I
Средь бездны комнаты с цветами, на мягком стуле с бахромой, плёл свой почти уж подобравшийся к обеду, не шибко броский томный день Семён Фадеевич Пропажин, учёный-оптик в центре смелых разработок, ловец судьбы, искатель смыслов и наблюдатель за процессом, что называется как жизнь. По сторонам, как и внутри, как ил, густой смятенный хаос — в плен взявший муторный покой, в явь вросший призрак безнадёги и привкус тщетности и дум. Темп тока времени статичен и изнуряюще уныл. Строй мыслей твёрдо зауряден и удручающе угрюм. Ни однозначности, ни планов, ни обязательств, ни затей. Лишь череда пустых раздумий да выть влекущая хандра.
«И вновь мой век многострадальный, меня же мимо, прочь идёт. А я всё маюсь да тоскую. Да самого ж себя ищу. Как не реальность, а темница. Иль вовсе пыточной пример. Ни перспектив, ни упований. Хоть взять да выбраться куда... Иль верным комнате остаться. Не угадаешь, как и быть. Вот что тут хуже, что страшней. Для бдеть уставшего рассудка. У улиц пустошей ведь тоже — ни удовольствий, ни прикрас, лишь доза хмурости свинцовой. Да сырость ветра в морды круг. Что и с восторгом даже выйдя, вновь напрочь сломленным вернёшься. Да во придачу и без сил. И уж подавно без комфорта. И без надежды на покой. Тот, что уж даже и не снится. Как обстоятельно ни спи. Ах, как же хочется забыться. Всё скомкать, бросить и пропасть. Хоть где, от спрятаться, сокрыться — от всех безумий и обуз. А негде, некуда податься. И хоть из кожи прыгни вон, не переменишь суть событий. Уж ни цвесть, не блистать не стремишься, лишь не страдать бы, не терять. Сколь всё ж никчёмна и больна нам уготовленная участь, где всяк из нас есть просто зритель, в вихрь бреда втянутый игрок, не понимающий ни правил, ни общих принципов игры. Что за нездравая потеха — весь век живьём себя держать да созерцать абсурд событий. Как в цирке взбалмошном каком. До слёз порочном и нелепом. Жить в целом вряд ли, что к добру. А в данном хаосе и вовсе. Но всё же терпят ведь, живут... И даже я средь их числа. Сколь всё ж бесцельно всё, что есть. Весь пир убогости и боли. Сколь бесполезен и бездумен всяк проведённый с явью мир. И что ни делай — всё за зря. И упования, и грёзы. И бег вперёд, и суета. Уйти б. Пропасть, запропаститься. Отбыть. Отчуять. И уснуть. Бессрочно. Замертво. Навечно. И ни об чём не вспоминать.»
Герой поднялся, побродил. Не помогло. Застыл обратно. Дожил до вечера. Лёг спать.
II
В тени дощатого балкона, в плену бесхозности и дум, верстал досуг поникший образ — Елена Юрьевна Льняных, библиотекарь в местной школе и дегустатор троп судьбы. День, не блистая полнотою, неуловимо и безвестно влачит свой курс уже практически к обеду, не предвещая ни известий, ни изменений, ни гостей. Из чувств, эмоций и желаний — лишь скука, бренность да тоска. Ни утешений, ни отдушин, ни упований, ни надежд. Ни сил для мечт иль устремлений. Лишь смесь апатии и хвори, тревог, смятенья и досад. Хоть разрыдайся в оба ока. Иль в мощь во всю навзрыд завой.
«Ну вот, вновь томность, вновь тоска. Ни оптимизма, ни азарта. Ни хоть простого любопытства — до дня грядущего дожить. Столь однотипна и пресна их, этих дней моих, рутина. Столь беспросветна — хоть повесься. Вновь грусть, вновь муторность, вновь вялость. Как и ни красок, ни страстей во всей реальности бескрайней. Лишь неустроенность да боль. И не развеяться, не вспыхнуть — чем срок земной свой ни займи. Взять дел каких хоть сесть придумать. Хоть мозг от зряшного отвлечь. И не велик, увы, ведь выбор — в чём из грехов и авантюр свой быт прискорбный утопить. Чтоб так уж явно ум не гнил. Ведь, впрямь столь шибко приуныв, и в помешательство впасть можно. Коль всех бессмыслиц груз пудовый всяк раз всерьёз воспринимать. А их — как в улье спелом пчёл. Нет, надо выбраться отсюда. А то совсем, кажись, свихнусь. Ведь что есть в памяти благого, склок и нелепиц окромя. А за окном — возня, народ, то, что здесь жизнью впрямь зовётся — не без натяжек, но всерьёз. Да, всё же выгляну, рискну. Хоть от тоски себя спасу. Да об надрывности забуду.»
И вот, встав с места и одевшись, она нырнула в пропасть двери и поплелась по зову ног вдаль распростёртых авеню — бродить, скучать, смотреть и думать, ждать смысл, гнать грусть и пить мёд грёз.
III
Средь бреши площади — пир буйства: шум, пляски, конкурсы, гульба. Люд жив, криклив и рьяно весел. Во всём вменённом для обзора — рой огалтелости и прыть. День бодр и подлиннейше молод — в холсте небес король зенит. Мир лих, насыщенен и ярок. Час резв — резвей любых минут. На каждом первом из шагов — иль кто-то пьяный до упаду, иль только страждущий напиться, иль предлагающий налить. Во всклень кишащем тесном центре, наипочётнейшем из мест — ловец зевак пивная бочка, магнит сознаний и утроб. Близ бочки — парочка лежачих и с сотню тех, кто на ногах. Чудь дальше вглубь периферии — с примерно дюжину шатров. В одних готовится еда, в других рисуются картины, в ещё одних из мокрой глины вручную лепятся горшки. Для гастролёров всех пошибов есть дел, им свойственных, приют. Рай да и только, коль подумать, да и без дум не ад ничуть. Шторм всестороннего раздолья, дух воли, игрища и смех. У покаянного столба, где обитают староверы — чуть нелюдимая фигура едва живого старичка:
«За них за всех меня простить, понять, избавить, не карать — за весь их смех, разгул, бесчинство, за безразличие к слезам, за хладнокровность к прокажённым, за них за всех за тьмой идущих прошу простить меня, спасти. Я к ним пропащим не причастен и в строй их проклятый не вхож, ни с кем из них я не в единстве, ни с кем, клянусь, не заодно. Мне всё отродье их противно, весь их чумной бесовский свет. Не с их, не с их я стаи гиблой, весь век не с ними, не за них. И даже страшно и помыслить, что впрямь с их сворою сольюсь. Я ж не перечу, не ропщу. Лишь пощадить прошу, избавить — от кары общей уберечь.»
Адепт неистово затрясся и, разразившись долгим стоном, стал с рыком биться лбом об столб.
Чуть дальше, в метрах так с полсотни от злополучного столба, кипя, пыхтя и свирепея, во всю ниспосланную прыть и с самым полным из размахов вершит всласть крепнущий конфликт чета двух выпивших супругов:
«Ты где была до ночи самой? И, что сто крат важнее — с кем? Мне каждый первый уж почти что об сих гулянках басню спел.»
«А вот нигде и не была. И объясняться иль виниться, поверь, желаньем не горю.»
Тут в ход вступили тумаки, а после выдались и слёзы. Бить поднаднявшийся мужчина взял портсигар и закурил: «Вон остолоп один уж воет. Возьми, коль хочешь, приобщись. Давай домой. Там дотолкуем.»
«Ну вот, кто кается и плачет, кто всласть гогочет и кутит, кто ссор житейских пыль глотает. Ни новизны, ни совершенства, ни утешений, ни красы. Что впрямь и ждать от этой были, где всё по-прежнему лишь так — иль кувырком, иль по-дурацки, иль вопреки, иль невпопад. Хоть век, хоть сто здесь проторчи — не поменяются устои. И смысл в ход дней не забредёт. И не останется уж точно, коль вдруг откуда и всплывёт. Что есть здесь — суетность да тщетность, смрад, серость, временность да фарс. Всё, что окрашено восторгом иль хоть отчасти самобытно и не бесследно от и до, всё, что изящно иль весомо, всё, в чём хоть вскользь присущ огонь, всяк раз иль фальшь есть, иль приманка, иль плод оплошностей ума. Увы ни истины, ни счастья тут, как ни горестно то, нет. И ноль гарантий, что и будет — хоть через тысячи из лет. Вновь будут маяться, страдать, вставать, ложиться, ошибаться, спешить, страшиться и стареть. Со всё такими же из бедствий, несовпадений и надежд. Та явь, те же дни, те же драмы. Но лишь без нас самих внутри. И всё ж к чему в конце концов наш свет разрозненный прибьётся, что власть над буднями возьмёт... Непредсказуемо то, видно, неразличимо — как ни зри. То, до чего не доживёшь, едва ль должно и беспокоить. А всё ж, не скрою, любопытно — что там окажется, узнать. А здесь пока что лишь рутина. Так в ней, как чую, и умру...» - Семён Фадеевич вздохнул и, постепенно отдалившись прочь от виновников возни, впал в боль и муторность раздумий и зашагал обратно в дом.
IV
В роскошно праздничном фойе, средь хрусталя, картин и вздохов, кишит бомондная толпа: даёт спектакль районный театр, всяк окультуренный уж тут. Со всех сторон, попеременно, то чьи-то возгласы, то смех, то ахи-охи восхищений. День рьяно густ, пытлив и свеж. Нрав прытью полной атмосферы всласть боек, спешен и игрив. За кутерьмой предвосхищений — азарт, раскованность и спесь. До пика лоска доведённая помпезность пьянит и валит разум с ног. Безукоризненность, волшебность. Всё эталонно, как во сне. Всё, как с иголки иль из рая. От пышных грузных занавесок до мелких брошек в волосах.
Елена Юрьевна средь прочих — дивится, смотрит на кураж. Внутри всё та же безнадёга — тоска по оному да боль.
«Вновь яркость, пёстрость, огоньки. А мне до них чего — ответьте. Вновь как в плену я, как в аду — ни утешений, ни отдушин, ни на спаснье прав больших. Как зверь во клетке бесконечной, что и прутьев то наличьи едва ль всерьёз уведомлён.»
Тут вдруг послышался хвост речи двух спор затеявших мадам:
«Ты что, корсет не подколола? Ах, как не стыдно — вздор и срам.»
«Я на тисёмки закрепила — всё в духе Франции, скажу.»
«Нет, так не носят, это ужас. Я даже лучше отойду, чтоб нас не видели вдвоём, ведь засмеют ещё обеих.»
«Какой же бред, маразм и морок! Что в головах их за мозги? Не всё ль равно, что за тесёмки, кто подколол, а кто забыл. Кокетки? Модницы? Кобылы — по мне, иначе не сказать. Нет, не к добру, видать, явилась. Не в то из мест, жаль, забрела. Уж и спектакль сам опротивел. Нет, развернусь, пойду домой» - Елена Юрьевна вздохнула и, невзначай покинув зал, посеменила восвояси.
V
Средь мрачной комнаты в потёмках два человека сходных лет: Семён Фадеевич Пропажин и с ним верстающий беседу Антон Ефимович Цветных
«В чём смысл нам вверенного мира, всех обстоятельств, удач, утрат, страстей и игр? В чём привкус логики — и есть ль он, коль впрямь взыскательно глядеть...» - Семён Фадеевич вздохнул и сиротливо впал в безмолвность.
«Увы, всё сущее есть тьма, лес непролазных мрачных дебрей, где прав на правильность немного, как во покойном теле сил. Увы, суть логики туманна, неуловима и черства. Подчас немыслимо жестока и удручающе больна. Чем громче тонущих надрыв, тем тише немость утонувших. И чем пестрей многоголосье, тем монотонней тишина. В том ни малейших из сомнений, хоть самых мизерных, как мышь. А мир циничен и огромен, бездушен, пагубен, нелеп. Чем посещаемее цирк, тем упраздняемее роли. Чуть поскользнёшься и заменят — со всех счетов в момент списав. В местах с избытком фонарей от звёзд нехватки не страдают. И не узнать, где ввысь взлетишь, а где вниз камнем сокрушишься. Чем жарче в молодость горишь, тем хладнокровней стынешь в старость. И дёготь новый, как ни жаль, для мёда старого не лекарь. Чем деликатней сам алмаз, тем выше грубость у огранки. Но, коль уж зонт у вас плохой, то и дождю не быть хорошим. Но так и в панику впасть можно, всяк факт сквозь мозг спеша прогнать. Чем больше думаешь о рыбе, тем раньше старится крючок. И дураки здесь сразу в плюсе — им инструктаж всегда простой: стыдясь ума, хвались безумством. Чем те, ко слову, и живут...»
«Увы, всё путано, хитро. Чем проще в реку заходить, тем затруднительней в ней плавать. И чем тусклей и дальше свет, тем тяжелей к нему дорога и, как бы не было то дико, и тем истёртее от ног. Чем ожидаемей вопрос, тем неожиданней подсказки. О том пугающем я в курсе. До самых высших степеней. И не узнать, увы, как быть. Чем больше лёгкости в лице, тем больше сложности в портрете.»
«Чем привлекательней змея, тем неприглядней змееловы. О том дано лишь погрустить. Чем жарче мода на деревья, тем хладнокровней лесоруб. Чем неуютней рыбе в море, тем самобытней ей в ухе. Но то, увы, и не помеха. Чем безнадёжней хрупкость лестниц, тем рьяней смелость ходоков. И по-другому, жаль, не быть. Чем ярче день, тем толще шторы. Чем миловидней ёж на вид, тем заострённей на иголки.»
«Чем вероятней риск упасть, тем неотступней блаж шататься. О том уведомлен и ёж. А мир действительно, что ад. Чем изворотливей мишень, тем терпеливей нрав у пули. И так повсюду и во всём. Чем утончённей плоть у тел, тем заострённей край у лезвий. И не понять сюжет сих пьес. Не обличить их мутных правил. Не изучить, не распознать. Чем хаотичней вой ветров, тем равномерней скрежет кровли. Чем утомительней рассвет, тем восхитительней он меркнет. О том забыть, что омертветь. Чем длиньше голода минута, тем краткосрочней час обжорств. Чем ниже терпкость у питья, тем выше пресность у закуски.»
«Чем жиже пища у рассудка, тем гуще яды у безумств. Чем хуже дерево горит, тем безупречнее сыреет. С тем не поспорить, лишь принять. Чем краше яркость звёзд упавших, тем в небо вкрученных тусклей. И не придумаешь, не скажешь, как и куда свой путь мостить, к кому взывать и с чем сверяться. Увы и ах, влюбившись в цель, есть риск впасть в ненависть ко средствам.»
«Чем полноценней тишина, тем неуместнее в ней звуки. Сей факт, увы и ах, упрям. Чем обеспеченней сам ад, тем обездоленней в нём черти. Чем благородней вкус у вин, тем примитивней стиль у тостов.»
«Чем молчаливей миллион, тем разговорчивей копейка. О том не ведать не дано. Чем зряшней игры с головой, тем продуктивней с палачами. Но в том то самом вся и боль. Чем ниже качество знамён, тем выше искренность присяги. И не порвать порочный круг, не разомкнуть, не надломить. Чем кропотливей тот, кто сеет, тем нерадивей тот, кто жнёт.»
«Не посмотревши якорей, о парусах не рассуждают. То всех из истин, жаль, твердей. Чем меньше рыб, тем рьяней ловля. Но, чем изношенней одежда, тем освежённей нагота. И не исправить сей канвы, не залатать и не сменить. Красиво нанесённые увечья всегда ценятся куда выше коряво оказанной нежности.»
«И звон цепей, и зов свободы звучат здесь с общей частотой. О том и спорить даже глупо. Но отдели от дней изъяны, и, жаль, лишь вакуум найдёшь. Чем достоверней станет кисть, тем безработней будет стёрка. И так везде, увы, во всём. Чем невесомей лесть за ум, тем тяжелей медаль за глупость.»
«Чем обезвоженней пустыня, тем полноводней миражи. То, как ни горько, неизменно. Чем проще выискать стога, тем тяжелей найти в них иглы. Но, чем невзрачней самолёт, тем разноцветней парашюты. Ведь, чем помойней вкус у блюд, тем благородней он у специй. Чем молчаливей тот, кто бьёт, тем громогласней тот, кто терпит. И не исправишь этой яви, не устранишь её углов. Для без печали утонувших и всплыть не приз, а приговор. Увы, и воздух, и удушье - коль рыть, есть общей почвы плод.»
«Чем смехотворней дан кусок, тем смертоносней им давиться. Так тут оно, увы, и есть. Но, чем надрывней бьётся компас, тем изощрённей длится путь. Чем жарче пламя у страстей, тем безмятежней прах сгоревших. И не дано, увы, предвидеть, чем путь окончиться решит. Чем выше меткость у стрелка, тем гуще сырость у патронов. Чем кратковременней огонь, тем долгосрочней след ожогов. В том вся то в общем то и боль. Чем выше буйность головы, тем безутешней хрупкость шеи. И жаль смириться с этим смогших, им со привычкой сей не цвесть. Но их таких тут большинство. Чем тяжелей играть без правил, тем заурядный без призов.»
«Увы и ах, и ключ, и дверца - судьбы, как правило, одной. И ни сохранности малейшей, ни от гарантий хоть клочка, не обретёшь здесь, не отыщешь, не возведёшь, и век ваяв. Чем нерушимей волшебство, тем уязвимей сам волшебник. И не дождаться, жаль, не встретить ни дней иных, ни перемен. Увы, чем зорче телескоп, тем продолжительней беззвёздность. Знать, так уж мир наш зряшный сплёлся, что ни углов в нём не разгладить, ни упущений не вернуть. Чем крепче гордость за товар, тем неизбежней стыд за цену. Чем говорливей рёв штормов, тем молчаливей шёпот штилей. Но обречённость, как и страх, не приговор ещё, не финиш, ведь настороженность и чуткость — лишь обострители страстей. Чем тоньше дверь, тем громче стуки. То, чем гранит любой, твердей. И неустроенность иль тщетность не всяк уж раз тут и во вред. Чем безутешней мир проблем, тем безупречней мир решений. Да, нет обманчивей вещей, чем убеждённость и удача, но и, за логикой одной ведь, как зачарованный, гоняясь, сколь ни досадно то бы было, дней окаянных наших хаос, увы и ах, не обуздать. В том злополучном вся и боль. Чем неосознаннее сеешь, тем непредвиденнее жнёшь. Чем выше подлинность у ран, тем лучше качество у соли. И не внести баланс с порядком, не удержать, не приживить. Чем бескорыстней тот, кто кормит, тем меркантильней тот, кто ест. Чем справедливей тот, кто бьёт, тем беспринципней тот, кто держит. И по-другому, жаль, не быть. Но даже то ни выть не повод, ни за петлёй мчать не указ. Коль всё пошибче осознать да от и до в аспект всяк вникнуть, то не найдётся тех нелепиц, что не таили б некий смысл — иль с тяжелейшего слона, иль с худосочнейшую муху, иль хоть с засушенную вошь. И пусть и тянет дум стезя в вихрь лишних выводов пуститься, остерегайтесь им сдаваться, брод не сличивши, вод прося. Не забывайте всё ж и меру, крах всем не сдюжившим ей внять. Ведь в том и минус головы, что в чём с ней бедной ни увязни, в том ей, проказнице, и дом. Для одарённых ум - корабль, для одураченных - пучина.»
«Как рьяно в мудрость ни вцепляйся, всё ж, отвлекись чуть — ускользнёт. И, чем существенней всяк смысл, тем уязвимей, жаль, и зыбче. Чем тише колокол, тем выше колокольня. Сей принцип гиблый тут во всём. Чем сердобольней маяки, тем смертоносней дно и скалы. Но риск и к смерти хладнокровность, сколь ни казалось то б абсурдным, нам здесь безвременно пропавшим по оконцовке даже в плюс. Чем меньше сущее волнует, тем чаще должное зовёт. И не пытайтесь мир понять, он так и будет несуразным, неизъяснимым слов посредством и невместимым в рамки чувств. Чем мельче мизерность причин, тем безразмерней бездна следствий. И не уймёшь то, не смахнёшь. Чем суетливей пламя тушишь, тем безмятежней то горит. Чем бережливей тот, кто травит, тем ненасытней тот, кто ест. Увы и ах, чем мягче кожа, тем, знать, грубей её сдерут. Но то и к лучшему, быть может, к остросюжетности канве. Чем упрощённей суть условий, тем изощрённей суть задач. И нет ни выхода, ни входа, ни середины золотой. Увы и ах, чем мягче палка, тем бессердечней тот, кто бьёт.»
Тут, отбеседовав, затихли. С час с третью после разошлись.
VI
Средь растворённых в шуме улиц, кипит и бесом вьётся день. Вдаль устремляются машины, бьют в такт настенные часы, мнут шаг за шагом пешеходы. Мир бодр, ретив и прозаичен. Ритм яви борз и горделив.
В цветочной лавке близ трактира — пик вихря будничной возни: рой атакующих клиентов, ждать не приученных и с миг, шквал по ошибке заглянувших, гнёт нескончаемых угроз иль пригласить городового, а такового не дождавшись — сжечь в раз и лавку, и квартал, а коль удастся, и весь город. Всё исключительно стандартно, но всё ж пропитано насквозь и терпкой колкостью волнений и стойким духом суматохи и липкой сетью суеты.
«Ты стоишь опять без дела — аль и всерьёз заняться нечем во столь и впрямь беспечный час?!» - вдруг разразившись на стажёра, всласть впала в ярость и надрыв шарообразная на вид, с лицом в цвет охры продавщица.
«Да я на птиц слегка отвлёкся, их там на крыше вон штук восемь, двух белых вижу тут впервые, что и за вид не угадать...»
«Ох, не беси меня дурную — как лейкой по лбу заряжу, в раз по углам глазеть расхочешь, ты уяснил? Червя кусок!»
«Я ж лишь единожды отвлёкся, о чём кручиннейше жалею, и умоляю не серчать...»
Тут терпеливость подкачала и в эллипс юного лица в момент впечатался кулак. Стажёр беспомощно заплакал и, завернувши нос в платок, обмяк и, ширкнув в дверь подсобки, ушёл залечивать следы от свеже выпавших побоев.
«Что за сброд? Что за дрянь этот люд — ютятся, ползают, ворчат... Чуть что — так сразу ж бить горазды и, уж подавно, оскорблять. И всё одно для них — что близкий, что первый встречный и чужой, что престарелый, что ребёнок — подход ко всякому един: как на дерьмо, взирать извечно да, в чём посильно, ущемлять, в рот весь надменно зубоскаля и от постигшего злорадства, как зверь, кровь чующий, рыча. Всяк глуп, всяк мелочен, всяк тщетен. И даже мышь, коль впрямь хвостата, их зряшных дюжины ценней. Хоть род людской весь в раз сотри — ни одного в нём не найдётся, о ком иль вспомнить смысл предстанет и повод выпадет взгрустнуть. Из сотен тысяч пешеходов, есть хоть один лишь таковой, кто не напрасно землю топчет. Кто и с идеей, и с надеждой, и с пониманием пути... Нет, не сыскать таких, не встретить, хоть шар земной весь обогни. Не изваял ещё наш мир тех, кто в нём в люди бы годился. Не изваял, не сотворил...» - Семён Фадеевич Пропажин, невольно шедший мимо лавки и усмотревший в ней сюжет со в лоб ударенным стажёром, с тоской и горечью вздохнул и, невзначай прибавив шаг, ушёл подальше в бездну улиц — прочь от народа и себя, от бесконечно горьких мыслей и бесполезно сладких грёз, осуществимых лишь посредством иль снов, иль мысленных потуг, иль, может, где-нибудь посмертно, коль в мир загробный вера есть.
VII
У гладь раскинувшей реки, не полноводной и понурой, впав в сеть из в грусть ведущих дум, стоит едва ль заметный образ - Елена Юрьевна Льняных, хранит безмолвность и тоску да созерцает бренность штиля да неприкаянность широт, прискорбно хилых и бесстрастных, ничейных, чуждых и бесхозных, безвестных, тусклых и пустых. Вокруг, как к боли, и внутри лишь одиночество да хмурость, пляс боязливого озноба, взвесь в пыль стирающей хандры и плен статичной безнадёги. Край тих, уныл, места немы. И даже воздух томно густ и монотонно неподвижен.
«И вновь одна я здесь — как перст, ни чуда близости, увы, ни в перспектив приют билета, ни чьих-то рук, очей и губ, неисчерпаемо готовых любить, беречь и понимать. Всё только мыслей лишь орава — бесцельных, чёрствых и сумбурных, как в лихорадки приступ сны. Чем ни рискни себя утешить, занять, побаловать, отвлечь, всяк раз, как кончишь забытьё, вновь мрак да горечь в сердце лезут да дружно разум в клочья рвут. И не запрятаться, не скрыться — ни от раздумий, ни от слёз, ни от бессменного надрыва, всю плешь проевшего до дыр. Что ни начни и ни затей — всё равнозначно безразлично, рутинно, ветрено, бесплодно, безынтересно и мертво. И лишь печаль одна в остатке да по несбыточному скорбь. Жду, вожделею, уповаю — на что, с чего, зачем, к чему... Ведь всё напрасно, всё впустую — и пыл, и вера, и азарт. И нет тех сфер, начал и дел, что впрямь и муторность развеют, и от уныния с досадой на срок пожизненный спасут, и дух логичности поселят в дней несуразных череду. Всё, что отпущено лет лентой из всех кишащих здесь отрад — за разом раз лишь наблюдать - безмолвно, робко, безучастно, без даже шанса разобраться и взять ход будней под контроль, быть всем и каждому никем, терпеть, искать, терять, метаться, пить боль утрат и огорчений да вязнуть в зряшном и чужом. Мне б прочь отсюда — хоть куда бы, во вне, за мира грань долой. Столь непростительно пустого и столь противного нутру.»
Елена Юрьевна вздохнула и, погрузившись в томность дум, во всё затмившем пессимизме, поработившем от и до, посеменила восвояси — в плен стен, сомнений и тревоги, бессилья, страхов да тоски.
VIII
И вновь два сонных силуэта и вновь в счёт жизни диалог.
«Сколь, в самом деле поражаюсь, нелеп и сумрачен наш мир, сколь дней стезя необъяснима, сколь безрассудна и глупа. Где суть, где правда, где надежда... Где хоть малейший шанс на смысл?» - Семён Фадеевич сжал плечи и вопросительно зевнул.
Антон Ефимович вздохнул, тайком мигнул чуть мутным глазом и, потянувшись, стал вещать: «В глазах цены душа товара. В том всех курьёзов и секрет. Увы, чем тщательней игра, тем непродуманнее роли. И не уйти, жаль, от судьбы. Увы, взяв лук, возьмёшь и стрелы. Да, можно биться иль перечить. Но дождь зонтом не утомишь. И, чем старей и суше мёд, тем освежённее в нём дёготь. А чем сильней и крепче петли, тем ненадёжнее замки. Так, жаль, здесь только и бывает. И по-другому не пойдёт. Чем благородней свойства почвы, тем безобразней сорняки. И, чем гуманней был к вам ливень, тем кровожадней будет зной. Чем тише выстрел, тем точнее. И, чем ужасней текст письма, тем эстетичнее в нём кляксы. Но не спешите в боль впадать. Для в самом деле крупных круп сит, шибко мелких, не вменяют. Да, мир может навязать вам свои правила. Но именно только сами правила, а не их соблюдение. Но мир действительно жесток и даже вправду беспощаден. Чем хладнокровней рубят лес, тем деликатней сушат брёвна. Чем безмятежней свет светил, тем безутешней мрак затмений. Сей факт дрянной не упразднишь. Чем восхваляемей огонь, тем порицаемей ожоги. Но всё ж храните мозг в покое, не засоряйте суетой. Быть в здравомыслии не сложно, коль впрямь всерьёз того хотеть. Чем чаще чистится болото, тем реже озеро гниёт.»
«Увы, у всех вкус жизни свой. И смысл иль правду сыщем вряд ли. Нет, жаль, тех трещин во стекле, что впрямь дошли б до стеклодува. И как меняешься с годами, как утопаешь в том, что есть. Не то, что больше хочешь спать, но меньше жаждешь просыпаться. И меньше споришь с дураками, а всё с самим одним собой. Ведь нелогично тратить слово на не освоивших и букв. И от утрат сильней трясёшься, и о былом мощней скорбишь. И то по сути и не дивно. Чем продолжительнее связь, тем разрушительней разрывы. Не уповаешь и не ждёшь. На чудеса не претендуешь. Лишь всё предчувствуешь подвох. Чем осторожней груз несут, тем хладнокровнее роняют. То неизменно тут, а жаль. Чем ближе дно, тем дальше берег. Сей факт никто не отменял. И не дано канвы сменить иль во благом впрямь задержаться. Увы, при лестнице гнилой перил обновкой не спасёшься. Но куш за ставки не в ответе, весь спрос с характера игры. А та, как правило, прискорбна, неисправима и пуста. И не привыкнуть к ней, увы, как кропотливо ни старайся. Не так губителен сам яд, как неприязнь противоядий. Увы, чем чище суть у чашки, тем проще путь до молотка. То, как ни жаль, неистребимо, как на бесхозной шубе моль. Увы, для жаждущих ломать всяк строить рвущийся - помеха, а с таковой, как то ни тяжко, тут церемониться за грех - убьют, растопчут, изувечат, сотрут - в миг первый же в труху. И горько чашкой пребывать средь мест, где трещины в почёте - наивно, пустошно, смешно. И нет ни судей, ни мерил. Всяк, кто прославился кнутом, сам лично редко шеей блещет. Если бы была возможность взять из каждого из миров только самое лучшее, а всё прочее уничтожить, наш мир был бы одним из немногих, из которого не взяли бы ничего. И проще сгнить, пропасть, зачахнуть, чем в рук надменных плен попасть. Уж лучше плод весь не заметить, чем в нём червя не разглядеть. А крах — явление лихое. Ведь, посетивши палача, по парикмахерам не ходят. И не укрыться, не спастись. Увы, яд пищей не разбавить. Не протоптать в комфорт дорог. Средь порешивших выживать, увы, для жизни мест не сыщешь. Но в том то главный и подвох, что не легко, увы, смириться и всё, как есть, суметь принять. Чем хлипче удочка, тем терпче жажда рыбы. Чем жёстче пищи дефицит, тем краше ядов изобилье - сей факт чумной не извести. Чем затруднительней дышать, тем безмятежней задыхаться. Увы и ах, став жить без правил, есть риск остаться и без игр. Но в том то хаоса и горе - чем тот бессвязней, тем стройней.»
«И не укрыться от безумств и от им ввериться решивших. Чем ярче светлость у идей, тем гуще тьма у наваждений. Сей факт бессмертней пирамид. Чем изощрённей механизм, тем примитивнее поломки. В том сумасбродном вся и боль. Чем зыбче роль, тем терпче пьеса. Ни отменить того, увы. Чем хаотичней шаг идущих, тем строй свалившихся ровней. Чем молчаливей миг прощаний, тем сиротливей дни разлук. Чем уникальнее ключи, тем зауряднее их двери. Чем жёстче смерть, тем мягче гроб. Чем тоньше лёд, тем глубже прорубь. И по-другому не бывать. И узнаешь, где найдёшь, а где последнего лишишься. И у пустынь, и у воды, как ни прискорбно, автор общий. Увы, и гвоздь, и гвоздодёр в одной ведь кузнице куются и, даже так подчас бывает, что тем же самым кузнецом. И не утешишься ничем. Не изведёшь печать печали. Чем неподъёмней груз ошибок, тем невесомей правота. И, чем медлительней змея, тем быстродейственней суть яда. Чем утолщённей щит рассудка, тем заострённей меч безумств. Чем ущемлённей сущность прав, тем многоплановей бесправье. Чем трафаретней красота, тем самобытнее уродства.Чем достоверней вред от правил, тем мнимей польза от призов.»
«Чем благосклонней воля волн, тем беспризорней доля вёсел. С тем я согласен от и до...»
IX
Скрепя, звеня и громыхая, ползёт, умаявшись, трамвай. В до дыр изношенном салоне, плачевно скромном и пронизанном насквозь и жуткой дряхлостью и рьяным аскетизмом, кишит билет урвавший люд. Все максимально разношёрстны, но в схожей степени понуры и одинаково мрачны и обездвижены сетями всласть липкой будничной хандры. За монотонной мутью стёкол — рой зыбких всполохов огней, глушь однотипного пейзажа да рябь неловко мельтешащих опор чуть сгорбленных столбов.
В конце, на креслах рядом с дверью — две схожей внешности особы, во в меру вычурных прикидах и в злободневно модных шляпках с жемчужной складчатой каймой:
«Я тут Анфису навещала — та вновь ликует и цветёт: и мужа нового нашла, уже, по-моему, шестого, и два любовника при ней же, и дом весь в роскоши утоплен — как с лет реликтовых дворец.»
«А я всегда ей поражалась! И приводила как пример — и своевольности, и стати, и грациозности, и чар, не без таланта воплощённых во сверх-оружие своё, неописуемейшей мощи и поголовной широты, ей подарившее и средства, и популярность, и любовь. Я б тоже жизнь её хотела хоть на чуть-чуть, но повторить — и во внимании мужском, как в масле сыр, взахлёб купаться, и в удовольствий бездну падать, и в украшений тоннах млеть, и вспоминать, а с кем сегодня встреч приватных был запланирован набор.»
«И я б ничуть не отказалась. Но по тому, что есть сейчас, лишь средней масти два балбеса — до безнадёги заурядных, безбожно бедных и тупых, и даже в чёртовой постели не то, чтоб сносных хоть на грош.»
«Я схожей пакостью болею — муж идиот, любовник сволочь. И хоть убейся, вновь непруха, хоть на луне себя ищи.»
«Что за неистовейший ужас — непоправимо деструктивный и неуёмно роковой.» - с невольно впившейся тоской вздохнула ехавшая рядом Елена Юрьевна Льняных: «Как данных особей мир терпит... С чего их держит и плодит. Не обращая с ходу в пепел, как захвативший сад сорняк. Ну почему они живут — моргают, дышат, пьют, глумятся. Как право быть им тут дано — по чьей оплошности несметной, по коих планов череде, непоправимо несуразной. Как так всерьёз твориться может, что и им здесь, и мне — тот же мир, та же быль, те же шансы... Как явь их терпит тут живьём, как не стирает прочь — как скверну. Как наихудшую из скверн.»
Елена Юрьевна, взяв сумку, неспешно встала и продвинулась к дверям — увы, пора уж выходить, не до досад, не до раздумий.
X
Средь жизнь лелеющего парка — ширь всласть цветущего раздолья: шёлк зноя, спеющая зелень, чуть осязаемый, безвольный, робко сонный бриз да поглотивший всё собою всепроникающий покой. Мир мил, приветлив и игрив. День вял, беспамятен и празден. Гладь мутно-дымчатого неба неиссякаемо бездонна и обессиленно нема. Край свеж, цветаст и молчалив. Вдали у рыжей бакалеи ест сдобный мякиш пухлой булки беспечный юный экземпляр — щекастый ветреный мальчишка с чуть полноватою фигурой и ярко розовым лицом. Слегка правее от мальца — седой горбатый старичок с потёртой былью тощей тростью и со такой же точно булкой в одной из хлипких сохлых рук.
«Вот участь начатая только, а вот уж ставшая золой. Жизнь и жизнь. И таких тут не счесть. Сотни тысяч в любом из селений. Кто из них идеал, эталон... Для чего там какому-то богу создавать сотни тысяч подобий одних и тех же из существ? Для каких из задач и затей? Кто из нас в большей степени верен? Кто всех правдивей человек? Кто напишет самые гениальные стихи, кто нарисует самую непревзойдённую картину, кто испытает самую чистую и наиболее ответную любовь — кто съест самую вкусную булку... Кто сделает то, ради чего, собственно, и стоило бы создавать человечество. И ради чего не жалко будет его потом и уничтожить. Кто есть идеал человека? Кто из нас всех прожил самую полноценную жизнь? Кто верил, чувствовал, мечтал и уповал всех многогранней и волшебней? Кто видел мир как раз таким, каким он сам хотел предстать для на него смотреть пришедших? Как много смысла, чуда, магии и блага сокрыто в каждом кратком миге, тайком уловленном отдельно и отстранённым от иных, в любом движении и шаге, в росе листвы и в пряном запахе ванили, в осеннем шорохе листвы и в майской цвесть спешащей неге, и в чувстве страсти иль стыда. Как рьяно хочется пуститься учиться, пробовать и брать. Жить тем, что в самом деле жизнь. Не ксерокопия, не слепок. А самой честной мере жизнь. Так кто здесь всё ж из нас и всех для булки вкусной самой пара? Кто всех рождённых апогей? Ведь красота в глазах смотрящих. Но тут уж кто чего узрел и что кому тут показали...» - Семён Фадеевич зевнул и, отсчитавши медяки, не торопясь, пошёл за булкой.
XI
В бессвязном радиоэфире приятно милый нежный фон привычно ветреных мелодий — ни необычностей, ни вздора, ни притязаний на изыск, смесь заурядных голосов да хоровод банальных строчек, неприхотливым мирным сором взахлёб влетающих в дома. И вдруг всем внемлющим на диво был оглашён читальный час и утомлённо томный диктор стал лить поток четверостиший о вечном, тленном и мирском:
«Ты то солнце катал из огня
То рек русла водой наполнял
То, судьбой, как монетой, звеня
С жизни бездною в игры играл
То дрожал, то других устрашал
То искал, то терял всё, что есть
То, как птица, средь неба летал
То ползком унизительно лез
То смотрел, да не видел ничто
То всё знал наперёд и за раз
То со старта уж жаждал итог
То пред финиша линией гас
То взывал, да не слышал никто
То молчал, хоть всяк слова просил
То роптал - то, что всё здесь не то
То и вовсе не созданным жил
То пылал, то неистово стыл
То корил и винил, то прощал
То сжигал и себя, и мосты
То из пепла опять восставал
То на мир, как на сказку иль сон
Исподлобья украдкой глядел
То из снов, как их ленты времён
В явь сюжет претворив, им болел
То царил, то по рабству скучал
То призы собирал, то позор
То оваций охапки срывал
То презрительность грёб и укор
Кем ты стал по итогу страстей
Кем дошёл до путей тупика
Просто кем-то одним из людей
Просто тем, кто зовётся никак
Что достиг, что сумел, что воздвиг
Что за след протянул на века
Ни себя, ни канвы не сменив
И с надеждами чан расплескав
И столь мал всяк, кто был здесь рождён
Да и век ни один не велик
Всё не так, всё опять не о чём
Всё чем в принципе каждый тут жив
И всё то, чем себя забавлял
Мир, как дал, так потом и отнял
А ведь солнце катал из огня
И водой русла рек наполнял...»
Семён Фадеевич вздохнул и углубился в бездну мысли: «Сколь бесконечно прозорливо, сколь актуально и остро... Так в наше время уж не пишут. А что б и мне не взять бумагу да и не выдумать сюжет. Авось и впрямь чего родится, что в мир наш тщетный и безбожный хоть каплю логики внесёт.»
Герой поднялся, взял листок и, отыскав ещё и ручку, сел падать в таинства письма.
И вот, истратив где-то с час и зародив сюжет романа и даже выдав пару глав его степенного начала, он монотонно потянулся и, чуть поёжившись, зевнул:
«Встать выпить кваса что ль податься, с ним вдохновенней акт пойдёт.»
Семён Фадеевич поднялся и, нашвырнув на плечи куртку, побрёл свой путь туда, где квас.
XII
Средь тихих к вечеру покоев неприхотливых школьных стен, пьёт боль судьбы затворник книг Елена Юрьевна Льняных — хранит уют библиотеки, перебирая горы книг и выбирая тушки тех, что не мешало бы подклеить, переплести иль освежить. Труд гармонично безмятежен, прост, упоителен и мил. День заунывен и бесстрастен и уж почти что завершён. Тон настроения пассивен, смиренен, кроток и ленив.
«Ну вот, лишь пара стеллажей, и прочь домой вновь топать можно. Назад в плен тщетности и стен, что по себе само уж пытка и в мук пристанище билет. А как хотелось бы иного — чувств, взлётов, близости, огня, взахлёб пьянящего азарта и жажды буйствовать и жить. А так тоска лишь да утраты. Ни сил, ни смыслов, ни затей. Лишь бесконечное сейчас, иль всласть заполненное болью, иль захламлённое бесцельным, иль наводнённое пустым. Всё вечно жду, тужу, мечтаю. Всё грёз несбыточность храню. Всё помышляю быть счастливой — пылать, стремиться, ликовать. Ждать, верить, чувствовать, влюбляться. И не бояться быть собой. Но как же станешь тут хоть кем-то, где всюду бренность лишь да фальшь, боль, неприкаянность, бесхозность и я — чужая и одна. Как рьяно глуп весь мир наш здешний, как бесполезен и нелеп. Хоть вой подчас от безнадёги. Да только толку — кто ж спасёт. Иль хоть спасти мольбу услышит. Хоть уха краешком и вскользь.»
Елена Юрьевна вздохнула и, отпустившись в бездну дум, вновь возвратилась к стеллажам — скучать, теряться и грустить, молчать, кручиниться да чахнуть, как невзначай отпавший лист, уже заведомо погибший, но всё ж пока ещё живой и даже, может, больше сочный, чем те, что реют на ветвях.
XIII
Вдоль уходящего вдаль пляжа мнёт путь беспечный силуэт - Семён Фадеевич Пропажин, что в тщетном поиске знакомств вновь робко выбрался из дома и вновь оставлен был ни с чем.
«Вновь твердь земли опять топчу. Вновь что-то жду, верчусь, пытаюсь. К чему, зачем — вопрос пустой. Что только не делает человек с этим миром, и что только не вытворяет в свою очередь этот мир со в нём погрязшими людьми. Страсть верить, буйствовать и грезить — чем не всесильный инструмент, чтоб навсегда лишить покоя и на бессрочность всласть обречь всё вечно попусту стремиться, спешить, бояться, ошибаться, искать и вновь не находить. Уж чем нас только ни кормила дней оголтелая стезя — и упований зряшных зноем, и в факте близости нуждой, и чувством подлинной досады, и вкусом злобы от бессилья и ядом боли от разлук. Мы так готовы к роли жертвы, что в паре с оными, увы, в раз или меркнем, иль робеем, иль забываем, что вершить. Здесь столь не в моде быть при деле — счастливым, нужным, полным сил. Здесь нужен бег, ходьба по кругу, путь с ниоткуда в никуда, что прошагавшись, даст лишь тщетность, неразделённость и застой. И ведь и я, быть может, тоже лишь в никуда маршрут топчу. И ведь взаправду с ниоткуда. И, что всех горестней, с никем.»
Где безжизненно вздохнул и, шаг прибавив, удалился.
XIV
Средь щедро занятых людьми неиссякаемых просторов центральной площади бьёт жизнь. Толпа снуёт, народи ютится. И, что логично — неспроста, ведь открывают телевышку — магнит рассудков, глаз и дум. Вокруг орава ждущих акта, когда от власти господин, чеша пасть тянущее пузо, разрежет ленту и промямлит, что жить отныне веселей. Но есть и те тут, кто не ждут, а лишь банально созерцают, один из них - Семён Фадеевич Пропажин, глядит на прочих и молчит:
«Как всё забавно в мире этом, как близко с тем, что кличут цирк. Вот стадо граждан, вот столб вышки, вот повод рядом постоять. Вокруг дома, а в них квартиры, а в каждой маленький экран, есть даже те, где и большой, коль обладатель при монете. Есть волны, видеть их нельзя, есть угловатые антенны, те видно, было б только правда на что в них сгорбленных глядеть, есть пусть и путанный, но способ смочь передать на сотни вёрст суть незатейливых трансляций — до самых мизерных из сёл, есть всё — а толку... Толку мало. Всё та же бренность, та же боль. И та же мелочность смотрящих и тех, кем занят кинескоп. Всё те же беды и обузы. Всё тот же мёртвый косный быт. Хоть что, увы, изобрети, хоть в самый дальний век отправься — не убежишь от суеты, и от тоски не удалишься, и понимания живого, как вод в пустыне пересохшей, увы и ах, но не найдёшь. И будь хоть времени машина, хоть высший разум, хоть лифт в рай. Ничто нам грешным не поможет, лишь жизни тягость обострит да от великого с бессмертным, с пустым смешавши, отвлечёт. Нам научиться б быть людьми, а мы всё вышки, связь да космос. А на земле друг другу волки и, даже спя в одной постели, подчас почти что как враги. Нет не поможет людям вышка. За зря построили. Увы.»
Герой уныло повздыхал и, порешив не дожидаться, побрёл обратно восвояси — в склеп одиночества и стен — прочь от увиденного выше и от того, что не узрел, за раз один и от напрасного прогресса, и от бессмысленного люда, и от бесцельного себя.
XV
И вновь товарищей беседа. И вновь о сущем разговор. Семён Фадеевич при квасе, Антон Ефимович с чайком.
«Наш мир прозрачен и открыт. И все грехи, как на ладони, и глупость каждого видна. Но в том и ключ к корням коварства, к предельным степеням. Чем обличаемее куклы, тем потаённей кукловод. Чем осторожней ход у трещин, тем у осколков громче звон. Увы и ах, во всём подвох. Неисправимый и всевластный. И, чем приятней ткань мешка, тем заострённее в нём шило. И ни один тем не может, кто сам себе помочь не смог. Не удержавшийся в седле не сохранится и в канаве. То обязательней чем факт. И просто силою всё брать, да не всегда, увы, выходит. И чем настойчивей коса, тем, жаль, и камень неприступней. В том весь нас грешных и курьёз. Чем подконтрольней голова, тем неподвластней безголовость. Увы, чем лучше сами зёрна, тем, жаль, никчёмней их плоды. Чем озадаченней спешишь, тем безмятежней успеваешь. А с тем тут, знаете ль, беда. Всё то, увы, здесь, что не в срок, есть иль ошибка, иль обуза. Просчёт, изъян, беда, досада, что лишь в раз с жизнью и сотрёшь. И не успеть, коль опоздал, не смог, не справился, сорвался. И нет той горести темнее, что сам себе же и нарёк. Сих истин логика стара. И по-другому не бывает: чем дольше в лучшее идёшь, тем глубже в худшем застреваешь. Чем недоверчивее едешь, тем простодушней тормозишь. Но и суть всех правил здешних. Чем персональнее ошибки, тем коллективней правота. Чем одомашненней прогноз, тем одичалей нрав погоды. Но в том, быть может, наш и шанс. Чем гармоничней звук у нот, тем мелодичней скрип у клавиш. Не столь уж страшен сам огонь, сколь ужасающ страх ожога. В том весь и ужас наш земной. Чем горделивей ты летишь, тем унизительней, жаль, бьёшься. И тяжело быть объективным, без пессимизма в мир смотря. Чем просветлённей летописец, тем освещённей тьма времён. С тем нам смириться лишь посильно, как факт незыблемый приняв. На мир плохой хоть век гляди — и с миг, жаль, лучшего не свидишь.»
«Чем звонче лязг у гильотины, тем позже старится палач. То мной дыр. И не поверхностней и вами. Но, как ни странно признавать, всё ж в самом деле есть и выход. И даже, вроде бы, простой. Не имейте ран, и никто не осмелится посыпать их солью. Чем меньше поводов для слов, тем больше поводов для пауз. Так всё здесь в сущности и есть. И лучше впрямь уж наугад, вперёд, без мыслей и разбору. А то и вовсе ведь увязнешь и даже шага не пройдёшь. Чем достоверней знаешь путь, тем безразличней держишь вожжи. И бесполезен стоицизм, коль отметится ни капли ни через год, ни через жизнь. Чем дольше смотришь на борьбу, тем меньше слепнешь от победы. Чем переменчивее роли, тем достовернее игра. И лишь подстроиться потребно, с явь образующим совпасть. Не отучившись от шипов, не пристрастишься и к бутонам. Но дождь зовя, увы и ах, есть шанс докликаться и ливня. И, чем ты лучше бьёшь горшки, тем непотребнее их лепишь. А стать, как все — страшней чумы. Так что шифруйтесь, бойтесь, прячьтесь. Не попадайте вглубь страстей. Не забывайте о банальном: чем выше ценность у монеты, тем осторожней та блестит. Увы, у игрищ деструктивных, как ты в них тщетных ни играй, ни во единой из концовок нет созидательных призов. Но жизнь порою и проста. И даже явно примитивна. Чем изощрённее догадки, тем заурядней сам секрет. Чем мельче куш, тем рьяней делят. Сей факт дурной не отменить. Чем осторожней рвут шипы, тем хладнокровней мнут бутоны.»
«Чем неуверенней попросишь, тем убедительней пошлют. С тем мы, к прискорбию, знакомы. Чем минимальней риск путей, тем максимальней риск обочин. Чем второсортней смысл картины, тем первосортней сталь гвоздя, что ей, всех логик трезвых вне, здесь как держатель личный вверен. Увы и ах, дрянной еде яд благородный не положен. Не так страшно стоять на вершине скалы одному, как сидеть у её подножия с тем, кто способен тебя столкнуть. С тем, как ни жаль, и не поспоришь. Увы, чем выше флаг был поднят, тем глубже будет он зарыт. Увы, чем больше ценят жало, тем меньше улии и мёд. Чем мы взыскательней к призам, тем снисходительнее к играм. Чем отвратительней страховка, тем виртуозней каскадёр.»
«Увы, чем больше здесь костров, тем меньше тех, кто хочет греться. Чем протяжённей время игр, тем переменчивей суть правил. Чем тривиальней роль у пешки, тем изощрённей у доски. Чем тот дрянней, кто нить плетёт, тем благородней тот, кто режет. С тем ознакомлен всяк живой. Чем очевидней стойкость правил, тем потаённей зыбкость игр. Чем порицаемее деньги, тем поощряемей долги. Увы, чем дольше длится плач, тем беспричинней льются слёзы. Но не исправить сей беды. Увы и ах, смотревший фильм не аргумент читавшим титры. И не спешите обольщаться, что жизнь с чем ласковым пирог. Чем худосочней рукоять, тем тяжелей и толще обух. Чем однородней колея, тем разноплановей заносы. И крайне взбалмошно и глупо всерьёз к дней сути привыкать. Увы и ах, но, не презрев уют подножий, не покорить и блеск вершин. Так что спокойно отвергайте — и ненадёжных, и пустых. Кто правой статую разрушил, тот с той же прытью, только левой с лихвой и скульптура убьёт. Тут чашкам редко помогают, сие и данность, и закон - иль к уж осколкам скорбь приносят, иль даже вовсе без стеснений всласть защищают молотки. И не дано, себя не стёрши, хоть что-нибудь переиграть. Увы, при смене корабля, есть риск сменить и капитана. И не понять, не разобраться — что, почему, как и зачем. Крайне глупо хвастаться тем, что вы изобрели часы, перед тем кто придумал время. Хорошо, если мир вверил специи, ещё лучше, если вверил пищу, вовсе не нуждающуюся в приправе. И не изгнать, увы, ни страхов, ни предрассудков, ни тоски, ведь дом живой построить проще, чем нарисованный снести. Не осознать всё, не осмыслить. Да и полезно ль то — как знать. Если все резко начнут понимать смысл жизни, она сразу же сделается бессмысленной. В том сокрушительном и суть. Невозможно представить большего неуважения к глупости, чем попытка начать объясняться. И не укрыться, не пропасть, не достучаться до покоя. Чем тише тянется побег, тем шибче чудится погоня. С тем нам отчаянным и жить. Чем громче гогот у безумцев, тем тише плач у мудрецов. Чем неожиданней огонь, тем ожидаемей ожоги. Чем безразличней цель маршрута, тем мелодичней стук колёс. И не сдержать пришедших гибнуть, не приобщить ко страсти быть. Для одержимых палачом при голове быть - сорт проказы. Для боль назначивших мерилом, всё, безболезненность где есть, во всех из мыслимых раскладов в сто крат чумы любой страшней. И брать и гибнуть как цемент раз в сотню проще, чем как статуя иль ваза. Чтоб камень в камень обратить сил сверхъестественных не надо. Но нет тех в вечности чудес что внутрь момента б не вместились. Уж лучше карпа чешуя, чем весь пескарь с ухой в придачу. И не узреть, увы, где суть, коль в повседневность всё глазеть лишь. В мазках ведь лишь краска лишь да ворс, а во картине — весь художник. Учтите, истинное присутствие бога возможно лишь тогда, когда всё и вся вокруг наиболее однозначно говорит за его отсутствие. Жизнь в целом с лёгкостью могла бы быть и вечной, но жаль не жизнь отдельных нас. Посмотрите на лампочку. Рано или поздно она перегорит. Как и любая ей подобная другая. Но электричество останется всё тем же, всё так же будет литься свет, играть на люстрах и бокалах, пылать в безлюдных подворотнях и отражаться в мостовых. Так что вы сделали для жизни в целом? Что именно вы смогли совершить, чтоб оставить себя частью вечностью? Едва ль кто честно даст ответ. Ничто не лечит так, как время, и не уродует так, как несвоевременность. Увы и ах, чем чётче смысл, тем затуманенней рассудок. Чем продолжительней минуты, тем краткосрочнее года. Чем мягче кнут, тем жёстче спины. Увы, добром мир не проймёшь. И в том и суть, что став слоном не из слонёнка, а из мухи, так бесполезной дутой мухой весь век, увы, и проживёшь. И, чем богаче зоопарк, тем истощённее в нём звери. Чем упрощённей вкус победы, тем изощрённей ход войны. Чем созидательнее ось, тем разрушительней колёса. Меня запросто можно счесть идеалистом, утопистом, человеком в высшей крайности простодушным или даже душевнобольным, но мир, где мы не можем не закрывать двери на замки, не можем знать, что наш партнёр ни при каком из всех раскладов не возжелает изменить, мир, где бесчисленны страданья, где всяк до ужаса двуличен и вправду предан до конца лишь воле собственных пороков, где нет ни выхода, ни смысла, ни вечных ценностей, ни правил, ни окупаемости свеч, сей мир нещадно обречён, дефектен, пакостен, испорчен, убог, поломан, болен, мёртв. Так быть не может, это нонсенс, абсурд, нелепица, кошмар, неимоверная ошибка, со всю вселенную сию своей проблемности размахом, в противном случае, увы, но современный человек, с его всей уймою умений и несусветностью высот, не только слабо отличим от обезьяны, но даже вряд ли отличим хоть от простейшего червя. Не обязательно брать все верёвки на свете, достаточно лишь одной скромной коротенькой нити, которая сомкнётся непосредственно на вашей шее. А посмотрите на людей. Они не верят в не отравленное блюдо, они лишь ищут максимально вкусный яд. Вот так всё разом осознай и ненароком станешь думать - почему же я впал в этот ужас только сейчас, почему я не сделал этого гораздо раньше. Тогда, вместо всего бессчётного множества совершённых мною глупостей и ошибок, я бы просто совершил одно единственное самоубийство. Сих мыслей лучше не иметь, ни про запас, ни вскользь, ни краем. Так что не думайте сдаваться и принимайте всё, как есть. И не гнушайтесь рисковать. Иль вовлекаться в авантюры. Чем неуверенней походка, тем убедительней следы.»
На том в сей раз и разошлись.
XVI
Средь мрака комнаты, впав в сладостность истомы, пьёт бренность вечера чуть сонный силуэт - Елена Юрьевна Льняных, вальяжно ёжится в постели да пожинает яды грёз.
«Ну вот, вновь вечер, вновь я дома. И вновь неистово одна. Как это горько, как нечестно — хоть разрыдайся иль завой. А так ведь хочется — и страсти, и в плен греха зовущих мечт, и упоённости экстазом.»
Елена Юрьевна зевнула и, невзначай раздвинув ноги, спустилась кончиками пальцев к охальной влаге грешных мест, тайком проникнув в кущу складок и погрузившись в сладкий космос постыдной неги плотских игр, взахлёб срамных, но сталь приятных и опьяняюще шальных.
И вот, облизывая пальцы и отходя от знойных волн во вне унёсшего оргазма, она безмолвно улыбалась и, провожая прочь закат, вновь смаковала чад раздумий: «Как мало надо блаженства и как немыслимейше много для чуда счастья и любви. Как всё ж нелеп, строптив и странен наш позабытый лучшим мир. Как неоправданно бесцелен и непростительнейше глуп. Необъясним и непонятен. Несправедлив, убог и чужд. А мне б единства в нём лишь дольку, лишь каплю ласки и тепла. И, может, всё же и найдётся... Коль впрямь так алчу и прошу.»
Елена Юрьевна привстала и, погасив последний свет, ушла в безвестность дебрей снов — туда где, мире не в пример, всё ж к счастью есть ещё надежда иль хоть резон в неё поверить и попытаться отыскать.
XVII
Уж 28 ровно лет, как был написан путь прочим выдавший роман «У пересохшего фонтана». Потом был ряд пришедший вслед: «Туда, где юг.», «Бюро пропаж.» и «Через тучи будет солнце». И вот сейчас был довершён ещё один: «Не ищи и найдёшь.» Семён Фадеевич вздохнул и, безучастно оглядевшись, стал молчаливо помышлять о том, что б вынести в эпиграф.
«Мой век к концу уж, и за зря — ни достижений, ни единства. Лишь книг написанных бумага. Да, жаль, и той лишь в печку путь. Взять на грядущее хоть что ли создать какой-нибудь задел...» - герой напрягся, начал думать.
«Жизнь в наши дни весьма темна. Сказал бы даже — беспросветна. Но так уж сталось на земле, что тьма времён — для света автор. Быть может, будет так и здесь. Ни целей нынче вправду веских, ни шансов, подлинно больших, но есть несметная надежда, что через тысячи из лет мир будет оным — чистым, лучшим, и смысла полным, и любви. И чудо близости, как раньше, не станет чем-то, что лишь миф, а будет рядом с каждым первым. И каждый будет лишь любим, бессрочно нужен и оправдан в своём явлении во свет и во своём с него уходе.» - Семён Фадеевич замялся.
«Эх, ладно, после допишу.»
XVIII
Средь сонной скуки захолустья, в плену дождя, теней и туч, серел мглы полный хмурый вечер, устало прячась вглубь шатра из увязающих туманов и монотонной седины. Вдоль безучастно полых улиц до жути робко и с тоской дул чуть заметный влажный ветер. Взахлёб клубясь и каменея, неуловимой мёртвой шалью распространялась тишина. Ни звёзд, ни солнца, ни прохожих. Лишь равномерность пустоты во все в глаз зримые пределы. Сам город тоже без прикрас - скупые сонные дома, друг к другу жмущиеся крыши, всласть всклень кишащая унылость да беспросветность суеты. Не необычности, ни прыти, ни хоть чего-то в самом деле всерьёз похожего на жизнь.
Антон Ефимович Цветных, храня тоску и безнадёгу, несмело топчет твердь асфальта да рассуждает о мирском.
«Эх, жизнь, пустынная пустыня. Что из отрад нам тут дано... Лишь мыслить право роковое. Зачем, к чему оно, на что...»
Герой мучительно вздохнул и, не сыскав себе ответа, шаг обострив, утопал прочь.
XIX
В скупых стенах библиотеки, средь школьных книжек и газет, сидит понурый сникший образ неумолимо постаревшей Елены Юрьевны Льняных. Её утративший жизнь взгляд с тоской скользит по серым полкам и прячет горечь и надлом. День тих, темп яви апатичен. Ни известий, ни чувств, ничего.
И вдруг, несмело постучавши, тайком заходит бледнолицый, чуть худощавый паренёк: «Я к вам, впустите, если можно.»
«Зайди, Аркадий, ты читать?»
«Я ж вечный двоечник и бездарь. Читать мне, знаете ли, лень. Я кое-что несу другое. Мой папа — дел загробных мастер... Нет, не загробных, гробовых. Но то не суть. Тут некто умер. А он его и хоронил. Тот одинокий был, ничейный, за счёт казны и погребли. Так у него в его квартире случайно рукопись нашли. И не одну, а пять аж сразу. Я их, собравши все, принёс — пусть кто-то умный почитает, уж если сам я идиот. Я вам оставлю здесь на стуле. И извиняюсь, что отвлёк.»
Елена Юрьевна привстала, приподняла поблёкший свёрток и, развернув, взялась читать. Листы сплетались в пять романов: «У пересохшего фонтана», «Туда, где юг.», «Бюро пропаж.», «Не ищи и найдёшь.» и «Через тучи будет солнце».
И вот, едва лишь только вникнув, она невольно содрогнулась и впала в то, что кличут шок: «Сколь проницательно, сколь ёмко. И ведь безвестные совсем. Нет, я должна увековечить и на века их сохранить. Тут к электронной базе доступ на счастье дикое ввели. Прочту — внесу в её реестр. Чтоб не пропало, не ушло.»
Елена Юрьевна вздохнула и, разместившись поудобней, дивясь, продолжила читать.
ПОСЛЕСЛОВИЕ:
В пустом усталом звездолёте, средь бездн безжизненных парсек, мчит сонный юноша — Альвьерий, пьёт сок из плавкого эфира и помышляет о мирском.
«Мой верный робот!»
«Да, приятель.» - ответил преданный динамик жизнесистемы корабля.
«Прочти мне что-то из земного, из древних авторов примерно — времён рождения на свет беспроводного интернета.»
«Уже читаю. Текст труда: Семён Фадеевич Пропажин «Не ищи и найдёшь.» Начать с эпиграфа иль после?»
«Нет, лучше текст. Его потом.»
И вот, прослушав текст романа, герой стал слушать и эпиграф и, лишь дослушавши, вдруг сжался и безутешно зарыдал: «Уже сто тысяч долгих лет прошло с несчастного момента, как кем-то писан был сей текст. И как же верил, человек, что дальше будет только лучше. Что не останется проблем, таких, как тщетность и ненужность, непонимание и боль. И вот лечу я в звездолёте, есть все из благ, забав, открытий и упростителей житья. А счастья нет. Нет кто б был рядом. Есть море роботов и рас, есть телепорт и цифроявь, где от обычной отдых дарят, и нет тех звёздных из систем, где не построил бы колоний себе на славу человек. А одиночество осталось. И не изгнать его ничем. И кто поддержит иль поймёт, кто вправду близким обернётся. А смысл? Ну разве он здесь есть? Вот в этих платах что ль он стёртых иль в инженерии плодах. Для любого не напичканного религиозным мракобесием человека идея наличия бога является безрассудной, хотя, впав в путы размышлений, мы всё же можем оправдать тех, кто идее данной верен — ведь если мы видим картину, то стало быть у неё должен быть художник. Даже если его нет рядом с картиной, нет ни в одном из соседних помещений или даже вовсе уже нет в живых, то так или иначе он должен был быть, должен был быть, чтобы текущее наличие этой картины стало возможным. Такая логика касается и прочих, кто уповает на науку и с ней сочетанный подход — ведь та же самая картина могла легко быть нарисована и ветром, листвой качающейся ивы иль током капель от дождя — мир мог быть создан вероятностно, случайно, из перебора вариантов в комбинаторной бездне форм, к одной из коих по итогу мы все теперь принадлежим. И это в тоже объяснимо, вполне приемлемо рассудком и не трактуемо за бред. Но что гораздо инфернальней — неумолимый поиск смысла, какой-то логики, идеи и сверх задачи всем и вся. Искать смысл жизни есть болезнь, невероятная проказа и помрачение ума. Ведь что мы этим заявляем — да, вот картина перед нами, неважно кто и как создал, сама ль возникла, срисовали ль, опустим данное за вне, но если есть уже картина, то быть и зрители должны. И кто-то есть, тот самый самый, во имя коего она, на чей просмотр и обозренье любой её малейший штрих. Да, мы не знаем, есть ли автор у картины, но точно должен быть и зритель. И этот зритель — жизни смысл, её какая-то логичность и обоснованность чтоб быть. И этот зритель не слабей того же бога — совсем не будучи творцом, он, обладатель сей картины, её единственный хозяин и перманентный господин. Смысл жизни — яд, поход за болью. Вы тут, чтоб истину искать, чтобы быть лишь пешкой высшей воли. Один под поезд угодил, другой юнцом самоубился, а третья шлюхою создалась и ей весь век и прожила. Всё это было не за зря — для некой прихоти, во имя. Во имя самого того всё обвивающего смысла, что никому здесь неподвластен, но точно есть и рулит всем. Что делал бог до сотворения реалий? Кем был, чем странным промышлял? За сей вопрос любой священник вам даст кадилом по зубам, пошлёт железно и навечно, что и забудете, где храм. Но вот другой совсем вопрос, а где же был тот самый зритель, тот самый тоже как бы бог, точнее богозаменитель. Где был смысл жизни до неё? И в чём конкретно заключался, коль ей предшествующим шёл. На это вряд ли есть ответы. Как и едва ли есть сам смысл. Всё бред, абсурд — пустой, бесцельный, до боли временный и шаткий и до неистовства больной. Явь не оправдана ничем. Комар на краешке подноса в сто крат важней её самой. И осознание сие, что всё имеемое тщетно, что смысл — лишь фикция и миф, а ты лишь временная вспышка, что не отринет мрака дней и обретёт одно забвенье, скажу не лучшая из нош. И не смотря на всё и вся, не вкус напитков, блюд и губ, я это всё бы в раз отдал за шанс банально не рождаться, не знать — ни мира, ни себя. И никогда не ощущать — ни наслаждения, ни боли, ни озарения, ни лжи, ни дикой твёрдости порывов, ни безнадёжности смятенья, ни одиночества, ни уз.»
Тут танец мыслей был нарушен.
«Найдено новое уведомление.» - объявил верный робот и стал зачитывать: «На завтра, на четверг 16 мая 100211го года у вас намечена запись на 14:00 на добровольное принятие бессмертия. Хотите ли вы подтвердить или удобнее будет перенести на иную дату?»
«Попрошу отменить. Перезаписывать не нужно. И погрузи мой разум в сон.»
«На день?»
«Нет, в этот раз в бессрочный.»