Утерев разгоряченное потное лицо рукавом ватника, Пелагея приставила вилы к бревенчатой стенке, уронила руки вдоль тела и закрыла на мгновение глаза. Под ногами сразу качнулась земля, голову повело, повело. Она успела схватиться рукой за доску стойла и почувствовала тошноту. «Пройде, - с тяжёлым выдохом сказала Пелагея. – Пристала старая.» Взгляд её упал на бегущую ленту транспортера. «То ж не придумают, шоб кинул последний навильник и не крутилась,» - проворчала она. С трудом переставляя ноги, Пелагея доплелась до пускателя и нажала красную кнопку.» Во, и усе теперича. – Она вздохнула. – А ноженьки-то гудя-аат.»
Пелагея побрела вдоль коровьих стойл, время от времени опираясь рукой на загородку. Понуро глядели на нее большими глазами коровы, тянули к ней через дощатые загородки морды, выдыхая утробный теплый дух. «А штой-то ж ты, Зорька? – Пелагея подняла черную морду коровы. – Совсем на ноги пала, аль шо? Ай, не протянешь, касатка моя.» Худые бока коровы тяжело вздувались и опадали, наспех сработанные подвязы втиснулись меж ребер. «Вот я тебе сенца у Марфы спрошу. С клеверком у ней. А то штой-то ж? Гольная солома.» Пелагея доплелась до топчана в углу коровника, трудно опустилась на драные фуфайки, приклонила к стене голову. «Чуток токо», - подумала она, а глаза уже закрылись сами собой. Откуда-то снизу поддувало, холодный воздух закрадывался под ватник, растекался по спине. «Ах, сатана,- ругнулась Пелагея. – Ты ж мне поясницу захолодишь.» И в который раз укорила себя, что не повязала пояс из собачей шерсти. Она тщетно подтыкала полы ватника, потное тело ощущало малейшую струйку холода. «Я ж тебе разнесу, козел недоенный, - рассердилась Пелагея. Я ж тебе прямо в твои бесстыжие бельмы плюну. Чи ж скотник, аль решето? Да ты ж бы етого чекушника пригнав, а нет – у самого спина не перегнулась. Пакли её не найде.» Ругая неизвестного «козла», Пелагея яростно выдергивала из фуфаек вату, разрывая сопрелый материал заскорузлыми узловатыми пальцами. Нащипав порядочный клок, охая и матерясь, она залезла под топчан и стала запихивать вату в щель между бревен. «Бес тебе в ребры. С летась моху запасти не мог? Щели не мог законопатить? А я тебе бельмы заплюю. Я ж тебе выведу на чистую воду.
- Бабка, ты что там, мышей ловишь?
Пелагея поворотила голову, увидела начищенные яловые сапоги, зло сплюнула.
- Пришев, ирод. Я вот щас вылезу, я тебе самого загоню мышак ловить. Ты их мне усих выловишь.
Кряхтя, Пелагея вылезла из-под топчана и стала перед насмешником – высокая, сухощавая, строгая.
- А разгляжу тебе, лихоимец. В зенки твои бесстыжие гляну. Ты шо мене рожу лыбишь? Натрескался, як та скотина и насмешку строишь? А ты бачишь – коровник увесь на дырах. А сено твое игде? Я вот тебе щас, ирода, як мордану.
- Ну, бабка, ты это… не этого,- уворачиваясь от мосластого сухого кулака, примирительно заговорил одетый в черную дубленку кругленький ухоженный мужичонка. – Ты, Пелагея, без этого… А то закон, знаешь, он для всех един. Там не поглядят, что ты одной ногой вон…где.
- Ах, ты сукин сын! – и поразилась и не на шутку разгневалась Пелагея. – Так ты ишо и закон знаешь? А вот я тебе щас дрыном вот ентим.
Мужичонка увернулся, перехватил увесистое бабкино оружие.
- Уймись, бабка Пелагея, ты чё? – взмолился он. – Что я тут пришел с тобой в кулачки играть? Положь жердку. Положь, кому говорю? Ты ж мне всю ферму разнесешь.
- То-то, - согласилась Пелагея. – А то – закон. – И опускаясь на топчан, приказала: - Садись, антихрист, щас я тебе выговаривать стану.
Мужичонка присел на краешек топчана, стянул с головы папаху, обнажив прямо-таки глянцевую плешину.
- И что ж ты станешь выговаривать? – он промакнул носовым платком выступившую испарину.
- Трухи токо до марта хвате, это ты знаешь?
- До апреля.
- До марта, тебе кажу, - грозно прикрикнула Пелагея. – И то ишо впроголодь. Ты Пегашку свою не корми, а ентих вытягни. Ты ж, сукин сын, бачь, кожа да кости. То шо ж воны летом дадуть? Аль тебе, козла, за одно место тягать будем? Вот ты мене кажи, игде корму искать? Летась под снег скоко оставив?
- Не твоего ума дело.
- А твого короткого? – вскрысилась Пелагея. – Раз ты мене бригадир, так и отвечай по – начальному. То ж три зароду наметать можно было.
- О-ой! – простонал ее собеседник. – Ты мне, бабка, этим сеном всю плешь уже переела.
- Я тебе ишо и не то переем. По хатам ходив?
Мужичонка промолчал.
- У Смольникова за Тавланом зарод, - Пелагея загнула палец. – Сразу может и не дать, а поторговаться след. А невже ж сам ветеринар и не пойме? У Ивана Каратеева на дедовой заимке? Все одно на подстил сгноит. К ему ходив?
- Да ходил, ходил, - мужичонка стал выходить из себя. – Не торгуют они. Снега зимой не выпросишь, сена захотела.
- А с людьми поговорить надо, а шо ж ты думав? Так тебе и выложили?
- Вот иди и говори.
- Во и пойду. В раёне шо говорят?
- А ты слетай и спроси. Не спрашивала? Так сиди и молчи. Пелагея нахмурилась, замолчала, жуя тонкие морщинистые губы.
- Ты пришев? Чего? – наконец спросила она.
- Мужичонка взметнул белесые брови, одновременно изобразив на лице что – то вроде непонимания и укоризны, дескать, ты бабка, чего спрашиваешь-то? Или я по должности не должен на ферму зайти, узнать, что делается? Но он тут же смущенно прикхекнул, поскреб ногтем плешину и бросил на Пелагею вкрадчивый взгляд.
Я тут… - он сунул руку за отворот дубленки и достал небольшой сверток. Пелагея подозрительно и уже о чем-то догадываясь посмотрела на него. – Тут вот я тебе, бабка, сальца принес… Дело такое, понимаешь…
- Опять жениться вздумав, - помогла Пелагея.
Мужичонка развел руками.
- И на Клавке, никак.
- Ты как в воду смотришь, бабка.
- В сватьи зовешь?
- Сходила б, потолковала, а?
- Сам-то чего не толкуешь? – Пелагея усмехнулась.
- Да ты же ее знаешь: слышать не хочет. А ты бы ей: так и так, мол, мужик порядочный, и копейке счет любит, и … все такое.
- Шо с мужиками на хверме самогон глушишь.
- Да ты чё, бабка? Самую малость, ну, во сток. Алкаш я тебе что ли? Предложили, ну что? Отказываться? Свои же мужики.
- Во то-то, шо свои, - Пелагея покачала головой. – Сталина на вас усех нема. Я, старуха, тута-ка навоз выкидаю, а воны тама-ка сивуху трескают. Да приди ты домой и залейся, так ты ишо бригадир и пример кажешь.
- Ну, так как, бабка? – нетерпеливо вопросил мужичонка, морщась одной стороной лица, а другой стараясь миролюбиво улыбаться. – Клавки-то насчет? Ты же у нас известная сватья! – он притянул Пелагею к себе за плечи и хвалебно похлопал ладошкой. – Ну, по рукам?
- Погодь, - отстранила его руку Пелагея. – Ты мене не хлопай, я тебе не коняка. Я тебе, Левон, во шо скажу: не то, шо на крокодиле якой, я тебе на такой красавице писаной ожаню – и денно, и нощно глядеть будешь, не наглядишься. А токо ты мне поначал сена достань. Достанешь – ожаню. Не – век тебе шатуном болтаться. Ты мене знаешь, як шо скажу, як молодику народиться.
- Да где я тебе возьму этого сена? Рожу? Вон, есть Шурыгин, пускай он и думает. На то у него и эта привинчена.
- А в тебе отвинтилася? – Пелагея сунула ему назад сверток. – Во кады родишь, тады и разговор буде.
- Да не от меня это зависит, бабка, ты это хоть понять можешь? Шурыгин не пробил, Рукосуева – я-то тебе где пробью?
- А вы с Шурыгиным одним миром мазаны. Летась ни о чем не думали, во, а теперича локти кусайте. Небось своих Тезарей ён не забывае, шо ёны у него кажнодень яки-то рубиконы проходят. Не, ето ж мыслимо, гдей-то ён историю изучав, а ево сюды ткнули. Кархаген, Кархваген… Карвах… тьфу, прости ты мене, господи, даже не выговоришь. Да Кархвагвен ваш чи ж хверма, чи ишо чего? А тута-ка у нас сивограки в клетках. Рукосуева не пробье… А и не пробье! Водно название, шо сельсоветша, токов очи мазюкае. В карок вас, Левон, паршивой метлой и до самой Москвы, шо б глянули, яки на отшиби руководители.
- Ну… так, может, сговоримся, бабка Пелагея? – зажалобил Леон, словно весь Пелагеин выговор пропустил мимо ушей. – Я тебе и дров привезу.
- А спасибо тебе, - вскинулась Пелагея. – Ты мене, як и на пенсию ушла, все везешь. Увесь двор дровами завалив.
- Бабка Пелагея…
- Я вже в восьмый десяток бабка, сказано тебе: буде сено к хверме – жаню, не – и не подходь, и не проси ты мене.
Леон резко поднялся с топчана, нахлобучил на голову папаху.
- Нет, ты скажи, чего тебе в твоей хибаре не можется? Чего лезешь не в свои сани? Ты о своей козе беспокойся, а в государственные масштабы не лезь. Сена ей. Во, кукиш с маслом.
- Так ты мене ишо и кукиш кажешь? – Пелагея подхватилась. – Ты кому кукиш кажешь?
- А тебе и кажу, - тоже выходил из себя Леон. – Смотри-к ты выискалась.
Выговаривая все это, он все же старался держаться на расстоянии от разгневанной старухи: что-что, а её-то характер он знал – кулаком не достанет, схватит, что под руку попадет.
- Иди, иди, - бушевала вдогонку Пелагея, - черт плешивый. Жениться её вздумав. Вот я тебе и ожаню!
Продолжая ругать Леона, Пелагея присела на топчан, достала из кармана кусочек сахара и положила под язык. Долго сидела недвижимо, закрыв глаза и поглаживая за отворотом ватника рукой. Наконей встала, протащилась междурядьем стойл и вышла на улицу. Морозный воздух захватил дух, Пелагея постояла, пока дыхание не выровнялось и побрела к деревне. От соседнего коровника доносились голоса, ругань, женский хриплый голос пытался тянуть песню. Поодаль, у забора, уткнувшись в кучу навоза мерз голубенький «беларусь» с тележкой, упавшей на одно колесо.
- Антихристы, - Пелагея сплюнула. – И бабы туда ж. Ох, господи, шо ж, так усё и буде?
У Смольниковых будто все повымерли. Только злобно гавкал и гремел цепью пес, царапая когтями изнутри ворота и так бил лапами, что массивные лиственичные створки дрожали. Наконец вышла сама старуха Смольникова и спросила, не открывая ворот:
- Чего надоть?
- Я ето, Никихворовна, Пелагея-то. Жива-здорова ты?
- Жива, - сердито буркнула из-за ворот Никифоровна. – Чего ломишься?
- Бог с тобой, Никихворовна, кабы ж я ломилась. Постучала малость.
- Слепицею лезуть, лезуть, - скрипела за воротами Никифоровна. – Чего лезуть?
- С просьбой зайшла, - перешла Пелагея к делу. – Аль с просьбой нельзя зайти?
- З якой такой ишо прозьбой?
- А нашшот сенца. Сено-то у вас е?
- У Кольки спрошай, Колька сеном заведат. Аль коза з голодухи пухне? – злорадно спросила Никифоровна.
- При теле коза, - спокойно ответила Пелагея. – А сена для хвермы спрашиваю. Хиба не знаешь, шо на хверме деется?
- А нам и знать не к чему. И вот ишо скажу тебе, Пелагея: у молодости тебе не малось, и щас неймется. Шо ты важишься? Получаешь пенсию, шо тебе ишо надоть? Сдалась тебе та хверма, с огня б ёна пошла. А сена у нас нема. Нема сена.
- Так, может, купят они, Никихворовна, - припадая ухом к створке ворот, убеждала Пелагея. – Гли и сторгуетесь.
- Ты иди-ка, - гнала из-за ворот Никифоровна. И зашаркала назад.
Пелагея постояла, постояла, покачала головой:
- А и ладноть, - сказала она себе. – Ишо к Ивану Каратееву зайти, а тама-ка и думать можно. А то хто й-то ж иде? – Приставив ладонь ко лбу, Пелагея вгляделась. – А ты, никак, Клавдия? Так запозднилась. И откуль же ты?
- Да с работы еще, - отвечала Клавдия, подбирая под белый пуховый платок смолистую прядь. – Ты извини, баба Пелагея, бегу я. Оглоеды мои, небось, всю хату вверх дном перевернули. Одна всё, ни дня, ни продыху.
- Во, во, - посочувствовала Пелагея. – Доля-то бабья. Я, дочка, по себе знаю: як в сорок вторым на сынов похоронка пришла, так водна и водна. Ох, горе-горюшко. А сорванцам твоим рука крепкая нужна, так шо взяла да и присмотрела б кого.
- Да кого, баба Пелагея?
- А Левон? Все вон кругами ходе, як тот спутник.
- Леон, да не он, - Клавдия рассмеялась.
- Аль плешина его не понраву?
- На душе у него плешина.
- А я уж, грешным делом, сосватать тебе за его собралась.
- Шутите, баба Пелагея.
- А твоя правда, - кивнула Пелагея. И словно бы невзначай сказала: - Вот к Ивану Каратееву иду. Все як встрете – зайди да зайди, баба Пелагея. На чай. Одному мене в стенах бобылевать скукочишша, а ты мне казку расскажешь. Да яку ж, кажу, казку, касатик? А ён мене так и отвечае: а ты про девицу красну, про Клавушку-горлицу.
- Ой, баба Пелагея, вечно вы со своими сказками, - вспыхнула Клавдия. – Побегу я.
- Беги, ластовка, беги, - не стала больше удерживать Пелагея. Задумчивая, она побрела вдоль улицы, вздыхая и бормоча: «Ох, бабы, бабы, смолоду як в трясину, а потома-ка мыкают.»
Небольшая деревенька таежная, одна улица да несколько проулков, в час туда и сюда обернешься, так что скоро Пелагея колотила костяшками пальцев в окошко добротной высокой избы, привстав на цыпочки и едва доставая до стекол.
- Иван, - звала Пелагея, - Иван, ты дома?
- Дома, дома, - весело сказал позади ее кряжистый мужик. – Чё в стекла дубасишь? Разнесешь.
- А думала – ты дома. В хату зови.
- Прошу, - Иван распахнул дверь в воротах.
- А держит тепло-то, - заметила Пелагея, зайдя в дом и грея о печь руки.
- Держит, - Иван присел у плиты, настрогал лучин, понатолкал под поленья – и вот уже загудело, загудело в топке пламя. А? С поленьями тянет. Давай-ка, баба Пелагея, раздевайся, сейчас мы с тобой чайку согреем. С душицей, а?
- Во, давай и с душицей, - отвечала Пелагея, развязывая платок и гнутым гребнем причесывая седые волосы. Повесив на вешалку ватник, она чинно уселась в кресло. – Богато живешь, Ваня. В коврах, як тот пан. И телевизор, гляжу, цветной.
- Включить?
- Да свой надоел, яшшик проклятый. Ты-то не суетись, я, чай, не на вечёрку.
- Не-ет, баба Пелагея, с тобой мы почаёвничаем. Куда тебе спешить?
- А коза не кормлена. И хата выстынет.
- Потерпит коза.
- А твоя правда. Я тама-ка у ясли ей веников натолкала. Ваня, ето штой-то ж ты материну фотокартку на столе держишь? Увеличь, Ваня. Надысь в раёне мужа своего, покойника, увеличила. Сидит такой важный, як охвициант. А фотокартка вот такусенька была. Он ишо, Вася мой, перед войной… ну, да, як раз перед самой войной сымался. Ты, Ваня, увеличь. Обязательно.
- Увеличу, баба Пелагея. Все руки не доходят. Альбом посмотришь?
- А давай погляжу.
Иван достал из книжного шкафа пухлый альбом и подал гостье. Пелагея устроила его на коленях и принялась внимательно рассматривать фотографии. Сначала молча, сосредоточенно, только пожевывая губами, потом стала замечать вслух:
- А ето ж Никита, Тоськи Смольниковой мужик. Мы с ним у пана Житмирского в услугах были. Я кухарила, а ён при конюшне. А потом-ка, кады немец пришев, так с большаками остався. Ето ён в двадцать вторым возвернулся… ну, да, и як раз на Тоське пожанився. У-уу, ёна такая красавица была, як писана, а с характеру, так и по щас: набычится, да усе ревмя, ревмя... Ето нас сколь же? А семей десять, кажись, на Сахалин по переселению уехало. А воттуль, ага, мы, потома-ка Смольковы, Марфа и Наймитовы сюды перебрались. Ну, да, як раз в тридцать пятым. А Никита за твоею бабкою заухожорив. Ой, Тоська-то беленилась. А ето хто ж? А никак я? Ну, да! Слышь, Ваня, ето як же я сюды попала, с медалями?
Каратеев подошел и заглянул в альбом.
- Так это, баба Пелагея, когда ты к нам в школу приходила, о работе еще рассказывала. Не помнишь? Так вот я тебя тогда и сфотографировал.
- Ты бачь, - удивилась Пелагея, - его ж сколь тебе тады было?
- Да лет тринадцать так.
- А щас?
- Сорок уже в этом стукнет.
- Ой-е-ей! – Пелагея схватилась руками за голову. – А я, старая, думаю, шо Ванька Каратеев малец. А ён уже тоже в старики перейде. Ты, Ваня, ши ж мене таку фотокартку не сделав? И не стыдно тебе?
- Каратеев улыбчиво колдовал у печи. Затем слазил в подполье, выставил две баночки варенья.
- Вот, баба Пелагея, баночку варенья с собой заберешь. Жимолость.
- Да у мене и свое жимолостное е.
- А такого нет, - заверил Иван. – Это с дедовой заимки. Там впросуху знаешь сколько солнца? Вот твоя горчит, а эта, что мед.
- Слышь, Ваня, а штой-то ж у тебе Клавдии Суриной фотокартки нема? Ой, шельма, ты не гляди на мене, вы ж, юнаки, усей деревней за ней табунили. Ты мене, старого воробья, на мякине хочешь провесть? Отвечает, я як его не касаемо. Ты шо ж-то ее сейчас не берешь? Тады, в юнаках, помню, усе рыло Левону Наймитову за нее растолок. Аль не с за Клавки, скажешь? Ты мне головой не качай, сама бачила. Як раз тады в горохе обирала, а ты его мордовав.
- Ай, баба Пелагея, ни ему, ни мне не досталась.
- А ето, шо ты усе скромничаешь. Клавка-то, ёна в тебе по уши втресканная была, а ты… ни то, ни сё. Тюха-матюха. И щас, невже в холостяках ходив? Олух ты царя небесного, прости мене, господи. Чего щас Клавку не берешь?
- Сахару тебе класть?
- Клади. Во, бачь, и чашки у тебе золотом расписные. Ты, бирюк, мужик хозяйственный и непьющий, усе при тебе е, а бабы нема. Вот шоб завтрича, щас прямо, до Клавки бежав. А ежель заупрямится, прямо монатки собирай и к себе переводь. Хлопчикам ее батька нужен. – Пелагея отхлебнула чай, положила варенье, еще отхлебнула. Взяла пряник, помакнула в чай, пожевала девнами. – И дале слухай, - продолжала она, - вот Левон с двумя не ужився, валименты туды и сюды плате, ён и с третьей, и с десятой не сживется. Токо ён куды, сукин сын, метит? На Клавку метит! Шо ты на мене уставился? Я тебе ишо не то скажу, ён мене сватьею запрошал быть. А ты усе за ворота хоронишься.
- Леон? – переспросил Иван, отставляя чашку.
- Так я тебе и брешу, может?
- Черт! – выдавил Каратеев.
- Во, и не мешкай, - наставляла Пелагея, посмеиваясь одними глазами. – Любит ёна тебе, с девок ишо любит. Ты токо предложь ей – ёна за тобою на край света. Ты мене знаешь: як мо скажу, як молодику народиться.
- Ну, баба Пелагея! – Каратеев подхватился, поднял Пелагею вместе с креслом и кружанул по хате.
- Поставь, окаянный, - закричала Пелагея. – Ране времени к Дронихе отправить хочешь?
Каратеев осторожно опустил ее на пол, сел к столу. Ни с того, ни с сего поугрюмел. «Бирюк, ну, бирюк и е», - поняла его Пелагея.
- Ладность, - сказала она. Не гостевать я зайшла.
- Поблагодарила за хлеб-соль, поднялась от стола, сняла с вешалки ватник, влезла в рукава, плотно повязала платок и стала застегивать пуговицы.
- Жимолость я у тебе возьму, Ваня, токо я по делу к тебе. По колхозному делу, Ваня. Ты и сам знаешь, шо на хверме деется, солома и та скоро под конец пойде. Так вот я…
- А-аа, - кивнул Каратеев, - зарода насчет? Заходили… эти. Не, баба Пелагея, ну их к лешему.
- Э-ээ, - укорила Пелагея, - а ишо мужик с умом. Партейный. Да ты им не продавай, ты колхозу, Ваня. У тебе же зарод лихует, всерочь по людям раздашь, знаю я тебе. А коровы, гляди, и не выстоют до травы. Наши же коровки, Ваня, не Левоновы же воны с Шурыгиным.
- А под снегом сколько оставили, - не унимался Каратеев. – Без тебя согребем! Согребли? Вот пускай теперь в районе комбикорм пробивают.
Пелагея сощурившись смотрела ему в глаза.
- Добре, - сказала она. – Мене продай. Я у тебе весь зарод куплю.
- Где ж ты столько денег возьмешь?
- А не твоего ума дело, - сухо отрезала Пелагея. – Бог даст и в окно подаст. Так мне продашь?
Каратеев некоторое время улыбчиво и пытливо смотрел на Пелагею и вот рассмеялся, подошел, обнял за плечи.
- Тебе и так отдам, баба Пелагея. Завтра и притащу на твою ферму зарод. Вот ей богу.
- Иди, бессовесный, старуху обнимать. Вон, до Клвавки беги. И смотри мене.
Пелагея вышла за дверь.
Баба Пелагея! – выбегая на крыльцо, крикнул ей вслед Каратеев. – Я тебе еще и колоду притащу. И распилю.
У своей калитки Пелагея деловито задержалась, пробуя расшатавшиеся колья и при этом поцокивая языком. «Летом починю, - наказывала она себе. – Да петлю новую приколочу. Времячко-то… и жалезо, вон, не сдюжило.» Хозяйским глазом окинула сараюшку, приставила шаткую лесенку, взобралась и смотрела на крышу. Смела рукой снег. «Во сюды толи кусок надоть. Ето я у Марфы спрошу, надысь у шабашников запаслась ёна, а я, старая дура, усе по справе живу. Торговав же ирод чекушный, шо ж я его за калитку вытурила?» Приноравливаясь, чтобы не оступиться, Пелагея спустилась на землю и откинула щеколду сараюшки. «Шо, Римка? Заскучала? Заскучала, тварина ты моя, - выговаривала Пелагея, гладя белую морду козы. – Веники – то все погрызла, со спрутьями даж. А шо ж? Голод не тетка. Сенца, небось, хочешь? Нету сенца, нету. А ты и не горюй. Мы с тобой венички погрызем, а тама-ка, гляди, у Марфы прикупим. А вот тебе сахарок. Хрумай, хрумай. Ты мене морду не тыкай, нету боле. Шо глядишь? Зорька, вон, в подвязе стоит, сенца ей надоть? Во и свезла. А токо шо это? Капля у море. Каратеев обещал зарод привезть, да зароду етого... на неделю. Ишо по людям похожу, - Пелагея взбила остатки сена в яслях, пощупала круглые бока козы. – Ты мене, тварина, шо б тройню принесла, слышь? А то я тя мигом. Щас, говорят, шкуры вздорожали, так мне за твою, гляди, в два червонца и потяне. Ах, вражина, ты шо ж мене подол жуешь? А вот я тебе! – незлобно оттолкнув козу, Пелагея сняла с натянутой поперек сараюшки проволоки березовый веник и водрузила в ясли. – Листок в листок. Наедайся. Да гляди мене, в морозы не принеси. Упаси бог не догляжу.»
Заперев сараюшку на щеколду и приткнув ее щепкой, Пелагея поднялась по наледенелым ступенькам крылечка, пошарила над дверью и крутнула ключиком маленький контрольный замок: раз, другой… - ключ наконец зацепил что-то внутри, дужка отскочила. Сунув замок в карман ватника, Пелагея ступила в сенцы, протопала к еле заметной в полутьме кадке, пощупала сверху, убедилась, что камень не съехал с круга и только потом вошла в избу.
«Во я и в своей хоромушке, - проговорила Пелагея, разоблачаясь и вешая одежду на гвоздь у двери. – Во! Гляди, яка я догадлива, дровец с утра внесла. Воны ж у мене щас як порох схватятся. Ето шо ж я сварю? Картохи в мундирах, может? Да сала с луком поджарю. – Она включила свет, взглянула на лампочку и покачала головой. – И таку ярку держу? Ёна ж мене по миру пустит, сатана пузатая. Марфа, вон, в раёне пятнадцатку достала, а я добраться не соберусь. Воно с пятнадцаткой может, и не так светло, а не ослепну.»
Разговаривая с собой, Пелагея через час снимала с плиты чугунок с картошкой, да шипело уже на сковородке сало и разносился по хатенке запах поджаристого лука.
«Во и ложка упала, - довольно отметила Пелагея. – А вот кошку заведу, буде гостей намывать. Сколь кажу: Марфа, отдели ты мне кошачка, а ёна усе забывае. А во! Легка на помине, як та слониха топотит.»
Здорова, девка, - вваливаясь в избу и внося за собой клубы летучего мороза, выдохнула Марфа. – Что-то у тебя скусно так пахнет?
- А шо е, то и будем есть. Раздевась, вечерять будем.
- Да на минутку я.
- Раздевась, тебе говорю. На минутку ёна. Щас хвильм по телевизору, про адьютанта етого.
- Так то и думаю: зайду к Трохвимовне, телевизор поглядим. – Кинув плюшевую жакетку на старенький диван с высокой спинкой, отделанной поверху точенками, Марфа грузно опустилась на подставленный табурет. – Как живая она у тебя, - напомнила в который раз. И в который уже раз Пелагея ответила:
Покойник Вася столярил. Его ж диван, и стол, и зеркало. Усе ён. А тебе комод-то?
- Во, во. А сноха моя: выбрось да выбрось, вид ей портит. Куда ж, говорю, я его выброшу? Я же там все держу, и не смерть чего. А в ваших, говорю, шифонерах, рази ж столько уложишь? Собгакает , собгакает, да и запихала. А я уж в свой-то все уложу, нафталином просыплю, и все знаю, чего у меня и где. Вот, думаю, Василию-то Трохимовны, земля ему пухом, и на том свете мое спасибо дойдет. Ты-то на смерть все сготовила?
- Да нет ишо. Вот в раён полечу, прикуплю, шо треба.
- Ой, Трохимовна, век пожила, а токо спохватаешься. Ты там, гляди, рушников прикупай. Это ж на помин токо кажному по клоку.
- Ты чай будешь пить? – перебила Пелагея.
- Попью, - сказала Марфа, подвигаясь с табуретом к столу.
Пелагея вывернула картошку из чугунка в большую миску и водрузила ее в центре стола. Внесла соленых, в ледке, огурцов. На доску поставила сковородку с прожаренным вперемешку с луком салом. Положила перед собой и перед гостьей по клочку газеты и, наконец, выставила фарфоровые чашки с блюдцами.
- Во вчорашней газете читала? – спросила Пелагея, чистя ножом картошку. – Министра якого-то сняли. Махинации мошенничав, так его со всею конхвискацией имушшества. Читала?
- И до министров уже добрались. Тада, гляди, скоро и Шурыгина нашего ковырнут. А в «Известиях» еще напишут, что в жунглях яких-то там животину нашли, так аж под шейсят метров а длину-то. Мишка, внук, говорит – динозавра называется. Это ж шейсят метров, мыслимо ли?
- Така проглоте и не подавится.
- Мишка говорит – траву жрет.
- Так его сколь же тварине сена на зиму надоть? Гляди, ёна водна усих наших коров переест. А когда б таку, да шоб молоко давала? Цицки-то е, не пишут?
- Не пишут. А раз животина, знать есть.
- А и так, - согласилась Пелагея. – Водну бы таку, зараз усе хляги наполне.
- Така и цистерну даст, - заверила Марфа.
- А с нашим Тезарем и Левоном сдохне.
- Сдохнет, - согласилась Марфа. – Это ж какой подвяз надо, чтоб такую махину на копытах удержать? И комбикорму в раёне не хватит.
Бабки дружно замолчали, сосредоточенно чистя картошку, обваливая её в сале и остатками зубов хрустя огурцы.
- Шифера у Тезаря на хату просила? – спросила Марфа.
- А к лешему его. Сама подлатаю. Ты токо мне кусок толи дашь? Ну, вот и подлатаю. И сенца ишо для Римки. Токо по-божески.
- Сговоримся. – И переходя к чаю, Марфа продолжала: - Вчерась Катька Емелькина заходила, на карты кидала ей. На Петьку-то ее, шляется по бабам, чи не.
- И шо нагадала?
- Ой, подруг, и не говори. Сказала: никого не держит, спокойся, говорю, червоная дама выпадает, так это ты, Катерина. И при дому карта ложится.
- Чего ж сбрехала? Ходит Петька к Марчихе, аль не знаешь?
- Как-то не знаю? – обиделась Марфа. – Да как же я ей в глаза скажу? У них-то с Петькой и пойдет все кувырком. Да и Марчиха позавчер прибегала: кинь да кинь на Петьку, прибьется ко мне, чи не? Кинула, и ты думаешь? Так червоная дама от него и не отходит. Не отходит Катька и хоть что хочешь.
- И казала, шо не прибьется?
- Да чего ж я ей так скажу? – Марфа завздыхала. – Возьмет еще руки на себя наложит. Она ж баба, Марчиха, шальная. И дитя оставит, а так… пущай надеется. Прибьется, говорю, ты жди токо.
- Все-то у тебя, подруг, сладко да гладко, чем пожелаешь, тем и сердце спокоится. Ты хоть не бери то-то с людей. Последнее, гляди, другой несет.
- А как же не брать? – Марфа облизала ложку с вареньем, - Не возьми, так и гаданию не будет веры. А раз беру, знать и знаю за что. И человек со спокойной душой уходит, и спится ему хорошо, и работается справно. Аль не так?
- Может и так. – Пелагея пожала плечами. – Ты Ваське накажи, шоб мене завтра билет на самолет оставив.
- Накажу.
- И замесь мене Зорьку пригляди. Чекушникам тем чего? Стоит скотина в подвязе – абы не упала.
- Апосленне время ноги болят, - зажалобила Марфа. – И в коленках, и во здеся ноет. Как заболит да заболит… токо скибидаром и спасаюсь.
- Я тебе шерсти Римки дам. Ты же знаешь, яка у Римки шерсть, як пух лебяжий.
- Да на что мне шерсть? Пригляжу, игде чего. Ты ключай телевизор – то.
Летчик, коренастый и крепкий, легко принял на руки старушку в плюшевом жакете и осторожно опустил на землю.
- Принимай, начальник, - сказал он подоспевшему к самолету начальнику деревенского аэродромчика Василию Нагорному.
Нагорный вгляделся.
- Баба Пелагея! Да никак ты?
Пелагея улыбнулась, скорее одними глазами, одновременно печально и тепло. Слегка сгорбившись, она стояла, опираясь на палочку, тяжело дыша. Лицо ее одрябло, щеки запали и казались землисто-восковыми. Пальцы, сжимавшие дужку палочки, подрагивали.
- Да ты что ж это, баба Пелагея? – не скрывая жалости, вопросил Нагорный. – Сдала так? Ну-ка, обопрись на меня. – И обернувшись к летчику сказал: - Завмагша сейчас прикатит. Да вон уже летят огольцы. Растрясут Марчиху, черти.
На нескладной, но крепкой кобыленке, стоя в телеге во весь рост, на аэродромное поле влетели два паренька.
- Стой! Тпр-ру!
Описав полукруг, они остановились около «аннушки».
- Бесенята! – соскочив с телеги, добродушно заругалась на подростков моложавая, приятная на вид женщина. – Ты, прохиндей рыжий, хватит за вожжи держаться. А ну, скачите в самолет! Да осторожней разгружайте. Ой! Господи! Да никак баба Пелагея? – всплеснула она руками и поспешила навстречу. С палочкой?
- Ну, зажалобила, - оборвал ее Нагорный. – Давай-ка так Гришуха твой начинает один пока, я подмогну, а Мишка бабу Пелагею домой свезет. Не спешишь? – он посмотрел на летчика. Мишка! Бабушку Пелагею домой отвезешь.
- Сюда сажайте, - по-взрослому распорядился крепкий рыжеволосый паренек. Да тихо ты! – прикрикнул он на отца. Чё тебе? Шкуры мять? Удобно, баба Пелагея?
- Да буде, сынок, - тихо ответила Пелагея. – Ты не снуй шибко-то. Не барыня, поди. – Она бережно устроила на коленях небольшой узелок.
- Не гони, - предупредил Нагорный.
- Не боись! – с достоинством ответил Мишка и мягко пристегнул вожжами.
Еще не просохшая и грязная дорога шла мимо двух колхозных ферм, а за ними взбегала на взгор, где за огороженными жердями огородами начинали лепиться друг к дружке приземистые избы. Пойменная луговина поблескивала озерцами вешней воды, да громоздились по ней местами принесенные разливом коряжины и выбеленные временем стволы деревьев. Отдельными кустами уже вовсю зеленела черемуха.
Хотя Мишка и направлял кобыленку обочиной дороги, телегу встряхивало на неровностях, и Пелагея напрасно искала слабой рукой опоры, да мешал еще узелок, который она удерживала на коленях; подмоченные валенки сидели на ногах колодками, тянули к земле – как рванут, да рванут на ухабине, того и гляди коленки повывернут, а то и спадут. Пелагея терпела, терпела – «А пропади пропадом», - подумала, отвалилась на пук соломы, что добродетельный Мишка подтыкнул ей под спину, поджала под себя ноги, уперлась валенками в бортик телеги. Так оно, будто и удобнее, так нет – голова, как тот «ванька-встанька» туды-сюды и «сонце вочи слепит.» Приподнялась Пелагея и села как прежде. «А нехай их повыверне», - подумала опять. И уже не обращала больше внимания на болтанку. И тут она увидела все: и зеленую пойму, и полные солнечной воды озерца, и кусты черемухи, и за темным лесом изголуба-зеленые сопки. «А приехала, - прошептала Пелагея и, вроде, не слезинку, а что-то смахнула пальцем от века. – И травка пошла.»
- Баб Пелагея, ты чё, взаправду с сердцем лежала? – спросил Мишка оборачиваясь к ней.
Пелагея взглянула на паренька пытливо, задумчиво, улыбнулась и, протянув руку, тронула его за плечо; слегка вскинула головой, показывая тем: ты, мол, правь, правь, дитятко. И тут живые искорки заиграли в стянутых морщинами добрых ее глазах. «Гляди-ка, на траву пошли! – Пелагея тихонько засмеялась. – И ходють!» И долго не отрывала взгляда от пасущихся за фермами коров. И приставляя ладонь ко лбу, вглядывалась, будто что-то высматривая. «Али нету, али вочи застит? А маем як пахне. Черемухою.»
Мишка повернул кобыленку в проулок и скоро остановил у покосившейся избенки с полуразрушенной трубой, на которой торчала еще одна, жестяная, до дыр изъеденная ржавчиной.
- Обопрись-ка, баба Пелагея, - паренек подставил плечо. – Вот. Держись за руку.
- А тута-ка я сама. Лети, касатик, лети, голубь мой, самолет выгружать надоть. Чего ж летунов задерживать?
- Я бабулю к тебе пришлю! – крикнул Мишка, пристегивая кобыленку.
Пелагея кивнула. Опираясь на палочку, подшаркала к калитке, и, опершись на черные колья, печально-ласковым взглядом окинула свою хибару, дворик с поленницей колотых дров, сараюшку. Постояла, наконец откинула крючок, и, утюжа валенками землю, подошла к сарайчику. Глянула на откинутую щеколду: «Нема», - сказала со вздохом. Подошла к низкому крылечку избы – три ступеньки и уже задохнулась. Ключ лежал на прежнем месте, над дверью, только вместо той чистой рабочей ржавчины по нему пошла шершавая, мертвая.
После поворота ключом в замочке что-то металлически хрустнуло. «Отслужив», - поняла Пелагея и, ступив в сени, сразу почувствовала плесневелый запах огурцов. Но к бочке не подошла – открыла дверь избы, ступила за порог, подумала и оставила дверь открытой. «Грибком несе. Гляди-ка, и на печке усевся.» На просевшей одним боком печи, у самого пола, где между камнем и горбатой доской аж в четыре пальца щель, на месте отпавшей известки полосой расползлась розовато-белая плесень. «Выведу. Передохну, я тебя махом выведу», - сказала Пелагея. «Фух, дыхалки нема. Шо ж ето воно?» Она положила узелок на диван и присела сама, руками опершись на палочку и свесив голову к груди. Долго сидела так, а когда подняла взгляд, мука, тоска, безысходность, вроде даже смешинка печальная – все вперемешку отразилось в нем, этом взгляде. Смотрела Пелагея на три фотографии на стене, так, будто на себя смотрела сквозь годы. Но вот поднялась, подошла, дотянулась ладонью до стекол, стерла пыль. «Совсем юнаки. Шо ён, шо воны.» Она провела пальцами по лицам обоих сыновей, осторожно, едва касаясь изображения; отдернула руку, прихватила пальцами подбородок и застыла неподвижно, задумчивая.
- Прилетела девка!
Марфа стояла на пороге, положив руку на грудь и часто дыша.
- «Тоже совсем заболела», - отметила Пелагея.
- Ай, схудала ты как, девка, - запричитала Марфа. – Ничого, ничого, и на тебе – сердце. Господи, наконец-то возвернулась. А я уж тут… ну, аж извелася вся: думаю, помрет Трохвимовна и не свижу. А давай-ка помогу жакетку снять. Щас я тебе подушку кину. Ты ложись, ложись. Во. Щас печь затоплю, и спички с собой захватила. Издесь у тебя ажно погребом несет. Я поначал протапливала, а посленне время сама слегла, во тута-ка, на ногах, вены повздулись, я – ходить, а болят. Так я, вон, перемотала бинтом, лестичным.
Говоря все это, Марфа щипала лучины и толкала в печку. Сбегала во двор, принесла поленьев. Лучины схватились сразу, с одной спички, но топка дохнула дымом, и лучины угасли, затлели.
- Просырела печь, - суетилась Марфа. – Щас пробьет. Керосин у тебя игде стоит?
Пелагея глазами указала в сени.
Найдя керосин, Марфа плеснула из бутылки в топку, закрыла дверцу и бросила зажженную спичку в поддувало. В печи полыхнуло с шумом, но пламя плеснуло в дымоход.
- Во, - обрадовалась Марфа, - гудёт. Тебе чего сварить-то?
- Да ничого, - слабым голосом ответила Пелагея. – Ты подле мене сядь.
И когда Марфа подсела к ней на диван, спросила:
- Як вытянули? С раёну хто быв?
- Был один. Про тебя говорил, что ты там усех возмутила, и до Поливанова ажно дошла.
- Дошла, - кивнула Пелагея. – Тама-ка, в жакетке у мене таблетки, ты дай водну. Шо-то давит тута-ка во.
Марфа прицокнула языком, завздыхала.
- Воды-то, поди?
Пелагея качнула головой.
- Врачица казала – под язык. – Помолчала, собралась с мыслями, стала рассказывать. – На конхверенцию ихнюю прямо зашла. Воны як раз заседали. - Она улыбнулась, что-то припомнив, приподнялась, сжала руку Марфы сухими темными пальцами. – Ой, подруг, слухай же: зайшла… - вось мешае же в роте. – Пелагея вытолкнула языком на ладонь кругляшок валидола. – Да, воны усе так и подивились, шо за така женшина ворвалась. Я так и сама поначал растерялась, а себе и думаю: а будь, шо буде, бог не выдаст – свинья не съест, зараз и выскажу усе. Так иду по ряду, ёны таки при галстуках сидят, бачу – и Шурыгин наш во так, с краю, видный такий – як забачив мене, вочи и вылупив. Подхватается и быстренько так говорит: ето, де, то мене бабушка. А я помимо его и к призидиуму. Стала, шоб мене оттуль и воттуль видать, да и кажу: простите, люди добрые, шо я к вам сюды зайшла, а токо мене сказать треба, а временем, вашего совещанию до конца ждать, я не располагаю. А Поливанов-то, поначал оттуль, сверху глядел, а тута-ка сойшев с призидиуму, рассматривае мене так и говорит: шой-то ж, говорит, бабушка, за важное дело у тебе? Может, спрашивае, завтра придешь, а то у нас, де, совещание. А я ему: мене, кажу, кажнодень с Отрочью сюды летать, мыслимо ли дело? А по якому вопросу зайшла, так пусть вон правляющий наш, товарищ Шурыгин скаже. И пусть скаже, по якому такому вопросу коровы на ногах не стоят, да сколь ён сену под снег оставив. А сколько он травостою перепахав? И вражая ни на грош и сенокосы попортив. Вы, кажу, поспрашайте с его по партейной линии, шоб ён не рубиконы свои переходив, а комбикорму взяв да коровкам и выбив. Во як!
Пелагея передохнула, подвинулась ближе к Марфе.
- Глядит ён на мене, Поливанов-то, а я-то и думаю, чего же ишо успомнить? А як на грех, ну, усе с головы повылетело. Надо ж! Про хату хотела сказать, да про город, шо отымают, да про дрова, а тута-ка, в микитке, смекаю: не бессовесная? За хверму пришла бороться, а ишо и себе вымаливать буду. Да пропади она пропадом, хибара ета, а с дровами, вон, и Каратеев не даст пропасть. Молчу, и Поливанов молчит, и штой-то думае, и то на призидиуму поглядит, то игде правляющий наш. А тот аж по плечи голову втянув, и глаз не свидать. Ну, Поливанов мене и спрашивае: вы, наверно, бабушка устали? А старость не радость, кажу, и ное кругом, и болит, а токо отдыхать мне некады, ишо, кажу, треба у хозяйственный зайти, лампочку на пятнадцать свечей может куплю. А шо ж, ён, говоре, вам такову махоньку? А, кажу, на ето электричество напасешься? Пенсия не ахти яка. А тута-ка хтой-то с призидиуму и говорит: нема у хозяйственном таких лампочек. Дихвицит, говорит. А Поливанов ему: етой бабушке лампочку помогите достать. И сичас прямо. А ишо на прошшанье руку пожав и спасибо сказав за инхвормацию. Так и сказав: спасибо, говорит, Пелагея Трохвимовна за инхвормацию, подумаем, говорит, об усем подумаем. А сам як зыркне в зал, игде Шурыгин сидит, як молнию обрушив.
- А ты раздевалась там? – спросила Марфа.
- А зачем-то?
- Ну, жарко, может, а и медали показать. Ты ж для чего их нацепила?
- А забыла я про медали, - ответила Пелагея. – А надо было показать. Шо ж я, не просто яка-то там-ка… - Она помолчала, вопрошающе взглянула на Марфу. – А, может, и хорошо. Ето як же-ть выглядела? Бачте, де, люди добрые, бывша передовичка и усе о колхозе пекусь?
- Может и так, - согласилась Марфа. – А ты пока там у больнице лежала, Шурыгин-то с Левоном чего сделали? Смольникова подговорили, Кольку-то, да и составили акту, что ящур у коров обнаружился, что всех слабых да подозрительных под нож надо. У ферм все опилками позасыпали, чем-то побрызгали. Ящур, говорят, ну?
- Да шой-то ж ты говоришь? – Пелагея аж всплеснула руками. – Да ето в раён сызнова надоть.
- Да ты погодь. Ящур. Я-то уж, поди, знаю, кады ящур.
Как услыхала, так и ахнула. Да скоренько к Каратееву: он же, говорю, таки всех коров порежет. Никакой, гворю, не ящур. Мухлюют. Ну, и чего думаешь? Каратеев по дворам пошел, да с мужиками потолковал, да Смольникова за грудки: я, говорит, с тебя повытрясу. Ты знаешь, что подсудное дело? Тот и струхнул, и на Левона с Шурыгиным показал. А на завтра к фермам ажно шашнадцать дворов сено свезли. И Смольниковы даж зарод приперли. Сельсоветша, как её Каратеев напугал, сама в район слетала, назад с таким высоким, при шляпе и пальте кожаном, прилетела. Может видала там? Нет? Ну, тут сходку собрали. Ой, девка, век такой сходки не было. Чего уж ему не выговорили. Да! – вспомнила Марфа. – Левона-то с бригадиров убрали. Уехал.
- А Тезарь? Шурыгин-то шо?
- А чего Шурыгин? Шурыгин здеся. Эх, подруг, кто еще на отшиб к нам пойдет? Одного Тезаря снимут, другой такой найдется. Какой-нибудь Джеймабонда.
- Хто, хто? – переспросила Пелагея.
- Мишка говорил – пройдох такой есть.
Пелагея кивнула.
- Сколь их по отшибам-то.
Старушки помолчали, повздыхали.
- А Зорька-то, Зорька? – забеспокоилась вдруг Пелагея.
- Сдохла Зорька, - печально отозвалась Марфа. – Я уж ей какого только сенца не давала. Так, бедняга, в подвязе и легла. Да! Коза-то твоя у меня. Ягнят тебе принесла. Троих ажно!
- Угу, - тихо отозвалась Пелагея. – А Зорька-то, помнишь, ёна же по двадцать литров давала.
- По двадцать, - эхом подтвердила Марфа. – Так тебе чего сварить?
- Да ничого, - ответила Пелагея. – Устала я, подруг. Ты иди, а я полежу. А потома-ка и сама як-нибудь.
- Так зачем как-нибудь? – возразила было Марфа.
- Не, иди. Водна я буду.
Марфа понимающе кивнула, попрощалась нехотя, а когда уже выходила за дверь, вспомнила еще:
- А Иван-то Каратеев Клавку Сурину к себе привез.
- Таки привез, - не удивилась Пелагея. – Да, погодь, погодь. Ходи-ка обратно.
И когда Марфа подошла к ней:
- Тама-ка, в узелке, - указала рукой Пелагея, - лампочку себе возьми. – Воны мене аж пять штук дали. Да ты бери, шо мнешься-то?
- Марфа развязала узелок взяла одну лампочку.
- А теперя-ка иди. Вутром приходь. И Римку пригони. С ягнятками.
Выпроводив Марфу, Пелагея откинулась на подушку и долго лежала недвижно, пока в хатенку не прокрались сумерки. Дрова в топке давно прогорели, но печь уже дышала слабым теплом, запах плесени не исчез, скорее притупился, с теплом ощутимее почувствовалась сырость подушки и одеяла. «А штой-то ж я лежу? Ето ж надоть и сварить, и лампочку завернуть.» Пелагея поднялась, забралась на табурет и сменила лампочку, слезла и щелкнула выключателем. Тусклый свет «пятнацатки» едва раздвинул сумерки. Отступили они нехотя, вжались по углам, затаились, изжелта-густые, непривычные. Пелагея постояла в раздумье, переводя взгляд с лампочки на темные углы, покачала головой и снова забралась на табурет. Матовый свет прежней «сотки» ударил по глазам, ослепил на мгновенье и разлился по хатенке, отразившись в зеркале, в синих окошках, в стеклах портретов на стене. «Сатана пузатая, незлобно ругнулась Пелагея, - ёна ж мене по миру пустит. «Улыбнулась, ступила шаг и дрогнула всем телом. Рука отшатнулась к стене, пальцы скользнули вниз по шершавой известковой побелке… привалившись к стене боком, Пелагея медленно оседала на пол у порога. Не слышала она, как минутой позже под окнами зарокотал трактор, как кто-то вошел в избу, быстро склонился к ней. «Баба Пелагея! – позвал. – Баба Пелагея!» - вскричал тревожно. Застывшим взглядом Пелагея улыбчиво смотрела перед собой. «Зачем же ты, баба Пелагея? А я вон и дровец еще привез.»