невольными изменами. Но увы, и здесь привиделся мне какой-то странный сон, которому, впрочем, я не склонен придавать большого значения. Это непрошенное признание должно убедить Вас, в моей искренности. О да, я поклялся, но если ту клятву...».
    При очередной смене власти опала с Гэндзи снимается. Он возвращается в столицу, получает пост министра Двора и строит новую усадьбу – своеобразное «общежитие свободных женщин Востока»: «Строительство Восточной усадьбы было завершено, и Гэндзи поселил там особу, известную под именем Ханатирусато, дама из сада, где опадают цветы. В Западном флигеле и примыкающих к нему галереях были должным образом размещены необходимые службы и домашняя управа. Восточный флигель предназначался для особы из Акаси, а в Северном, расширенном нарочно для этой цели, министр Двора намеревался поселить женщин, с которыми когда-то был мимолётно связан и которые имели основание рассчитывать на его покровительство в будущем. Для их удобства флигель был разделён на небольшие удобные покои, заботливо и изящно убранные».
    На некоторое время Гэндзи становится фактическим правителем государства, а затем, получив чин Главного министра, передаёт административные заботы Левому министру. «Достигнув столь значительного положения в мире, Главный министр обрёл наконец возможность жить неторопливо и спокойно, не обременяя себя заботами. Находящиеся на его попечении женщины, устроенные сообразно желаниям и званию каждой, тоже жили в своё удовольствие, ни в чём не ведая нужды». Мурасаки умирает, сам Гэндзи стареет и тоже умирает, а на первые роли в повествовании выходят его сыновья и внуки.
    Роман о Гэндзи получил признание при жизни автора и чрезвычайно высокую оценку потомков. В «Безымянных записках», относящихся к XII или XIII веку, о Мурасаки сказано: «То, что она создала "Гэндзи", представляется делом удивительным, невозможным в нашем мире. Не иначе, как это чудо, сотворенное Буддой в ответ на её молитвы».
    Первоначально роман был известен под названиями «Повесть о блистательном Гэндзи» и «Повесть о Мурасаки»; название «Гэндзи-моноготари» возникло позже. В герое романа принце Гэндзи находили сходство с Фудзивара Митинага, а также с Минамото Такаакира (914-982 гг.), сыном государя Дайго.
    ***   
    Эпоха тонко чувствующих дам и кавалеров продлилась недолго. В XI в. уклад жизни Японии начинает перестраиваться на военный лад. «Перенаселение в центре японского государства (на юге острова Хонсю) вызвало агрессию пограничных феодалов на север и завоевание ими большой равнины Канто, прежде населённой варварами – айнами.
    Князья-завоеватели (даймё) стали сильнее столичных министров; распри между ними вылились в цепь гражданских войн... Главной боевой силой стало сословие малоземельных воинов-помещиков (самураев)» [67]. Начинаются совсем другие истории – о сражениях, подвигах и «полной гибели всерьёз».
    Прощаясь с жившими тысячу лет назад кавалерами и дамами Хэйана, приведём несколько заметок из дневника Сэй-сё'нагон, современницы (и, кажется, конкурентки) Мурасаки -си кибу.
«    Госпожа кошка, служившая при дворе, была удостоена шапки чиновника пятого ранга, и её почтительно титуловали госпожой мёбу. Она была прелестна, и государыня велела особенно её беречь».
    «Мимо проходит мужчина, красивый собой, с парадным мечом на цветной перевязи. Весьма приятное зрелище!».
    «В третий день третьей луны солнце светло и спокойно сияет в ясном небе. Начинают раскрываться цветы на персиковых деревьях.
    Ивы в эту пору невыразимо хороши. Почки на них словно тугие коконы шелкопряда. Но распустятся листья – и конец очарованию... До чего же прекрасна длинная ветка цветущей вишни в большой вазе! А возле этой цветущей ветки сидит, беседуя с дамами, знатный гость, быть может, старший брат самой императрицы, в кафтане "цвета вишни" поверх других многоцветных одежд.. Чудесная картина!».
    «Простолюдины «любят прибавлять к словам лишние слоги. Немногословие прекрасно».
_______________________________
    * В хэйянской Японии жёны императора, как и чиновники, имели ранги: высший – кого (императрица), средний – тюгу («та, что во дворце»), младший нёго (благородная госпожа). Звание нёго могли носить также служившие при дворе аристократки, от которых у императора тоже могли быть дети. Но наиболее почётным был ранг монъин, или инго.
    Правый министр стоял ниже Левого, а Главный министр был выше их обоих