Жизнь это сепаратор. Закружит, разгонит и выбросит: кого куда - разделит по слоям.
Слой, оседающий в Питере – особый.
Петербуржцы могут жить в Москве, но там они очень быстро становятся москвичами.
Москвичи в Питере не приживаются. Им скучно. Им оказывается недоступна принятая здесь повсеместно поза грустной многозначительности.
В Москве ты либо состоялся, либо нет.
Приговор.
Исполняется беспрекословно.
В Питере ты, не состоявшись, будешь принят и понят именно в этом качестве. В качестве несостоявшегося ты будешь востребован - в тебе будут различать и любить именно твою внешнюю никчемность, будут лелеять те мельчайшие, и в мелкоскоп не различимые, споры твоей гениальности, которые категорически не произрастают в питательном публичном бульоне - только в дистилляте легкого личного соприкосновения.
Тебе, будучи никем, позволительно и даже поощрительно кривить губы, закатывать глаза, при упоминании какой-то значительности в ином, не в этом - питерском, мире. И тебя здесь понимают, понимают такие же, как ты. Платишь им только здесь ходящей монетой: повествуешь об интригующе уникальной, сложившейся из вас особенности, которой нет места в любой иной среде, кроме этой, с вами совместной.
В Питере уместно быть тонким чувствователем. Радоваться нюансу. Интересоваться намеком. Внимать полутону.
Здесь прилично ненавидеть только одно - общеопошленное.
Иногда фронда перед публично-массовым накопившись, взрывается и происходит необычное – приходит вселенская слава: Гребенщиков. Бродский, Довлатов, Науменко, Цой…
И это... почти прощается.
Они воспринимаются как миссионеры, несущие «тем» - погрязшим в суете и корысти - ощущение истинно духовного: запах, звук, свет настоящей, не купленной и не проданной, души.
Такая слава, хотя и с некоторыми допущениями, позволительна.
Та ситуация, которая сегодня сложилась, при которой в Москве делают, а в Петербурге думают, является результатом долгого воспитания этих городов.
Никто и никогда не поймет Россию, если не осознает чем отличается Питер от Москвы.
Все началось еще при Петре.
Царь-Император понимал, что третий Рим слишком силен – не даст он ему совершить задуманный переход в Европу.
Массовая рубка московских голов, как показала практика, ни к чему дельному не приводила. На месте одной отрубленной мигом отрастали несколько таких же, если не чище.
Они не любили друг друга: Петр и Москва.
Москва, завоевавшая звание первого города русской земли хитростью и коварством, по сути своей всегда была центром татарской по смыслу и форме власти в христианской, православной Руси.
Князь Донской освободил не Русь, а московских князей от необходимости получать свой ярлык на великое княжение в Золотой Орде.
Все остальные и после Куликовской битвы остались «при своих».
Такое стояло, устояло, выстояло.
И стоять бы ему и стоять. Горя бы не знать. Но тут явился, за грехи московские, на головы их кудлатые – он.
Переезд Петра в Северную столицу был для Москвы огромным счастьем – супостат, наконец, съехал. Услышал Бог молитвы московские, хотя бы и шепотом в местах самых потаенных, произнесенные.
Петр не забирал власть из Москвы.
В городе на Неве он создал власть новую. Иную. И Город его был создан именно для власти.
Большевики почти в неприкосновенности сохранили оболочку града Петра и полностью изменили облик Москвы.
Но из Города они вытащили душу. Душа отлетела вместе с имперским предназначением столицы. Взлетев, она рассыпалась и выпала мелкими дождями в Берлине, Париже, Стамбуле, даже в Буэнос-Айресе и Порт-Артуре. Потом лужицы памяти и ощущений высохли.
И душа прошла.
Образовавшуюся пустоту забутили тем, что попалось под руку.
И только там, где щебень варварства и камень невежества соприкасались с старой основой, но, по какой-то странной случайности, не рвали её, не дырявили кроваво, иногда возникал легкий, нежный и очень тонкий слой – слой советской питерско-ленинградской интеллигенции.
Она творила. И в большинстве своем была не востребована. Замкнулась на воспроизводство самой себя. Свою самость проявляла во фронде - слегка, чуть-чуть копировала дворянские нравы.
Но она была сильна.
Нравственностью. Честностью.
В чистоте душевной превосходила всех прочих и сильно.
Не было в Питере повода для размножения московской суматохи, не существовало здесь призов для победивших в забегах самых сильносуетных.
Поэтому родилась питерская ирония.
Иногда возникал сарказм.
Алексей Герман – кинорежиссер, с которым меня свел случай, рассказывал, что он, еще молодым парнем, работал у Товстоногова помощником. Для какой-то постановки Мэтру потребовался крик сурка, попавшего в лапы совы. Для выполнения задания Герман с магнитофоном отправился в Ленинградский зоопарк. То, что его там обозвали фашистом – это не так интересно. Интересней иное. Местные хранительницы отловленной и заключенной под стражу фауны порекомендовали ему обратиться в Московский зоопарк, где (по их разумению) могли-таки допустить такое истязание животного.
Власть, истинная и единственная в России - высшая власть, исчезнув из города в восемнадцатом году, поместила питерских интеллектуалов на остров политической стерильности. Значение города во времена Советов считалось столь большим, что все решения принимались в Москве. В противном случае – Ленинградское дело.
У города на Неве не было вассалов, у Москвы – вся Россия.
Ленинград-Петербург счастливо избежал сращивания чиновничества с интеллигенцией, именно того процесса конвергенции, который и сформировал в Москве пластилиновое множество, в своем обычном - текущем состоянии заполняющее все, даже самые мельчайшие капилляры государственной власти.
Нет, упаси вас Бог, представить этот город на Неве в качестве некой Мекки праведников. Отнюдь. Здесь, как и везде, есть все. Но «это» на фоне величия места - ничтожно и суетно.
В Петербурге не стыдно быть бедным.
Здесь не стыдно сегодня и богатым значиться. Но житье «в напряжении» не вызывает сочувствия, разве что жалость, которая хуже презрения. Поэтому Питер мобильней Москвы. Его молодежь легче поднять на протест. Она не стреножена «папино-мамиными» связями в высоких сферах, и будучи нашпигована интеллектом, свободна от постоянно дежурящего ощущения возможности материальных потерь.
Страна Советов не любила Москву и обожала Ленинград.
Но мечтала о жизни именно московской: жирной, сытой, привластной.
И петербуржцы не гнушались соблазна. Съезжали, при случае - массово. Плакали, губы кусали, в любви к городу клялись, каялись, но ехали. И уезжали навсегда.
И сегодня все также. Московско-питерские любят родной город, как нью-йоркские евреи Израиль: помогать? – да, жить? – нет.
У Платона спрашивали, для чего строится город, где всем приходится жертвовать чем-то, даже философам, которые правят. Он ответил: правильно сложенный полис способен, как правильно отлаженный космос, давать музыку сфер, которую слышно только богам и, может быть, некоторым смертным.
Прислушайтесь.