12. Обер Дон-Дон Каленский
Скупой серый свет сочился сквозь маленькое фронтонное оконце и черепичные щели. На чердаке было пыльно и сумрачно.
Леонид опустился на корточки, отстегнул лямки старого жёлтого чемодана, сдвинул плашки на замках, и защелки соскочили с запоров. Он откинул крышку.
Чемодан был наполнен книгами и журналами, а поверх них лежала картина в старой деревянной раме, покрытая слоем пыли. Он взял её, подошёл к оконцу, протёр пыль рукавом и стал рассматривать картину на свету.
На полотне была изображена кормящая мать с младенцем на руках. Она стояла на фоне тёмной стены с двумя арочными окнами, за которым виднелся пейзаж в голубых тонах; на женщине была красная сорочка с двумя вертикальными прорезями, через которые можно было, не снимая платья, кормить ребёнка; лицо матери было озарено мягким светом и излучало столько любви и нежности…
По всей вероятности, эта картина принадлежала кисти какого-то древнего мастера. Об этом свидетельствовал и средневековый наряд дамы, и весь её облик. И даже столетия спустя, картина излучала такую энергетику любви, что сердце Леонида наполнилось нежностью.
Где же он видел эту картину?
Ах, да! Она висела в комнатенке его бабушки, рядом с иконой Иисуса Христа!
Теперь иконы в комнате бабушки не было, а картина эта, выходит, перекочевала сюда, в жёлтый чемодан...
Некоторое время Леонид стоял у окошка и рассматривал мадонну, потом вернулся к чемодану и стал исследовать его содержимое.
Чемодан был набит школьными учебниками – арифметика, математика, физика, химия, география, природоведение, история, алгебра, английский язык, родная речь, русская литература… Попадались и старые журналы: «Огонек», «Крокодил, «Работница», «Вокруг света», «Смена», «Наука и жизнь» …
Он взял одну из потрепанных книжек и подошел с ней к свету. Ею оказался учебник русской литературы за восьмой класс. Леонид раскрыл книжку наугад и начал читать:
Но наше северное лето,
Карикатура южных зим,
Мелькнет и нет: известно это,
Хоть мы признаться не хотим.
Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день,
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась,
Ложился на поля туман,
Гусей крикливых караван
Тянулся к югу: приближалась
Довольно скучная пора;
Стоял ноябрь уж у двора.
Боже, какие музыкальные стихи! Да это же сам Пушкин!
Леонид перелистал страницы назад и вернулся к началу поэмы:
«Мой дядя самых честных правил…»
Он так и простоял у окошка, пока не дочитал всего «Евгения Онегина» до самого конца.
Впечатление было потрясающим – словно он вдруг испил живой воды. Внутри у него всё бурлило, и в нем поднималась какая-то светлая, радостно звенящая волна. То ли это так подействовала на него энергетика пушкинских рифм, то ли эти его великолепные зарисовки русской природы, обычаев, нравов и чувствований людей той далекой эпохи…
Он как бы нащупал под собой твердую почву в этом насквозь лживом мире сатанинских кейсов и кластеров…
Выходит, и до него жили, любили и страдали другие люди – Грибоедов, Гоголь, Лермонтов, Пушкин, и все они стремились к каким-то высоким идеалам. Нет, это не были примитивные насекомые о двух ногах, для которых главное – секс и пища. То были люди, светочи духа! И он был связан с ними неразрывной нитью.
Здесь, в этом старом жёлтом чемодане, лежали сокровища его духа.
И в тот миг, стоя у чердачного окошка с учебником русской литературы в руке, он решил для себя окончательно и бесповоротно, что никогда, ни при каких обстоятельствах не станет двуногим насекомым, но останется Человеком, со всей полнотой своих чувств, мыслей, желаний, и никакая Эрида Арес или другая тварь не сможет загадить ему душу и мозги.
Он спустился с чердака.
Солнце уже начинало клониться к линии горизонта; мама возилась на кухне, а отец ещё не пришёл с работы, и Леонид решил сходить в Мессалину, чтобы повидать сестру.
Мама говорила, что она была взята в церковь Воскресения Христова. Вернее, в тот бордель, который в нём устроили ныне заправилы новой жизни.
Леонид переоделся, сказал маме, что пойдёт прогуляться и вышел из дома.
Стоял чудесный летний вечер. Солнце погружалось в лёгкие перистые облака, окрашивая их в румяные оттенки; от озера тянуло свежестью.
Миновав дамбу, Леонид свернул в сторону рынка, поднялся по узкой кривой улочке до ограды базарной площади, прошествовал мимо неё и увидел на невысоком возвышении ветхую церквушку, окруженную вековыми деревьями.
Впрочем, церквушкой её можно было назвать с лишь очень большой натяжкой.
От храма остался голый остов с облупленной штукатуркой. Кресты с куполов были сброшены, звонницы разрушены, стены размалеваны похабными изображениями полуголых девиц. Из недр этого содома лился бойкий мотивчик блатного шансона. На паперти толклись какие-то типы в вызывающих пестрых одеждах – то ли мужики, то ли бабы… кто их разберет?
Храм более походил на вертеп или воровскую малину, чем на обитель Бога.
Леонид приблизился к храму, и к нему тут же подвалило, виляя задом и подмигивая, какое-то размалёванное чучело в женском тряпье.
– Здравствуй, дружок, – кокетливо строя глазки, просюсюкало оно и жеманно протянуло Петрову ладошку. – Я Тамара… а тебя как зовут, красивый ты мой?
Проигнорировав этот вопрос, Петров прошествовал мимо Гея.
– Ну, куда же ты, милый мой… – игриво растягивая слова, промурлыкал представитель альтернативной сексуальной ориентации, – давай подружимся…
Не обращая на внимания на трансвестита, Петров вошёл в обитель разврата.
Храм всё ещё сохранял древние росписи, и с его стен и потолка взирали на мерзость запустения лики святых.
Взирали на полуголых баб в синих воровских наколках, что развалились на лавках вдоль стен, дымили сигаретами, хохотали, матерились, и на патлатых стиляг в расклешённых брюках и нейлоновых рубахах, и на старую седую бандершу за стойкой в глубине зала – в том месте, где некогда прихожане покупали свечи и подавали записки за здравие и упокой; взирали на всех этих слуг Вельзевула, на всё это скотское непотребство и, быть может, молили Господа Бога о том, чтобы поскорее пришёл день ярости Его.
Леонид двинулся вдоль стен, осматривая проституток. К нему тут же подскочил какой-то вертлявый, гладко прилизанный черноволосый тип и, осклабившись, спросил:
– Чего желаете, мистер? Девочку, или мальчика?
Леонид не удостоил его ответом. Он продолжал идти вперёд, ощупывая взглядом девиц, бросавших в его сторону призывные взгляды и нагловатые реплики, вроде:
– Не желаешь ли порезвиться со мною, дружок?
– Греби сюда, мой мальчик…
Наконец его взор остановился на худенькой девочке в нелепом коротком платьице.
Она сидела ссутулившись, потупив взор и сложив тонкие руки между колен.
– Нина, – окликнул её Леонид.
Девочка подняла на него отрешённый взгляд.
Вертлявый оказался тут как тут.
– Прекрасный выбор! – воскликнул он тоном рекламного агента. – Это наша несравненная Элен, юная красавица, свежая и сладенькая, как персик! – он причмокнул, поднеся пальцы к губам. – Пальчики оближешь! Встань-ка, Элен, покажи себя мистеру!
Нина послушно встала.
Она была похожа на растрепанную куклу.
– Ну как? Нравится? – расплылся в угодливой улыбочке сутенёр. – Девочка, что надо!
– Отвали.
– Ах! Зачем так сердишься? Эта малышка у нас только для самых хороших друзей! Пойдём, заплатишь мамке десять баксов, и я устрою тебе всё в самом наилучшем виде. Самую шикарную келью отведу!
– Отвали, я сказал! – с угрозою в голосе произнёс Леонид и почувствовал, как велико было в нём было желание свернуть шею этому слизняку.
Слизняк, похоже, правильно понял его намерение, попятился и растворился в разномастной толпе прихожан.
– Идём со мной, – проронил Леонид и тяжелыми шагами направился к выходу. Она покорно поплелась рядом с ним.
Они вышли из притона, прошли с полсотни шагов и остановились под сенью высокой липы.
– Ты помнишь меня? – спросил он.
Она отрицательно помотала головой.
– Я твой брат, Леня.
Он внимательно следил за выражением её лица, но не увидел в нём ничего, кроме равнодушия.
– А как тебя зовут ты помнишь?
– Элен.
Он обреченно вздохнул и смерил её грустным взглядом.
У неё до сих пор были косички с бантиками. Чуть продолговатое лицо с едва заметными веснушками на щеках тоже почти не изменилось – такое же простодушное и по-детски наивное… Но в угасших глазах, прежде таких жизнерадостных, теперь зияла пустота.
– Сестрёнка, – нежно произнёс он. – Ну, вспомни же меня. Вспомни! Тебя зовут Нина. Нина Петрова. А я – твой брат, Лёня. Мы с тобой жили на Заречной, у Светлицы. А потом меня призвали в армию… Ну, вспоминаешь?
Она отрицательно помотала головой.
Надо забрать её отсюда, подумал он и сказал:
– Ладно, пойдём домой.
И снова то же вялое покачивание.
– Почему?
– Я должна быть тут.
– Почему?
Она сдвинула худенькими плечами.
– Не знаю.
– Тебе здесь нравится?
– Не знаю.
– Как так не знаешь? Плохо тебе здесь, или хорошо?
– У меня всё О’кей.
Что же эти скоты сотворили с нею!
– Нина…
Он не находил нужных слов. И, как тогда, у Лины, не знал, как достучаться до её сердца.
– Нина, ты должна пойти со мной домой. Тебе тут не место. Понимаешь?
– Я не могу.
– Почему?
– Не знаю.
Она опустила голову, и он вдруг услышал её невнятное бормотание:
– Хара Геббельс, Хара Геббельс, Гебельс-бебельс, пара, мара…
И тут он не сдержался. Он взял её за локоть и крепко сдавил его пальцами:
– Пошли отсюда!
– Пустите, мистер! – взвизгнула Нина.
– Какие-то проблемы?
Он повернул голову.
К ним подходили какие-то блатари. Их было трое, и они шагали разболтанной походкой крутых парей.
– Гуляйте, парни, – сказал им Леонид.
– А то что будет? – насмешливо осведомился один из них, как видно, большой перец.
Рожа у него была красная, круглая, а голос тягучий и устрашающий. Его дружки стали обходить Петрова с двух сторон. Но Петров не почувствовал ни малейшего страха. В нём поднялась волна дикой ярости.
Это его сестра, Нина! И он за неё…
Он шагнул навстречу красномордому и нанес ему хлесткий удар в подбородок. Перец рухнул, как подкошенный, рожей вперед. В этот же миг Петров увидел, как в голову ему летит кулак того, что находился слева.
Он успел поднырнуть под кулак – так, что костяшки пальцев противника лишь чиркнули по его темени, и с разворота пробил ему в печень левой, а затем и правой под дых. Второй изогнулся в поклоне: чего изволите? Леонид схватил его за патлы, и насадил его нос на резко выброшенное колено; нос окрасился кровью, и второй мачо тоже послушно улегся у его ног. Но, увы, оставался ещё и третий, и этот третий оказался у него за спиной.
Леонид почувствовал удар в затылок и увидел, как в его глазах вспыхнули зарницы. Очевидно, его оглушили кастетом. Он упал. Откуда-то набежали другие черти и стали пинать его ногами.
Сознание погрузилось во тьму.
Когда он очнулся, рядом никого не было.
Стоял чудесный летний вечер, и из содома неслась громкая мелодия с эротическими всхлипами и стонами. Геи и лесбиянки наводнили паперть и на притворе зажглись красные фонарики. Никто не обращал ни малейшего внимания на избитого Леонида – всем было всё до задницы, до толерантной либеральной задницы.
Леонид Петров с трудом поднялся на ноги.
– Ничего, сестричка, – пробормотал он. – Я ещё вернусь…
Покачиваясь и держась за бока, он побрёл прочь от притона. Тело ныло от ушибов и ссадин, ломили ребра – да так, что трудно было дышать. Что ж, эти черти обработали его на славу!
Он кое-как дотянул до дамбы.
Сознание его плавало, словно в тумане, и он думал лишь об одном: только бы поскорее доковылять до дома, незаметно от мамы проскользнуть в свою комнату и упасть на кровать…
Однако это был не его день.
Он находился в квартале от своей калитки, когда около него затормозил автомобиль. Из него выскочили двое братков, смахивающих на бабуинов; они заломили ему руки за спину и затолкали на заднее сиденье.
У левой дверцы сидел тип с угрюмым мясистым лицом.
– Спокойно, приятель, – произнёс он пустым голосом. – Это служба скорой доставки.
Впереди изогнулась за рулём худощавая спина шофера в светло-серой рубахе и в светлой фуражке с чёрным околышем. Когда Петрова вталкивали в машину, водила даже не повернул головы.
Один из братков уселся справа от Леонида, а другой занял пассажирское место рядом с водителем; легковушка тронулась с места. Тот, что находился на месте пассажира, включил громкую связь и произнёс.
– Первый, первый! Я седьмой.
– Первый на связи. Слушаю вас, седьмой, – зазвучало в динамиках.
– Мы взяли его.
– Хорошо. Везите его ко второму.
Щёлкнул тумблер. Потом в динамиках опять зазвучало:
– Второй?
– Да. Второй слушает.
– Докладывает седьмой. Мы взяли светляка. Он уже начал было притемняться, но мы всё-таки его взяли!
– Отлично! И где вы его зацепили?
– В квадрате пятьдесят семь. Ошивался возле Светлицы. Похоже, его кто-то уже обработал, да так, что он едва жив.
– Ладно, разберёмся. Везите его на базу.
– Вас понял. Едем.
Он отключил громкую связь.
Зажатый между двумя похитителями, Петров предпринял робкую попытку пошевелиться.
– Сиди тихо, – прогудел тот, что был слева. – И не рыпайся. А не то я сделаю тебе бо-бо.
– Кто вы? – спросил Леонид.
– Я же сказал тебе: служба скорой доставки.
– Куда вы меня везёте?
Мордатый сказал.
– Куда надо, туда и везём.
Поездка заняла с четверть часа.
Сперва они ехали по Комсомольской, потом свернули на Краснознамённую, переехали Ольгин мост над речкой Тихой, выехали на Декабристов, свернули на Котовского и, наконец, подкатили к таксопарку. Разумеется, всё это были старые названия улиц, и теперь они назвались уже как-то по-другому.
Перед шлагбаум водитель посигналил. Из будки вышел вахтер в мятых штанах и поднял стрелку. Они въехали на заасфальтированный двор. Леониду доводилось тут бывать в дни своей прежней жизни, и он помнил расположение корпусов. Боксы для такси находились в глубине двора, а автомастерские слева. Админ здание с примыкавшей к нему диспетчерской службой стояло с правой руки.
Они поехали к админ зданию, но не к главному входу, а к двери с боковой стороны.
– На выход, граждане демократы, – объявил толстомордый.
Петров, со своими церберами, вылез из машины. Водитель остался сидеть за рулём, неподвижный, как статуя. Проходя мимо него, Петров скользнул по нему взглядом.
Чеканный профиль с небольшой бородкой клинышком. Нос ровный, заострённый, губы тонкие, выразительные… на впалой щеке едва заметный шрам… Если бы не эта бородка…
– Ну, что застыл, как невеста на выданье? – его ткнули кулаком в бок. – Давай, пошевеливайся…
Острая боль пронзила бок, и Леонид скривился.
Мордатый приблизился к входной двери и произнёс в домофон:
– Анаконда?
– Есс.
– Это О’Пир. Мы доставили светляка.
Щелкнул замок, О’Пир открыл дверь и вошел в вестибюль. За ним последовали остальные. За стойкой привратника стоял чернявый длинноносый гуманоид в светло-коричневой бейсболке. На его груди, обтянутой тенниской того же поносного цвета, красовался белый логотип в виде большой заглавной буквы А. Подобная же эмблема, но только в миниатюре, была нашита и над козырьком его головного убора.
Он посмотрел на вошедших без всякого интереса.
Прибывшие поднялись по лестнице на второй этаж, прошли по коридору до оббитой кожей двери, мордатый открыл её, и они попали в приемную.
Леонид обвёл помещение блуждающим взглядом.
Стены в салатных обоях, синие гардины на окне, стол с двумя телефонами. За столом сидела немолодая уже дамочка.
Лицо у дамочки – с выщипанными бровями и оттопыренными ушами-лопухами, отягощенными длинными крестообразными серьгами, было похоже на расплывшийся блин. В зачесанных назад редких тёмных волосах проглядывала седина. Мешкообразный летний сарафан с бабочками, стрекозами, цаплями и всякой болотной растительностью свободно облегал её тучную фигуру, а глубокое декольте открывало ценителям женской красоты заплывшую жиром дряблую шею, на которой висела золотая цепочка с иконкой дьявола, нежно прильнувшего к её плоской потной груди.
Когда они входили, секретарша держала в руке чашечку дымящегося кофе и дожевывала взятый с блюдечка кусочек пирожного.
– Привет, Изольда, золотце ты моё, – приветствовал ей толстомордый. – Я вижу, ты всё цветешь и пахнешь?
– Ага, – ответила секретарша хрипловатым голосом и проглотила кусочек пирожного.
– Пахну. Но уже не цвету.
– Ну, ну, кончай прибедняться, – грубовато польстил ей мордатый. – Тебя ещё хоть сейчас на конкурс мисс Труменболт выставляй.
– Да, было дело, – кивнула секретарша. – Когда-то была секс-бомба, пудрила мозги мужикам. Но теперь – увы!
– Шеф на месте?
– Ага. А вы что, светляка поймали?
– Ну.
– А зачем это вы его так обработали? Шефу это может не понравится.
– Да мы его и пальцем не трогали! – возмутился толстомордый.
– А мне до жопы, – осклабилась секретарша, – трогали вы его там пальцем, или чем ещё. Я тут сижу на телефоне – а остальное меня не колышет.
Она отхлебнула из чашечки кофе и подняла трубку:
– Господин Каленский, тут явился О’Пир со своей зондеркомандой. С ними светляк.
Она выслушала ответ, сказала «ага», положила трубку и кивнула на дверь:
– Заходите. Обер Дон-Дон ждёт вас.
Петрова ввели в кабинет.
…Пол покрыт коричневым линолеумом, стены выкрашены в непритязательный бледно серый цвет. На столе стоял чёрный селектор, снабженный телефоном с крутящимся диском и белыми клавишами. В кресле за столом восседал плотный субъект лет тридцати. Волосы у него были темные, волнистые, разделенные аккуратным пробором, лоб узкий, скошенный, изрезанный морщинами; нос длинный, с горбинкой, губы маленькие, подбородок слегка выдвинут вперед; тёмные глаза поблескивали весело и иронично. Одет он был в свободный оливково-серый френч полувоенного покроя – как великий кормчий Мао Цзэдун или товарищ Троцкий. Судя по его облику, этот гуманоид вёл свое происхождение от одного из колен израилевых.
Второй тип – высокий, худощавый, с редкими, зачесанными назад русыми волосами, стоял сбоку от стола. Он производил впечатление сильного и жесткого мужчины. Это был заместитель босса, Шлимановский Яков Янович.
Хозяин кабинета ткнул пальцем на один из стульев:
– Посадите его.
О’Пир взял стул, поставил его посреди кабинета и весело подмигнул Петрову: мол, потеха начинается. Леонида усадили на стул. Шеф сделал небрежную отмашку рукой:
– Свободны! И передайте там Ганнибалу, чтобы он ещё задержался.
Зондеркоманда ушла. Хозяин кабинета молча рассматривал Леонида довольно неприятным взглядом; Шлимановский хранил зловещее молчание.
Наконец обер Дон-Дон опёрся ладонями о столешницу, неспешно выплыл из-за стола, лениво обошёл его и остановился перед задержанным. Он упер руки в бока, не спуская глаз с арестованного и слегка поводя из стороны в сторону черноволосой головой.
– Так вот, значит, ты какой… – наконец вымолвил он негромким глуховатым голосом.
– Ну что ж, давай знакомится… обер Дон-Дон Каленский, Вольдемар Рудольфович. Служба Цеце. А ты кто таков?
Леонид не ответил.
– Так кто же ты такой, а? – повторил свой вопрос Каленский, и его губы растянулись в недоброй улыбке. – Имя? Фамилия? Где проживаешь? Куда и зачем шёл? Ну? Отвечай.
Леонид сдвинул плечами:
– Не помню.
– А кто тебя так отделал?
– Не помню.
Каленский помолчал, заложил руки за спину, приподнялся на носках и перекатился с носков на пятки…
– А скажи-ка мне, светляк, отчего вы все так светитесь? Что в вас такого особенного?
Петров не ответил, и обер Дон-Дон недобро усмехнулся:
– Значит, ничего не помню, ничего не знаю, ничего никому не скажу?
И вдруг, резко выбросив из-за спины правую руку, нанес Леониду удар по скуле. Леонид свалился на пол вместе со стулом.
Шлимановский подошел к Петрову и ткнул его ботинком в бок.
– Ну, что с ним? – осведомился капитан.
– Похоже, в отключке.
– Вот уж не думал, что он такой нежный, – Каленский искривил губу в змеиной ухмылке и мелко захихикал. – Я же его только слегка приголубил.
– Его обработали уже до вас, – пояснил заместитель, – так что сейчас он не в лучшей своей форме.
– Ничего, освежи-ка его, Яша. Светляки, они же ведь очень живучие, падлы.
Яша прошёл в узкую дверь, ведущую в туалет, набрал из крана полведра воды и вернулся. Он выплеснул воду на Петрова. Тот пошевелился. Шлимановский присел над ним на корточки и похлестал его ладонью по щекам. Петров приоткрыл затуманенные глаза.
– Порядок! – сказал Шлимановский, вставая. – Он оклемался.
– Помоги ему сесть, Иаков, – сказал обер Дон-Дон Каленский. – Как-никак, а он наш гость. – Каленский снова хихикнул, на миг прижмурился и вновь открыл глаза. – А гостям мы должны оказывать почет и уважение, не так ли?
– Конечно, так, – сказал Шлимановский.
Он поднял стул, подтянул к нему обмякшее тело Петрова, приподнял его и усадил на сиденье.
– Встань позади него, – сказал шеф. – И придерживай стул. А то так и будем поднимать его, как ваньку-встаньку.
Встав за спиной Петрова, Шлимановский опустил руки на спинку стула. Каленский протянул к лицу задержанного ладонь и, подцепив пальцами его подбородок, насмешливо приподнял:
– Ну что, дружище, так и будем играть в молчанку? Или потолкуем начистоту? Как старые добрые приятели, а? Ты кто таков?
Петров с трудом пошевелил распухшим языком:
– Не знаю.
Обер Дон-Дон улыбнулся, мигнул, и ударил его по ребрам. Острая боль пронзила Петрова, и он потерял сознание. Увидев, как его узник сползает со стула, Каленский подхватил его под руку:
– Ну, ну, дружище! Мы же так не договаривались! И отчего это ты такой нежный, а?
– Сегодня с него толку уже не будет, – заметил Шлимановский. – Ему надо очухаться.
– Да, похоже на то… – с сожалением проворчал обер Дон-Дон и отпустил Петрова. Безжизненное тело свалилось на пол.
Каленский вернулся в свое кресло и нажал клавишу селектора:
– Ганни?
– Слушаю, сэр.
– Подымайся ко мне.
Он нажал другую клавишу:
– Изольда, ты зарегистрировала этого светляка? Да? И какой там у него номер? Хорошо… – он сделал пометку в записной книжке. – И скажи Афродите, пусть заскочит ко мне после моего ухода и приберётся в кабинете. А потом можете обе валить до хаты.
Он обратился к Шлимановскому:
– Пометь его, Яша.
– Каким номером?
Каленский посмотрел в сделанную им запись:
– С1286
Шлимановский вышел куда-то, потом вернулся с блестящей коробкой из нержавеющей стали, в которой он хранил свои инструменты. Он присел над Петровым, закатал ему по локоть рубаху на левой руке и взялся за работу.
Он уже оканчивал делать татуировку на предплечье узника, когда в кабинет вошёл шофер. Лицо его было непроницаемым.
– А, Ганнибал, – дружелюбно усмехнулся Каленский. – Сейчас Яков закончит метить этого мудака, и вы откантуете его в каталажку, а потом поедем немного развеяться.
– Слушаюсь, господин обер Дон-Дон.
Каленский нажал клавишу селектора:
– Люпен? Привет, дружище. Как там твоё дежурство? Считаешь мух на потолке? Что ж, наша служба и опасна, и трудна… – он хихикнул. – Вот что, старина, сейчас мои ребята приволокут к тебе одного светляка, так отведи ему номер люкс, по самому высшему разряду. Да, да, определи его в хату номер 37.
Он снова захихикал и, нервно замигав, сказал Ганнибалу.
– Это – родимые пятна Светлограда, – он кивнул на распростертого на полу Петрова.
– Какого Светлограда? – не понял шофер.
– А ты не знаешь? Так назывался Труменболт во времена оны, когда им заправляли христиане и коммунисты.
Шлимановский окончил свою работу. Он сложил иглы в коробочку и унес её. Потом вернулся и они с шофером выволокли из кабинета бесчувственное тело арестанта. Шлимановский держал Петрова за ноги, а Ганнибал обхватил его за подмышки. Они спустились на первый этаж, пронесли Леонида по коридору и остановились у металлической двери с табличкой 37.
У каталажки их уже поджидал охранник в футболке фекального цвета. На его груди красовалась буква А – знак элитарного подразделения Анаконда.
Шлимановский сказал охраннику:
– Давай, пошевеливайся, Френкель. У нас руки не казённые, вот-вот отвалятся.
Тюремщик заглянул в смотровое оконце и открыл дверь; Шлимановский с Ганнибалом внесли Леонида в камеру и бросили его на цементный пол.
Они вышли из кутузки, и Френкель запер за ними дверь на висячий замок.
Шлимановский снова поднялся наверх, к обер Дон-Дону, а Ганнибал вернулся к машине, уселся на место водителя и принялся ожидать шефа. Тот появился минут через десять, плюхнулся на заднее сиденье и сказал:
– Давай-ка, дуй в Мессалину, дружище.
Теперь он был уже в гражданской одежде – бежевой хлопчатобумажной рубахе, слегка потертых джинсах и белых мокасинах. От него пахло дорогими духами, а пробор на его голове, казалось, был прочерчен по линейке.
Ганнибал повернул ключ зажигания в замке, включил передачу, и машина тихо тронулась с места. Через четверть часа они подъехали к борделю.
Каленский вышел из машины, с самодовольным видом обошёл её и посмотрел на наручные часы. Было без пяти минут восемь.
Он сказал Ганнибалу через опущенное стекло:
– Я тут маленько развлекусь, а ты можешь ехать, куда захочешь. Но к двенадцати часам ты должен быть здесь, как штык. Понятно?
– Так точно, господин обер Дон-Дон.
Ганнибал включил зажигание и отъехал. Каленский неспешной поступью двинулся к дому плотских утех.
Его неудержимо тянуло в эту обитель смрада и порока, и пока он ехал сюда, его воображение рисовало ему самые грязные и самые омерзительные сцены разврата. Ах, с каким упоением он окунется сейчас в омут сексуальных страстей! Как станет глумится над своим маленьким партнёром, и унижать и терзать его плоть!
Он поднялся на паперть, запруженную всякого рода извращенцами и вдохнул полной грудью зловонный воздух такого желанного им содома.
Перед дубовой дверью Каленский картинно остановился и с шутовской набожностью осенил себя крестным знамением. Захихикали педерасты и феминистки. Каленский открыл дверь и чинно ступил в храм сатаны.
Он был очень доволен собой, и в особенности доволен этой своей клоунской выходкой.
В зале горели свечи, плавал табачный дым с тошнотворно-сладковатой примесью марихуаны. Он прошествовал прямо к прилавку, за которым стояла мамка.
– Ну, как дела, Лёля? – усмехнулся он.
– Ничего, – ответила старая сводница. – Идут помаленьку.
Эта была женщина с жирной расплывшейся грудью и непокрытой косматой головой. Фигура у неё напоминала бочонок для солений.
– Есть что-нибудь подходящее? – осведомился обер Дон-Дон.
– Увы! – сказала мамка. – Ничего путного пока не поступало.
– Лёля, только не надо мне тут крутить динамо! – Каленский погрозил ей пальцем. – Я же знаю, у тебя всегда имеется в запасе свежачок, хитрая ты баба Яга. И ты тоже это знаешь. – Он вынул из кармана пятьдесят долларов и помахал купюрой в воздухе.
– Даю полтинник, если парнишка мне приглянется. Но только смотри, чтобы он был свеженький, как зелёный огурчик!
Мамка, как бы с неохотой, пошла на попятный.
– Ну, есть у меня один мальчик… Однако несмышлёный ещё. Только-только от мамкиной сиськи оторвался.
– Ничего, – сказал Каленский. – Надо же ему когда-то начинать приобщаться к либеральным ценностям. Вот я и займусь его просвещением.
Бандерша поманила к себе пальцем гладко прилизанного черноволосого типа. Тот бойко подскочил к прилавку.
– Хантер, – сказала мамка. – Приведи сюда Вову. Да пошевеливайся, недоумок ты хренов, пан Каленский ждать не любит.
– Сей момент, панове, – осклабился черноволосый и испарился.
Через минуту-другую он явился с мальчиком. Тому было лет двенадцать, и он был красив, как херувим.
Хозяйка борделя подняла вопросительный взгляд на капитана. Тот нервно зажмурил глаза, потом открыл их и с улыбкой кивнул – он был доволен.
– Отведи его в номер для самых почётных гостей! – распорядилась мамка.
Сутенёр схватил за руку мальчика и повел его за собой. Каленский достал из кармана деньги, отделил от пачки ещё пятьдесят долларов и сказал:
– Ну, вот… а ты тут порожняк гоняла… – он королевским жестом протянул ей деньги. – Держи ещё полтинник. Подашь шампанского, балычка, икорки – ну, не мне же тебя учить. И зажжёшь свечи для романтического ужина. Чтоб все было по высшему разряду, как у молодоженов в медовый месяц! Усекла? И принеси мальчишке шоколадных конфет. Пусть и он полакомится.
…Каленский приобщал мальчика к либеральным ценностям почти до полуночи, и при этом так разошёлся, что в момент наивысшего возбуждения сдавил его шею с такою страстью, что у того вывалился язык. Вольдемар Рудольфович не сразу осознал, что задушил ребёнка. А когда осознал это – нисколько не смутился. Напротив, это лишь добавило перчинки в его романтические ощущения; он почувствовал вдруг невероятное облегчение, и огромную радость, и такой приток свежих демонических сил…
А мальчик… Что мальчик? Сколько их ещё на земле русской! На его век хватит.
Да и чего ему опасаться? У него же всё схвачено! Кто посмеет катить бочку на всесильного начальника группы Цеце? Мамка спрячет концы в воду, прикопает ребёнка где-нибудь в укромном местечке – и все дела.
Свои же черти! И, к тому же, он ведь тоже имеет на неё компромат. А кому в Труменболте хочется угодить ему в лапы? Таких охотников нет. Для верности он, впрочем, отстегнет ей ещё сотню баксов. Что деньги? Деньги – это пыль! Туман!
Продолжение следует