Анатолий ВЫЛЕГЖАНИН
БЕЗ РОДИНЫ И ФЛАГА
Роман
КНИГА ПЕРВАЯ
ИЛЛЮЗИИ
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ОСЕНИНЫ
14.
Когда народ начал расходиться, собираясь кто «перед сном прогуляться», кто к кому «на рюмку чая», а Костя и Ольга встали из-за столика в намерении со всеми податься к выходу, к ним подошел Арсентий Хлебников и спросил, привез ли Константин Алексеевич оценочный лист по своим авторам? Привез и завтра принесет. И как? Две пятерки прочные, пять четверок, еще четверо - уровня троек и то очень слабых, а один - вне конкурса.
-Смирнов? - утвердительно любопытствует Хлебников.
-Мне ему даже нуля жалко, - уверенно мотает головой Костя.
-Это вы явно на него окрысились из-за рассказа «По образу и подобию», - смеется Хлебников. - Прочел. Любопытно. Пусть у него и фантастика, но согласитесь, по литературному уровню среди прозаиков на этот раз, пожалуй, равных ему нет.
-Да, но есть сферы, которые не наши. В которые нам лезть просто не надо.
-Как сказать. Все сферы - наши. Только мир религии и веры... Тут очень осторожно надо... Да, любопытно было бы послушать разборки ваши. Когда он у вас?
-Как пожелает. Скорее всего, в субботу, под финал.
-Любопытно. Как, Ольга Альбертовна, владыка наш, все гриппует? Неделю назад звонил ему, так сказали.
-Нет, со среды уже на службе, слава богу, - сказала с утвердительной улыбкой Ольга.
-Между прочим, прошу заметить, - уже опять - к Косте, - у Олечки замечательные стихи. Единственная в нашей писательской епархии духовная лирика. Она нынче в семинаре у Суровцева. Вы бы, Олечка, дали ваше кое-что прочесть этому товарищу воинствующему, так, глядишь, и преисполнился бы...
-Нет, я, каюсь, хоть и не крещеный, но не воинствующий, - улыбается Костя и мотает головой в полнейшем отрицании.
-Смотрите-ка, он еще и нехристь! Видите, какое у вас поле деятельности, - смеется Хлебников, обращаясь к Ольге. - Как и все мы, грешные, раб божий, а - во тьме блукающий. Его надо - в лоно. Обещаете?
-Обещаю. Константин Алексеевич, а можно мне к вам, когда вы Смирнова обсуждать будете?
-Можно-то оно можно, но я бы не советовал. Мало ли как разговор пойдет. Я же не смогу оградить вас, если его или кого «понесет».
-Сходите-сходите, - настоятельно советует Хлебников и трогает кончиками пальцев Олин локоток. - Константин Алексеевич у нас джентльмен и уж не даст, если что... Между прочим, вы, молодые люди, - очень красивая пара, очень смотритесь.
-Да ла-адно! - шуливо-испуганно отмахивается Костя, довольный такой оценкой его в «паре».
-Мне бы ваши годы. Так что до завтра.
-А мы сейчас гулять идем, - сообщает Ольга Хлебникову, и тот очень одобрил такое, «их», намерение.
Поэтессы, они народ особый, а которые «духовные», должно быть, и - в частности, так почему бы и не погулять. Перед сном. А то с обеда, вон сколько часов уже, все помещения да говорильня. Эта Ольга - какое редкое отчество - она и на том семинаре была, два года назад, да больше с какой-то подружкой «дружила». Тогда первый раз на улице увидел, когда муж подвез (на родинку на щечке обратил внимание), да потом на семинарах, на бегу да мельком «добрый день - и вам». А на этот раз какая-то другая, что-то в ней новое и непонятное. И даже будто в родинке - взрослое, серьезное. И это любопытное «мы». Да ладно. Не на прогулку ведь, а поиграть в прогулку. Ничего не значит.
Так думал Костя, поднимаясь к себе в номер и одеваясь - дубленка, шарфик, кепка. И все это в некоем удивлении и ироничном уже - ла-адно - согласии немножко побыть управляемым ею. Трогательно-мило! В коридор одетый вышел, - нет ее; спустился в фойе - нет; на волю, на крыльцо... Сосед по номеру, концептуалист, - черное длинное, как шинель Дзержинского, пальто, черная широкополая шляпа, знакомое уже красное кашне - стоит в сторонке курит, спросил:
-Подышать?
-Да... надо.
-А филолог-то оригина-ал! Вы не находите?
-Как сказать...
Ольга Альбертовна, - оглянулся, - с трудом управляясь с тяжелыми стеклянными дверями, вышла под редкий снежок. Черные сапожки, светлое пальто, пышный воротник из белого меха, белая толстая шаль - снегурочка. Увидела их...
-Извините, - кивнул концептуалисту, сошел с широкого крыльца, обернулся, поджидая. Днем, похоже, был дождь со снегом, теперь прихватило, и Ольга, влекомая крутизной степенек, сбежала на асфальт под ледяной корочкой, семеня опасливо и взмахивая ручками:
-Ой, держите меня!
Он инстинктивно уже локоть подставил, она подплыла, вцепилась, воскликнула, будто прощения прося:
-Подметки такие скользючие.
-Бывает, - сказал в утешение. - Кстати, анекдот в тему. Мальчик говорит мужику:»Дяденька, осторожно - там ступеньки скользкие. Молчи, сопляк-ляк-ляк-ляк-ляк!»
Посмеялись.
-Вот от этого вы меня и спасли. Да эти каблуки еще.
-Наверно, первый снег, - сказал, глянув в тьму небес. - Значит, через месяц покров. - Надо ведь о чем-то говорить.
Сосновая аллея, днем еще сиявшая инеем, теперь погруженная во мрак вечера, две цепочки пятен света фонарей, легкий морозец, запах первого снега и она, пушистая снегурочка рядом - все придавало бы этим минутам прелесть волнений таинственного мира, если бы это была... прогулка с девушкой.
-Вы так на филолога этого глядели, я заметила! - восхищаясь будто и опять прося прощения за смелость вторгнуться в его мир, воскликнула Ольга.
-Два года назад, на том семинаре, помните, он вел себя просто как ученый. Лекцию скучную, помните, толкнул, будто мы студенты, и отбыл. А сегодня - не узнать. Оттопырился он! Всю советскую литературу растоптал!
-Люди меняются. Какой вечерок сегодня. Снежок!
-Меняются, согласен, но - соцреализм! Это же ба-азис! На нем - вся советская литература, весь двадцатый век. Маяковский, возьмите, Шолохов... Гранин... Да хоть кого.
-Все божье. Уж как Он управит. Морозцем пахнет. Как хорошо. Говорят, зима будет теплая.
-Да, вот так, видать, и рождаются эти самые диссиденты. А потом на Запад бегут и оттуда Советский Союз поливают. Который их выучил, образование дал, на ноги поставил...
-Как красиво. Снежинки порхают...
-Это он так потому расслабился, что стоматолог наш рано съехал. При нем язык-то придержал бы, я думаю.
-А стоматолог это кто?
Объяснил, кто, и почему при нем «языки не распускают», но - кратко и в общих чертах: лишнее девушкам знать зачем.
-Какой вечерок хороший. - Поскользнулась. - Ой, держите! Сапоги эти такие неудачные. Как зимой я буду?..
Так они медленно шли по аллее, то из тьмы в круги света входя, то из света - во тьму. Редкие снежинки вспыхивали-гасли под плафонами фонарей. И в безмолвии бора, да когда рядом юная снегурочка, какой джентльмен не отдался бы во власть романтике минут и «амурам», да только - не он. Не надо... Знаем мы... Тем более, если вон - видели, Ольга Альбертовна, у входа? - товарищ, который в черной шляпе, сосед его по койке. Литературе придумал служить, которая служит советскому народу, а в башке явный сдвиг. Соцреализмом он недоволен, а как ты творить-то собрался, если на нем весь двадцатый век? А еще в шляпе он! Научный сотрудник! Для того областной бюджет и в семинары, то есть, в них, в писателей, деньги вваливает, чтобы совершенствовались и думали, как лучше искусству служить! Да уж немалые, верно, и деньги - сорок человек на четыре дня! Аренда, кормежка да гости-ученые. Это все - в копеечку, кстати, наро-одную.
Он говорил, стараясь без пафоса, потому как не на трибуне ведь, но в то же время, чтобы и доходчиво. И тем удивительным уже доволен был, что Ольга Альбертовна его не прерывает, ни с чем своим бабьим не лезет, мысли не мешает, а под локоток его держится-не виснет, шагает себе рядом в такт его шагам да носиком шукает да терпеливо слушает. Редкое для женщины, между прочим, качество.
До конца аллеи дошли, до последних фонарей, обратно повернули. Костя, первый в их мирке и ведущий, и чувствуя, как молчание ее, полное внимания к его мнениям, вдохновляет... и с его стороны «сделать шаги», поинтересовался у Ольги Альбертовны хозяйством ее, как идут дела в единственной в области православной библиотеке. И она рассказывать принялась, какие у нее «прихожане»-читатели, в основном бабушки и дедушки. А еще ее на всякие встречи приглашают - в воскресную православную школу, в училище да на вечера в других библиотеках, просят почитать что свое. Он слушал, но не из любопытства к событиям, которыми полна, а у кого и не очень, писательская жизнь, а вникая слухом больше в говорок ее, полный трогательных ноток, будто она обо всем об этом так уж, раз он попросил, а все ее дела не больно что и значат. И отметил опять, что вектор разговора на него не переводит, на бабье не срывается - на вопросы про жену-детей, идет себе рядышком да дышит перед сном. Не утомляет.
К корпусу вернулись. Он решил - «по домам» уж: час поздний, начало десятого, да вспомнил... про стихи ее, которые Хлебников велел попросить почитать, и сказал ей. Предложила зайти к ней на минуточку, благо, что она все еще одна, и они никого не потревожат.
Это последнее ее замечание, пока она брала ключ от номера, пока они поднимались на второй и шли мимо его номера к ней в конец коридора, как-то неприятно озаботило его. Тем более, что она «вела» его будто на правах хозяйки к себе, и что-то в движениях ее, в походке, в уверенном шаге по ступенькам было-виделось ему опять, как в обед за столом, нечто уложившееся-спокойное, полное... благополучия давнего жизненного уклада, говорящее словно, что она... счастливая жена, и они, счастливые, возвращаются с прогулки. И в номере, в узости прихожей между шкафом и дверью в душевую, вся она в этой роли-впечатлении.
-Не люблю зиму. Столько сдевать на себя да кутаться, а потом снимать, - говорила она, словно прощения прося за то, что он уж знает. И при этом. - Пожалуйста, минуточку. Где там плечики? - Скинула пальто, подала ему назад, и он подхватил на руку, сверху - шаль из чего-то, пышную, и стоял покорно. И - что тоже мило-любопытно, - когда плечики вынула из шкафа, так подчеркнуто не видя будто этой покорности его, сняла с руки его - неторопливо, будто он муж, - шаль, потом пальто, упрятала во тьму шкафа, потом еще сапожки на тапочки меняла да приговаривала трогательно-радостно и в хлопоты вечерние будто окунаясь, - Прихватила кипятильничек, так сейчас чаек мы. Раздевайтесь. - У зеркала слева на секунду задержалась, прическу за ушками и сзади поправила, взглядами себя там, в зеркале, бодая справа-слева. А потом, уверенная в... и о нем не думая, к столу у окна пошла, за графином - воды налить, такая аккуратненькая, стройненькая, ладная, а он...
-А... Ольга Альбертовна, спасибо за прогулку вам. Все было замечательно. Пойду, пожалуй, спокойной вам ночи. Завтра увидимся. Да! А стихи-то. Чуть не забыл.
-Стихи? - спросила, обернувшись с пустым с графином в руках, Ольга, взглянула на него как-то странно, вспоминая будто, что такое стихи. - Сейчас.
Графин на стол вернула, сумочку черную со спинки стула у стола сняла, открыла да «вспомнила, что один экземпляр у Суровцева, а свой вот, оказывается, дома забыла. Да бог с ними». Так ладно, потом, сказал, как освободятся. До завтра пожелал, покивал и вышел.
Под этим ее взглядом, когда «не понимают».
Ну да, в коридоре уже подумал, к своему номеру направляясь, чего не понимать? Половина десятого, завтра день рабочий.
-Не понял, - сказал тоже, изобразив оторопелость, концептуалист, едва открыв на стук его дверь номера.
-А вы уже подумали, да? - рассмеялся Костя с высоты своего нравственного уровня, открывая шкаф и начиная раздеваться.
-Ну, вы бронтоза-авр, извините. Пте-ро-дактиль! Моральный кодекс ходячий! - уничтожал его сосед, топчась у кровати своей и меряя-сжигая взглядом, полным презрения.
-Нет, Андрей Иванович, это не мое. Может, я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше, - добавил, дабы отшутиться, Костя, кидая кепку на полку в шкафу, закрывая дверцу.
-Да вы просто, батенька, хам невоспитанный. Мое не мое! К вам такая куколка с родинкой - всем телом... Вы что, не понимаете, что вы девушку обидели?! Да не один мамонт, на водопой придя и увидев самку, не преминет род продолжить. Ленин тоже ваш! Под ним только и чиститься! Метр с кепкой, лысенький-картавенький, а любовниц знаете, сколько было?
-Думать можно по-разному, - говорил подчеркнуто спокойно Костя, снимая пиджак и устраивая его вслед за кепкой в шкаф, на вешалку. - Но для меня это грязно и безнравственно.
-Вот-вот! Несчастное человек-животное. Нравов себе напридумывали и носимся. А безнравственно как раз то, что природе противоречит. Вот так вы, самозамораленные, извиняюсь, и влачите, себя обделяя.
-Давайте, Андрей Иванович, вот на этом месте разговор прекратим этот. Я уважаю ваши мнения заранее, и вы уж уважайте мое. А то эту дискуссию можно до утра...
Петровский согласился, но потому лишь, что с таким... как он «...питеком», - что воду в ступе толочь, а только девушку жаль. И был... наверно прав. Потому что в эти минуты Ольга Альбертовна стояла у окна и глядела во тьму наступавшей ночи. На столе перед ней стоял забытый стакан с водой, холодной, и сунутым в него кипятильником, а за окном сквозь заснеженные кроны сосен виделись два ближних фонаря и белые размытые круги под ними. И кто знает, кто знать может, о чем она думала, одна в номере, молодая женщина, уж больше года как мужем оставленная и никого к себе не подпускавшая, два года ждавшая того, кого тогда... которого тогда, из машины выйдя, первый раз...
Который...
Два года уже...
И - ждала...
И что - опять не оправдала ожиданий?..
И что в ней такое?..
Чем она - не оправдала?
Долго стояла.
Все об этом думала.
(Продолжение следует)